Времени невидимая твердь. Стихотворения

Вне душ. Вне вех. Прошел тот век,

что рифмовался с человеком.

И мы живем уже поверх

того, что было нашим веком.

А в этом умираем без помех.

Наш век жесток и в верованьях крут.

Но даже в нем хотелось бы остаться,

когда по нашей улице идут,

окончив подневольный труд,

красавицы и святотатцы,

и между ними там и тут

все дети кружатся, выкрикивая святцы.

Я бы жил совсем иначе.

Я бы жил не так.

Не бежал бы, сжав в комочек

проездной пятак.

Не толкался бы в вагоне,

стоя бы не спал.

На меня б двумя ногами

гражданин не встал.

Я бы жил в лесу усатом,

в наливном саду

этак в тыща восьмисотом

с хвостиком году.

И ко мне бы ездил в гости

через жнивь и гать

представитель старой власти

в карты поиграть.

В продолжении рода спасенья себе не ищи:

нищету своей памяти ты завещаешь

потомкам —

и не видят они, как ты медленно таешь

в ночи —

на глазах исчезают, окутаны временем

тонким.

Никого не вини. Никому не печалуйся в том.

Одиноким виденьем становится жизни истома.

А кругом — тот же скарб, тот же скрип

у дверей — тот же дом,

тот же скверик с детьми перед окнами

зримого дома.

Когда на вас навалится зима

всей беспросветною декабрьской тьмою,

возьмите черный том Карамзина:

что в нем заложено кровавою тесьмою? —

все те ж снега с прорехой зорь,

дымок жилья у волка на примете,

всея равнины самодержец — ветер

да слез морозных кристаллическая соль.

Быть может, вам пригрезится тогда:

декабрь и есть декабрь — и никогда не минет

его незрячий ветер на равнине

да золотая зорь его орда.

Вот и снесли тебя, вот и снесли,

дом, где я вырос из старой земли,

будто и впрямь доказать захотели,

что меня не было на самом деле

там за годами в густой тополиной дали.

Нет ни сараев твоих дровяных,

ни раздиравшего душу бурьяна,

нету ворон, что зимою багряной

вместе с деревьями оголены.

Поздно жалеть, раз уж прежде жалеть было

рано.

В этих стихах остаются холодные сени,

где половицы косят, под извечный скрываясь

сундук,

стол под истлевшей газетой,

оконце с погодой весенней,

лестница с плачем насилу ведущая в сени,

наших шагов по которой спускается стук.

Низкие комнаты жмутся к нагревшейся печке,

есть на заслонке чугунной забытого века

клеймо,

окна зимой на заре оплывают, как сальные

свечки,

вечер, и в комнате, словно в грядущем,

темно.

Вот и снесли тебя, теплая, детская вечность.

Плачь, человек:

обесцветило время глаза!

Плачь, человек: надломилась спины

крестовина!

Плачь, человек:

ты не в силах об этом сказать —

плачь и рыдай

над молчанием непоправимым.

Жил да был боярышник

у житья на воле.

Даже был пятерышник

в своей кирпичной школе.

Боярышник, боярышник

д'нас не хватит на год:

больше нет, боярышник,

сафьяновых ягод.

Закат за осиновой сетью померк.

И лед выступает дыханья поверх.

И яркая щель, что ведет в магазин

все ярче — с исходом небес и осин.

И снег заскрипел высоко в небесах

и падал потом, попадая впросак,

как в чашку лохматую сахар-песок —

исчез на губах, на ресницах просох.

Озимые люди по избам сидят.

Спасибо, соседи когда посетят:

ведь время — не сахар, и сердце — не лед,

и снежная баба за водкой идет.

Нет, лучше уж октябрь —

отчаявшийся, грязный:

он горевал хотя б

над жизнью безобразной,

пустую глину ел

и воду пил из лужи.

А снег уж слишком бел,

жесток и равнодушен,

как будто из забвения он к людям прилетел.

Царского Села

рисованная арка.

Посиневший влажней снег

у подножья парка.

От вчерашней стужи — ни следа,

и деревья дочерна прогоркли,

и стоит прозрачная вода

по следам оттаявшей прогулки.

Летней ночью все невнятно:

листьев паюсные пятна,

мышь летучая окошек

растопырила крыла,

двор пустынный белой тенью перекошен.

Все существованье облегла

полутень небытия пустого —

полусвета полумгла,

что понятна только с полуслова.

Ночью город сам не свой.

И по тусклой мостовой

человек идет единственный куда-то.

За высокими домами тлеет лето.

Тени тянут.

Реки тонут.

Ночь темнит.

Но с востока веет тополью рассвета,

и редеет электричества гранит.

В ночи колыхалась гроза.

Она подбиралась неслышно,

и было: при первой же вспышке

вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза.

Качнулась стоячая тьма. Замигала.

Каменьями с неба посыпались в город дома.

Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма.

И град фонарей застучал в темноте

вполнакала.

В ночи колыхалась гроза.

Безмолвие было истошным.

И в воздухе, связанном в узел удушья,

кривились мучений забрезжившие голоса.