Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

ЦАРСКИЙ ПОРТРЕТ

Весна в семнадцатом году выдалась ранняя. Уже в марте над Малкинским ущельем по-весеннему щедрое солнце разогнало обрывки туч и отвоевало у льда середину реки, где теперь бодро журчала посветлевшая за зиму, похожая на айран[28], вода старой Малки. Только по ночам у берегов вновь образовывалась тонкая и прозрачная ледяная кромка, сквозь которую виднелось каменистое дно.

Запомнился этот март и Беталу Калмыкову, возвращавшемуся в один из таких солнечных весенних дней в родное селение Хасанби.

На мосту через реку он нос к носу столкнулся с двумя вооруженными кабардинцами. Один из них выхватил пистолет.

— Стой! Не вздумай бежать, сын Калмыковых!

Бетал остановился. Лицо его оставалось по-прежнему спокойным. Он даже улыбнулся, узнав в одном из них товарища своих детских игр, и, прищурившись, спросил:

— Отчего ты так стараешься, Харис? Помнится, я не сделал тебе ничего дурного. Что случилось?..

— Придем в правление — узнаешь, что случилось, — охрипшим от волнения голосом ответил Харис. — У старшины давно уже есть приказ схватить тебя и передать властям. Твое место — на каторге…

— Приказ — приказом, но, может быть, сначала поздороваемся? Или ты не мужчина? А револьвер убери, я сам пойду в правление…

Не дожидаясь ответа и не оглядываясь, Калмыков широко зашагал в сторону Хасанби. Харису и его молчаливому спутнику не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

Бетал шел легко, свободно, подставив разгоряченное лицо ветру. На лице его светилась улыбка.

Жители Хасанби, наблюдая за необычной процессией, терялись в догадках. Они знали, что Бетала разыскивают и собираются арестовать, чтобы предать суду и сослать в Сибирь. Но известно им было и другое: сам Калмыков не так прост, чтобы сдаться без сопротивления.

Не чудо ли — хилый и трусливый Харис ведет Бетала впереди себя. За всю свою двадцатилетнюю жизнь Харис не совершил ничего, что было бы достойно мужчины-горца. Да и спутник его не больно-то храбр. И почему Бетал покорился им?

Некоторые рассуждали так: «Надоело, наверно, скитаться в чужих краях, одолела тоска по родным и близким, вот и вернулся». Другие говорили: «Убедился сам, что из того безнадежного дела, которое он затеял, ничего не получится, вот и сдался на милость закона». Третьи клялись: «Князья и уорки сломили его и заставили перейти в свой лагерь».

Словом, толков и пересудов, пока Бетал в сопровождении своих конвоиров шел к правлению, возникло великое множество. Но в глубине души никто всерьез не допускал мысли, что сын Эдыка Калмыкова предал или струсил. Что-то, видно, произошло такое, чего они не знали, а Бетал знал.

Оставалось терпеливо ждать.

Калмыков словно не замечал любопытных взглядов, которыми провожали его встречные, не слышал слов, произнесенных вслух за его спиной. Он свернул в маленький узкий переулок и оказался у входа в правление.

Все тот же неказистый, обмазанный глиной дом, та же старая ива и коновязь, подгнившая с одного бока и оттого стоявшая косо. И дом, и дерево, и коновязь основательно потрепало время. Со ствола ивы местами сползла кора, он почернел, многие ветки засохли и торчали вверх, словно воздетые в мольбе просящие руки. Под деревом на очищенном от коры чинаровом бревне с понурым видом сидело несколько мужчин. К дереву были привязаны баран и телка.

Бетал направился к сидящим и, увидев среди них старика Масхуда, возле которого стояли таз и кумган, в удивлении остановился.

— Что произошло, Масхуд? — спросил Калмыков. — Для чего ты вытащил на свет божий свой таз и кумган?

Масхуд тяжело поднялся с бревна, хмуро уставился взглядом в землю.

— Дерут с нас, кровососы, три шкуры, — сказал он, не поднимая головы. — Долги торгашу больше нечем платить…

Его поддержал незнакомый Беталу мужчина в черном изодранном полушубке, подпоясанном сверху шерстяным кушаком:

— Этот серебряный кинжал — единственная память об отце, которая осталась в нашей семье. Взгляни! Приходится отдавать, ничего не поделаешь!

