Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

ГОСТЬ ИЗ РОССИИ

Зольское восстание было подавлено, но царские власти, напуганные его размахом, больше не надеялись на верноподданнические чувства кабардинской бедноты и ввели в мятежные села солдат. Содержались расквартированные по аулам воинские части за счет так называемых «общественных сумм», иными словами, за счет крестьян.

Однако наместник Терской области генерал-губернатор Флейшер не удовлетворился этой мерой, и Клишбиеву было строго-настрого приказано разыскать руководителей восстания, чтобы предать их суду и сослать на каторгу.

На Золке было убито и ранено около шестидесяти человек. Более пятидесяти — арестовано и брошено в тюрьмы. Несколько десятков крестьян со дня на день ожидали ареста. Некоторые из них, подобно Беталу Калмыкову, скрывались в горах.

Правитель Большой и Малой Кабарды и пяти горских обществ полковник Клишбиев лез из кожи вон, стараясь выследить и схватить Бетала. Пока это ему не удавалось.

Клишбиев злился, бранил сельских старшин последними словами, но дело не двигалось.

Калмыков скрывался в верховьях ущелья Малки. С ним жили несколько чабанов, изгнанных с Зольских пастбищ. Здесь же, на крутых склонах хребта, они пасли скот.

Пещера, заменившая Беталу дом, была так хорошо укрыта от посторонних взглядов, что найти ее мог лишь человек, знающий ее местоположение. К тому же пробраться к пещере было далеко не просто. Находилась она неподалеку от подножия Ошхамахо[26], в тесном ущелье, из которого выбегала безымянная речушка. Среди скалистых уступов и диких зарослей вилась еле заметная тропка. Других подходов к тайнику Бетала не было. Сидя в пещере, лицом к узкому каменному входу в нее, он чувствовал себя в безопасности и готов был сразиться хоть с целым светом.

По вечерам сюда собирались скотоводы с ближайших кошей. Они приходили «на огонек», послушать и поговорить о памятных днях на Золке. И хотя с той поры прошло уже немало времени, зольские события по-прежнему оставались главной темой для разговоров. Когда же и она иссякала, беседа незаметно переливалась в другое русло: перебирали новости или рассказывали старинные предания и легенды.

Дни Бетала Калмыкова тянулись здесь медленно и размеренно, похожие один на другой. И вот однажды привычное течение этой неторопливой жизни было нарушено. Старик Исмел ушел поутру за водой и вскоре вернулся. Бетал в это время был занят починкой своих прохудившихся гуаншариков.

— Скорее, Бетал, — сказал Исмел, с трудом справившись с одышкой. — Не медли и уходи отсюда. Наши чабаны показали мне человека, который вот уже несколько дней неизвестно зачем крутится в этих местах. Чует сердце мое — не с добром он пришел… Не наш он…

— Каков он из себя? — обеспокоенно спросил Калмыков. — Ты видел его?

— Видел. Но издалека. Подойти не решился. Он все больше здесь бродит, под нашей пещерой, внизу, у речки, где мы воду берем. Там он и живет теперь. Даже полотняный шатер поставил. Ох, Бетал, не к добру это. Подослали его сюда, не иначе. С ним еще один кабардинец, изменник, наверно…

Беспокойство старика было вполне объяснимо. И он, и другие обитатели пещеры хорошо знали, что Бетала разыскивают жандармы и что ему несдобровать, если он попадет в лапы «закона».

— Ты должен уйти в другое место, Бетал, — настаивал Исмел. — Если этот пришелец увидит тебя, все пропало.

Тревога, поначалу охватившая Калмыкова, немного улеглась. Он уже считал, что Исмел преувеличивает опасность.

— Куда же я пойду?

— Свет велик, дорогой. Найдешь убежище.

— Почему я должен прятаться от одного человека?

— Разве в этом смысл — один или два? А если он плохой человек? Лучше бы тебе уйти… — не сдавался старик.

Бетал натянул на ноги гуаншарики, завязал тесемки и глянул снизу вверх на стоящего перед ним Исмела.

— Пойдем, ты покажешь мне его. Раз он пришел проглотить меня, должен я на него посмотреть или нет?

Исмел отрицательно покачал головой.

— Нет. Так дело не пойдет, сын Калмыковых. Послушайся меня, старика, уходи, пока не случилось беды. Разве тебе известно, что он не привел с собою казаков? Здесь — горы. Туман вокруг. Уходи.

Бетал беспечно засмеялся.

— Не хватало еще, чтоб из-за меня они притащили сюда войска! Много чести одному Калмыкову…

— Никто ничего не знает, — упрямо твердил Исмел. — На все способны эти бешеные собаки.

— Наши предки говорили, Исмел: «Не умирай, пока не заглянешь в лицо врагу». Я иду. Я должен посмотреть на него, а там — будь что будет!..

Он вышел из пещеры.

