Вотъ Вамъ молотъ

Глава 9

Дэвид Кларк недоверчиво хмыкнул:

— Вы уверены, что об это никто не узнает?

— Может и узнают, но в любом случае очень нескоро, лет через двадцать-тридцать. Так что пусть вас это не волнует. На самом деле это просто никому в Европе неинтересно. Даже в Метрополии все еще думают, что тут у нас по улицам бегают голые дикари с луками и стрелами.

— Но ведь мы не в Метрополии… вдруг кому-то тут понадобиться бумаги?

— И этот кто-то тут же полезет в архив сверять выписку с оригиналом? При том, что оригинал будет находиться очень далеко.

— Пожалуй, вы правы. Даже, наверное, можно сделать и так, чтобы и архивные копии от оригиналов не отличались. В конце концов, я давно говорил консулу, что архив требует ремонта… А зачем ему это?

— Похоже, он рос на какой-то американской помойке, а в его кругу такое весьма осуждаемо. Вот он и решил придать помойке вид загородной виллы.

— И сколько такая "архитектура" может стоить?

— Дэвид, вот теперь я узнаю старого лиса. Думаю, раз в десять выше того, чем это стоит… традиционным способом — он может такое себе позволить. Но вряд ли больше — так что не заставляйте мальчика ехать с этим же в столицу. Там и без него денег достаточно.

— Учту, спасибо. Когда вам нужны бумаги?

— Мне они не нужны. Проявите уважение к русскому графу — поговорите с ним хотя бы. Но и не задерживайте — он уже в воскресенье убывает обратно.

— Тогда приводите его ко мне завтра. Бумаги я подготовлю, но пусть это для него останется пока тайной. За мной — кварта бренди.

— Мы разопьем ее вместе, в следующий понедельник…

Еще августе мы с Камиллой, Дарьей и четырьмя "детьми" переехали в новый дом. Мешков "инженерный дом" строил по своему проекту и в нем продемонстрировал всю артистичность натуры: иного слова, чем "дворец" народ подобрать не мог. Семиэтажное здание (с лифтами!) чем-то неуловимо напоминало мне гостиницу "Аврора" в Москве (из моего прошлого будущего): небольшие башенки, завитушки какие-то… Вот только понятно, что здание из XXI века рядом с этим смотрелось бы бедненько и убогенько: дом Мешкова был облицован в основном розовым мрамором (с доставкой из Персии около двух рублей за квадратный метр), а фриз между третьим и четвертым этажами и межоконные проемы на шестом были попросту отделаны малахитом. Не тем, конечно, из которого никак не выходит каменный цветок, а попроще — такой сейчас "жгли" на медь в качестве руды. Но все равно было очень красиво — в особенности с белоснежными (и тоже мраморными) полуколоннами и резными обрамлениями окон. Дом был настолько волшебен, что даже думать не хотелось о том, что он встал в четверть миллиона…

Первый этаж занимали, как я и хотел, разные "общественные заведения", а на шести — в трёх подъездах — размещались квартиры, по две на этаже. Квартир получилось в результате тридцать штук — потому что для меня Дмитрий Петрович (самостоятельно, я только по окончании стройки узнал) в центральном подъезде подготовил отдельную трёхэтажную квартиру.

А "деды" — кроме Николая Владимировича, поселившегося с нами — заняли еще две квартиры в том же подъезде. Причём в одной они все вместе жили — сказав, что "скучно по одному-то", а в другой устроили что-то вроде "клуба старых офицеров" — а заодно и "офис". В принципе я их понять мог: одному в восьмикомнатной квартире и потеряться можно. Еще один этаж заняли Водянинов и Мышка. Я, честно говоря, предпочел бы Мышку в соседнем хотя бы подъезде поселить — но не объяснять же всем, почему…

Фамилия Степана Андреевича как-то всплыла в разговоре с Ивановым, когда мы обсуждали возможность закупки очередного генератора фирмы "Ганц" — австрийские венгры продавали их без машин и мы думали, где бы найти подходящую и подешевле. Но Африканыч в этот раз в Россию вернулся не сам и с товарищем ещё не встречался. Я же, помня от тогдашней "рекомендации" от Волкова-младшего, спросил у деда (имея в виду попросить уже об "обратной" рекомендации) — знает ли тот Рейнсдорфа.

