Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!

Киров стоял у окна, разглядывая прохожих. Было мартовское утро 1918 года, ветреное, туманное и слякотное. Пушистый мокрый снег ватными хлопьями сыпался на мостовые, на черепичные крыши домов. Ложась на оконное стекло, он быстро таял и сбегал вниз извилистыми ручейками.

Стекло изнутри вспотело, и Киров протер рукавом кружок, сквозь который он по-прежнему мог видеть прохожих, торопливо сновавших мимо гостиницы «Бристоль».

Разношерстная публика наводнила в эти дни Пятигорск. Были тут напуганные революцией, удравшие из Центральной России респектабельные буржуа в добротных бобриковых пальто с куньими воротниками и большими черными зонтами в руках; отставные военные, спившиеся и растерянные, в пестрой одежде с чужого плеча; вездесущие обыватели, одетые кто во что горазд, и наконец казаки и горцы. И те и другие ходили группами, заполонив буквально весь город. Никогда прежде, даже в дни гуляний и ярмарок, не видел Пятигорск такого скопления народа.

Никто не осмеливался показываться на улицах в одиночку. Кое-кому выгодно было искусственно подогревать вражду между горцами и казаками.

Киров провел рукой по лицу, как бы стирая с него усталость. Покрасневшие от бессонницы глаза его недовольно сощурились. Не оборачиваясь, он сказал:

— Не нравится мне, Ной, все это…

С тахты с трудом поднялся Ной Буачидзе, но, закашлявшись, снова положил голову на подушку.

— Революция — дело не одной недели, — ответил он. — Надо разъяснять горцам при всяком удобном случае, кто их истинный друг, а кто… враг.

— Я вызову тебе доктора, Ной.

— Вызовешь или нет — это ничего не изменит: я все равно не могу лечь и оставить дело.

— И утро сегодня промозглое, как назло.

— В том-то и штука, — Буачидзе показал пальцем на свою грудь. — Здесь все заложило. Дышать не даст.

Он снова закашлялся. В горле у него хрипело и булькало. Киров подошел к больному, мягко взял его влажную ладонь в свою.

Ной сильно сдал за последнее время. Побледнел, осунулся. Черты лица заострились, щеки запали. Только глаза, необыкновенно живые, теперь лихорадочно блестевшие, не поддавались болезни.

— Нет, так не годится, я все-таки вызову доктора, — сказал Киров, поправляя Ною подушку. — Здесь, насколько я знаю, находится сейчас известный петербургский профессор. Его-то мы и добудем…

— Если бы революция была делом одной недели, — возвратился Буачидзе к прерванной мысли, — мы бы, Мироныч, закончили ее еще в пятом году…

Последних слов Киров не слышал: он разговаривал по телефону. Распорядившись, чтобы профессора во что бы то ни стало нашли, он снова повернулся к Ною:

— Знаешь, говорят, этот доктор прелюбопытнейший человек. Революции, конечно, не ждал. Испугался — и давай бог ноги. Удивляюсь, как он не оказался в Париже. Впрочем, понятно: «Родину, — говорит, — люблю». Но клянется, что к политике не имеет никакого отношения. Медицина и политика, по его мнению, несовместимы. Медицина, видите ли, наука гуманная, а политика нередко исключает всякий гуманизм. Болезни, голод, войны — порождение политики. Если бы ее не было, люди жили бы в мире и согласии, занятые своими семейными делами. Словом, ничего оригинального в его взглядах нет. Знаем мы с тобой этих интеллигентов, якобы стоящих в стороне от политики…

— Только на словах, — сказал Ной.

— Да… Так вот, самое интересное, что наш профессор с одинаковым тщанием лечит в госпиталях и белых и красных. Когда в Кисловодске стояли белые, а наши удерживали Пятигорск, он, говорят, до обеда обслуживал белых, а после обеда ездил в Пятигорск и лечил наших… Это, пожалуй, тот единственный случай, когда человек, утверждающий, что он стоит вне политики, не лжет и не рисуется. Попробуй заговори. Сейчас снимет свое пенсне и этаким вежливо-ледяным тоном: «Если не хотите, чтобы я ушел, перемените тему, милостивый государь. Разговоров о политике я не терплю». Словом, такое впечатление, что сейчас его хватит удар… Побледнеет весь…

Киров рассказывал с улыбкой, стремясь расшевелить больного, отвлечь его от невеселых мыслей. И ему это удалось. Буачидзе тоже улыбнулся.

— Что ж, и на том спасибо, — сказал он. — Пусть хотя бы так ведет себя хваленная «российская интеллигенция». Без подлостей, по крайней мере. Правда, не все такие.

Он приподнялся на подушке, оперся на локоть.

— На съезде я тоже обратил внимание на одного «российского интеллигента». Вначале он путался с эсерами и меньшевиками, потом его можно было видеть в составе большевистской фракции. Не знает, бедняга, куда податься. Из шатающихся. Позавчера подходит ко мне и говорит: «Извините меня, товарищ Буачидзе, но я иногда не понимаю вас, большевиков. Должен признать, что в ваших словах и делах гораздо больше истины, чем у кого бы то ни было. Но, право, вы только выиграли бы, избавившись от вашей излишней резкости и прямолинейности… — Ной покачал головой. — Надо же — люди вас боятся, говорит… Вероятно, я вступил бы в вашу партию, если бы не это…».

Наконец, по его мнению, мы, Мироныч, слишком много воли даем горцам. Калмыкова вспоминал. Разве, мол, не позор, что этот самый Калмыков не дал выступить очередному оратору, а ничтоже сумняшеся, стащил его с трибуны. «Когда-нибудь и вас, товарищ Буачидзе, вот так же схватят за шею и выбросят вон. Вспомните тогда меня. Дайте срок».

— Словом, показал свое гнилое нутро? — вставил Киров.

— Да, не удержался… Ну, я на другой день передал Беталу содержание разговора. Тот попросил показать ему этого интеллигента. Я исполнил его просьбу, а теперь раскаиваюсь, — Ной улыбнулся широкой, подкупающей улыбкой. — Не знаю, что Бетал сделал с ним, но на съезде он больше не появлялся… — И без очевидной связи с предыдущим: — Как ты думаешь, Мироныч, выйдет толк из Бетала?..

— По-моему, выйдет, — серьезно отвечал Киров. — Я знаю его давно. В свое время собирался взойти на Эльбрус вместе с ним. Кабардинские крестьяне подняли тогда восстание на Зольских пастбищах, и Калмыков был среди них. Слышал?..

— Слыхал. Кабардинцы, Мироныч, — народ смирный и дружный. Что решили — от того не отступятся. Сто тридцать делегатов прибыло от них на съезд. Сто тридцать. Больше всех.

В дверь негромко постучали.

— Войдите! — сказал Киров. — Видимо, это профессор.

Ной Буачидзе нехотя приподнялся, свесил с тахты худые ноги в шерстяных носках, укутался байковым одеялом.

Отворилась дверь, и вошел Бетал Калмыков.

Он был в овчинном кожухе, из-под которого выглядывала серая черкеска. На голове — смушковая папаха. На груди, крест-накрест, — портупея, сбоку, у бедра, маузер в деревянной кобуре.

Он остановился у порога, большой, сильный, полный энергии.

— Проходи, Бетал, — сказал Киров, ответив на его приветствие. — Будь гостем.

Калмыков осторожно, стараясь ничего не задеть и не повалить по дороге, подошел к столу. Ослабил ремень портупеи, достал из-за пазухи новенький партбилет и протянул его Кирову.

— Вот, смотри, — гордо сказал он.

Сергей Миронович крепко обнял Бетала.

— Сам Анджиевский дал… — не успел Калмыков закончить фразу, как на плечи его легли дружеские руки Ноя Буачидзе, вставшего с постели.

— Поздравляю тебя, Бетал… Видишь, Мироныч, большевиков на Кавказе становится все больше.

И Ной расцеловался с Калмыковым.

— Кстати, скажи-ка нам, — прищурившись, спросил он. — Что ты сделал с тем хлюпиком, которого утащил со съезда?

— Контра он, — сердито сказал Калмыков, помогая Буачидзе дойти до тахты. — Можно пропустить всех эсеров мимо заряженного ствола, а таких, как он, стрелять надо! Казаков мутил! Если, говорит, казаки уступят власть горцам, — конец. Сожгут горцы казачьи станицы, отнимут жен и детей у казаков… А нам другое: казаки перед царем выслуживались, и позволил он им отобрать у нас земли, те, что прадедам нашим принадлежали. Потому и обнищали горцы. Из-за казаков. Гоните их, говорит, из Кабарды, с Кавказа гоните…

— Так и сказал?

— Так и сказал, — глаза Бетала засверкали. — Подлый человек, двойная душа! Почему, говорит, пришли вы, горцы, на съезд и сидите рядом с казаками? Оглянитесь: чеченцев, ингушей, осетин — мало на съезде. Свои дела у них дома. И вам надо в своей сакле порядок навести. Уезжайте отсюда!

Киров смотрел на своего друга с нескрываемым удовлетворением, в душе радуясь за него. «Возмужал, вырос, — думал Сергей Миронович. — Революция подняла его, открыла ему глаза. Верный человек будет!»

— Наши делегаты попросили меня убрать его, — продолжал свой рассказ Бетал. — В отаре овец не место волку, сказали они.

Всякое может случиться. Как бы мы нечаянно не зашибли его совсем. Избавь нас от греха!

— Ну, и ты избавил? — стараясь не улыбаться, спросил Киров.

— А что мне оставалось делать? Я увел его со съезда в трактир, накормил досыта, а потом в подвал посадил.

— Как посадил? В какой подвал?

— Простой подвал. На замок запер.

Глядя на вполне серьезное, бесхитростное лицо Бетала, Киров усилием воли снова подавил желание рассмеяться.

— Это же… беззаконие, — сказал Буачидзе.

— А что было делать? Народ сказал — если мы его стерпим, наши кинжалы не стерпят. Чем убьют, пускай лучше сидит, пока съезд не кончится. Я ведь как лучше хотел. Проходимец он…

Первым расхохотался Киров. Потом Буачидзе. Вскоре смеялись все трое.