— Кинжал что, кинжал — полбеды, — вступил в разговор третий, показывая расшитое шелком платье из красного бархата. — А вот, посмотрите: от родителей досталось жене праздничное платье, и я должен отдать его!.. Хапуга! — он повернулся в сторону правления и погрозил кулаком. — Пусть он сдохнет и заберет с собой это платье в могилу вместо погребального савана!

— Так и живем, — уныло сказал Масхуд. — Бог дает, а спекулянт этот отбирает все подчистую… Не насытить его жадную утробу…

Бетал не стал слушать дальше.

— Ничего не отдавайте! Поняли? — громко и твердо заявил он. — Уносите домой свое добро. Теперь всё будет иначе! — и вошел в правление.

Харис и его спутник остались во дворе. Мужчины переглянулись, недоумевая. Почему Бетал сказал такие слова? Может, в мире что-нибудь изменилось? Или у сына Калмыкова нынче могущественные покровители? Разве можно не отдать долг лавочнику?

При появлении Бетала в комнате правления старшина поспешно вскочил. Был он тучен, но, несмотря на свою комплекцию, довольно подвижен. И рыжеволос. Даже усы — рыжие.

— Ты оказался умнее, чем я думал, — сказал он, потирая свои волосатые руки. — Гораздо умнее. Лучше самому предать себя в руки закона и положиться на его милость, чем ждать, пока тебя схватят и посадят в кутузку!

Калмыков молча слушал. Взгляд его выражал презрение и насмешку.

Но старшину уже «понесло», и он, ничего не замечая, продолжал:

— Люблю порядок. Ты хорошо поступил, правильно поступил, что вернулся в селение. Валлаги, окружное начальство дышать не дает: все пишет и пишет, как ему только бумаги не жалко, — отыщите, изловите бунтовщика! Это тебя, значит. Вроде бы других забот, кроме как тебя ловить, у них и нету. А я, если говорить чистую правду, струсил немного — снимут, думаю, меня с должности старшины, если тебя не поймаю. А ты сам пришел. Ай, молодец! Пойдем-ка теперь в мой каменный сарай. Одну всего почку посидишь в сарае, а завтра чуть свет в Нальчик тебя отправлю. Пошли!

Калмыков не двинулся с места.

— По какому закону хочешь ты посадить меня в свой сарай?

Старшина приосанился, поддернул ус и показал рукой на поясной портрет Николая II, висевший на стене в багетовой раме, носившей следы былой позолоты.

— По закону государя нашего императора!

Бетал слегка придвинулся к старшине и шепнул доверительно:

— Царя уже нет! Свергли его…

— А-а-э-э?! Как ты сказал? — с трудом выговорил старшина, опускаясь в кресло. — Как же так?

— Давно пора было…

— Совсем свергли?!.

— Совсем, старшина. Вверх тормашками полетел!

Старшина оторопело моргал. На расплывшейся круглой физиономии его было написано полнейшее недоумение.

— Бумагу! Бумагу покажи, где про это сказано! — вдруг закричал он. — Бумагу давай!

Калмыков достал из-за пазухи свернутую вчетверо листовку, отпечатанную типографским способом, и протянул старшине. В отличие от многих других представителей местных кабардинских властей, хасанбиевский старшина знал русскую грамоту.

Заикаясь и с трудом выговаривая слова, вконец расстроенный старшина прочитал вслух:

«Николай Второй отрекся от престола в пользу брата своего Михаила Романова. Но последний, напуганный размахом революционного движения масс, также отказался принять трон.

Итак, граждане России, самодержавие свергнуто, теперь сами трудящиеся должны взять власть в свои руки…»

Все еще не веря себе, старшина повертел листовку, посмотрел ее на свет и грозно взглянул на Бетала.

— Откуда взял эту бумагу?

— Читай. Внизу написано.

Подпись гласила: «Владикавказский комитет Российской социал-демократической рабочей партии».

Старшина пожевал губами, повторяя прочитанное про себя. Видимо, подпись от этого не стала ему понятнее.

— Что это за комитет? На чьей арбе он сидит?