— А какой интересует? — поинтересовался Николай Владимирович. — Старший брат или младший? Владимира Андреевича я довольно неплохо знаю. А вот его младшего брата — видал, конечно, но что он и как — не ведаю. У внука спросить можно — он-то со Степаном с детства приятельствовал. Мы с Рейнсдорфами давно дружны, хотя Андрей Степанович сам-то от инфантерии, но и воевать рядом приходилось, да и дома в Петербурге почти рядом.

— Меня как раз инженер интересует, Иванов его хвалит.

— Ну, Владимир Андреевич-то инженер знатный, пушками занимается. А, понял — вы же с Рудаковым пушку спроектировать решили! Так я ему нынче же и отпишу…

Так что Степана Андреевича "сманивать" пришлось все же Иванову, а у меня неожиданно появился конструктор-артиллерист. Правда, сам он, вопреки рассказу деда, проектированием собственно орудий никогда и не занимался. Но с точки зрения производства оказался намного более полезным: Владимир Андреевич разрабатывал оснастку для производства артиллерии. Условия на Путиловском заводе показались ему куда как менее привлекательными, чем мои — и в начале сентября он с семейством перебрался с берегов Невы на волжские берега. Но, мне кажется, больше всего к переезду его склонили не "повышенная зарплата" и даже не комфорт, обеспеченный моим инженерам. Тщеславие (в хорошем смысле), возможность вписать свое имя в историю отечественного оружия… Хорошо, в общем-то: я такие настроения у своих инженеров всегда старался культивировать — и в "Судостроительной компании Рудакова" вскоре должен был появиться "Артиллерийский завод В. А. Рейнсдорфа".

Сам же я приезда Рейнсдорфа-старшего не застал.

С начала сентября начали массово поступать из-за границы ранее заказанные станки. Вася с подобранной им лично (при моем содействии) бригадой и двое молодых инженеров почти всё время проводили в цехах: станки нужно было не только распаковать, установить и наладить, но и в промежутке между этими операциями перевести на электротягу. В связи с этим у меня появился довольно неплохой повод посетить соседний завод — и уже через неделю Евгений Иванович Чаев вселился в одну из квартир в "инженерном доме".

Впрочем, наличие квалифицированного инженера-станочника не освободило меня от участия в общем празднике: достаточно часто в силу определенных конструктивных особенностей "улучшаемых" станков приходилось прибегать к сварке — а вот варить чугун, кроме меня, не умел вообще никто. Я и сам не очень умел, но всё же кое-как с таким развлечением справлялся — и иногда у меня даже выходило что-то путное. А вот у всех остальных, рискнувших попробовать, не получалось никогда — домой я зачастую возвращался после девяти. Когда работы было мало.

У нас с Камиллой снова возникла традиция "вечерних посиделок", когда после ужина мы оставались за столом и делились сделанным за день и планами на завтра. Однако в последнее время "планово-производственные посиделки" часто не получались, потому что в десять кто-то всемогущий просто выключал мою жену: на моей памяти после десяти в "мирное время" она спать ложилась всего один раз, да и то "в прошлой жизни", когда, побоявшись оставаться одной в квартире, она переселилась в мою… И когда я возвращался поздно, обычно уже все спали. Но однажды, возвращаясь уже после одиннадцати, я увидел в окне гостиной свет.

Волнуясь — подумав, что кто-то заболел — я буквально бегом взлетел до квартиры, но там же и успокоился. По лестнице мне навстречу спустилась Камилла и, чмокнув в щеку, заговорщицким голосом сообщила:

— Саша, у нас гости… — и убежала обратно.

Ну гости так гости, родственники, что ли, приехали? Хотя воронежскую родню Камиллы я заподозрить в ночных бдениях не мог: те тоже трудились с самого рассвета. Разве что поезд опоздал? Скинув вымазанные в грязи ботинки и повесив куртку на вешалку, я тоже поднялся вслед за женой.