— Однако ты крут на расправу, — сказал Сергей Миронович, — но вот что заметь: одну истину все-таки изрек этот интеллигентик — мало на съезде чеченцев и осетин. А пока не завоюем мы большинства среди горцев, не сумеем и установить на Северном Кавказе нашу власть. Ной тоже об этом говорит — пока на съезде достаточно полно представлены кабардинцы и балкарцы, а остальные… — он развел руками. — Да и слов много. Больше недели говорим, а конкретного дела нет.

— Особенно разговорчивы меньшевики, — сказал Буачидзе. — Ходят вокруг да около, а ясно не скажут, чего они добиваются. Вот если бы ты, Бетал, сумел убедить своих делегатов в необходимости установления власти Советов, то сослужил бы революции немалую службу. И другие бы пошли за вами. Сможешь?..

— Попробую, — не очень уверенно ответил Бетал.

— Попробуй.

Взглянув на Калмыкова, Буачидзе понял, что тот займется поручением сейчас же, не откладывая на завтра. Протянув вперед свою длинную худую руку и будто отрубая ладонью каждое слово, Ной заключил:

— Дело это чрезвычайной важности, Бетал Эдыкович. Будь внимателен. Мы тебе доверяем…

Киров дружески взял Бетала за руки, и, глядя ему в глаза, проникновенно сказал:

— Ты теперь член нашей партии, и то, что тебе придется делать, — поручение партии!

— Я знаю, Мироныч.

— Знать мало: чувствовать надо, всей душой чувствовать.

— Понимаю, Мироныч…

Выйдя из гостиницы «Бристоль», Калмыков направился к старым армейским, казармам, где размещались делегаты проходившего в тс дни в Пятигорске Второго съезда народов Терека. В числе других на съезде присутствовали посланцы Кабарды и Балкарии.

Бетал размашисто шагал по мокрым унылым улицам, весь поглощенный предстоящими делами. Он не замечал холода, не чувствовал, как на лице тают мокрые хлопья снега и стекают за шиворот студеными струйками.

Мысли его были о той великой партии, сыном которой он стал отныне и навсегда, о том великом общем деле, которое делала вся партия и вместе с нею он — сын простого кабардинского табунщика, Бетал Калмыков.

Он думал о том, что революция всколыхнула и подняла к иной жизни все народы, населяющие огромную Россию. И самое главное сейчас — сделать так, чтобы каждый из этих больших и малых народов понимал революцию одинаково, независимо от своих мелких интересов и выгод. Природный ум, здравый смысл и та политическая закалка, которую он успел получить за последние годы, подсказывали ему, что революция на Кавказе зависит именно от этого. И суть ее вовсе не в пресловутой «чести нации», не в тяжбах из-за отдельных участков и пастбищ, не в сохранении национальных устоев и обычаев, на которые, кстати, никто и не посягает, а в том огромном, единственно правильном и необходимом, что Советская власть принесет и горцам, и казакам, и иногородним.

Занятый размышлениями, Бетал замедлил шаги, машинально прислушиваясь к позвякиванию о брусчатку железных подковок своих солдатских сапог.

«Киров мне верит. Ной верит. Я должен быть достойным их доверия. Иначе нельзя. Сейчас все кавказцы — словно заряженные ружья. Только тронь за курок — раздастся выстрел. А выстрелишь раньше времени — промахнешься. Сначала нужно, чтобы и кабардинцы, и чеченцы, и осетины, и балкарцы, и дагестанцы стали заодно. Тесно тогда будет на нашей земле князьям и уоркам — не найдут, где воды напиться. И почему мы никак не хотим этого понять? Русские давно поняли и заботятся о нашем единстве больше, чем мы сами…»

За поворотом улицы показались серые здания бывших казарм, построенные давным-давно для солдат Апшеронского полка. Стояли они на склоне горы, близко друг к другу. Приземистые, с одинаковыми квадратными окнами, казармы производили тягостное впечатление.

Киров и Буачидзе, размещая делегатов съезда, учитывали одно немаловажное обстоятельство: нужно было разъединить враждебно настроенные друг к другу делегации. Между казаками и чеченцами поселились кабардинцы и балкарцы, между ингушами и осетинами — иногородние. Эта маленькая хитрость пока что оправдывала себя: никаких конфликтов и инцидентов в казармах со дня открытия съезда не возникало.

Калмыков вошел в подъезд.

Два узких окошка, расположенных по краям несуразно длинного коридора, пропускали так мало света с улицы, что Бетал некоторое время стоял, прислонившись спиной к стене, чтоб не налететь на кого-нибудь, пока глаза его освоятся с полутьмой.

Наконец он осторожно двинулся вперед и, дойдя до пирамиды с оружием, остановился.

Проход загородил бородатый старик-чеченец в чалме, стоявший в молитвенной позе на коленях на разостланной бурке. Рядом с ним на полу лежали его ружье, сабля и кинжал.

Калмыков отлично понимал, что пока старый хаджи не закончит утреннего намаза, путь дальше закрыт.

Старик заметил Бетала, но продолжал молиться с прежней медлительностью и невозмутимостью.

Прошло несколько минут. В коридор вошли три подвыпивших казака. Громко переговариваясь, они приближались к тому месту, где стоял Калмыков. Один из гуляк вполголоса затянул песню.

Хаджи, продолжая намаз, пододвинул к себе ружье.

Казаки были уже в трех шагах и продолжали шуметь, хотя и заметили старика.

Бетал загородил им дорогу.

— Тихо! — негромко сказал он.

Кудрявый казак, который пел песню, от удивления замолк, вглядываясь в темноту коридора:

— А ты кто такой? Ты кто? Атаман, что ли?

Дружки-его поддержали:

— Ишь ты! Маузер прицепил, так думаешь — испугались тебя?!.

— Мы — казаки! Понял? Сам царь не говорил нам «Тихо!». А ты отколь взялся? Кто таков?

Бетал показал им свой партийный билет.

— Вот кто я такой, товарищи!

Казаки мгновенно затихли и, шикая друг на друга, повернули назад.

Калмыков облегченно вздохнул.

В это время старик-чеченец закончил молитву и тяжело поднялся с колен.

— Салам алейкум! — подошел к нему Бетал.

— Уалейкум салам! — отвечал старики продолжал на довольно чистом русском языке: — Ты славный парень. Кто ты?

— Из Кабады. Калмыков.

— А-а, — протянул старик. Слышал я о тебе от Асланбека Шарипова. А ты молодец, — чеченец кивнул по направлению к двери, куда удалились казаки, — послушались они тебя. Аллах свидетель, если б помешали молитве, пристрелил бы на месте! Правда, одной ногой я стою в могиле, но ружье мое еще не знало промаха!

— Дай бог, чтобы и впредь так бы, — сказал Калмыков. — Но, прости меня, стрелять надо только в своего врага… Да и то, если ты твердо уверен, что это враг. — Калмыков наклонился и, быстрым движением подняв бурку с пола, накинул ее старику на плечи.

— Спасибо. Я вижу, ты вырос у хороших родителей. Дай бог тебе счастья…

— Скажи, уважаемый, — спросил Бетал, — в какой комнате живет Асланбек Шарипов?

— Нет его. В город пошел. Зачем нужен? Скажи, если не секрет.

— Очень нужен мне Асланбек. Но раз его нет, может, ты, хаджи, пойдешь со мной к кабардинцам?

Старик с готовностью согласился:

— Пойдем, дорогой! Ради тебя что хочешь сделаю!

Казарма, в которой жили посланцы Кабарды и Балкарии; была, пожалуй, самой большой из всех. В огромной комнате, освещенной несколькими небольшими окнами, было душно, накурено. Повсюду — на деревянных нарах, на стульях и подоконниках — сидели горцы. Калмыков застал почти всю делегацию в сборе.

Поздоровавшись, он заговорил без всяких предисловий:

— Товарищи! Я пришел, чтобы сказать: русские большевики и сам Ленин надеются на вас! Вам известно, что на Северном Кавказе у нас еще нигде не установлена народная власть. А в такое время, как сейчас, когда вся страна бурлит, как похлебка в пастушьем котле, нельзя допустить, чтобы каждый аул, каждое село, каждый народ придумывал себе свою, отдельную власть!.. — Бетал перевел дух, оглядел собравшихся и, убедившись, что его внимательно слушают, заговорил снова с еще большим воодушевлением: — Управление на Северном Кавказе сосредоточено в руках тех, кто и при царском режиме угнетал трудовой народ, в руках князей и уорков. Чежоковы, Коцевы, Анзоровы — они правят нами!.. Царя нет, а князья остались и по-прежнему сидят на нашей шее… А мы ничего не предпринимаем. Вторую неделю торчим в Пятигорске безо всякого толку. Дальше пустых разговоров дело по двигается…

Так вот. Большевики хотят помочь нам сбросить ярмо помещиков и установить власть нашу, крестьянскую… Чтобы земля и вода принадлежали нам всем. Это Советская власть. Только она поможет нам получить землю, обзавестись хозяйством, только она даст нам настоящую свободу! И мы, посланцы Кабарды и Балкарии, должны все как один стоять за нее, должны привлечь на свою сторону большинство в других делегациях!

Самый старший из кабардинцев выступил вперед для ответного слова.

— Ты хорошо сказал. Однако дело не в том, как будет называться новая власть… Сидим мы на большом сходе и видим: казаков больше, а горцев меньше. Позволят ли нам забегать вперед! Как бы не попасть пальцем в небо! Нас Кабарда послала сюда. Как можем решать за других?

Старец из Чечни, которого привел с собой Калмыков, попросил слова. Говорил он по-русски довольно сносно, но с заметным акцентом.

— Я чеченец, — начал он, взглядом успокоив Бетала и как бы уверив его, что он скажет именно то, что нужно. — Моих соплеменников мало на этой встрече. А на вас я имею зло…

Он остановился на полуслове, рассматривая собравшихся. Заинтересованные столь необычным началом, делегаты притихли, недоуменно переглядываясь.