Бетал охотно ответил, с любопытством наблюдая за реакцией своего собеседника:

— Комитет этот — народный вожак. А сидит он на арбе всего трудового народа.

— О-о-о! — протянул старшина, явно озадаченный. — Это удивительно, что ты говоришь…

— Ладно, — оборвал его Калмыков. — Довольно болтать, собирай-ка жителей села.

— Это зачем же? Почему я?..

— А потому, — теперь Бетал вплотную подошел к старшине. — Хватит тебе здесь распоряжаться. Делай, что говорят!

— Но-но! Не горячись, сын Калмыковых! Не забывай, что наше ружье тоже заряжено и стреляет!

— Пришло время его разрядить, — строго сказал Калмыков. — Много раз вы все, кто наверху, совали нам под нос оружие и сбивали нас с ног. Хватит! Созывай жителей села!

Старшина решил, что лучше ему сейчас не противиться. Мало ли что… может, и вправду сила нынче на стороне оборванцев.

— Наше дело маленькое, — пробормотал он примирительно и вышел из комнаты. Бетал последовал за ним.

В коридоре правления между тем разыгрывалась одна из тех сцен, которые не были редкостью в этом здании. Торговец, которому Масхуд и его друзья по несчастью принесли свои вещи и привели скотину в уплату за долги, поднял шум, в расчете на то, что ему удастся завершить сделку повыгоднее.

— Забери свой паршивый кумган! Верни мои деньги, и я знать ничего не знаю. Верни мои деньги!

— Но послушай, — пытался было возразить Масхуд. — Нет у меня денег…

— Они ничего не хотят вернуть мне, — увидев старшину, запричитал лавочник. — Пусть они отдадут мои деньги! Не нужны мне ни их кинжалы, ни бараны, ни телки. Пусть вернут мои деньги!

Старшина отмахнулся с досадой, как от назойливой мухи:

— Разве важны сейчас твои деньги?! Рушится все, понимаешь? Нету царя…

— Пусть пропадет твой царь пропадом, — не понял торговец. — Мне нужны мои деньги. Пусть… — тут он встретил взгляд старшины и осекся, сообразив, что сгоряча сболтнул лишнее.

— Да сохранит аллах государя нашего! — поспешно сказал он.

Бетал рассмеялся:

— Нет теперь царя твоего. Молись не молись — назад не вернешь.

— Умер?

— Свергли его, сбросили с трона головой вниз.

Стоявшие тут же крестьяне переглянулись.

— Может ли это быть?

— Правда ли, Бетал?

— Правда. Вот бумага из России. Никто теперь не сможет грабить вас, прикрываясь царским именем! Ступайте по домам и расскажите всем, что царя прогнали! Пусть люди идут в правление!

Чувствуя, что власть ускользает от него, и пытаясь сохранить остатки своего престижа, старшина крикнул им вслед:

— Скажите, что я велел всем немедля собираться возле правления!

Но слов его уже никто не слышал. Масхуд даже позабыл таз и кумган и так припустил по улице, словно к нему воротилась резвая молодость. На бегу он кричал:

— Слушайте все! Слушайте, люди! Царя скинули!

Он бежал, спотыкаясь о кочки и комья грязи, полы его черкески развевались, лоб взмок от пота, но разве все это имело хоть какое-нибудь значение по сравнению с той невероятной и счастливой вестью, которую он первым нёс по родному селению и первым сообщал о ней людям!

— Слу-шай-те-е! Слушайте, добрые люди! Царя сбросили головой вниз! — Голос Масхуда прерывался от возбуждения, но звучал бодро и звонко, далеко разносясь по аулу.

Когда Масхуд пробегал мимо мечети, эфенди был занят полуденным намазом. Прихожане усердно отбивали поклоны, монотонно бормоча непонятные им арабские слова молитвы. Мулла время от времени воздевал очи горе и возглашал скрипучим фальцетом: «Аминь!»

— Аминь! — разноголосо раскатывалось вокруг.

Едва голоса утихли, плавным эхом отразившись от стен, как снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь мерным бормотаньем молящихся.

В это время в мечети появился Масхуд.

— Царя свергли! — во всеуслышание объявил он.