В гостиной, кроме традиционного ужина с пирогами, меня ждала Камилла с какой-то дамой, на вид — лет сорока. Именно "дамой", очень элегантно, с большим вкусом, одетой — что резко отличало её от большей части купеческой "элиты" Царицына. Те одевались дорого, но аляповато, даже кричаще аляповато, а эта женщина была, иного слова не подберу, гармонична. Интересно, что ей от меня было нужно, причем так поздно?

— Извините, что явилась к вам домой, но мне сказали что вас почти невозможно застать в конторе, — начала гостья, а затем, слегка смутившись, добавила. — Меня зовут Суворова Ольга Александровна, и я приехала просить у вас места.

— И какого же места вы собираетесь просить? — некоторого ехидства в голосе (оставшееся от проглоченного продолжения "в одиннадцать вечера") мне скрыть не удалось. Ольга Александровна слегка вздрогнула, но, собравшись с духом, очень спокойным голосом ответила:

— Мой супруг состоял помощником военного атташе в Париже, но вот уже почти два года я являюсь вдовой. Состояния у меня нет, и я вынуждена сейчас искать работу. Я закончила Сорбонну, по специальности химика. Мне сообщили, что вы берете на работу и женщин… — видно было, что Суворова очень волнуется, несмотря на то, что она в руках себя держала довольно крепко. — Я проработала в Париже почти пятнадцать лет, но сейчас, со смертью мужа, ищу работу в России. Пока что лучшее, что мне удалось найти — место лаборанта в Московском университете…

— А в Париже вы где работали? Впрочем, неважно, — мне пришла в голову одна мысль. — Вы случайно не знаете, как и откуда можно получить изрядное количество лантана?

Суворова слегка улыбнулась:

— Получить его легче всего, и всего больше вероятно, можно из монацитового песка. Песок этот очень много возят из Индии шведские заводчики. У них же можно и сам лантан купить, причем довольно недорого, они сами особо не знают что с ним делать. Точнее, окись лантана или соли, но выделить из этого чистый лантан не проблема. А вам много его нужно?

— Много. Скажем, килограммов двести…

— Я думаю, что двадцать пять пудов солей лантана вы можете просто заказать телеграфом, и получите через две недели.

— Килограммов двести — в неделю. Если Вы знаете, как получать лантан, принимаю на работу. Условия знаете?

— Но для получения такого количества потребуется целая химическая фабрика! А с условиями вашими я конечно же не знакома, собственно я и приехала чтобы узнать о возможности получить работу и об условиях, если…

— Фабрику я вам построю. Условия… лучше чем у кого-либо, завтра Камилла расскажет. Вы остановились в городе?

— Нет еще, я приехала прямо с вокзала, мне извозчик сказал что днем вас не застать будет, а Камилла Григорьевна сказала, что никуда устраиваться и не надо…

— Я подумала, что до весны Ольга Александровна прекрасно поживет и у нас, — добавила жена.

— Я спросил чтобы за вещами послать. Куда мы поселим сейчас Ольгу Александровну, ты решила?

— Да, Дарья уже комнату приготовила. Пойдемте, Ольга Александровна, я вас провожу…

— Ну а о деталях утром поговорим. И, должен сказать, очень хорошо, что вы проявили такую настойчивость — через пару дней вы бы меня точно не застали.

Появление Суворовой напомнил мне об одной "химической мысли", которую я обдумывал еще раньше — впрочем, обдумывал довольно подробно и сейчас я просто написал Кузьмину не очень длинное письмецо, на этом выкинув ее из головы. Ведь мне предстояло совсем другое — и весьма не быстрое — дело.

К путешествию я начал готовиться ещё весной. Сначала я думал, что со мной отправится и Камилла, но жена, узнав, что предстоит два месяца просто болтаться посреди океана, оказалась:

— Меня в поезде за три дня укачивает, а на пароходе я и вовсе помру. Или ты решил так ловко от меня избавиться?

Камилла была нужнее живой, так что пришлось собираться одному (хотя я честно считал, что "испугала" Камиллу не качка, а перспектива оторваться на несколько месяцев от лаборатории). Впрочем, ей и в самом деле было бы неинтересно.

