Времени невидимая твердь. Стихотворения

Маки-калмыки, орда панмонгольских алых

тюльпанов,

астры бесстрастные и хризантемы азийские, сам

сумрак среди бела дня — серый ирис

(едва ли лиловый) —

так сквозь молчания прах вдруг прорастают

уста.

Камень, ты молод, как день, но ведаешь ли,

каменея,

сколько сильнее тебя дряблая рыбья вода?

Если бы заговорить посмели деревья —

корявой,

верно, была бы их речь, словно молчание их.

Косноязычен огонь. Утробно воды бормотанье.

Сколько бесхитростных тайн мы бы

услышали, коль

стало б словами тепло и смыслом исполнилась

влага,

но откровения их — лишь наводненье, пожар.

Вой, мычанье ли — звук безглагольный,

слепой от рожденья —

удивительно: вдруг преображается в смысл.

Яблоко так далеко от яблони милой упало,

словно свалилось с небес прямо в дорожную

пыль.

Капли слиток блестит столь отдельно и столь

драгоценно.

Оземь ударился, пав, стал — сырая земля.

Память о прошлом бледней с каждым

днем — меж нами и прошлым

нашим — глухая стена — юных незнанье

о нем.

Даже крапива расти вкруг домишек остывших

устала —

выше некуда. Крыш сгорбилась дранка,

и лишь

старожилы-сады еще корчатся в гуще бурьяна;

яблонь старинных кора треснула, вишен

и груш

кроны зачахли. Вдали, мнится, тоже пожухло,

зачахло

небо, лежащее на похолодевших холмах.

Бел младенец, как пух. И юноша смугл,

словно галька.

Старец розов и сер, как облака на заре.

Вечностью ли отдает сновидений дикая

точность?

С вечностью ль соотнесен этот воистину край,

где забвения нет, где усопшие явственно

живы,

где нашей памяти миг жалкий не нужен

и лжив?

Не оттого ль каши сны забываем мы

молниеносно,

что из вечности в жизнь связанно рвемся

из них?