Слова эти оглушили всех. Словно гром грянул среди ясного неба. Люди замерли на ковре, не поднимаясь с колен и не зная, как принимать известие, принесенное пастухом.

— Кровопийцу-царя свергли! — снова закричал Масхуд.

— Ты что? Сдурел? — с трудом вымолвил лишившийся дара речи мулла, — Клянусь аллахом, он спятил! Посмотрите на него, правоверные!

Все повернулись.

Масхуд с досады чуть не топнул ногою. Почему они не верят ему? Ведь он не солгал в своей жизни ни разу, и многие знают об этом. Почему же они застыли, словно изваяния, почему не радуются вместе с ним?

Он глубоко вздохнул и тихо, но четко и ясно, выделяя каждое слово, так что оно было слышно в любом уголке мечети, сказал:

— Бетал Калмыков привез из России бумагу, в которой черным по белому написано, что царя больше нет. Возле правления сейчас собирается сход. Старшина тоже там.

— Иди своей дорогой. Не мешай молитве, — оборвал его мулла.

Масхуд круто повернулся и вышел. Расстроенный тем, что люди не обратили внимания на его новость, он до самого правления ни разу не обернулся.

Но старик ошибся. Едва он перешагнул порог мечети, как люди зашевелились.

Эфенди сделал попытку удержать их:

— И язык, и обычаи, — сказал он, — и каждый шаг наш — все это определено хранителем и повелителем нашим, великим аллахом. Он один волен в наших судьбах и в жизни всего нашего края. И, несмотря на то, что молимся мы не на одном ковре с русскими, аллах повелел нам чтить русского царя и его державу! Пусть навеки здравствует русский царь! Аминь!

Несколько нестройных голосов прозвучало в ответ:

— Аминь!

— Хамзет! — строго окликнул мулла молодого парня, поднявшегося с колен. — Куда собрался?

— Там, говорят, царя свергли, а мы здесь сидим, эфенди, — извиняющимся тоном ответил тот и шмыгнул за дверь. Тотчас его примеру последовало еще несколько человек.

Увидев, что паства его разбегается, мулла попытался прибегнуть к последнему средству:

— Что вы делаете, несчастные? Почему уходите, не закончив молитвы? Аллах свидетель, великий грех берете на свои души!

— Вернемся и домолимся, эфенди! — крикнул кто-то.

— Назад! Назад, богохульники!

— Не гневайся, эфенди, мы вернемся!

— Закончим намаз, тогда…

— С царем покончили, уважаемый эфенди, пока мы здесь сидели!

И народ валом повалил из мечети. Люди так торопились, что выскакивали, даже не завязав шнурки на гуаншариках, не успев набить в них соломенную подстилку. Никому не хотелось опоздать на сход и прозевать самое интересное — рассказ о том, как скинули царя вниз головой.

Мулла, опомнившись от своего поражения, после минутного раздумья решил не отставать от других. Схватив свою суковатую палку с железным наконечником и оставив на мухарабе[29], раскрытый коран, он помчался на сход.

Когда Масхуд вернулся, во дворе правления уже негде было стоять. Толпа разноголосо гудела, встревоженная, любопытная, испуганная.

Сельские багатеи, как и всегда, сидели на почетном месте, на широкой доске, положенной концами на большие камни. Лица их были подчеркнуто спокойны, будто ничего особенного не случилось и для тревоги и беспокойства нет никаких оснований.

За их спиной стояли старики, затем — мужчины средних лет и молодежь.

Услышав потрясающую новость, женщины, которым вообще запрещалось показываться на сходе, на этот раз не утерпели и сгрудились за плетневой оградой, прикрывая лица платками.

Старшина расхаживал взад-вперед перед входом в правление, не зная, что предпринять. Обычно он открывал сход, но сегодня не решался выступать первым.

Наконец на крыльцо поднялся Бетал и хотел было заговорить, но запнулся. В голове его теснилось так много мыслей! Так много радостного и светлого хотелось ему сейчас сказать этим людям, что он растерялся, не зная, с чего начать.

Молча, слегка покраснев от волнения, стоял Калмыков и смотрел на толпу. Молчали и его односельчане, ожидая, что он им скажет.

В толпе Бетал приметил два знакомых лица. Мирзабек Хатакшоков, давнишний недруг его, и Харис.