Путешествие было непростым — сплошные пересадки, но я почти два месяца просидел за расписаниями и ничего более приличного найти не смог: маршруты с меньшим их числом были гораздо более длительными. Так что в семнадцатого сентября на поезде в Одессу…

Из Одессы французским пароходом три дня до Афин. Оттуда — уже на английском судне — два дня до Порт-Саида. А на следующее же утро пересел на комфортабельный лайнер, следующий рейсом из Ливерпуля в Мельбурн. Ну, относительно комфортабельный и относительно лайнер. Рейс был с заходом в "родную" Аделаиду. Все же интересно познакомиться с местами, где я "вырос и обучился"….

Вообще-то подобное путешествие можно было совершить за гораздо меньшие деньги: каюта первого класса за двести десять фунтов — это все же роскошь. То есть за двести гиней — но в рублях это больше двух тысяч. Однако дешевле — не значит "лучше": я знающий народ порасспрашивал и уяснил, что "первоклассных" пассажиров ни в одном приличном порту не мурыжат, а в Австралии — с её очень строгими "карантинными" (а фактически — антииммиграционными) законами шанс просидеть в карантине неделю не мал даже и для "второклассника". А мне время было намного дороже денег, на Аделаиду у меня было ровно две недели — до обратного рейса судна.

Путешествие было очень весёлым. Конечно, двадцать шесть суток просидеть на довольно небольшом (по моим меркам) пароходе — развлечение не для слабонервных. Но смеялся я каждый день — с того момента, как просыпался и осознавал, где нахожусь. Потому что находился я на борту лайнера под названием "Лесбиян". Вообще-то этот шустрый "старичок" носил на борту гордое имя "Lesbian", но по мне — уж лучше отечественный вариант.

Корабль был действительно довольно старым — он бороздил океаны уже почти четверть века — но довольно уютным и шустрым, хоть и размером в полторы тысячи каких-то брутто-регистровых тонн (втрое меньше волжской "самоходки" Волго-Дон). Поэтому примерно неделю после выхода из Порт-Саида (до самого Коломбо) ресторан первого-второго класса был практически пустым: качало. Ну а после Коломбо он снова был почти пустым — во втором классе оставалось лишь трое пассажиров, а в первом — и вовсе, кроме меня, их не осталось. И никто не лез "пообщаться", лишь с капитаном мы беседовали во время обедов на разные формальные темы. И именно от него я узнал много интересного.

Например, что судов, подобных "Лесбияну" (то есть грузопассажирских лайнеров от тысячи до двух тысяч брутто-регистровых тонн) англичане настроили за последние тридцать лет примерно три тысячи. Сейчас такие суда используются лишь на "заштатных" линиях — а на основных, через Атлантику и в Средиземном море, ходит чуть больше пяти тысяч грузовых и около семисот чисто пассажирских судов. Не считая тех, которые "островитяне" арендуют у разных Франций, Германий, Италий — их еще под пару тысяч набирается. А Австралия — далеко, никому нафиг не нужна — и поэтому на австралийские линии и пускают всякое старье: их обслуживают полста "грузопассажирских" и примерно триста чисто грузовых кораблей. Понятное дело, что "кораблем" (в смысле ship) следует называть суда размером ну никак не меньше тысячи этих самых "регистровых тонн". По мне, так эти лоханки годятся лишь в качестве прогулочного катера, да и то речного, но я своё мнение не озвучивал — а у "старого морского волка" мнение было иное.

Еще множество "кораблей" имеется в колониях по всему миру, например в той же Австралии их далеко за тысячу. И даже в Сингапуре их несколько сотен. Всего же под британским флагом ходит двадцать две тысячи "кораблей" (не считая военного флота). Под российским, кстати — "кораблей" в море лишь сто сорок два. При том, что каждое такое судно стоит сотни тысяч рубликов — даже те, очень недорогие сварные суда, которые мне в прошлый раз строил Березин в Феодосии, выходили сотни в три. Тысяч, естественно. И после этого мне, с жалкой парой миллионов рублей годового дохода, надлежит "спасти Империю" и "отпинать англичанку, которая гадит"? Ну, с пятью миллионами… даже с десятью. А хоть бы и с четвертью миллиарда: ведь это меньше тысячи судов в год — при условии, что при этом ни есть, ни пить.

