Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

ПЕРВЫЙ УДАР

Клишбиев стоял на взгорке, широко расставив крепкие, с толстыми икрами ноги, обутые в новые хромовые сапоги. Он хмурился, недовольный, что ему пришлось тащиться из Нальчика в такую даль, до самого верховья Малкинского ущелья.

«Правителем Большой и Малой Кабарды и пяти горских обществ» полковника Клишбиева назначили несколько лет назад, и мало кто из собравшихся здесь крестьян-скотоводов не знал его в лицо.

Он приехал с казаками и личной охраной. Казаки перекрыли дорогу, по которой крестьяне гнали стада и отары на летние пастбища. Полковник стоял на. возвышении, и от этого крупная массивная фигура его казалась еще внушительнее.

— Я предостерегаю вас! Не бунтуйте! — жестким низким голосом говорил он, обращаясь к безмолвной толпе. — Живите спокойно, тихо, и никто вас не тронет. Не забывайте, что Кабарда существует не сама по себе. Мы зависимы от России, державы большой и сильной. Решение российских властей должно быть для нас законом. А решение о пастбищах — воля самого государя. Подчинитесь! Клянусь, я не посоветую вам плохого!..

Клишбиев умел говорить с простым народом. В нужные моменты откуда бралась и улыбка, и располагающая интонация. А тонкое знание кабардинских обычаев и традиций, самоуверенность и апломб не раз выручали его в особо ответственных случаях.

— Вы знаете, что Россия располагает немалым количеством войск. Их надобно снабдить всем необходимым. Для кавалерии царь требует от нас кабардинских лошадей, которые славятся во всем мире. И если мы не передадим коннозаводчикам Вольских пастбищ, то потеряем возможность сохранить племенных лошадей, чистую породу… — голос его вдруг зазвенел, и в нем отчетливо послышались горделивые нотки — Именно теперь мы не имеем права забывать о таких вещах, как кабардинская лошадь, кабардинское седло, кабардинская сабля… И я призываю вас: подчинитесь!..

Клишбиев пустил в ход все свое красноречие. С лица его исчезло недовольное выражение, оно даже стало приветливым.

— Так не уроним же кабардинской чести! Пусть не пойдет по России о нас плохая молва!..

Люди стояли молча, слегка оглушенные и растерянные, не зная еще, как отнестись к тому, что говорил правитель. А ему показалось, Что он достиг своей цели и посеянные им семена упали на благодатную почву.

— Я знал! — торжествующе воскликнул он. — Я был уверен, что вы настоящие мужчины, уважающие себя верноподданные, которые высоко чтут государя-императора…

Ему не дали продолжать. Неподвижная до сих пор толпа зашевелилась, негодующе зашумела. Отдельные выкрики слились в один гневный всплеск. Передние ряды разомкнулись и пропустили вперед плотного коренастого паренька лет двадцати. На плече у него висели сумка и ружье.

Клишбиев тотчас узнал его: «Опять Калмыков», — прошептал он с досадой.

Полковнику не раз приходилось слышать о том, что среди крестьян, живущих в устье Малки, зреют нежелательные настроения и даже возникла крестьянская организация «Карахалк», руководителем которой будто бы является Бетал Калмыков.

Клишбиев недоуменно передернул плечами: почему-то этот парень раздражал его. Он и сам не мог понять, почему.

Между тем Бетал немного поднялся по склону и, повернувшись, обратился к толпе:

— Все слышали, что сказал сын Клишбиевых?.. Он призывает соблюдать честь своей нации и заботиться, чтобы о вас не пошла по России дурная слава… — Калмыков бросил взгляд на полковника. — А ты сам, господин, разве всегда помнишь о законах чести? Если бы это было так, неужто ты стал бы отнимать у нас земли, которые принадлежали еще отцам и дедам тех, кто сейчас стоит перед тобой? Что же прикажешь, ваше высокоблагородие?.. Значит, пусть скотина жалкого бедняка лижет голые камни на берегах Малки, в то время как твои стада будут тучнеть на пастбищах, испокон века принадлежащих карахалку? И это ты называешь честью кабардинца?..

Клишбиев молчал, в упор глядя на Бетала. Он еще не решил, как себя вести в изменившейся ситуации, и тщетно пытался унять закипавшее в нем раздражение.

— Кабардинские князья и уорки давно сожрали все, что у них было, и теперь, ковыряя в зубах, пасутся возле духана, выбирая кусок пожирнее. Этот кусок и есть наши Вольские и Нагорные пастбища!..

Полковник понял, что самое важное сейчас — заставить Калмыкова замолчать.

— Кто ты такой? — обрушился он на юношу. — С каких пор в Кабарде безусый щенок лезет с разговорами раньше убеленных сединами уважаемых стариков?

Со всех сторон раздались выкрики:

— Дай ему говорить!..

— Пусть скажет!

Из толпы вышел глубокий старик, по имени Пшемахо Ирижев, и приблизился к Клишбиеву.

