Времени невидимая твердь. Стихотворения

Что ж тот чудак,

что в смертный час Помпеи

ловил руками падавшие камни

и перебрасывал с ладони на ладонь,

как мы подчас картофель испеченный? —

мир пеплу своенравному его:

из горожан, проснувшихся в то утро,

никто его искусства не заметил —

они ведь даже гибели своей

в тот ясный день путем не разглядели.

Жил в Ирландии ирландский поэт

в башне сизой, где сова не поет.

Птицеловом был: не птиц, а полет

он ловил паучьей сетью чуть свет.

Он был Гамлет из хорошей семьи —

кто католик в ней, а кто патриот,

кто фанатик, а кто нытик, и вот

стал он Гамлетом себя посреди.

На бутылках он любил ярлыки,

этикетки, пробки, пленку свинца,

он любил, чтоб расходились круги

от упавшего в ладони лица.

Он был истиной нагой умилен —

не одеждой лживой ах в кружевах —

под чулками, под укромным бельем,

где под мышками пушок рыжеват.

Миновали молоко и латынь,

Августин, иезуиты, запой —

дальний Дублин от зари золотым

одеялом укрывает прибой.

Он спустился с парашютом в Париж,

там, где в Сене протекает абсент,

где художник ловит отблески крыш

тем, что явно начинает лысеть.

Он показывал жене Нотр-Дам,

Тюильри и Лувр и Пале-Рояль,

в лимузине по Монмартру катал,

где убили госпожу де Ламбаль.

А Ирландия плыла по волнам,

и вдали качались мачты аббатств,

тех, к которым он ее ревновал —

он создаст ее по-новой, Бог даст.

Он был Гамлет, но его не вернешь:

он до Англии добрался, и там

обезглавлен не был — не по летам.

Видно грамоту подделал он все ж.

Он предпринял путешествие в смерть

и назвал ее всей жизнью, да: всей.

И в паучью Пенелопину сеть

возвращается всю жизнь Одиссей.

…Но напев — напев он не одинок:

со звучаньем смысл венчается — речь

уплывает — беспечальный челнок

по волнам круглей цирцеиных плеч.

Кончалась ночь — утех? — утех.

Но есть поверье вот:

один увиденный восход —

один прощенный грех.

А потому, а потому

скорей смотри в окно,

и там, где было — все одно! —

ты не увидишь тьму.

А если вместе поглядим

его издалека,

то хоть восход — один? — один,

простятся ДВА греха.

Страшись однажды в душу к ней войти,

как входишь в город древний на пути,

исполненный сегодняшнего блеска,

не замечая средь красот жилых

руин, оставшихся от храмов поднебесных,

хоть, может быть, ты сам разрушил их.

Не век глядеть нетленно

и отражать, блеснув,

слепого вожделенья

чужую кривизну —

и кто-нибудь согреет

когда-нибудь, дай Бог,

твой влажный и серебряный

зеркальный холодок.

В одной балладе, что поют под банджо

у смеркшихся амбаров Арканзаса,

все происходит так же безнадежно,

как в жизни, что уходит нараспев.

Был человек на улице зарезан,

но люди убегавшего убийцу

со мною спутали, и я к утру был связан,

хоть не сопротивлялся, и шериф

сказал: «Без алиби спастись ты не надейся»,

но я молчал, поскольку тою ночью

я был вдвоем с женою друга детства —

да, в их постели, Господи прости.

Вот так я стал убийцей и воочью

увидел казнь свою однажды ранним утром,

стал мертв бесповоротно и навечно.

И десять лет она о мне грустит.

Ночами непогожими за хутор

она уходит на мою могилу,

и низкой шалью голову закутав,

стоит подолгу около меня.

Не плачет. Ни слезы не проронила

за десять лет — все думает упорно:

она свое молчанье схоронила

под этим камнем. Бедная моя! —

молчанье сохранится в преисподней,

как сохранилась эта вот баллада,

и вот ее поет твой муж исконный

на склоне утомительного дня.

А что еще для вечной жизни надо?