А "Лесбиян", построенный четверть века назад, по многим параметрам превосходил самые современные российские суда. Его, оказывается, строили вообще чуть ли не в расчете на "Голубую ленту Атлантики", но машина подвела — больше двенадцати узлов кораблик не давал. До девяносто четвертого года не давал — но после замены вконец развалившейся машины сейчас спокойно держал пятнадцать (хотя и врал капитан, вряд ли больше четырнадцати, но все равно шустро). Две явно парусные мачты стали теперь лишь "деталью экстерьера": паруса вот уже шесть лет даже не грузили на борт. Точнее, грузили лишь один, маленький — чтобы в случае поломки машины при плохой погоде судно можно было повернуть под ветер.

Но мне повезло — и машина не сломалась, и погоды плохой во время рейса не было. А чем заняться — было: я сочинял разные бумажки.

В середине ноября (хотя по местному календарю было ещё самое начало месяца), опережая расписание на целых шесть часов, "Лесбиян" пришвартовался в Аделаиде. Как и ожидалось, никаких проблем с высадкой на берег не случилось, через полчаса экипаж доставил меня в гостиницу (номер "люкс" за три фунта в сутки). А на следующее утро я направился наконец к цели моего странного путешествия.

Аделаида — необычный город. Я не про пейзаж или там про климат. Вся Австралия — это, по большому счету, британская колония. Кроме Аделаиды (не города, а территории под названием "Южная Австралия". И юридический статус Южной Австралии (и Аделаиды, конечно) немножко своеобразный. Например, выданный в Аделаиде патент признается в Британии и всех ее колониях как британский, а так же — в соответствии с какими-то договорами — и еще в куче стран ихнего Содружества. Но все патенты, выданные где-либо в Англии или колониях, обязательно утверждаются в Метрополии. Кроме южноавстралийских. Повезло мне когда-то в Ишымбае…

Аделаида — город не очень большой. И, как, вероятно, и вся современная Австралия, очень… неторопливый, что ли. Офис патентного бюро я нашел довольно быстро. А в этом офисе нашел одного единственного клерка. Который сидел себе в теньке с окнами, прикрытыми решетчатыми ставнями-жалюзи и читал газету.

Задницу поднять со стула при виде меня он не пожелал. И на мой вопрос, а туда ли я попал, лишь ответил коротким "да", не прекращая своего увлекательного занятия. Я, правда, предложил ему занятие более увлекательное — например, почитать надписи на однофунтовой банкноте, и через пятнадцать минут выяснил, что зовут этого милого старичка Бобом Коллинзом, в бюро он работает уже почти двадцать лет и оформил за это время уже больше тысячи патентов! Ну, может и не больше, но много. Почти каждую неделю люди что-нибудь, да патентуют. Больше — зимой, конечно: летом жарко, днём лучше сидеть дома в теньке. А по вечерам бюро не работает, и вообще приличные люди вечерами готовятся ко сну.

Вторая фунтовая бумажка помогла Бобу Коллинзу вспомнить, что да, многие люди патентуют всякую ерунду. Например, прошлой осенью, в апреле или мае, было запатентовано устройство для приподнимания шляпы не высовывая рук из карманов. А лет пять назад один чудак запатентовал треугольное сверло для высверливания квадратных дырок! Да что там говорить — большинство патентов — мусор, интересный лишь изобретателям, из пары тысяч патентов, оформленных в Аделаиде, разве что десяток были применены хоть кем-то и где-то, а остальные — так и становятся невостребованными до истечения срока.

Боб действительно был профессионалом. Мало того, что он действительно помнил все "свои" патенты, оформленные им за последние двадцать с лишним лет, но еще помнил и в десять раз больше отвергнутых по причине "отсутствия новизны" или уже запатентованных "изобретений". Проговорили мы до самого закрытия бюро, которое случилось в четыре вечера. И продолжили на следующее утро. Но самое главное я уже выяснил: патентный клерк Аделаиды получал вполне приличную зарплату размером в девять фунтов в месяц.