— Я стар, — продолжал старик, — давно пора в могилу. Вы должны верить мне — на старости лет не совру. А зло на вас держу потому, что забыли вы о бедах всей страны, а сбежались на круг и деретесь между собой! Разве неправда? Разве нет больше вражды между горцами разных племен и селений?. Нет беды горше этой. Аллах не простит… В мире и добре надо жить. Но для этого твердая власть нужна. Не знаю, как вам, а мне нравится та, о которой говорил Бетал. Если даст она закон, по которому придем к миру между собой, я — за нее!

Он степенно и важно погладил белую бороду, поправил чалму на голове и так же неторопливо, с достоинством продолжал:

— На меня не обижайтесь за науку. Но среди вас нет никого старше меня… И по праву старшего скажу — не забудьте — достоин жалости и презрения тот, кто не видит ничего дальше своего плетня. А вы не собьетесь с дороги, пока с вами идут такие, как этот джигит, — он положил руку на твердое плечо Калмыкова. — И, если вы не против, чеченцы подхватят песню, которую запоют кабардинцы. И пусть великий аллах и пророк его Мухаммад поведут нас по праведному пути!

Люди оживились. Речь чеченского хаджи всех взбудоражила.

— Правильно!

— Хорошо сказал!

Калмыков поднял руку, прося тишины.

— Пойдемте к иногородним! — предложил он. — Они такие же бедняки, как мы, и присоединятся к нам.

Бетал был прав. На Кавказе действительно не было сословия беднее и бесправнее иногородних. Казаки и близко не подпускали их к своим станицам, где само слово «иногородний» приобретало обидный смысл.

Не имея ни двора, ни кола, большая часть их ходила в батраках. Образовался этот слой русского и украинского населения края из переселенцев с Украины, из Рязанской, Орловской и Воронежской губерний, покинувших родные места в поисках куска хлеба.

В казарму, где размещались иногородние, Калмыков вошел с целой сотней своих соотечественников. В длинном пустом коридоре сразу стало тесно и шумно. Иногородние выходили из комнат и тоже становились вдоль стен, ожидая, что будет дальше. В большинстве своем были это люди тихие и запуганные, привыкшие к постоянным ударам судьбы. И на съезде они больше молчали и слушали, чем говорили, предпочитая тихо сидеть на своих «бедняцких местах», «не нарываться на неприятности». К горцам они относились с сочувствием, казаков боялись. Однако и в их среде давно уже назревал протест, и нужна была лишь небольшая искра, чтобы воспламенить эту дремлющую пока силу.

Поздоровавшись, Бетал громко спросил:

— Кто-нибудь есть из монархистов? Кто за царскую власть, выходи из казармы! Никто не тронулся с места. Крупный бородатый мужик. стоявший неподалеку от Калмыкова, явно обиделся.

— Ты почему подумал про нас так? — зло спросил он. — Пошто нам царь? Он сроду нас не жаловал, Николашка твой! Али не знаешь, каково нам живется? Почему обижаешь?

— Мы пришли не затем, чтобы обижать вас, — ответил Бетал. — Мы пришли к вам за помощью, пришли с дружбой. Если хотите получить землю и выйти из нужды, присоединяйтесь к нам!

— Мы не супротив, — отвечал все тот же бородатый мужик, как видно, старший в делегации. — Бедняки завсегда помирятся. Мы. уж и сами хотели до вас податься…

— Свободу и землю трудовому люду может дать только Советская власть! — торжественно сказал Калмыков. — Будете с нами стоять за нее?..

— Будем! Мы — за Советы! — раздалось со всех сторон.

— Даешь землю!

…На съезд горцы и иногородние шли вместе. Собираясь у казарм, они сагитировали еще несколько десятков казаков из тех, что победнее.

Киров и Буачидзе собирались уже покинуть гостиницу и отправиться на съезд, когда в номер постучали.

Это был профессор Николай Федорович Боголюбов, высокий худощавый мужчина лет пятидесяти пяти или больше, болезненного вида, в пенсне, с остренькой седеющей бородкой клинышком.

— Чем могу служить? — ни на кого не глядя, спросил он мягким, низким голосом и, поставив саквояж на подлокотник кресла, опустил на него обе руки.

— Если не ошибаюсь, вас величают Николаем Федоровичем? — протянул Киров руку.

— Да-с.

— Мы хотели бы, профессор, попросить вас осмотреть вот этого товарища. — Киров показал на Буачидзе.

— Я готов.

Боголюбов снял свое довольно поношенное драповое пальто и, не найдя вешалки, повесил на стул, потом деловито вымыл худые белые руки под умывальником и, подхватив свой саквояжик, подошел к Буачидзе.

— На что жалуетесь, молодой человек? — холодная рука профессора легла на горячий лоб Ноя.

— На эсеров и меньшевиков, — серьезно ответил тот.

— Я пришел не для шуток! — отрезал Боголюбов.

— Простите, профессор.

— Итак?

— Грудь… Кашель душит…

— Вид у вас неважный, батенька.

— Знаю.

— Гм… гм… Туберкулез.

— Тоже знаю.

Профессор пощупал пульс.

— Температура повышенная… тридцать восемь, если не больше.

— Пожалуй, что так.

Боголюбов выслушал Буачидзе, спрятал стетоскоп в карман сюртука.

— Лекарства, необходимого вам, не найдешь во всем городе. Беда сейчас с лекарствами!

— Вы все-таки напишите рецепт, доктор, — вмешался Сергей Миронович. — Мы попытаемся.

— Неспокойно стало в России, — как бы извиняясь, проговорил профессор. — Все перепуталось, перемешалось… Вот-с, пожалуйте рецептик.

— Мы наведем порядок, Николай Федорович, — сказал Ной, — дайте срок!

— Кто это «мы»?

— Большевики.

— Гм, — губы профессора скривились. — Большевики?

— Да, Николай Федорович, большевики, — сказал Киров.

— И лекарств будет вдоволь, каких хотите! — добавил Ной, застегивая рубашку.

Боголюбов поправил на носу пенсне и со скептической улыбкой посмотрел на Кирова.

— Поверьте, профессор, так будет, — повторил тот.

— Знаете, милостивый государь, — заметил Боголюбов. — Мне бы сейчас несколько порошков для вашего больного… это получше всяких сказок о будущей райской жизни… Впрочем, подождите-ка… — он стал рыться в саквояжике. — Кажется, у меня есть кое-что… для себя берег. Видите ли, у меня тоже открывался процесс… лечил я себя сам и довольно успешно. Вот-с, нашлись, — он положил на стол пакетик с порошками. — Три раза в день принимайте. И обязательно — ноги в тепле. Сейчас особстрение у вас, потому — лежать и лежать. Вставать нельзя ни в коем случае. Надеюсь, понятно?

— Чего ж тут не понять, профессор. За лекарство — спасибо, но одно из ваших условий я выполнить не смогу.

— Какое именно?

— Я должен встать.

— Это еще почему?

— Возможно, вы слышали о втором съезде народов Терека? Так вот я не могу не присутствовать на нем.

— Оставьте даже мысль об этом.

— Невозможно, Николай Федорович, — улыбнулся Ной своей обезоруживающей улыбкой. — Я комиссар.

— Вы больной, милостивый государь! — вскипел профессор. — А я — ваш комиссар или как там еще! Обойдутся без вас! Нельзя шутки шутить с такой болезнью, поймите же наконец. У вас скоротечная!

— Еще раз спасибо вам, Николай Федорович, — сказал Буачидзе и, сев на тахту, стал натягивать сапоги.

— Куда же вы?

— На съезд.

— Это исключено!

— Это необходимо, — как можно мягче сказал Ной.

Профессор неожиданно сдался, видно, решив, что такого пациента не переспоришь.

— Хорошо. Но, раз такое дело, я иду с вами. Это безумие. Вам может сделаться плохо.

Буачидзе молча пожал руку рассерженному старику.

…Когда Киров и Буачидзе с профессором вошли в помещение театра, в нос им ударил въедливый запах пота и табака. Дымили повсюду нещадно. Под потоком вилось сизое облако. В проходах и коридорах валялись клочья бумаги, обрывки газет.

«Все это следствие их хваленой революции, — сморщившись, подумал профессор. — Загадили Россию, лапотники… И прежде-то она особой чистотой не отличалась, а теперь — и подавно».

Боголюбову пришлось сразу же расстаться со своим подопечным: Буачидзе и Киров ушли в президиум. Профессор вошел в зал и стал пробираться в первые ряды партера, чтобы быть поближе к больному.

Бросив взгляд на сцену, он увидел Кирова. Тот ободряюще кивнул и показал глазами на свободные места, оставленные для делегатов фракции большевиков.

Николай Федорович сел рядом с Беталом Калмыковым. Некоторое время с интересом наблюдал за ним, потом отвернулся. Профессор был Изрядно сердит, что ему пришлось явиться на это «сборище», как он мысленно назвал съезд, и, таким образом, невольно оказаться причастным к политике, которую он терпеть не мог и считал повинной во всех смертных грехах человеческих.

В зале стоял шум, и выступающих он не слушал, занятый своими думами. Когда Боголюбов сел, на трибуне как раз ораторствовал какой-то эсер, не жалевший черной краски для характеристики политической позиции большевиков. Калмыков не выдержал и что-то выкрикнул с места. Когда он снова садился, Николай Федорович спросил:

— Простите за нескромность, кто вы?

— Я большевик, — ответил Бетал.

— Гм…

Боголюбов решительно встал. Найдя свободное место с противоположной стороны зала, возле входных дверей, он сел там. Он понимал, что это ребячество, но тем не менее не хотел сидеть среди тех, кто, по его мнению, «вверг Россию в пучину бедствий», как выражались в ту пору либеральные и контрреволюционные писаки.

Однако и здесь Боголюбов оставался недолго. Когда от имени большевиков выступал Анджиевский, вся левая сторона партера кипела негодованием. Профессор спросил одного из своих новых соседей:

— Простите, гм… товарищ, к какой партии вы принадлежите?

— Я кадет. А что?

— Ничего-с. Еще раз извините, что полюбопытствовал.

Чувствуя, что он становится смешным в своем упорном нежелании сидеть среди людей, занятых политикой, старик все же покинул и это место. Сначала он просто стоял возле дверей, раздумывая, не уйти ли ему совсем, потом, увидев отдельно стоявший стул, сел на него и закинул ногу на ногу. Теперь он мог быть спокоен: никто не сможет сказать, что Николай Федорович Боголюбов принадлежит к какой-либо фракции.