Исмел с беспокойством прислушивался к звукам его удалявшихся шагов.

— Возьми хоть ружье с собой! — крикнул старик вдогонку.

Уже из зарослей донесся ответ Бетала:

— Никогда не показывай первым, что у тебя за душой! — и это говаривали наши предки.

Разумеется, он немного рисовался, в глубине душе сознавая, что поступает более чем неосторожно.

Время было трудное, неспокойное. Один необдуманный шаг — и прощай, свобода. Но юность беспечна. И неудержимы ее порывы. На крыльях смелости устремляется она к своей цели путями подчас необъяснимыми, лишенными логики и далекими от здравого смысла и осмотрительности, свойственных мудрой зрелости.

Тут главное — сердце и чувство, а не рассудок. И Беталу Калмыкову, натуре порывистой и горячей, такая страстность и бесповоротность решений была присуща больше, чем кому бы то ни было.

Вот и сейчас он отдавал себе отчет в том, чем могла кончиться его затея. Тюрьмою, ссылкой, Сибирью. И все-таки шел.

Мужество, храбрость — эти качества ценились в народе превыше всего. Только сильный и отважный человек достоин признания и уважения. Так рассуждал и с этим жил Калмыков.

Он давно уже успел пожалеть, что послушался Исмела и ушел из долины Билимуко в день восстания. Он не мог простить себе, что находился в безопасности, в то время как его соплеменники оказались перед жерлами пушек.

Петлявшая внизу среди валунов тропинка выводила к реке. Подойдя к тому месту, где они обычно запасались водой, Бетал заметил белую палатку, едва видневшуюся среди кустов терновника.

Он остановился.

«Если Исмел неправ и этот пришелец не таит камня за пазухой, то почему он поставил свой шатер именно здесь? Там, где мы берем воду? Разве не лучше место под прикрытием скалы? Или на зеленой, заросшей травой поляне? Нет, Исмел говорил правду. Человек, поселившийся у воды, знает, что здесь чаще бывают люди, и он увидит всех, кого пожелает. Он выслеживает кого-то. Может быть, и меня. Что же мне… действительно следует уходить?..»

Однако желание увидеть таинственного незнакомца пересилило. Бетал подошел к палатке и громко сказал:

— Салам алейкум!

Из палатки сначала высунулась мужская голова, потом вылез и ее владелец.

— Алейкум салам! Будь гостем, коли пришел!

Бетал, оказывается, знал этого человека. Он был родом из селения Кармово, носил такую же фамилию — Кармов — и принадлежал к роду, старшие представители которого были непрочь называться уорками.

Встреча мало обрадовала Калмыкова. Теперь он начинал убеждаться, что подозрения Исмела имели достаточное основание.

— Слышал я, что не очень нуждаешься ты в гостях, — сказал Бетал.

Кармов прищурился. Смерил собеседника презрительным взглядом и криво усмехнулся.

— Слава аллаху, гостей хватает!

— Где же твой гость?

— На речке, там, в низине, — неохотно ответил Кармов. — Клянусь, не знаю, откуда берутся такие, как он. Чудак. Когда поднимались сюда, увидел он, как у какого-то голодранца арба сломалась. Ни шагу не ступил дальше, пока не помог починить арбу. Целый день на это потратил. А мне, как проводнику, в день всего два целковых платит. Сказал я ему однажды, что зря с ним провожу время, бездельничаю. «Не горюй, — говорит, — плату накину». Ну и замолчал я. Чудной человек. Как прибыли сюда, ступеньки там у речки рубит. «Скользко, — говорит, — в дождливую погоду кто-нибудь оступится, убиться может, когда по воду пойдет…». Ему-то что за дело? Ну, положим, убьется?.. Не он же. Удивительный человек… Отродясь не видал я таких…

— Кто он?

— Русский. А кто — не знаю. Попросил привести его к Ошхамахо. Ну я и привел. Вроде хочет на вершину подняться.

А туда ведь еще никто не ходил. Но этот сумеет. Сам аллах пособит ему.

— Не говорил он, откуда прибыл?

Но Кармов, не отвечая на вопрос, все продолжал перечислять достоинства русского:

— Должно быть, и родители его добрые люди. Три дня я с ним, а он услужлив, как младший брат. И все успевает, все может. Сам одежду латает, сам стряпает, сапожничает. И все так ловко, от души… — Кармов облизнул губы. — Конечно, не все русские как он. Иным только попадись в недобрый час — обведут и выведут, в порошок сотрут.

Калмыков слушал с двойственным чувством: то ему казалось, что Кармов говорит искренне, то он не верил ему ни на грош, убежденный, что славословие по адресу незнакомца — не больше, чем искусный ход, призванный усыпить его бдительность.

— Откуда он взялся? — повторил свой вопрос Бетал.