Я показал Бобу принесенные с собой бумаги — те самые, которые создавал в течение почти месячного путешествия на "Лесбияне" — да и задолго до путешествия тоже. Восемнадцать патентных заявок, написанных на языке, который я искренне считал английским. Однако все же понимая, что некоторые тонкости (не считая отдельных "толстостей") языка мне все же усвоить не удалось, я попросил Боба оказать мне любезность и в свободное время переписать заявки на более английском языке. За отдельное, и довольно немаленькое, спасибо. Понятно, что писанины тут получается многовато, но ведь я и не спешу, если все будет готово к субботе — то меня это вполне устроит. Ну а если в процессе написания у Боба появятся какие-то уточняющие вопросы, то я буду все время рядом, вот на этом стульчике и посижу.

На следующее утро вместо колченогого стула в конторе стояло комфортабельное кресло. Боб старательно (и довольно быстро) переписывал мои бумажки уже на вполне себе "человеческом языке", вопросов задавал мало. А в перерывах, когда он уставал писать, мы обсуждали некоторые сугубо профессиональные патентные вопросы. И, среди прочих разговоров, я — как бы невзначай — показал Бобу еще одну папку с бумажками и спросил, не помнить ли он, как кто-то году так в восемьдесят третьем или даже в восемьдесят втором патентовал что-то очень похожее? Нет, похожее не на десятифунтовую бумажку, это всего лишь образец случайно попал.

Оглядев образец, мистер Коллинз начал что-то смутно припоминать. На всякий случай — и для прояснения этих смутных воспоминаний — я сообщил, что образец выпал из пачки, в которой остались еще сорок девять точно таких же бумажек. И, что если мистер Коллинз вдруг вспомнит про такой патент, мне его найдет и случайно окажется, что автором патента был некий Владимир Волков, то я на радостях скорее всего эту пачку забуду прямо тут же у него на столе.

Мистер Коллинз обладал не только профессиональной памятью, но и профессиональной сообразительностью. Сообщив, что к завтрашнему полудню он постарается не только вспомнить, но и найти описанные патенты, он попросил лишь продиктовать имя возможного патентовладельца по буквам.

В пятницу мистер Коллинз очень политкорректно и элегантно указал мне мое место в рейтинге хитрованов. Утром он радостно меня встретил, усадил в кресло, и поведал мне "печальную историю":

— Уважаемый мистер Волков, мне, похоже, удалось найти то, что вам нужно. Правда один патент был выдан некоему Сэмюелю Уиллтону, и не в восемьдесят втором, а в семьдесят восьмом году. Но в любом случае, срок его действия уже истек, и изобретение его, столь опередившее время, стало общим достоянием, да и сам мистер Уиллтон давно уже на небесах. Вот, посмотрите сами, патент на механический двигатель, работающий от горения на жидких маслах. Описание, подробное описание в приложении к заявке, я имею в виду, довольно схоже с тем, что вы мне дали, но вам его записал, видимо по памяти, какой-то американец, причем не очень грамотный. Но суть была описана верно, что помогло мне найти этот давно утративший силу патент. Правда на конверте с детальным описанием не стоит отметки мистера Бишопа, моего предшественника, о том что такое же было отправлено в патентное бюро Мельбурна. Я мог бы это проверить Мельбурнский архив, но, боюсь, в мои годы поездка в Мельбурн, да еще пакетботом… боюсь, это может занять довольно много времени.

— Никакого пакетбота! Вы мне окажете огромную услугу, и моя прямая обязанность позаботиться о вашем благополучном и комфортабельном путешествии. Я не в курсе расценок на лайнеры: поездка в оба конца первым классом укладывается в пятьдесят фунтов?

— Боюсь, что лишь в один конец.

Я положил на стол конверт с сорока девятью "бумажками", достал из бумажника еще десять.