Мирзабек, одетый в новенький, с иголочки, адвокатский сюртук, занимал почетное место справа, среди дворян.

Харис, жалкий, в мешковатой поношенной одежде старался затеряться в толпе, словно стыдился себя самого.

Бетал откашлялся и заговорил:

— Сегодня радостный день для тех, кто добывает кусок хлеба своим трудом! Нет больше русского царя, самого ненасытного кровопийцы, который обирал наших отцов и матерей, обирал нас с вами. Он отнимал у нас землю и скот, обычаи и язык, нашу свободу и наше достоинство. Теперь его сбросили такие же труженики, как и вы! — голос Бетала окреп, стал увереннее и громче: — А раз свергли царя в России, мы должны теперь скинуть с нашей шеи князей и уорков! Много нашей крови они выпили! Довольно!

Калмыков сурово и презрительно оглядел тех, кто сидел на длинной скамейке. Слова его падали на их головы, как тяжелые глыбы камня, и он видел это, как видел и другое, — с каждым словом его все ярче светились глаза бедняков, все больше распрямлялись их натруженные усталые плечи.

И он продолжал, подбодренный молчаливой поддержкой, которую прочитал во взглядах простых крестьян:

— Надо бы вспомнить сегодня, как четыре года назад на Зольских пастбищах именем царя нас расстреливали из пушек!.. Царь тогда не знал жалости! И мы безо всякого сожаления должны избавиться от тех, кто соблюдал жестокие царские законы, кто выполнял царские приказы. Так думаю я, Бетал Калмыков. А что скажете вы?

Бетал отлично понимал, что, чем скорее в аулах и станицах Кабарды и Балкарии будет установлена новая революционная власть, тем лучше для простого крестьянина. Нужно было как можно скорее отстранить от управления господствующие классы и провести первую и самую важную реформу: отобрать у коннозаводчиков Зольские и Нагорные пастбища и возвратить их законному владельцу — сельской крестьянской общине.

Однако он не знал — какую власть устанавливать и как это сделать.

Не знали этого и стоявшие во дворе правления труженики-горцы, каждый из которых в лучшем случае имел пару быков, да корову, да десяток овец. Разве могли они, хасанбиевскне бедняки, догадаться, каким образом начинать такое новое, никому не известное и, по-видимому, небезопасное дело? Вопрос Бетала застал их врасплох.

Но вот от группы сельских богачей отделился Кейтуко Паштов и, медленно взойдя на крыльцо, остановился рядом с Калмыковым и старшиной.

Несмотря на свое княжеское происхождение и богатство, Кей-туко за свой ум пользовался уважением доброй половины села. Кроме того, он достиг уже того преклонного возраста, когда по кабардинскому обычаю уважение следует оказывать независимо от личных качеств.

Поэтому Бетал решил подождать, что тот предложит.

— Царя скинули, потому что он заслужил это, — вкрадчиво заговорил Кейтуко, поглаживая бороду. — Кого из нас не душила его ненасытная рука? Нет среди нас такого! Всех кабардинцев заставлял этот сын гяура плакать горючими слезами! Он отнял у нас родину, надругался над нашими обычаями. Разве мы позабыли свою историю? Нет, мы помним, как гяуры штыками срывали с наших женщин одежды и потешались над ними! Есть ли на родине нашей хоть одно селение, хоть один аул, жители которого не подвергались бы постоянным гонениям! А где наши луга и пастбища? Разве не царь подписал бумагу, по которой их отобрали?! Мы должны обо всем вспомнить сегодня!

Многих до глубины души взволновала речь Кейтуко, умело задевшего нужную струну и взывавшего к чувству национальной гордости.

Бетал заметил реакцию слушателей, но не перебивал Кейтуко, обдумывая собственную линию поведения.

— Пока Россия не припечатала своим сапогом нашу землю, мы жили в согласии, — неторопливо продолжал Паштов. — Жили дружно, заботясь о своей земле, о своем хлебе, о своем железе, о своих обычаях. Так давайте же вернемся к этому, уважаемые односельчане! Великую службу сослужил нам аллах, избавив нас от царя-иноверца. Так давайте же будем жить, сохраняя наше достоинство и то малое, что мы имеем!