— По его словам, он служит во Владикавказе, в какой-то газете…

Калмыков, оборвав разговор, пошел вдоль речки, к тому месту, где пастухи обычно брали воду. Спуск действительно был неудобный — почерневшие каменные глыбы, круто обрывавшиеся к воде.

Внизу, у самой реки, мужчина в черной сатиновой косоворотке, с темно-русыми волосами, выбивал в камне выемки для ног. Услышав шорох, он разогнул спину и стал рассматривать Бетала.

На вид русскому можно было дать лет двадцать семь — двадцать восемь. Он был невысок, коренаст, широк в плечах. Зачесанные назад густые волосы, загорелое лицо, отчего он казался брюнетом. Глаза — карие, искрящиеся, взгляд — добрый, открытый и располагающий.

Вся его ладная фигура дышала бодростью, душевной силой.

— Здравствуй, — сказал Калмыков, глядя на него в упор. Быстро поднявшись по ступенькам, незнакомец протянул руку: — Здравствуй!

— Дело, которое делаешь ты, — трудное дело, долгое. Один не сможешь, камень крепкий…

Русский улыбнулся.

— Я начну — другие закончат. Важно начать. Говорят, у кабардинцев есть замечательная пословица: «В неначатом деле змея сидит»… А ходить по такой круче за водой, думаю я, неудобно. Не так ли?

— Привыкли мы.

— Не стоит привыкать к плохому. Долго ли поскользнуться и ногу сломать…

— Бывает… Прошлый год один чабан упал… Сильно расшибся.

— Вот видишь. Но я не понимаю: раз пастбища ваши общие, то и спуск этот к воде должен служить для всех. Почему бы сообща не сделать его удобным?

— Были общие. Теперь не наши пастбища! — резко сказал Калмыков.

— Та-а-к, — неопределенно протянул незнакомец.

Либо он совсем ничего не знал о зольских событиях, либо ловко притворялся.

— Как сюда шел? — спросил Бетал. — Через Кабарду?

— Да, конечно.

— Солдат в аулах видал?

— Видел.

— А почему солдаты — не знаешь?

— Нет, — ответил тот, испытующе посмотрев на Бетала, и едва заметно улыбнулся.

Бетал в сомнении покачал головой.

— Бунт Кабарда… Коннозаводчики пастбища отняли… Потому поднялся народ. Во-о-н, видишь, орлы? Над ущельем — видишь орлы?.. Падаль ищут… скот побитый… пушки там стреляли. Понял?

— Понял, — что-то обдумывая про себя, рассеянно отозвался русский. — А ты сам-то кем будешь? Пастух или чабан?

— Не пастух и не чабан.

— Что же ты делаешь здесь?

Вопрос не понравился Беталу. Он неопределенно мотнул головой в сторону хребта.

— Люблю горы. Потому — здесь.

Незнакомец принял ответ за чистую монету.

— Вот и я тоже люблю горы. Хочу подняться на Эльбрус. Спутника, понимаешь, ищу. Может, пойдешь со мной?

— Идти Ошхамахо? Нет. Времени нет.

— Так, может быть, разрешите пожить с вами, пока я найду себе попутчика?

— С нами нельзя. Опасно, — не зная, как себя вести, сказал Калмыков.

— Почему же?

— Тебе же лучше без нас. Кто скажет, что завтра будет. Никто. Лучше…

Бетал не договорил, снова укрепившись в первоначальных своих подозрениях. В самом деле, трудно было поверить, чтобы этот человек находился тут ради восхождения на Эльбрус.

«Выдумывает все, — думал Бетал. — Если не злое дело он затеял, то зачем тогда мы ему нужны? Присоединиться хочет. Хитрость — и ничего больше. Исмел прав, это плохой человек…»

Два чувства боролись в Бетале — вполне понятная в его положении недоверчивость и необъяснимая симпатия к пришельцу, которую он почувствовал сразу и которую не могли заглушить никакие подозрения.

Исподлобья, сурово и испытующе, но не зло и не враждебно Калмыков молча смотрел на своего собеседника. Тот, как видно, чувствуя, что в душе горца идет какая-то непонятная ему борьба, тоже выжидающе стоял, не опуская взгляда.

Наконец Бетал улыбнулся и извиняющимся тоном сказал:

— Владикавказ живешь?.. Оттуда приехал?

— Да. Я сотрудник газеты «Терек». Может, слыхал? Фамилия моя — Киров, а горцы называют Миронычем. Однако не подумай, что я родственник персидского царя Кира… Ты, я вижу, человек недоверчивый. Так вот, ни с царями, ни с князьями-я не в родстве, просто фамилия у меня такая.

— Ладно. Хочешь к нам — пошли тогда, — сказал Калмыков. — Мы от людей прячемся, но гостя уважаем. В старой пещере живем, наверх идти надо. Придешь?

— Приду, — пообещал Киров.