На трибуну в это время взгромоздился огромный рыжеусый казак и обрушился на осетин и иногородних.

— На нас нечего пенять, — гремел его гулкий бас над невольно притихшим залом. — Ну, служили царю казаки! Так мы ж от того не отрекаемось! Служили. Мы люди вольные, походные! Такими нас господь бог породив… Ежли потребуется, и новой власти послужим! Однако долю нашу казачью не замайте! Не отдадим!

Кто-то из горцев закричал с места:

— Где доля? Долю царь давал! Царя — долой, казаков — тоже долой!

Казак нахмурился.

— Опять царя мне под нос суешь?.. Может, это вы, кавказцы, — в двенадцатом году с атаманом Платовым хранцузиков из России погнали?.Или Париж брали? А може, это вы в Балканскую войну туркам носы утерли, а? Где вы были, когда наши отцы кровь проливали на Шипке и под Плевной?

Его снова перебили. Со всех сторон неслись негодующие возгласы:

— Знаем, что вы мастера кровь проливать!

— Мы не забыли Зольские пастбища!

— Может, вспомнишь, как в Петербурге рабочих расстреливал?!

— Пятый год позабыли?..

— Слезай с трибуны! Тут тебе не казачья сходка!

— Уходи, пока цел!

Зал разошелся. Ничего нельзя было разобрать в поднявшемся шуме и гаме. Председательствующий Ной Буачидзе, не переставая, звонил в колокольчик, но это не помогало.

Боголюбов впервые в своей жизни присутствовал на таком бурном собрании.

«Чего доброго, ринутся друг на друга и передерутся. Плачевное будет зрелище…»

Обстановка на съезде была действительно накаленной.

Большинство казаков владели достаточным количеством земли и скота, пользовались по сравнению с горцами и иногородними целым рядом «вольностей» и, разумеется, понимали, что с приходом новой власти кое-чем им придется поступиться. Все это мало трогало бедняцкую часть казачества, но верхушка яростно отстаивала свои привилегии.

Рыжеусого казака сменил на трибуне какой-то чиновник в форме железнодорожника. Тряся кадыком, он пытался перекричать зал:

— Кто из нас не служил царю?!. Что греха таить? И незачем нам обвинять в этом казачество. И следует помнить, что состоянием своим и положением в обществе мы не обязаны ни господам горцам, ни иногородним! Оно заработано нашим собственным потом..

Бетал пристально смотрел на оратора, пытаясь вспомнить, где он мог его видеть. Они, безусловно, встречались, но где?

Он морщил лоб, ерзал на стуле, сетуя на свою память. И вдруг вскочил:

— Зачем врешь?! Своим потом заработал? Все врешь! — и Бетал обернулся к залу. — Я знаю его! На железной дороге служил. Когда царь мимо его станции ехал, он на коленях в луже стоял. Без шапки. Пока поезд не проехал, в луже стоял. За то и получил землю и должность! А говоришь — потом! Где совесть? Где честь?

Поднялся хохот. Пристыженный оратор ретировался. Это был инспектор Екатеринодарского железнодорожного училища, представлявший на съезде казачью фракцию.

Буачидзе предоставил слово Сергею Мироновичу Кирову.

Киров поднялся на трибуну и некоторое время стоял молча, рассматривая сидевших перед ним людей. Потом поправил рукой сбившуюся на лоб прядь волос, негромко'заговорил:

— Мы ничего не выиграем, а, наоборот, проиграем, если станем тратить время на бесполезные споры и препирательства. Слов сказано много. Не пора ли перейти к делу? В конце концов и горцам, и казакам, и иногородним придется попять одно: необходимо единство. Оттого, что мы перегрыземся, ничего не изменится. Наша задача — договориться, прийти к взаимному согласию во что бы то ни стало! Если мы хотим справиться с душителями революции, то прежде всего должны объединиться и широким фррнтом противостоять врагу! Если мы хотим иметь землю, самостоятельно распоряжаться собственной судьбой, мы должны объединиться! Если казаки и горцы достигнут взаимопонимания и единства на основе братства, дружбы и взаимного уважения интересов друг друга, то никакая сила не одолеет их. Товарищи! Я призываю вас к объединению! И пусть союз ваш будет так же крепок и вечен, как вечны Кавказские горы! У горцев есть пословица: «На чьей арбе сидишь, того и песню пой». Мы должны сесть на одну арбу и петь одну, общую песню в этих чудесных краях, где в ущельях грохочут горные реки, а на равнине зеленеют поля! Так пусть же горы и степи поют песню революции, песню братства! Тогда мы сумеем одержать победу! Это говорим вам мы, большевики!

Кирову устроили овацию. В грохоте аплодисментов и восторженных криков потонули недовольные возгласы.

На сцену вышел Бетал Калмыков. Меньшевики, знавшие его, продолжали шуметь, не давая ему говорить. Минуты три-четыре он стоял молча, терпеливо ожидая, пока стихнет шум.

— Кто хочет бороться за настоящую свободу, — начал он наконец, — идемте с нами! Горцы, казаки, иногородние! Все равно кто! И знайте: свободу и мир, землю и воду может дать бедняку только одна Советская власть! Голосуйте за Советы, за дело Ленина! Я говорю вам это от имени землепашцев Кабарды и скотоводов Балкарии — мы за власть Советов!

Тут Калмыкова прервали. Из президиума вскочил пожилой эсер с бородкой. В руке он держал какую-то бумагу.

— Не имеете права! Не имеете! — срывающимся голосом закричал он. — О какой-такой власти Советов может идти речь, когда есть эта телеграмма из Нальчика… Знаете, что в ней, господа делегаты?

— Читай! — громко сказал Калмыков.

— Вы мне не тыкайте… В телеграмме сказано следующее: «Делегаты, явившиеся на съезд от имени Кабарды и Балкарии, никем и нигде не избирались. Это подставные лица. Их заявления и действия не могут иметь законной силы».

— Кто подписал телеграмму? — сдвинул брови Калмыков.

— Кто бы ни подписал, — она из Нальчика!

— Читай подпись!

— Читай!

Старичок замялся, подергал бородку. Буачидзе потянулся, взял у него из рук листок.

— Чежоков, Конев, Анзоров, — громко прочитал он.

Калмыков снова заговорил:

— Все сидящие здесь кабардинцы и балкарцы знают этих господ. Они — князья и коннозаводчики, из тех, кто в 1913 году отбирал у крестьян Зольские пастбища! Хамид Чежоков владеет участком, в котором больше десяти тысяч десятин удобной земли! Коцев не знает счета своим табунам! А дед Мудара Анзорова — царский генерал. Так кто же народ — они или мы?.. Вот сидит старый чабан Масхуд. Масхуд, встань и скажи, каким богатством владеешь ты?

Старик нехотя встал и смущенно опустил голову.

— Говори же, Масхуд.

С трудом подбирая слова, он ответил по-русски:

— Что ест? Ничего нэт! Вся жизнь батрак, вся жизнь голодный. Быка нэт, конь нэт. Крыша дыркам, снег летит, дождь летит… чинит нечем.

Многие засмеялись.

— Смеять не надо. Шуткам нэту. Пастух я, чабан… Плохо жил, бедно.

Он сердито засопел в усы и сел на место, но через мгновение вскочил снова и закричал:

— Где хороша власть, который земля дает? Где советска власть? Давай советска власть!.. Кто не хочит, кто против — пошел шайтан!

Больше никто не смеялся, несмотря на ужасный акцент, с которым старый Масхуд произнес свою речь. Эсеры и меньшевики явно нервничали, чувствуя, что съезд принимает нежелательное для них направление. Особенно суетился старичок с хохолком на затылке, сидевший в президиуме.

— Не имеете права поднимать вопрос о власти! Съезд неправомочен! Где осетины, где ингуши? А каков состав чеченской делегации? Два-три человека! Я протестую!

Уже знакомый Калмыкову чеченец с чалмой на голове пробирался между рядов, направляясь к сцене. Он был в бурке и башлыке. Под буркой угадывалось ружье.

Поднявшись по ступенькам на сцену, он снял с себя бурку, аккуратно свернул ее и положил на край стола. Поверх бурки бросил башлык, ружье прислонил к трибуне. Все это спокойно, с невозмутимым видом. Потом обратился к тому пожилому эсеру, который читал телеграмму из Нальчика:

— Зачем кричишь? Чечены, чечены! Ты сам кто? Чечен? — В президиуме и в первых рядах засмеялись. — Нет. Для чего тогда за чеченов говоришь? Я чечен. Я буду говорить. А ты молчи!..

— Наша партия не признает национальных различий! — горячился пожилой эсер.

— Что признаешь, что нет, — не знаем, — отмахнулся чеченец. — И знать не хотим. Нам нужна власть, которая хлеб дает, жизнь дает, обычаи наши не обидит! Мы хотим то же самое, что и Кабарда! Советы! Не веришь — идем со мной по аулам. Сам спрашивать будешь. И пусть аллах меня покарает, если я говорю неправду! Все чечены скажут на этом сходе так, как говорят кабардинцы!

Неторопливо накинув бурку и повязав башлык, он взял ружье и с достоинством удалился. Уже с места крикнул:

— Власть народа хотим! Сами выберем, сами поставим, а ты не суй свои вилы в чужое сено!

Снова разгорелись дебаты. Большинство казачества, меньшевики и эсеры старались сорвать работу съезда. Ссылаясь на малочисленность осетинской, чеченской и ингушской делегаций, они утверждали, что съезд не имеет права принимать окончательного решения. Но Буачидзе не отступал.

— Тем не менее съезд остается съездом. Любая делегация, любая фракция имеет право высказывать свою точку зрения и отстаивать её. Предложение о поддержке Советской власти поступило от вполне представительной делегации Кабарды и Балкарии, которая насчитывает сто тридцать человек. Мы должны поставить это предложение на голосование.