Из толпы донеслось несколько одобрительных возгласов:

— Клянусь, он правильно говорит!

— Слово правды хорошо, когда сказано вовремя!..

— Побеспокоимся-ка лучше о собственных головах. Россия пусть, как хочет, а мы — сами по себе!..

Калмыков почувствовал, что сход начинает принимать нежелательное направление. Слишком уж велика была разница между тем, что хотел сказать народу он сам, и тем, что говорил сейчас своим тихим елейным голосом Кейтуко Паштов.

Медлить дольше становилось опасно. И Бетал поставил вопрос ребром:

— Хватит тебе, Кейтуко, топтать чувяки вокруг кабардинских обычаев. Говори прямо: отдаешь свой участок беднякам или не отдаешь?

У Паштова забегали глаза.

— Что ты так сразу?.. Дай хоть подумать, сын Калмыковых…

— Думать тут нечего. Говори, что собираешься делать? — не отступал Калмыков.

— Не торопи, ради аллаха! Дай обмозговать… Бог даст, доберемся и до участков.

Толпа зашумела. Вопрос Бетала о земле нашел самый живой отклик в душе каждого бедняка.

— Сказки рассказываешь!

— А нельзя ли поскорее «добираться" до участков?

— Говори о пастбищах, Кейтуко! Говори, — требовала толпа, и Паштов понял, что проиграл. Однако он еще попытался шутить.

— О земле, уважаемые? Извольте — как наступит смертный час, так земли не минуем.

Он разулыбался, ожидая смеха как награды за остроумие. Но никто не смеялся. Люди стояли хмурые, злые. Пришлось Кейтуко как-то сглаживать впечатление от своих слов:

— Клянусь, если больше станем беспокоиться о своей чести, обычаях и вере, любой найдет себе участок. А я что, — я, как село решит…

Все поглядывали на старейшего среди дворян Хаджи Цука Агубекова, ожидая, когда Он заговорит.

Хаджи Цук был глуховат и поэтому вечно приставал к соседям с расспросами. При этом он наклонял голову и приставлял ладонь к уху: «Ради аллаха, что он такое сказал?» — спрашивал старик то у одного, то у другого.

Сегодня Хаджи Цук долго не мог добиться ответа, но когда узнал, что речь идет о передаче беднякам пастбищных участков на Золке, а припертый к стене Кейтуко почти с этим согласился, тотчас вскочил и, взобравшись на крыльцо, пронзительно закричал, перекрывая шум толпы (голосом его бог не обидел):

— Ты, Кейтуко, сядь на место. Можешь кому угодно подарить свой участок! Однако за других не решай! Твой род никогда не славился мужеством! Вы все больше горазды из-за угла стрелять…

— Зачем, уважаемый Хаджи, позоришь мой род? — сказал Паштов, заискивающе поглядывая на толпу. — Клянусь, никогда не был свидетелем особого геройства со стороны Агубековых… Но дело не в том. Я говорю — как село решит, так тому и быть! Скажет сход, что надо переделить землю, — переделим. Иначе, Хаджи, нельзя!..

— Ты бы помолчал, Кейтуко, когда говорят старшие! — возвысил голос Хаджи. — Агубековы не позволяли ни собаке, ни кошке лизать кончик своей сабли!

Убедившись, что окончательно посрамленный Паштов не собирается больше раскрывать рта, Хаджи Цук решительно повернулся к Беталу Калмыкову и, опершись грудью на свою суковатую клюку, строго сказал:

— Послушай-ка, сын Калмыковых, кто дал тебе право распоряжаться нашими участками? Или ты думаешь, будто землю нам раздавал твой дед Даут?

Кровь бросилась Беталу в голову, но он все-таки совладал с собой и ответил этому хитрому старику спокойно, с достоинством, ничем не выдавая своего гнева:

— По-твоему, пусть один владеет девятью шубами, а девять других — вовсе без шуб останутся? Нет, Хаджи, так больше не будет!

Толпа снова оживилась. На середину вышел Мирзабек Хатакшоков. Он обвел собравшихся надменным взглядом поверх голов, и все стихло. Шутка ли, Мирзабек учится на адвоката в самом Петербурге. Что-то он скажет.