Через несколько минут он был уже возле палатки и расспрашивал своего проводника о Калмыкове.

— Видел этого парня?

— Видел. Сын Эдыка Калмыкова. Беталом звать.

— Говорит — не пастух и не чабан. Кто же он и что делает здесь, в ущелье?

— Бунтовщик, — заявил «Кармов. — Прячется тут.

Теперь Киров окончательно решил побывать в пещере у Калмыкова. Он понимал, что это сопряжено с известными трудностями: придется как-то преодолеть вполне объяснимую в подобной обстановке недоверчивость этих людей, тем более, что о себе Киров не мог особенно распространяться, памятуя, что жандармы упорно разыскивают «социал-демократа Сергея Кострикова».

Царские ищейки давно уже вынюхивали местопребывание «поименованного революционера Кострикова», организовавшего подпольную типографию и выпускавшего антиправительственные листовки в Томске и Иркутске, поднимавшего рабочих на борьбу с самодержавием, не раз сидевшего в тюрьмах в качестве «политического».

Спасаясь от «всевидящего ока», Киров приехал на Кавказ, переменил фамилию и осел во Владикавказе.

Так что и ему тоже следовало соблюдать осторожность. Однако и в нынешнем своем положении он ни в коем случае не мог и не хотел отказаться от встречи с людьми, участвовавшими в Вольском восстании.

Сегодня же он окончательно решил пойти к ним.

…Солнце неторопливо опускалось за горы. Последние лучи его косо скользнули по пещере, где жили Бетал и его друзья, и ударили в противоположный склон ущелья.

Освещенный солнцем по грудь, Бетал стоял у входа в пещеру. На лице его блуждала улыбка. То ли от этих нежарких солнечных лучей, озаривших на мгновение его всегда затененное скалой каменное пристанище, то ли по другой какой причине. Наверное, поэтому на предостережения Исмела он отвечал шутливыми фразами.

— Нет, Бетал, по лицу не узнаешь, что у человека на сердце. Ты говоришь: «Человек с такими глазами не может совершить подлость». Нельзя ничего узнать по глазам. Выдаст он тебя — и делу конец. А как поведут в Сибирь со связанными железной цепью руками и ногами, вот тогда узнаешь. Молод ты еще.

Бетал жмурился от солнца и твердил свое:

— Я верю ему. Он, должно быть, хороший человек. Это видно.

— Пусть лучше разойдутся ваши дороги. Не связывайся с ним, парень. Я, правда, не видел его лица, но лучше не доверяться чужим. Все бурлит нынче на земле — ничего не поймешь, где добро, а где зло…

— Если не видел, смотри, — сказал Калмыков. — Он идет сюда. Из зарослей терновника показались Киров и его проводник. Исмел неохотно поднялся и ответил на приветствие, не спуская настороженного взгляда с русского гостя.

…За весь вечер Исмел ни разу не раскрыл рта, за исключением тех случаев, когда ему задавали вопросы. Отвечал он односложно и снова замыкался на все замки. Понадобилась еще одна встреча с Кировым, чтобы недоверчивый старик тоже проникся доверием к Миронычу. В конце концов лед растаял, и Исмел признался Беталу, что русский ему «по душе», что это человек, которому, по выражению старика, «можно доверить собственную голову».

Случилось «примирение» Исмела с Миронычем так. Кармов, проводник Кирова, уехал, и Мироныч остался в палатке один.

— Нехорошо, — сказал Калмыков. — Разве кабардинский обычай позволяет, чтобы он сидел там один и мы не пригласили его к себе?

Другие чабаны поддержали Бетала, только Исмел, от которого, как от старшего, Зависело окончательное решение вопроса, демонстративно молчал.

Прошла еще одна ночь. Киров по-прежнему был в палатке в полном одиночестве.

Наутро, когда обитатели пещеры завтракали, Исмел сказал:

— Некрасиво. Не по-кабардински. Идите, приведите русского.

После того как Киров пришел в пещеру, Исмел еще целый день продолжал приглядываться к гостю и ничем не выказывал своего отношения к нему. Словно бы Мироныча среди них и не было. Но на следующее утро старика словно подменили.

А случилось вот что. Накануне чабаны допоздна засиделись за разговорами и утром проспали. Первым проснулся Исмел. Открыв глаза, он увидел широкую спину русского гостя, который деловито возился с чем-то у очага. Исмел сбросил с себя бурку, которой укрывался, встал, подошел к Кирову. Тот жарил мясо на шампурах, изготовленных из кизиловых прутьев. Рядом стоял почти полный котел с исходящей молочным парком аппетитной пастой[27], сбоку, на огне, закипал калмыцкий чай.

Старик даже побелел от гнева. Подошел к спящему под буркой Беталу, сердито пнул его ногой. Остальных разбудил тем же неделикатным способом и даже постаскивал с них бурки.