В зале поднялся невообразимый шум. Чувствуя, что дело близится к концу, больше всех усердствовали меньшевики и эсеры. Крики, свист, топанье ног. Буачидзе, покраснев от гнева и беспрерывно звоня в колокольчик, тщетно пытался успокоить собравшихся. Что-то крикнув, он натужно закашлялся и отвернулся, согнувшись над спинкой стула. Спина и плечи его вздрагивали от жестокого приступа кашля.

Профессор Боголюбов привстал, но в этот момент Ной обернулся и жестом остановил его, как бы говоря: «Не волнуйтесь, пройдет. Ничего особенного».

«Удивительные люди эти большевики, — с невольным уважением подумал Николай Федорович. — Еле держится на ногах, а туда же — спорит, стоит на своем. И как яростно. Совершенно не жалеет себя! Поразительно!..»

— Итак, — снова заговорил Буачидзе, справившись с кашлем. — Голосуем предложение делегации Кабарды и Балкарии! Кто за установление на Тереке Советской власти, прошу поднять мандаты!

Достаточно было одного взгляда, чтобы определить, что подавляющее большинство сидящих в зале голосовало за власть Советов. В поднятых руках затрепетали красные прямоугольнички.

Стали считать голоса.

— Двести двадцать!

— Кто против?

Буачидзе торжествующе оглядел зал. Поднялось всего несколько десятков рук.

— И подсчитывать не стоит: меньшинство. Таким образом, товарищи, Второй съезд народов Терской области абсолютным большинством голосов принял Советскую власть!

Меньшевики и эсеры демонстративно вставали, гремя стульями, и покидали съезд. Вслед им неслись шутки, иронические замечания:

— Ступайте, откуда пришли!

— Эй, лысый, шапку забыл! Возьми шапку-то, пригодится!.

— На кого ж вы нас, горемычных, покидаете?

— Скатертью дорожка!

Киров и Буачидзе стояли. Лица у обоих были светлы и радостны. Большевики одержали на Северном Кавказе еще одну важную победу.

Тут же решено было послать телеграмму Ленину: «Председателю Совета Народных Комиссаров, товарищу Ленину. Терский областной демократический съезд народов 4 сего марта постановил признать власть Совета Народных Комиссаров».

…Профессор Боголюбов ушел домой в глубоком раздумье. В нем словно произошло раздвоение. По-прежнему оставался пожилой ворчливый человек, упрямо не желавший иметь ничего общего с политикой, но появился и другой — сомневающийся в собственной непогрешимости, пытающийся понять, что происходит вокруг. И тот, второй, думал: «Пожалуй, большевики эти на что-то способны. Люди идут за ними… Может, действительно, они сумеют, придя к власти, облегчить страдания народа?.. Кто знает?.. Поживем — увидим».

Но, как бы то ни было, с того дня профессор Боголюбов перестал злиться, если при нем затевались разговоры о политике.

На следующее утро съезд в полном составе (за исключением части покинувших его последнее заседание меньшевиков и эсеров) переехал во Владикавказ. Сделано это было потому, что Владикавказ считался столицей Терской области и находился гораздо ближе к Чечне и Ингушетии. Можно было обеспечить большее количество чеченских и ингушских делегатов, не говоря уже об осетинах.

Ехали поездом, тремя составами.

В тот же день Бетал Калмыков по просьбе Кирова пришел к нему в номер гостиницы. Сергей Миронович, как всегда, был бодр, деятелен, хотя и не скрывал некоторой озабоченности.

— Ну, Бетал, — сказал он, усадив гостя. — Провозгласили мы Советскую власть. Хорошо. Но теперь надо повсеместно ее укреплять. Это одна из первостепенных наших задач. Понимаешь?

— Понимаю, Мироныч.

— В селениях и аулах избирайте комиссарами самых бедных крестьян. Тружеников. Разумеется, они должны быть людьми решительными, смелыми и беззаветно преданными делу Ленина…

— Да, но… они ведь почти все неграмотны… как же они будут выполнять свои обязанности? Русский язык тоже плохо знают, а то и совсем…

— Ничего. Не все сразу. Главное — массы должны убедиться, что мы действительно устанавливаем власть бедняков, власть трудящихся. И никого не ждите, слышите, немедленно создавайте Советы.

Калмыков решил тут же высказать мысль, которая тревожила его все эти дни:

— Чтобы разрушить старые порядки и установить новые, нужна сила, Мироныч…

— Какая такая сила? — Киров прищурился, вроде бы не понимая, о чем идет речь.

— Армия, — ответил Бетал.

— Армия? Сам народ — вот тебе готовая армия. Только подними его, убеди в необходимости взяться за орудие? На то ты и большевик. Ты ведь знаешь, что Терский Совнарком еще не имеет воинских частей. Так что, Бетал, не надейся — ни одного солдата не получишь! Понял?

— Трудно, Мироныч. Без солдат — трудно.

Киров отвернулся к окну. Некоторое время рассматривал герань на подоконнике. Поправил волосы рукой, снова глянул на Калмыкова. Взгляд прямой, открытый. Киров никогда не смотрел на собеседника искоса, украдкой, ни в жестах, ни в интонациях его, ни в самом содержании того, что он говорил, не было ничего уклончивого.

— Знаю. Трудно, но возможно. Было бы легко — не поручили бы тебе, Бетал.

У Калмыкова слегка порозовели щеки. Слова Кирова были, ему приятны, хотя и не рассеивали полностью его сомнений.

— Буачидзе и я сейчас нужны здесь и в Кабарду приехать не можем, — добавил Сергей Миронович. — Сам видишь — на вулкане сидим. А на тебя мы надеемся, Бетал. И раз ты избран одним из комиссаров Совнаркома, значит, на тебя надеются многие…

— Я понимаю.

— Хорошо, что понимаешь.

— В Кабарде власть захватили ставленники Временного правительства, — сказал Калмыков.

Киров поднялся со своего кресла, оперся обеими руками о стол, покрытый выцветшей плюшевой скатертью, и твердо сказал:

— Выгоняйте! Нечего с ними церемониться! Ясно?

— Да.

— Но горцам нужно разъяснить, что образ правления эмиссаров Временного правительства мало отличается от того, что было при самодержавии. Землю у князей и крупных землевладельцев отбирайте и передавайте крестьянам немедленно! — Сергей Миронович заглянул Беталу в глаза. — Да что это ты скис?

— Отобрать-то мы отберем землю… — протянул Калмыков. — Да не о том думаю я…

— О чем же?

— Дай мне, Мироныч, хоть роту, и две-три пушки.

— Откуда я их возьму?

— Может, их тех, что в Грозном?

Киров взмахнул ладонью, как отрубил:

— И не мечтай. Из Грозного нельзя трогать ни одного человека, там нефть, бензин. Это позарез нужно нашей Красной Армии. Грозный надо охранять зорко… Вот, смотри, — Киров покопался в ящике стола: — телеграмма от Владимира Ильича… Он просит бензин.

Бетал аккуратно развернул листок своими крупными мясистыми пальцами. Прочел. Задумался… Раз Ленин пишет, значит, надо…

Сергей Миронович молча ждал. Видимо, его беспокоили сомнения Калмыкова. В то же время он отлично понимал, какую сложную и ответственную задачу возлагает на совсем еще молодого большевика.

И Киров предложил выход:

— Есть сведения, что Дикая дивизия вернулась с австрийского фронта и находится сейчас в Нальчике. Поработайте с ее личным составом. Поагитируйте как следует. Я убежден, что найдется немало надежных бойцов, преданных революции! Но самое главное — опора на широкие народные массы. Прежде всего идите к ним! Подымайте их!..

Бетал вышел от Кирова с сознанием всей важности и ответственности порученного ему дела. Но реальных, надежных путей выполнения его пока не видел. Рассчитывать можно было лишь на собственные силы. Вначале, думая, что получит в свое распоряжение красноармейцев, Калмыков предполагал пройти из конца в конец всю Кабарду, начиная с Малой, и повсюду создавать Советы из наиболее энергичных и смелых представителей сельской бедноты, используя в случае надобности вооруженную силу. Теперь такая возможность отпадала, и Калмыков решил, пока суд да дело, собрать под ружье делегатов съезда от Кабарды и Балкарии. Однако если исключить стариков, больных и просто не имеющих огнестрельного оружия, то и этих сил было маловато.

Бетал прошел по длинному гостиничному коридору к себе в номер и, закрыв дверь на ключ, лёг на кушетку. Старые пружины жалобно запели под его грузным телом.

Постепенно комната погрузилась в темноту. Калмыков лежал в прежней позе и в сотый раз мысленно взвешивал все «за» и «против».

Внезапно его осенило: «В России ведь не устраивали революцию в каждом городе и деревне. Революцию совершили в самом сердце страны — в Петрограде. И сразу скинули царя. Тогда другие города и села поднялись сами… Ленин начал сверху. Это мудро. И если мы вначале ударим в Нальчике и там организуем Совет, разве не пойдут за нами все селения и Малой и Большой Кабарды?.. Разве Балкария не поднимется?..»

Утром Калмыков поделился своими соображениями с Кировым и Буачидзе. Они одобрили их.

В тот же день делегация кабардинцев и балкарцев отбыла на родину, предварительно согласовав день и час встречи в Нальчике.

Калмыков выехал через три дня после отъезда своих соотечественников вместе с ингушом Чохом Ахриевым и грузином Палавандашвили.

В пути не обошлось без неприятностей.

Неделю назад на владикавказском базаре сторонники Временного правительства, усвоившего самодержавную политику «Разделяй и властвуй!», спровоцировали резню между осетинами и ингушами. В результате столкновения погибло девять осетин.

Едва поезд, увозивший Бетала Калмыкова, Чоха Ахрнева и Палавандашвили в Нальчик, вышел со станции и достиг семафора, как был остановлен вооруженным отрядом осетин, горевших желанием отомстить за павших родственников и друзей. В вагон, где сидели Калмыков, Ахриев и Палавандашвили, ворвались семь мужчин с обнаженными саблями и револьверами в руках. Вел их высокий, широкоплечий осетин в серой лохматой папахе. По его команде они двинулись по коридору, мимо купе, осматривая всех и задерживаясь лишь там, где находились горцы. Искали ингушей.

Ахриев моментально все понял и решил попытаться незаметно выйти.