Речь свою Мирзабек начал неторопливо, степенно, как и подобает ученому человеку. Обращался он не столько к привилегированному сословию, к которому принадлежал сам, сколько к старикам, самым уважаемым людям аула, чем снискал себе расположение многих слушателей.

— Дорогие односельчане! Наши почтенные старейшины, да продлит аллах вашу жизнь! Для меня большая честь говорить в вашем присутствии, и я заранее прошу у вас прощения, если скажу что-нибудь не так.

Я находился в Петербурге, когда свергли царя. И то, что расскажу сейчас, видел собственными глазами! Россия бурлит. И русские сами не знают, что делают. Царя сейчас действительно нет, но кто знает, надолго ли это?.. Никто из нас не уверен в завтрашнем дне. А мне думается, что такая огромная страна, как Россия, не сможет и дня прожить без царя. Сбросили с престола Николая Романова — займет этот престол какой-нибудь Иван. И не стоит нам забегать вперед!

Калмыков раза два порывался перебить Хатакшокова, но сдерживался.

— Вот вы здесь подняли спор из-за участков, — продолжал Мирзабек. — Когда это было видано, чтобы из-за клочка земли кабардинцы готовы были перегрызть друг другу глотки? Позабыли вы и о кровном братстве и о чести нашей национальной. Земли вам не хватает? Да разве мало ее вокруг? Вон казаки и пашут, и сеют, и хлеб собирают на землях, что испокон веков были нашими…

Пора было положить этому конец. Бетал стремительно спустился по ступенькам крыльца, подошел к Мирзабеку и взялся за одну из блестящих медных пуговиц его адвокатского сюртука.

— Сдашь ли ты свой участок, сын Хатакшоковых?

— Почему ты вообразил, что можешь приказывать всем? — возмущенно ответил Мирзабек.

— Посмотрите на него… — Бетал отступил на шаг, как бы показывая Мирзабека толпе во весь рост: — видите, как одет? Разве красуется на чьей-либо груди такая золотая пуговица? Как бы не так! Большинство не может тесьму купить на очкур.

— Это форменная одежда юриста, — пожал плечами Хатакшоков.

— А видел ли ты, как одеваются бедняки, Мирзабек? Если не видел, то посмотри… Харис, выйди-ка сюда, на середину!

Харис, не зная, куда ‘ девать от смущения руки, вышел из толпы и потупился. Полушубок его имел такой вид, будто его терзали собаки, из прохудившихся гуаншариков пучками торчала солома.

— Сравните этих двух людей, односельчане! — гремел над толпой зычный голос Бетала. — Они одногодки, оба учились в медресе. Но один ест на серебряном блюде, а с другого последнее рубище валится. Почему так? Что же ты молчишь, Хатакшоков? При чем тут казаки?

Мирзабек изобразил на своем холеном лице подобие улыбки.

— Царскую власть охраняли у нас казаки. А раз нет государя, то не должно быть и казаков, не так ли? Именно это я имел в виду.

— Может быть, казаки и охраняли, но главной-то опорой царя у нас здесь были такие, как ты! Князья и уорки!

И тут, наконец, произошло то, что должно было произойти, к чему Калмыков так упорно склонял и Паштова, и Агубекова, и Хатакшокова.

Первым не выдержал Хаджи Цук Он выскочил на середину и с силон вонзил в оттаявшую землю свой посох.

— Нет мне дела до казаков. Но запомни, сын Калмыковых: отныне и навсегда ни один голодранец близко не подойдет к моему участку! А кто сунется — заработает пулю! Призываю аллаха в свидетели!..

Поднялся галдеж. Все кричали, трудно было что-нибудь разобрать.

— Тогда мы конфискуем твой участок, Хаджи (это голос Бетала)!

— Что ты сказал? Только посмей, негодяй! Я купил свою землю, ее дал мне закон (это Хаджи)!

— Того, кто издал закон, самого теперь нет!

— Есть!

— Нет!

Никто не заметил, как Масхуд, воспользовавшись суматохой, вбежал в правление и вскоре появился с портретом царя в руках. Он спустился с крыльца, приблизился к скамейке, где сидели сельские богатеи, и остановился в двух шагах от них, держа портрет над головой.