— У вас есть хоть капля совести? — яростно шептал он по-кабардински. — Опозорили мои седины. Где это видано, чтобы гость завтрак готовил, а хозяева дрыхли без задних ног?.. Может, вам хочется, чтобы обо мне позорную песню сложили?

Возмущению его не было предела. С тех пор чабаны стали осторожнее. Стоило Кирову чуть свет пошевелиться, как кто-нибудь тут же вскакивал и принимался за стряпню.

Следующее утро окончательно примирило Исмела с Миронычем. Во время завтрака, когда все молча и деловито ели, на крутизне, довольно далеко от пещеры, показались два тура. Они резвились на солнце, прыгали с уступа на уступ, словно демонстрируя свою ловкость и силу. Исмел побежал в пещеру и вынес свою двустволку.

— Держи, Бетал, — протянул он Калмыкову ружье. — Твои глаза зорче моих.

Бетал не успел прицелиться: Киров положил на ружье руку.

— Может быть, не надо? — мягко сказал он. — Жаль уничтожать такую красоту… Мы ведь не умираем с голоду!

Калмыков покраснел, опустил ружье и бросил быстрый взгляд на Кирова. Ему отчетливо вспомнился другой случай. Очень давно это было. Его отец Эдык, прицелившись в диких голубей, вдруг раздумал стрелять. Бывает, очевидно, в жизни любого охотника такой момент, когда он вдруг поймет бесцельность и даже преступность убийства животного.

Все чувствовали себя неловко. А Исмел подумал: «Человек, который пожалел зверя, плохим быть не может. Есть у него и честь и совесть. Да простит меня аллах, чуть не взял грех на душу!..» Вскоре об этом случае знали уже и чабаны соседних кошей, и не было конца рассказам о русском госте, который приехал, чтобы взобраться на Ошхамахо. От передачи из уст в уста рассказы эти, затевавшиеся по обыкновению вечерами у пастушеского костра, расцвечивались все новыми красками, обрастали новыми подробностями.

…Как-то само собой получилось, что в пещеру «на огонек» собралось довольно много народу. Убежище Бетала благодаря Миронычу становилось все более известным.

У входа в пещеру, перед пылавшим костром, сидело не менее двух десятков людей. Едва начинало темнеть.

Разговор шел о намерении Кирова подняться на вершину Эльбруса.

— Валлаги, я думаю, человеку это не под силу, — сказал Масхуд и невольно посмотрел в сторону Ошхамахо.

Все головы тоже повернулись туда. На темнеющем небе четко выделялись две величавые сахарные головы. Ледяные шапки блестели холодно и спокойно, и от этого блеска становилось прохладнее.

— Один человек туда уже поднимался, — сказал Киров, когда ему перевели реплику Масхуда. — И не великан, как кто-то говорил, не генерал и не князь. Такой же чабан, как любой из вас. Есть старинные бумаги, в которых записано, что почти сто лет назад это сделал крепостной князя Хатакшокова пастух Киллар.

Со всех сторон посыпались возгласы удивления:

— Не может быть!

— Удивительные вещи он говорит!

— Неужели правда?!

Киров прислушивался к гортанной кабардинской речи и с нескрываемым интересом рассматривал загорелые мужественные лица горцев. Ему было понятно их недоверие. Жизнь тяжела, простой народ — в плену страха и суеверий. Кому придет в голову дерзнуть взобраться на вершину, где, по преданию, обитает сам бог? А вот Киллар решился…

— Если это записано в книге, — по-русски сказал Калмыков, — значит, правда. Если неправда, зачем бумагу портить? Не князь, не уорк — простой чабан. Совсем простой… — в голосе его была гордость.

— В Пятигорске и Тифлисе находятся две чугунные плиты, на которых записан подвиг Киллара, — заметил Киров. — Плиты изготовлены в его честь, чтобы люди помнили…

На этот раз все поверили, кроме Исмела. Старик недоверчиво покачал головой и медленно заговорил по-кабардински, поглядывая временами на Бетала, который переводил Кирову слова старого чабана.

— Вот он собирается на Ошхамахо… А знает ли он, что вершину этой горы люди считают обителью бога?.. Из нартов только один Сосруко рискнул подняться туда…

— А кто он такой, ваш Сосруко? — спросил Киров, выслушав перевод.

— Расскажи, Исмел, — попросил Бетал. — А я, как могу, буду переводить.

Мироныч достал из кармана своей кожаной куртки толстую тетрадь в черной клеенчатой обложке и ближе пододвинулся к огню, готовый записывать. Он делал это не впервые: тетрадь наполовину была заполнена горскими преданиями, которые ему удалось услышать во время своих скитаний по Кавказу.

Легенда об Эльбрусе обещала быть особенно интересной. И Киров не обманулся в своих ожиданиях.