— Если вам нужна заверенная копия патента, с вас восемь шиллингов — и вы получите ее завтра же. А если вас не затруднит уплатить один фунт два шиллинга и шесть пенсов, то на ваш адрес в Россию будет выслана и копия из Мельбурнского архива. Вы не беспокойтесь, я выпишу вам чек, и если в течение трех месяцев письмо к вам не придет — покажите его в Британском консульстве и вам вышлют еще одну копию бесплатно. У нас с этим строго!

В понедельник добрый мистер Коллинз сам занес в гостиницу большой конверт с заверенной копией патента:

— Надеюсь, мистер Волков, вы нашли именно то, что искали. И если вам снова понадобится найти что-то, изобретенное в чудесной Австралии — я всегда буду к вашим услугам. Думаю, теперь мы можем решить вопросы и с помощью обычной переписки, но тем не менее я всегда буду рад встретить вас и лично.

— И я надеюсь, тем более что я купил небольшое ранчо недалеко от Аделаиды и собираюсь его время от времени посещать. И я очень рад, что судьба позволила нам познакомиться.

Ранчо я действительно купил — двенадцать акров ни на что не годной земли с почти развалившейся хижиной. Обошлось мне это удовольствие в двадцать фунтов, и еще пять я заплатил в качестве "налога на недвижимость" за следующие двадцать лет. Нафиг не нужная покупка, если не считать подлинного "документа о собственности". Правда, за то, что эта развалина "стала" моей еще десять лет назад, пришлось выложить еще десять фунтов…

Вечером я основательно ознакомился с документами, которые принес мне Боб Коллинз. Их было два комплекта: сделанная для меня и заверенная Патентным ведомством Австралии копия на пяти листах и два листа какой-то пожелтевшей бумаги.

Текст на моей копии действительно сильно (и даже мне было видно, что в лучшую сторону) отличался от моего черновика. На копии, после названия изобретения, все же была пометка "в соавторстве с В. Волковым". А на пожелтевшей бумажке, хотя и отсутствовало имя "соавтора", действительно было написано "Mechanical drive high pressure working fluid from the combustion in oils" — механический мотор высокого давления, работающий от горения жидкого масла. Хотя наверное это мудреное название, вымученное малограмотным аделаидским фермером, более точно было бы перевести как "механический привод высокого давления, работающий на жидком масле от горения" или еще как-нибудь: это был механический пресс, где давление создавалось за счет расширения нагреваемого в стальной трубе масла. Но oil — это ещё и нефть…

Однако патентные дела для меня были лишь второстепенной задачей столь дальнего путешествия. Я все же боялся, что кому-нибудь кроме Водянинова придет в голову "уточнить мою австралийскую биографию". Конечно, бумаги о покупке ранчо — штука неплохая. Но хотелось бы чего-нибудь более "весомого". Ну а пятьсот фунтов — все же неплохая гарантия того, что обладатель оных бумажек не загорится мыслью об оглашении их первоисточника — и я решил своими заботами поделиться с Коллинзом. Конечно, под несколько иным соусом.

Аделаида — город, в общем-то, небольшой, и чиновники все друг друга хоть шапочно, но знают. Поэтому спустя неделю после моего приезда уже заведующий канцелярией местного университета задал тот же вопрос:

— Зачем вам это нужно?

— Видите ли, в России инженеров без образования не признают. Не в смысле приёма на работу, а в обществе. Мне такое положение дел очень обидно: в двадцать два года я получил уже три десятка патентов в разных странах, мои заводы выпускают продукцию, известную во всем мире… И мне для подтверждения статуса нужен именно ваш диплом — я же тут рос, многие меня знают и никто не поверит, что я учился, скажем, в Берлине…

— Я вас не знаю.

— И это помешает принять университету от его выпускника пожертвование, скажем, в пятьсот фунтов? Не говоря уже о личных подарках дорогим профессорам…

— Так вы из тех, кто обучался удалённо?

Аделаида — маленькая, а Австралия — очень большая. Оказывается тут уже лет десять, а то и больше, практикуется заочное обучение в университете. Всё же тут джентльмены, на экзаменах никто ни у кого не списывает… поэтому даже экзамены, оказывается, можно по почте сдавать.