— Нет его! — крикнул старик и, еще выше подняв портрет, что было сил грохнул его об землю. Стекло разлетелось вдребезги, рама перекосилась, потянув полотно, и на лице Николая II возникла гримаса. Масхуд с неожиданной яростью принялся топтать царское изображение. В одно мгновение лицо российского императора было перепачкано грязью.

Сельский старшина, который до сих пор стоял молча, не зная, на что ему решиться, вдруг вылетел вперед и, выхватив свой пистолет, прицелился в поверженного царя.

— Вот это правильно! Так его!..

Кто-то ударил в ладони, заметив, что движения Масхуда напоминают танец, другие подхватили, и вот уже вся толпа дружно хлопала, подзадоривая расходившегося пастуха.

— Давай, Масхуд! Давай!

— Пляши живей, ног не жалей!

— Давай!

У Масхуда распоролся носок гуаншарика, но он не обращал на это внимания, продолжая вытанцовывать на царском портрете с таким азартом, как будто перед ним павой плыла по кругу самая красивая девушка Хасанби.

— Э-э-й! Масхуд! Живей! Давай! — неслось со всех сторон.

Сидевшие на доске сельские дворяне молчали. Им не нравилось, что пастух танцевал на царском портрете. Но никто из них не отважился встать и попытаться прекратить издевательство. С толпой шутки плохи.

Только мулла вмешался:

— Что вы делаете? Опомнитесь, несчастные! Не навлекайте позор на наши головы? Хоть и скинули его вниз головой, но все же он был царем… Неизвестно еще, чем все это кончится…

Слова его потонули в шуме голосов.

— Жми, Масхуд, дави крепче!

— Не жалей пятки!

— Пляши, Масхуд!

…Солнце уже клонилось к закату, когда сход медленно стал расходиться. Небо потемнело, черепичные крыши, беленые стены мазанок, лица людей окрасились красноватыми лучами заката.

Спор был на сходе долгим и безрезультатным. Ни одной из сторон не удалось одержать полной победы. Богачи не хотели просто так расстаться с землей, бедняки побаивались возможной расплаты, не верили в свои силы. В конце концов решили «не торопиться и подождать, как поступят жители других селений». «Как все — так и мы», — дальше этой осторожной формулы Беталу Калмыкову, несмотря на все его красноречие и убежденность, не удалось увлечь трудовое большинство схода.

И все же это была победа. Вопрос о земле по-прежнему оставался открытым, но Бетал был доволен. «Сегодня земли еще в руках князей, завтра они будут в руках крестьян, — думал он. — Мы поступим с хозяевами так же, как они поступили с нами на Зольских пастбищах. А вот — что дальше? Царя нет… Чья же должна быть власть? Если наша, то как ее устанавливать?..»

Придя домой и отворив дверь в кухню, он увидел отца. Эдык сидел у очага и сушил гуаншарики.

— Отнять нужно у них землю, сынок, — негромко сказал он. — Отнять! Не отступай, сын!..

Беталу показалось, что еще никогда во взгляде отца, обращенном к нему, не было столько тепла. Эдык был доволен сыном и не скрывал этого. Еще бы: теперь его Бетал стал совсем взрослым.

— Силой отнять надо! — повторил Эдык.

Вскоре наступило время отправки скота на летние пастбища. Бетал повсюду разослал своих конных гонцов, которые оповестили жителей окрестных сел о том, что пришла пора гнать скот на Золку.

И день этот наступил.

Зольские и Нагорные пастбища, которые четыре года тому назад коннозаводчики силой отняли у крестьян, снова стали их собственностью. И Бетал Калмыков был счастлив, что земляки доверили ему вести их теперь, в мае семнадцатого года, на древнюю Золку.

После захвата пастбищ Калмыков возвращался из урочища Кинжал и не мог отказать себе в удовольствии завернуть к старой пещере, которая когда-то служила ему надежным убежищем.

Переправившись через речушку, где они брали воду, он увидел выбитые в скале ступеньки и вспомнил «русского гостя».

Калмыков спешился, подошел поближе и долго стоял в раздумье…

Где теперь Киров?.. Как встретиться с ним? А встретиться нужно во что бы то ни стало…