— Нет, это не годится, — тихо сказал Калмыков. — Вокруг поезда полно осетин. Далеко не убежишь.

— Что же делать? — внешне Ахриев был спокоен, но лицо его слегка побледнело.

— Вот что, — решительно заявил Бетал: — ты не ингуш, ты — кабардинец. Я буду говорить с тобой по-кабардински, а ты изредка отвечай мне одним-двумя словами, которые ты знаешь, — «пэж» или «валлаги, пэж»[30] И, главное, не волнуйся.

Когда к ним подошли осетины, Калмыков увлеченно что-то рассказывал Ахриеву, положив ему на колени свои крупные кулаки, Он смотрел ингушу прямо в глаза, словно не замечая, что творится вокруг.

— Ну, было у него два быка. Погнал он их за сарай… погнал…

— Пэж… — закивал Ахриев, — валлаги, пэж!..

— Споткнулись быки и упали оба…

— Кто такие? — прервал его осетин в лохматой папахе, слегка тронув Бетала рукоятью револьвера.

Калмыков оглянулся, сделал удивленное лицо, встал и протянул руку:

— Салам алейкум!

— Кто вы? — не отвечая, спросил тот.

— Как кто? Кабардинцы, разве не видишь? Входите — гости будете!

Осетин пропустил приглашение мимо ушей. Взгляд его остановился на Чохе Ахриеве. Ингуш выдержал его не моргнув.

— А ты кто?

Бетал вмешался:

— Алий Кармов. Уорк из нашего села.

— Уорк, говоришь?

— Валлаги, пэж!..

— Обознался я, значит. Похож ты, Кармов, на одного ингуша!.. Громко переговариваясь, они ушли. Ахриев глубоко вздохнул.

— Быстро ты сделал из меня уорка, Бетал…

— Эту резню затеяли дворянчики по чьей-то указке. Видишь, как он себя держит! Мститель! Из ноздрей — пламя! Вот таких в первую очередь надо обезвредить, чтоб не мутили народ. Поджигатели!..

Бетал был прав. Так же, как некогда царские чиновники, так теперь противники большевизма, представители горского дворянства и буржуазии, стремились натравить одну нацию на другую, чтобы отвлечь трудящиеся массы от революционной борьбы. Поводов для этого находилось сколько угодно. Чаще всего подобные конфликты начинались из-за земли. Местные землевладельцы зарились на соседские участки и не скупились на клятвенные заверения, что наделы эти принадлежали еще их отцам и дедам или были завоеваны далекими предками. А раз так, то все, что ныне расположено на спорных землях, — леса ли, реки или города, — их собственность. И возникала длительная вражда, приводившая, как правило, к вооруженным стычкам и кровопролитию.

Резня на владикавказском базаре была лишь эпизодом такой вражды, разгоревшейся несколько недель тому назад между осетинами и ингушами. Вспыхнула настоящая война. Противные стороны укрепились в своих аулах и селениях.

В те дни, когда второй съезд народов Терека переехал в полном своем составе во Владикавказ, в ингушское селение Базоркино отправилась для примирения враждующих сторон делегация во главе с Сергеем Мироновичем Кировым и балкарцем Солтан-Хамидом Калабековым. Калабеков был убит, но Кирову удалось найти путь к примирению и предотвратить назревавшую войну между осетинами и ингушами.

Тем не менее еще долгое время то тут, то там возникали кровавые столкновения.

— К счастью, кабардинцы не были замешаны в этой братоубийственной борьбе, — заметил Ахриев, как бы продолжая прерванный разговор, когда осетины покинули состав и поезд тронулся.

— Кабардинцы, думаю я, более спокойные люди, во всяком случае сегодня, — поддержал его Палавандашвили. — Интересно, в чем тут дело? Может, у вас больше земли?

Бетал пожал плечами:

— С землей у нас, как у всех других горцев. Разница небольшая. Не в этом дело. Земля — удобный предлог для споров. А стравливать народы — на это кабардинские князья и уорки такие же мастера, как и осетинские алдары. От вражды много бед. Пока она не затухнет, мы не будем знать покоя.

Облокотившись на столик, Бетал смотрел в окно вагона.

Мимо проплывали пожелтелые островки прошлогодней нивы, освободившейся от снежного покрова под лучами раннего мартовского солнца, одинокие голые курганы. В тени деревьев, возле железнодорожной насыпи, в низинах и поймах рек снег еще не сошел, — слежавшийся, ноздреватый, как губка, он давно утратил свою белизну и свежесть и приобрел грязновато-серый, пепельный оттенок.

Степь влажно и тяжело дышала, над нею в дрожащем теплом воздухе стлался легкий парок. Он то поднимался вверх, повинуясь идущим от проснувшейся земли властным весенним токам, то снова опускался, касаясь выцветшей изломанной стерни и рыхлых земляных комьев.

— Скоро весна, — задумчиво проговорил Калмыков. — Соскучились по земле люди.

— До сих пор мы не сумели дать землю горскому крестьянству, — подхватил Ахриев. — Если мы хотим, чтобы нам поверили, надо покончить с земельным вопросом раз и навсегда… Раздадим землю — завоюем доверие. Не иначе.

— Вопрос о земле мы у себя давно подняли, — отозвался Бетал. Он понимал, что земельная проблема сейчас больше других волнует Чоха Ахриева; потому что в Чечне и Ингушетии все оставалось по-старому. — Мы отняли у своих князей и коннозаводчиков Зольские и Нагорные пастбища. И пусть не сомневаются — доберемся и до их участков.

— Муртазово, — сказал Палавандашвили, выглянув в окно.

— Здесь белые, — обеспокоенно заметил Ахриев. — Что будем делать? Как нам перехитрить эту собачью свору?

— Покажи мандат, что ты член Терского Совнаркома, окажут тебе великие почести, — мрачно пошутил Калмыков. — А ведь дело наше — дрянь, посмотрите…

Поезд медленно подходил к станции. По обе стороны состава стояли солдаты.

— Да, кажется, влипли, — Ахриев инстинктивно отпрянул от окна.

Палавандашвили достал наган, покрутил барабан, пересчитав патроны.

Поезд плавно остановился, На перроне послышались голоса, шум. И чей-то резкий, металлический голос: «Документы! Извольте предъявить документы!»

К Беталу подошел проводник. По его лицу было видно, что он хочет что-то сказать, но не решается.

— Что случилось? — спросил Калмыков.

Проводник замялся, еще раз пристально оглядел всех троих.

— Они ищут какого-то Калмыкова, — тихо сказал он.

Бетал поднялся, переглянулся с товарищами.

— Нас ищут.

Проводник кивнул, как будто он в этом и не сомневался, и, ничего не объясняя, тихо буркнул:

— Идите за мной. Быстро.

Он впустил их в свое маленькое купе.

— Сидите здесь. И не дышите.

Щелкнул ключ в замке, и они остались втроем.

Купе было узким и тесным. Даже маленький Ахриев испытывал неудобство, не говоря уже о рослом и грузном Палавандашвили, втиснувшемся в угол возле самого окна.

Ахриев шепнул:

— Отодвинься от окна!

— Ты что? Совсем душа, в пятки ушла? — попытался сострить грузин.

— Если по правде, то болтаться на виселице я не хочу Нахожу что занятие не из приятных!

В этот момент возле самых дверей купе раздался тот же окрик.

— Документы!

Загрохотали тяжелые солдатские сапоги. Трое друзей притих ли Палавандашвили отстранился от окна и осторожно задернул его шторкой.

— Документы!

— Ваше высокоблагородие, — послышался чей-то глухой голос возле самой двери в купе, — когда же, наконец, перевешаете вы всех этих христопродавцев-большевичков? Хоть поезда будут ходить по-божески…

Бетал вздрогнул, узнав голос проводника. «Продал, сволочь!» — мелькнуло мгновенное подозрение.

Он выхватил маузер, спрятанный под шинелью. Ахриев и Палавандашвили приготовили револьверы.

— Не беспокойся, — услышали они ответ. — Очень скоро, скорее, чем ты думаешь, братец, мы покончим с большевиками. И поезда будут ходить по-божески.

— Дай господь, ваше высокоблагородие, дай господь…

— Ни одной собаки в живых не оставим, — продолжал все тот же отрывистый, резкий голос, принадлежавший, по-видимому, человеку, который проверял документы у пассажиров.

— Надеемся, ваше высокоблагородие. Россия на вас полагается!

— Кто-нибудь выходил из этого вагона после Владикавказа, любезный?

— Многие выходили. И садились.

— Может, видел троих: один кабардинец с узкими глазами, лицом слегка на калмыка смахивает, другой невзрачный, худой. А третий — великан. Грузин. Не запомнил таких?

— Не видел, ваше высокоблагородие.

— Комиссары… — в голосе белогвардейца послышалось злобное сожаление. — Члены Терского Совнаркома…

— Если б видел, собственными руками предал бы их правосудию, ваше высокоблагородие, — подобострастно отвечал проводник. — Но такие в мой вагон не садились.

— Документы!

Сапоги зашаркали по проходу и удалились. Вскоре раздался пронзительный свисток паровоза, и поезд тронулся. После того как он отошел от станции версты две-три, проводник открыл кyne. И перекрестился.

— Слава богу! Пронесло, — так же хмуро, как прежде, сказал он.

Бетал бросился его обнимать.

— Не надо! Ну что уж… Разве ж я… Если не мы все… народ, значит, то кто же вас охранять будет?..

— Дай бог тебе счастья, — сказал Калмыков.

— Спасибо, генацвале, — добавил Палавандашвили.

— Если бы не вы… — начал Ахриев.

— В Котляревке тоже белые, — перебил проводник. — Вам туда нельзя.

— Знаем, спасибо.

— Перед Котляревкой поезд замедлит ход. Это специально для вас. Прыгайте. Я никого не видел, и вы меня не видели!..

Не доезжая до станции, поезд действительно замедлил ход. Покинув состав, они обошли Котляревскую стороной, потеряв несколько часов, и на полустанке Шардаково сели в поезд, следовавший в Нальчик.

По дороге, уже в Докшукино, выяснилось, что Нальчик тоже занят белопогонниками.