— Да, именно удалённо, — подтвердил я, будучи проинформирован Коллинзом о некоторых деталях.

— Но… у нас никто не оканчивал университет в двадцать лет, это же невозможно!

— Ну ведь я специально прибавил себе для этих целей два года…

— М…да, но… Да, а теперь вы приехали, чтобы сознаться в подлоге, и нам придется все ваши документы исправлять, это верно. Мы же не можем хранить ошибочные бумаги! А вы действительно хотите пожертвовать пятьсот фунтов? И обязательно именно университету?

— Но ведь видимо придется и другим преподавателям что-то подарить…

— Хватит и сотни. Не учитывая названной вами суммы.

Все же Австралия — большая страна, но небогатая. Надеюсь, с моей помощью ее жители (хотя и не все) будут жить чуточку богаче. Если сами не хотят быть сильно богаче: я думал, что в университете я оставлю тысячи три. И, когда мы с Коллинзом возвращались из университетского городка, я поделился с ним своим удивлением:

— Думал, что мне это обойдется дороже.

— А я ему сказал, что вы русский граф. У нас, знаете, титулы уважают…

— А зачем?

— У вас же не бездонный кошелек, а я как раз присмотрел, какие еще бесхозные патенты вроде как ваш покойный отец получал… Вижу, что вы делаете ему и себе "биографию". Он в тюрьме провел эти годы? Или вы сами?

— Отец. В плену у турок.

— Сочувствую… — Боб посерьёзнел. — Вы тоже?

— Нет.

— Мог бы догадаться, у вас акцент американский. Но с нефтяным мотором все равно ничего не выйдет — он зарегистрирован в Мельбурне и по названию и дате, так что его срок действия истёк и продлить его вряд ли получится. Но вам всё еще нужно, чтобы текст заявки тоже оказался там?

В обратный путь я отправился на том же "Лесбияне". Благодаря проделке Боба Коллинза настроение у меня было не просто радостное, а буквально восторженное — несмотря на то, что в сумме в конторе этого джентльмена я оставил больше двух тысяч фунтов (из которых сто девяносто были уплатой за мои будущие патенты и их пересылку в Россию). А всего в Аделаиде я оставил почти три тысячи — но жалко мне их не было.

Кроме меня, на судне был еще один очень радостный пассажир. Владелец небольшой книжной лавочки Роберт Лонг получил в наследство от тетки наследство — дом в Лугано и полмиллиона швейцарских франков. Окинув взором аделаидскую собственность, он подарил содержимое лавки университетской библиотеки и первым же рейсом отбыл в Европу — благо и сама лавка, и квартира, в которой он жил, были арендованы и ему не принадлежали. Кроме нас в первом классе пассажиров не было, и вся масса этой радости наваливалась на меня — он щедро делился со мной информацией о склочности тетки, из-за которой он восемь лет назад буквально переехал на другой конец планеты, лишь бы быть как можно от неё дальше. Жаловался, что в Аделаиде никто не верил, что он — наследник огромного состояния, за что он и получил прозвище "Сказочник". Рассказывал, как тяжко ему жилось на положенные по завещанию отца сто фунтов годовых, и как тетка, видимо боясь одинокой старости, последние два года увеличила сумму пособия впятеро — но он не сдался и не вернулся тогда в Европу. И даже сокрушался, что в дикой Австралии ему было стыдно пользоваться настоящим именем, доставшимся от отца-итальянца: Марио Роберто. По итальянски-то "Марио" означает "мужчина", но дикие туземцы все время интерпретировали это как "Мария"… Причем делился он своей радостью всё время, пока я не сидел взаперти в своей каюте — но даже это не портило мне настроения.

И очень хотелось что-то делать — я был буквально готов ладонями грести, помогая "Лесбияну" побыстрее доплыть до Порт-Саида. Но тогда капитан сбавил бы пары — у него-то задача прибыть по расписанию, чего он успешно и добился. Точно так же, по расписанию, мы прибыли в Афины, а затем в Одессу. И утром тридцатого декабря (уже по местному календарю) я радостно вышел на перрон Царицынского вокзала — причём полный новых идей.