Исмел говорил неторопливо, степенно, плавно закругляя окончания фраз. Это напоминало речитатив и звучало примерно так:

«На вершине Ошхамахо обитали всесильные боги. Давным-давно, еще в те времена, когда не родился мир, нашли они там свое пристанище.

Собрались на Горе Счастья бог лесов и охоты Мазитха, бог животных Амыш, Тхаголедж — бог плодородия, Созреш — бог домашнего очага, бог-кузнец сильнорукий Тлепш и сам великий бог жизни Псатха.

И было у них пиршество великое. Рекой текло янтарное сано, столы ломились от всяких яств.

Так ежегодно устраивали они праздник и приглашали на него самого отважного человека земли, чтобы поднял он заздравный рог с хмельным напитком богов.

И великий почет ожидал на земле человека, удостоенного такой чести.

Но вот прошло уже больше тысячи лет, а боги никого не звали на вершину Эльбруса. «Нет на земле достойного витязя», — говорили они.

И вот тогда-то родился Сосруко, сын камня. Узнали о нем боги.

Однажды, когда тхамадой за столом оказался сам Псатха, он встал и спросил:

— Неужто и в этом году нет достойного среди нартов?

— Есть такой на земле! — ответил Созреш. — Говорят люди, нет богатыря мужественнее и благороднее Насрена Длиннобородого!

— Нет лучшего охотника, чем Шауей, сын старого Канжа, — вскричал Мазитха. — Он больше других достоин заздравного тоста!

— Разве можно позабыть Горгонижа и преподнести рог твоему Шауею, — разозлился Амыш. — Лишь один Горгоннж — настоящий муж среди нартов!

Услышав слова Амыша, не вытерпел Тхаголедж:

— Не хочу я внимать глупым речам Амыша, — сказал он в гневе. — Не годится Горгоннж даже на то, чтоб обменять его на грехи славного Хамиша, лучше которого никто не умеет у нартов выращивать просо. Только Хамиш заслуживает тоста богов!

Тогда поднялся бог железа и кузнечного ремесла:

— Все, кого вы назвали, не усидели бы на своих местах, услыхав имя того, кого я назову. Недавно родился он в стране нартов, но полно его сердце отваги, и нет никого сильнее его на свете. Это он одним рывком вытащил мою наковальню, которая ушла на седьмое дно земли: вытащил и загнал её еще глубже… Он молод, но храбрее и сильнее его нет никого среди племени нартов.

— Кто же он, чей подвиг нам всем по сердцу? — спросили боги. — Где искать его, Тлепш?

— Я говорю о Сосруко. Он один достоин чаши, наполненной сано. Он — краса и гордость всех нартов.

Согласились боги, и Псатха велел позвать Сосруко и преподнести ему полный рог сано.

Семь дней и семь ночей поднимался Сосруко на обледеневшую гору.

Узнал о том верховный бог Тха и разгневался, что без его ведома позвали боги юношу на свое пиршество.

— Много чести для пастушьего сына приглашать его отведать напитка богов. Да и не хватит у него силенок подняться на Гору Счастья, — сказал Тха и пролил на землю ливень. Но не вернулся Сосруко и упрямо продолжал взбираться.

На второй день разогнал Тха дождевые тучи и открыл знойное солнце. Растаяли льды на Эльбрусе, и скользкими стали отвесные склоны. Но и тогда Сосруко не повернул назад, а продолжал упрямо карабкаться вверх.

На третий день наслал Тха на землю трескучий мороз, и стали лопаться от холода твердые камни.

Но Сосруко все продолжал свой нелегкий путь.

На четвертый день разгневанный Тха обрушил на смельчака снежные лавины, но и это не остановило Сосруко. На пятый — посыпались с Ошхамахо острые куски льда — и прямо в грудь славному нарту. Но нет, не дрогнул Сосруко.

На шестой день уже целые горы и хребты с грохотом обваливались на могучие плечи Сосруко, но он все взбирался, отбрасывая тяжелые глыбы то лбом, то рукою, то грудью.

А на седьмой день, когда богатырь приближался к самой вершине, великий Тха совсем разъярился.

Стегали по склонам Ошхамахо тугие струи проливного дождя, хлопьями сыпал снег, завывала свирепая буря, сметавшая на своем пути деревья и скалы.

Тут вышел из терпения и Сосруко: вынул он из ножен свой меч и, размахнувшись, ударил. Но не попал во всесильного бога, а промахнулся и рассек надвое белую вершину Эльбруса.

Вышли все боги ему навстречу, самый старший — бог жизни Псатха вручил ему рог, наполненный сано.

— Помни, о пришелец с земли! Этот рог тебе вручают боги. Каждый год собираемся мы здесь на пиршество и вот уже тысячу лет не видели человека, достойного напитка богов. Раз ты явился, подними рог и выпей. Но помни: хмельное сано валит с ног самых сильных: А кто опьянел, не встать ему в течение семи дней и ночей. Нет у вас на земле такого напитка! Осуши рог до дна, покажи, на что ты способен!