Стемнело. Маленький задорный паровозик с трудом тащил на подъем четыре старых разболтанных вагона. Ехали почти шагом, и прыгать здесь было уже легче, А плотный густой туман, поднявшийся из поймы реки и затянувший все вокруг сплошной серой пеленой, помог им добраться до города незамеченными.

Бетал был настроен на шутливый лад:

— Видите, аллах помогает большевикам: прячет от белогвардейцев. Туману напустил. А еще говорят, что бога нет…

— Опять шутишь, — озабоченно заметил Ахриев. — Как бы не заблудиться нам.

— Не заблудимся.

— Того и гляди — нарвемся на белых.

— Чем это они тебя напугали?

— Напугали не напугали; а следы их нагаек еще не зажили на моей спине, — зло сказал Ахриев.

Вскоре Калмыков и его спутники подошли к низенькому турлучному домику на окраине города. На стук вышла сгорбленная маленькая старушка.

— О! Бетал! Входи.

— Ягудан дома?

— Сейчас придет.

Трое мужчин вошли в комнату, разделись. В каморке, освещенной тусклой керосиновой лампой, было тепло — в печи потрескивали дрова.

Открылась дверь, и вошел хозяин, щупленький невысокого роста тат[31], одетый в старенькое пальто и сапоги. Поздоровавшись с гостями и сняв пальто, он сказал:

— Чежоков и Серебряков подозревают о вашем прибытии. А за твою голову, Бетал, обещана награда — десять тысяч рублей.

— Ого! Неплохо они меня оценили! Как считаешь, Ягудан?

— Мой дом пока вне подозрений, — сказал Ягудан. — Но все же, думаю я, вам лучше находиться в разных местах.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Калмыков. — Схватят одного из нас, — другой что-то сделает.

— Тогда ты. оставайся у меня, Бетал, — решил хозяин, — а друзей твоих я устрою у других товарищей.

Ахриев и Палавандашвили ушли с Ягуданом, а Бетал спустился в подвал, где уже не раз скрывался от белогвардейских ищеек. Там было сыро и темно, неприятно пахло сырыми шкурами и шерстью, сложенной под кроватью. Но выбирать не приходилось. Калмыков, не раздеваясь, лёг на кровать и укрылся шинелью.

Заснул он мгновенно.

На другой день, как было условлено еще во Владикавказе в подвале, где Калмыков провел ночь, стали собираться бывшие делегаты второго съезда народов Терека от Кабарды и Балкарии Новости, Принесенные ими, были неутешительны.

По Нальчику слонялось немало белогвардейских солдат и офицеров, и это наводило на мысль о том, что планы большевиков перестали быть тайной для контрреволюции Иначе почему бы это комиссар Временного правительства Хамид Чежоков и деникинский полковник Заурбек Даутоков-Серебряков, словно гонимые необъяснимым беспокойством, разъезжали целый день по улицам города на пулеметной тачанке, останавливаясь то возле солдатских казарм то в тюремном дворе.

Наконец стало известно, что численность войск нальчикского гарнизона в последние дни заметно увеличилась.

Выслушав всех, Бетал сообщил о своем решении перебраться отсюда, с окраины, в центр города, с тем чтобы быть в курсе событий.

— Завтра базарный день, — сказал Калмыков. Держите своих людей нынешней ночью поблизости от рынка. Это приказ. А начнем завтра утром. Медлить нельзя. Если господа белопогонники, пронюхав о наших замыслах, стянут сюда войска, — все пропало.

Договорившись о деталях предстоящей операций, горцы стали по одному, по двое расходиться. Уходили задами, через огород Ягудана, на котором еще оставались заросли прошлогоднего бурьяна и кукурузные бодылья.

Когда совсем стемнело, Калмыков и трое товарищей, оставшихся с ним, переоделись в белогвардейскую форму и тоже покинули подвал.

…Бетал шел по Воронцовской улице, зорко вглядываясь в темноту.

На нем был короткий полушубок армейского образца, отороченный серым каракулем, такого же меха папаха на голове, на плечах — полковничьи погоны. За ним, на почтительном расстоянии, вышагивали три сопровождавших его «нижних чина».

Изредка навстречу им попадались солдаты. Они испуганно вытягивались перед Беталом и вскидывали руку к козырьку фуражки. Он небрежно козырял в ответ и спешил дальше.

Рядом с базарной площадью, в этот час совершенно безлюдной, в самом центре города[32], стояла гостиница, принадлежавшая купцам Шуйским. Калмыков, не колеблясь, вошел в слабо освещенную фонарем парадную дверь. «Солдаты» — за ним.

В просторной гостиной, за круглым столом внушительных размеров несколько офицеров играли в карты. Между ними завязался спор. Рыжий поручик с порозовевшим от гнева лицом говорил одному из партнеров:

— Извольте возвратить мне взятку, юнкер! Пора бы знать, что дама старше валета!

— Не сердитесь, милейший, — уговаривал его юнкер;— вот-с, возьмите. Я просто ошибся! Но, будь я проклят, если понимаю, почему в картах дама валета бьет!

Остановившись посреди комнаты, Бетал сурово разглядывал расшумевшуюся компанию. Заметив его, они вскочили один за другим.

На мгновение в гостиной воцарилась тишина.

— Нашли чем заняться, поручик! — жестко сказал Калмыков. — Смотрите, проиграете так большевикам и Россию в картишки…

— Простите, господин полковник, мы зашли только немного согреться, — щелкнул каблуками рыжий поручик.

— Патрулируете?

— Так точно-с! Офицерский патруль!

— В гостинице есть свободный номер?

На лице поручика тотчас появилось подобострастное выражение.

— Если даже нет, заставим найти! — браво воскликнул он и, не ожидая приказания, помчался на второй этаж. Через несколько минут он снова спустился вместе с хозяином.

— Номер к вашим услугам, господин полковник!

Бетал оглянулся на сопровождавших его «солдат», которые чинно стояли у дверей, изредка переминаясь с ноги на ногу. Хозяин перехватил его взгляд:

— Не извольте беспокоиться: им также-с отыщется местечко! А засим — пойдемте-с, я покажу вам комнату!

Калмыков хотел было последовать за хозяином, но его несмело остановил поручик. Запинаясь, он сказал, понизив голос:

— Господин полковник… Я, конечно… Но, видите ли, я являюсь старшим патрулем… И мой долг… Не взыщите, я ведь на службе, при исполнении, так сказать!

— Ах, вот что, — рассмеялся Калмыков. — Так бы сразу и говорили. Это хорошо, что вы знаете службу. Вот, прошу вас, — и он протянул поручику документ.

В мандате было написано:

«Настоящий выдан Терским окружным атаманом черкесскому князю, его высокоблагородию, полковнику Пшибитокову. Атаман посылает его в город Нальчик для организации борьбы с большевиками.

Всем военным чинам, а также представителям гражданской окружной администрации надлежит оказывать князю Пшибитокову всяческое содействие». Печать и подпись.

Читая, поручик все больше розовел и вытягивался. В конце концов он застыл, словно изваяние, и, возвратив мандат мнимому князю, запинаясь, пролепетал:

— Простите великодушно, ваше сиятельство… При исполнении, так сказать, служебных обязанностей… Не сочтите за дерзость…

— Ничего, ничего, молодой человек, — снисходительно похлопал его по плечу Бетал.

— Прикажете известить Чежокова о вашем прибытии?

— Не нужно. Я утром встречусь с ним сам.

— Как вам будет угодно!

Стремясь поскорее избавиться от этого не в меру услужливого поручика, Калмыков сказался уставшим и попрощался:

— Спокойной ночи!

Поднявшись на несколько ступенек, он вдруг остановился, видимо, вспомнив о чем-то, и обернулся:

— Поручик, подойдите сюда!

Тот повиновался.

— Те трое солдат, что со мной, должны обойти за ночь всех моих агентов, — понизив голос, заговорщически прошептал Калмыков. — Дайте указание, чтобы им никто не помешал…

— Слушаюсь, господин полковник! — отчеканил поручик, давно мечтавший отличиться по службе. Теперь, казалось, ему такой случай представился. — Я выдам пропуска, и ни одна душа им не помешает!..

— Вот и отлично! Благодарствую!

Но молодому офицеру вовсе не хотелось прекращать разговор. Внушительный вид Бетала, его одежда и манера говорить — все это рождало в. романтической голове поручика самые радужные надежды. Шутка ли, он теперь накоротке с князем Пшибитоковым, выполняющим поручение государственной важности!

— Стараемся, ваше сиятельство, хотя патрульная служба, доложу я вам, занятие самое неблагодарное-с. Да и поведение солдат оставляет желать много лучшего. Приходится нажимать!

— На картишки?

Поручик смутился и поспешил переменить тему:

— Мы ищем одного видного большевика, — сказал он доверительным тоном, — по имени Бетал Калмыков. Я надеюсь, вы…

— Будьте покойны…

— Мы до сих пор не смогли обнаружить, где он скрывается. А нам из-за него, господин полковник, ни дня, ни ночи…

— Охотно верю, — усмехнулся Бетал. — Думаю, что смогу помочь. Не унывайте. И — выше голову!

— Вы бы оказали нам неоценимую услугу, указав на его след!

— Зачем след, его самого найдем!

— Помоги вам бог!

Рыжий поручик наконец удалился. Бетал пошел в свой номер в сопровождении хозяина, который, пока они разговаривали, скромно стоял в сторонке…

Комната была безвкусно обставлена старой мягкой мебелью и освещена несколькими голубыми бра в виде свечей. На полу лежал большой, порядком вытертый ногами постояльцев ковер дагестанской работы, на столе — плюшевая скатерть со свалявшейся бахромой.

Бетал не обратил никакого внимания на всю эту поблекшую роскошь. Он снял полушубок и повесил на спинку кресла. Запер дверь и, не раздеваясь, лёг на тахту, положив обутые в сапоги ноги на край стула. Маузер отстегнул и пристроил у изголовья.

В полночь его разбудили три его спутника. Они принесли хорошие известия.

