К ноябрю вода в пруду вдруг
прояснилась и
глянула окрест прозрачней.
Вышли нагишом,
как утопленники, вязы
отражений из.
И листва под ними слиплась,
словно веки глаз.
Сосны в синеве и бельма
облачности глыб.
Несмотря на корабельный,
просмоленный скрип,
покачнувшись, словно пьяный
сушей мореход,
бор стоит, навек отпрянув
от балтийских вод.
Снег завесил угасанье
дачного денька.
Станцией и небесами
пахло. Вспомни-ка:
сумерки и снег сгущали
ощущение —
будто всё еще в начале,
всё еще вчерне.
Непричастность к речи вязкой —
дар. Голосовые связки
не связуют звук
с провещавшим вдруг:
так заблещет влагой линий
тело лепестка —
из воды, безмозглой глины,
скудного песка.
Так из праха в прах — по самый
след свой — в небесах —
шли они и отрясали
с ног подножный прах.
Так из праха в прах — по горло
в собственной крови —
безоглядно, робко, гордо
в прах из праха шли.
Под серебряною дранкой
кровли (блеск — воды),
средь земли, созвездий ранних
над крыльцом, среди
косо поведенных стен и
трав, дерев в окне
с истиною запустенья
жить наедине.
«мы теряем лета наши, как звук»
Средовечие[1] не душ, а
честной связи той —
душ с телесным их удушьем.
Вяз полуживой:
частью наг он — ветви, почки
высохли в свой срок,
но его связует с почвой
тот же свежий сок.
Ярославль. Ростов Великий.
Цвет подобен чей
в горниц сумерки излитой
белизне печей.
Вспомни о сравненьи этом
дома — сквозь стекло
ледяное: там и летом
от церквей бело.
Расставаться нам
настает пора. В передней,
будто в первый раз, в последний
мы друг друга на
глянем удивленно через
не порог, а рок… Оделись.
Но идти домой
всякому впервой.