Одним духом осушил Сосруко рог и ничего не почувствовал. Переглянулись удивленные боги.

А Сосруко стоял спокойно и улыбался.

— Ступай же домой, — сказал ему Псатха, — и расскажи на своей земле о вкусе и крепости напитка богов.

— Я вкусил его сладость, — сказал Сосруко, — но не почувствовал крепости. Прошу вас, боги, — дайте мне еще сано!

Снова переглянулись удивленные боги, и никто из них не был против, только Псатха не согласился:

— Не в обычае у нас преподносить людям земли больше одного рога, — сказал он сердито.

Тогда Тлепш допросил за Сосруко.

Но и Тлёпшу Псатха ответил отказом.

Обратился юноша к богу жизни:

— О бог богов Псатха, тебе ли не знать, что каждый муж пьет столько хмельного, сколько позволяют ему его сила и мужество. Ты видел, я осушил рог с вашим сано, ничего со мной не случилось. Вспомни свои слова. Не ты ли говорил, что любой человек земли, отведав сано, не сможет подняться семь дней и ночей. Но я-то твердо стою на ногах, Псатха! Пусть будет по-твоему. Раз ты сказал идти, я пойду и расскажу людям, как вы меня угощали, я расскажу им, что боги на Ошхамахо пьют сладкую воду…

Встревожились боги, услышав слова Сосруко. Наперебой стали уговаривать Псатху:

— Позволь, о всесильный, ему еще выпить. Иначе ославит он нас на земле и род наш предаст позору! Нельзя допустить, чтобы люди думали, будто пьем мы вместо хмельного сладкую воду!..

Уступил Псатха:

— Будь по-вашему. Налейте ему еще один рог сано!

— Твое слово — закон, — сказал бог лесов и охоты, встал и налил полный рог сано из большой кадки.

Осушил витязь и этот рог. Потом подошел к Мазптхе, заглянул в бочку.

— Что-то дна в ней. не видно. Неужто вся она до краев наполнена сано?

— Ты прав, — ответил Мазитха, — здесь хранится чудодейственное наше сано.

— То, что говоришь ты, удивительно, — сказал Сосруко.

— Удивительны лежащие на дне кадки зерна. Чудесна крепость, которую они в себе таят. Только имеющий зерна сможет приготовить этот напиток, — сказал Тхаголедж, бог плодородия.

Услышал его слова Сосруко и сделал вид, будто смотрит в кадушку. А сам схватил ее обеими руками, поднатужился да и швырнул вниз с вершины Эльбруса. Упав на землю, разбился бочонок, и ручьями побежало по долине благодатное сано. А зерна, едва коснувшись земли, проросли, пустили побеги и превратились в цветущие виноградники.

Когда созрели виноградные гроздья, показали их нарты мудрой красавице Сатаней, матери Сосруко, матери партов. Сорвала она лозы, сложила в кадушку и накрыла тяжелым камнем.

Не больше года прошло, как взыграло готовое сано и сорвало камень с кадушки.

Отведали нарты янтарного сано и пустились по кругу в пляс.

Так подарил Сосруко нартам чудесный напиток. И стали они каждый год устраивать пиршество…»

Исмел кончил. Умолк и Бетал, вполголоса переводивший Кирову слова старика.

Некоторое время все молчали, захваченные легендой. Киров дописал страничку, захлопнул тетрадь и тихо сказал:

— Красивое предание, полное глубокого смысла…

— Таких у нас много, — заверил Исмел. — Не повторяя ни одного из них дважды, будем рассказывать каждый вечер, и на весь сезон хватит.

— А кто же все-таки этот Сосруко? — спросил Киров.

— Он такой же, как и мы, — ответил Калмыков. — Отец Сосруко — нартский пастух.

— А чем наши князья и уорки не похожи на тех, кто прятал от людей сано? — спросил Масхуд, но тут же умолк, пораженный собственной смелостью.

— Так везде жизнь устроена, — вставил Исмел. — Говорят же — сытый голодного не понимает.

Последнюю фразу Бетал перевел Кирову с превеликим трудом. На перевод пословиц его знания русского языка пока не хватало.

Сергей Миронович кивнул.

— У нас сеть такая же. Спасибо, я понял. Действительно, сытый голодного не разумеет. И знаешь, ведь интересы, мысли, даже поговорки бедных людей из многих стран мира совпадают… Значит, о многом думают они одинаково. И нужно объединить людей в один могучий кулак.

Бетал вскочил, обрадованный и возбужденный.

— Я же говорил! Я говорил, Исмел! — закричал он по-кабардински. — Кулак нужен, а не слезные просьбы! Видишь! Гость из России говорит то же самое!