В городе уже было полным-полно горцев. Почти все селения прислали людей, и каждый час прибывали новые. Придраться ни к чему было нельзя: люди ехали «на базар». На быках, на лошадях, на арбах и одноконных бричках везли они «на продажу» сено и кукурузу, просо и шкуры, бурки и сыр. Многие приезжали верхами. На возах, под сеном и иными «товарами» позванивало оружие: все знали, что дело предстоит горячее.

Убедившись, что все идет, как задумано, Калмыков успокоился и снова улегся, по-прежнему одетый, но долго не мог заснуть, несмотря на усталость. Он лежал, закрыв глаза и терпеливо дожидаясь рассвета. Только под утро забылся чутким, беспокойным сном.

Первые солнечные лучи, коснувшиеся лица, разбудили его. Бетал вскочил, подбежал к окну. Было еще рано. На небосклоне едва показался край солнечного диска. Большое красное солнце лениво выплывало из-за горизонта, щедро обливая золотом снежные вершины гор, городские крыши и окна, церковные купола и кроны деревьев.

Едва рассвело, как городской базар, шумный и многолюдный, зажил своей обычной жизнью.

Торговля шла смешанная. И сено, и дрова, толстые чинаровые кряжи, и скот продавались вместе, в одном ряду, и оттого шум и суета все возрастали. Базар разноголосо гудел, пестрый, бурливый, яркий.

Калмыкова беспокоило одно обстоятельство. Оказалось, что далеко не все горцы, поднятые делегатами недавнего съезда терских народов, были сосредоточены в городе. Большая Часть их оставалась в селениях Коширской, Калашбихабла, Мисостово и Кундетово. Наконец, далеко не все четко представляли себе, куда и зачем они едут, как развернутся дальнейшие события, что каждый из них должен делать и кому подчиняться. Словом, страдала организация. Одно они знали твёрдо: царя не стало, но от этого мало что изменилось: по-прежнему землей владели господа; нищие — нищенствовали, а голодные — голодали. Власть, заменившая царскую, ничего, кроме новых бед и поборов, не принесла трудящемуся горцу.

А большевики вели борьбу за «раздел земли и воды» поровну между всеми крестьянами. Ради этого стоило садиться на коня и перепоясаться старинным дедовским кинжалом.

Делегаты, вернувшиеся со съезда, рассказали своим односельчанам о событиях в Пятигорске и Владикавказе, и этого было достаточно, чтобы всколыхнуть народ.

Почти каждое селение снарядило группу всадников для похода на Нальчик. Горцы достали с запыленных чердаков свои старые ружья, навострили затупившиеся сабли, за которые многие не брались со времен Шамиля, и тронулись в путь за землей и волей. Всем обществом для безоружных найдено было оружие, для безлошадных — оседланные кони.

Самые смелые и мужественные, те, кто рожден для славных дел, достойных джигита, отозвались сегодня на призыв русского большевика Кирова.

С разных концов Кабарды и Балкарии тянулись к городу конные отряды повстанцев. Это не могло больше оставаться незамеченным. Очень скоро, почуяв неладное, попрятались патрули и стражники, рассудив, что лучше выждать, чья возьмет в назревающем столкновении, чем соваться в воду, не зная броду.

Когда спящего Чежокова разбудили в этот неурочный час, он хотел было обозлиться, но, услышав доклад о необъяснимом скоплении в городе вооруженных крестьян, мигом вскочил с постели. Облачившись, он поспешил в управление округа и, войдя в свою резиденцию, первым долгом бросился к телефону. В то утро по всей линии гремел его голос.

В распоряжении большевиков не было телефонов, но и они не дремали.

…Перед тем как покинуть гостиницу, Бетал Калмыков сорвал, с полушубка погоны.

— Хватит, — швырнув их под кровать, вполголоса сказал он. — Сослужили вы мне свою службу — и довольно…

Когда он надевал через голову портупею и прилаживал на боку маузер, в дверь постучали.

— Кто?

— Свои.

— Открывай!

Калмыков узнал голоса Ахриева и Палавандашвили.

— Порядок, Бетал! — широко улыбаясь, возбужденно заговорил Чох Ахриев. — Все идет, как мы рассчитывали…

Более сдержанный Палавандашвили сказал:

— Большинство Дикой дивизии — наши! Часть офицеров арестована и сидит в помещении гауптвахты… Два-три офицера пытались оказать сопротивление, ну и солдаты их прикончили. Мы не смогли удержать…

— Беды большой нет, — сказал Калмыков. — По крайней мере, они уже не выступят против нас с оружием.

— Единственная надежда Чежокова — полк из местных уорков, — продолжал Палавандашвили. — Мы не решились без твоего приказа идти туда.

— Правильно сделали. В этом полку — все князья и дворяне нашего края. Фанатики… Доберемся и до них…

Он не договорил: за окном гостиницы послышался дробный цокот копыт. Бетал слегка отодвинул портьеру: это был конный эскадрон.

— Вот и они… — протянул он. — Кажется, отсюда теперь не выйти.

— Они обнаружили наших, — сказал Ахриев. — Больше медлить нельзя. Пора начинать!..

— Пора!

…Базар между тем уже не мог вмещать скопившиеся здесь толпы народа и все прибывающих вооруженных всадников. Узенькие улочки и переулки, ведущие к базарной площади, были запружены людьми, бричками, арбами. Над толпой стоял нестройный гул голосов, то там, то здесь раздавалось конское ржание. Все чего-то ждали, и напряженное ожидание это вот-вот готово было прорваться неожиданным и бурным всплеском долго сдерживаемой людской энергии и силы.

Все взоры были обращены к Гостинице Шуйских.

И вдруг на одном из ее балконов затрепетало на ветру красное знамя.

Тотчас же все пришло в движение. Засверкали клинки и вороненые дула винтовок. Звон копыт наполнил полусонные прохладные улицы города. Где-то хлопнул выстрел. Еще и еще… Гостиницу окружили повстанцы. На балконе появились Бетал Калмыков и его соратники. Бетал поднял руку, требуя тишины. Толпа чуть притихла.

— Товарищи! Люди труда, собравшиеся здесь, к вам наше слово! — громким голосом начал Бетал. — Ненавистного царя свергли, но законы его остались. Кому и знать это, как не вам! Разве не сидят на ваших спинах князья и уорки, как сидели прежде?

— Верно!

— Так оно и есть! — раздался хор голосов.

— Разве нашими участками не распоряжаются господа, как это было при царе?

— Да! Правильно говоришь!

— Долой князей!

Калмыков говорил просто, совсем по-крестьянски, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы быть услышанным всеми, и изредка взмахивал своей большой крепкой рукой, как бы подтверждая этим жестом сказанное.

— Так решайте же сами, трудовые люди, — гремел над площадью его голос: — можем ли мы вечно жить обездоленными и обделенными, голодными и несчастными? Подумайте, разве не рождены мы для такого дня, как сегодня?.. Вы уже слышали о съезде, который проходил, в Пятигорске и Владикавказе, — на нем была провозглашена Советская власть! Наша власть! И я говорю вам: кто хочет свободы, кто хочет навеки избавиться от рабства и получить землю, — идите за Советской властью!.. Хотите ли вы, люди труда, жить свободно, по своему разуму и умению?

— Хотим! — раскатилось по площади.

— Хотите ли, чтобы земля и вода стали вашими?

— Хотим! — грянуло еще сильнее.

— Готовы ли вы с оружием в руках установить власть трудящихся, власть Советов?

— Готовы!

— Тогда — вперед! И пусть будет проклят тот, кто отступит!

…Бурлящий поток двинулся вслед за Калмыковым. И, казалось, не найти в мире силы, которая способна была бы остановить или хотя бы сдержать напор этой лавы, неумолимо катившейся вверх по Воронцовской улице.

Пешеходы, случайно оказавшиеся впереди, спешили сойти с дороги. Городские обыватели торопливо закрывали двери и ставни, запирали ворота на все засовы.

У самого входа в церковь стоял вчерашний поручик с несколькими патрульными. Он был изрядно навеселе и слегка покачивался на нетвердых ногах, недоуменно разглядывая приближавшихся всадников. Затем взгляд его упал на красное знамя, развевавшееся в первых рядах, и он ринулся вперед, крикнув:

— Патруль, за мной!

Поручик выхватил на бегу пистолет и наткнулся на Бетала Калмыкова. Подняв глаза, он мгновенно отрезвел:

— Гос…подин… Господин полковник… Ваше высокоблагородие! Что же это? Как же?

Слегка придержав лошадь, Бетал нагнулся, ловким движением сорвал с поручика погоны и швырнул их в грязь. Тот ошалело смотрел на Калмыкова, все еще не в состоянии сообразить, что же произошло. Минуту спустя рыжий поручик смешался с толпой и скрылся в одном из дворов.

Справа, у входа в сад, находился одноэтажный кирпичный дом, Некогда здесь размещался Кабардинский суд, а теперь — управление Нальчикского округа, где председательствовал один нз эмиссаров Временного правительства — Хамид Чежоков.

Полковник Чежоков, окруженный офицерами, продолжал яростно вертеть ручку телефонного аппарата, когда в управление ворвались Бетал Калмыков и его товарищи.

Офицеры потянулись было к оружию.

— Спокойно, господа, спокойно, — шевельнув маузером, предупредил их Бетал. — Не вызывайте осложнений!

— Ты не имеешь права! — смерив Бетала бешеным взглядом, закричал Чежоков. — Мы — власть!

— Бывшая. Теперь уже не власть!

— Нас выбирал народ!

— Князья и дворянство вас назначали, — возразил Бетал и, подойдя к окну, выбил его прикладом маузера. — Смотри, разве это не народ?

В прокуренную темную комнатушку ворвался гневный, могучий голос толпы. За окном все кипело. То там, то здесь, как яркие сполохи пламени, вспыхивали красные знамена.

— Именем Советской власти вы арестованы! — торжественно сказал Калмыков. — Сложите оружие!

…В тот же день в большом зале городского реального училища открылся первый съезд трудящихся Кабарды и Балкарии. Это произошло восемнадцатого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года. В Кабарде и Балкарии была установлена Советская власть.

Но просуществовала она всего четыре месяца. Вскоре сюда ворвались белогвардейские банты Деникина, Шкуро и Даутокова-Серебрякова…

Пожарами и кровью был отмечен их путь…