Он повернулся к Кирову и, жестикулируя, повторил все это. От волнения усилился его кабардинский акцент, но что значили подобные мелочи, когда наконец нашелся человек, способный его понять. И он старался как мог вразумительнее выложить все свои мысли, давно ставшие для него убеждением.

— Я думаю так. Разговорами делу не поможешь? Надо взять ружья, кинжалы и так прижать князей и уорков, чтобы пикнуть не могли. Иначе нельзя. Слова не помогут, только то, что возьмем своим мужеством, будет наше! А ты, Исмел, говоришь — лучше уладить все миром…

— Много помог тебе твой кулак на Зольских пастбищах? — старик снял папаху, вытер пот со лба, снова надел ее. — Загнали нас хозяева под самые небеса, где скоту и повернуться негде. Вот и все, что кулаком завоевали мы…

— Не горюй, Исмел. Кто один раз ударит, может не достичь цели. Кто ударит дважды — тот своего добьется.

— Перестань, парень. Нет пользы. в драке. Вчера, говорят, из-за выпасов подрались жители Кучмазукино и Абуко Хабла, — насупился Исмел.

— О чем спор? — спросил Киров.

Калмыков перевел.

— Ссоры и стычки из-за пастбищ между бедняками — это как раз на руку господам, — сказал Киров. — Они рады будут, если бедняки поубивают друг друга. Надо знать, кого бить. Вот Сосруко ваш, хоть и давно был, а знал это. И понятно: он ведь сын пастуха…

Возле костра было тихо. Каждый боялся пропустить хоть что-нибудь из этого спора, который собеседники вели то по-русски, то по-кабардински. Слегка потрескивали в огне поленья да тихо вздыхали чабаны, близко к сердцу принимая услышанное.

— А скажите, — вдруг спросил Киров, — есть ли у вас сказание, в котором Сосруко сражался бы с простыми людьми?

Ну, предположим, с чабанами, табунщиками… С такими же, как вы?..

Исмел понял и задумчиво потер лоб шершавой ладонью.

— Нет, я такого не слышал.

— Почему же вы, дети нарта Сосруко, поднимаете руку друг на друга? Ваш герой отнял у богов чудесный напиток и подарил его людям. И вы должны идти по его стопам. Пора силой отпять у князей землю и волю…

Страшно и в то же время необыкновенно притягательно было то, что говорил им, потомкам Сосруко, гость из России. Все они много раз, еще со времен полузабытого детства, слышали предания о сыне камня, но не видели в них ничего, кроме красивых и занимательных сказок. И только сейчас открылся им весь дерзостный смысл легенды: ведь Сосруко ударил самого бога!

Они понимали не все, что говорил Киров, но сердцем чувствовали высокую правду его слов.

— На Эльбрусе, говорите вы, сидят боги. Разве не похожи они, прячущие от людей и сано, и огонь, и семена проса, на ваших хозяев — князей, дворян и царских чиновников? Сосруко перекинул кадушку с напитком богов и пролил его на землю. Так сделайте больше, чем сделал он! Ведь вас много! Помогите нам сбросить царя с его трона, прогнать его помощников — князей, генералов, старшин! Отобрали у вас Вольские пастбища — верните их силой, не отступайте!

Диковинные и жгучие, как огонь, слова говорил этот гость из России. Среди тех, кто сидел у костра, были разные люди. Одни настолько привыкли к установившемуся порядку вещей, к произволу и несправедливости, что сама мысль о протесте, да еще с оружием в руках, казалась им преступной и невероятной. В их сердцах и умах речи Кирова не пробуждали ничего, кроме подавленности и страха. Но были здесь и другие. Давным-давно, как искра в золе, назревало в них недовольство жизнью, и сейчас, после зольских событий, они вспыхивали, как порох, стоило лишь поднести спичку.

И у таких загорались усталые глаза, вновь оживала в душе надежда на лучшие времена, утраченная вера в свои силы. Вновь начинал биться в их сознании беспокойный вопрос «почему?». Почему они должны только терпеть?

— Но чтобы победить, надо помогать друг другу, поддерживать кто чем может. И не всегда, Бетал, следует отказываться от слов. Вот ты говоришь, пора припугнуть князей оружием. Предположим. Но чтобы люди взялись за оружие и пошли за тобой, надо убедить их словами. Необходимо сказать им всю правду и так, чтобы они поверили тебе. Вот и получается, Бетал, — Киров положил руку ему на плечо, — что слово — тоже оружие. Если хочешь, оно даже сильное оружия. Запомни это.

Калмыков в смущении опустил глаза и покраснел. И тихо повторил, как бы запоминая:

— Слово — тоже оружие…

…Занимался рассвет… На посветлевшем небе, как раз над хребтом, мерцала бледная утренняя звезда. Постепенно исчезали тени ущелья, по всему было видно, что где-то там, за синими увалами и голубыми вершинами, прячется солнце. Но оно обязательно взойдет…