— Он молод, потому и не даешь ему говорить? — полувопросительно сказал он. — Но правда ведь не знает разницы в годах, господин. Ты волен отобрать у нас землю, но только аллах может отнять у человека дар речи. Мы пришли к тебе с миром. Видишь — мы плохо вооружены и не хотим, чтобы пролилась кровь. Но не поступайте с нами жестоко…

— Решение о пастбищах обязательно для всех, кто живет в Кабарде, Пшемахо, — сказал Клишбиев сдержанно.

— Ты прав, уважаемый, мы действительно живем в Кабарде, — не отступал Ирижев, — но разве можно делить нашу землю без нашего ведома? Разве есть такие законы?

— Так постановил Кабардинский сход… А знаешь ли ты, старик, Воронцова-Дашкова?

— Ты говоришь о полуимператоре? Его так называют простые люди.

— О нем. Он настоял, чтобы общинные пастбища были переданы коннозаводчикам.

— И забыл спросить у нас согласие, — отрезал Пшемахо.

— В Петербурге затвердили бумагу… Сам государь подписал ее.

Старого Пшемахо Ирижева все знали, как человека выдержанного и уважительного, который никогда не скажет лишнего слова и в споре непременно найдет способ уладить дело добром. Но и он с трудом сдерживал гнев. Глаза его загорелись:

— Еще не родился ни один из Романовых, — сказал он, — когда наш скот пасся на Вольских и Нагорных пастбищах! И то, что творится теперь, — беззаконие и оскорбление, которого не прощают! Взгляни вниз по ущелью! Видишь?..

Клишбиев машинально повиновался и бросил взгляд на нижнюю часть теснины, запруженную скотом.

По правой стороне сплошной надломленной стеной громоздились скалы, слева, за дорогой, на дне пропасти, шумела бурная Малка. На узкой полосе земли, между скалами и обрывом, сгрудились отары овец, стада коров, табуны лошадей. Над ними клубилось пыльное облако. Заглушая неумолчный говор реки, разносилось вокруг конское ржание, блеяние голодных овец, мычание коров. Животные сбились в кучу, давили друг друга, сталкивали в пропасть. Возле стад метались чабаны и табунщики, тщетно пытаясь навести порядок.

И каждый, кто проделал весь долгий путь до пастбищ, понимал, что случилось нечто невероятное.

Шум и неразбериха все нарастали: сзади, не видимые за поворотом дороги, подходили все новые и новые стада и отары, их чабаны, не зная, в чем дело, продолжали понукать животных и гнать их вперед.

Трудно представить себе более страшное зрелище, чем обезумевшая от страха масса скота.

Крики и ругань гуртовщиков, жалобные стоны раздавленных или свалившихся с кручи овец и лошадей, злобный лай потревоженных волкодавов — все смешалось в один иесмолкающий протяжный гул.

Клишбиева эта картина не взволновала. Он видел сейчас перед собой только Бетала Калмыкова, дерзкого парня в потертом бешмете, юнца, который, невзирая на присутствие правителя, снова самовольно заговорил, овладев всеобщим вниманием. Теперь он почти кричал, стараясь перекрыть приближавшийся гул, и люди охотно слушали его.

— Кабардинские князья и уорки сами решили отобрать общинные Зольские пастбища. И пусть его высокоблагородие не уверяет, что это приказ царя! А если даже и так? До каких пор будем мы терпеть то, что терпеть невозможно?.. Честь кабардинца!.. А для чего тебе, сын Клишбневых, такая охрана? — Бетал показал рукой в сторону казаков. — Охранять кабардинскую честь? Не так ли?

Калмыков стоял в некотором отдалении от Клишбиева и до последнего долетали лишь обрывки фраз, но и этого было достаточно, чтобы окончательно вывести полковника из равновесия.

— Эй! Стащите его оттуда! — крикнул он срывающимся голосом.

Два стражника из тех, что сдерживали людей и стада на дороге, бросились к Калмыкову. Тот сдернул с плеча двустволку.

— Взять его!

Стражники приблизились к каменистому уступу, на котором стоял юноша.

— Не подходите! — твердо сказал он, вскидывая ружье и прицеливаясь. — Ни шагу дальше!..

Оба солдата переглянулись и мигом съехали вниз по склону Увидев это, ободренная толпа всколыхнулась.

— Гоните стада! Чего вы ждете?!. — Калмыков сделал широкий жест рукой, как бы расчищая дорогу. — Вперед!..

— Вперед! — подхватили воодушевленные его призывом скотоводы. — И позор тому, кто отступит!

Пастухи двинули стада.

Стоило передним тронуться с места вслед за могучим белолобым быком-вожатым, как все снова пришло в движение. «У-у-ей! У-а-х!» — раздавались повсюду зычные окрики, дорога ожила, заплескалась вспененным пыльным потоком.

На дороге в два ряда стояли верховые казаки и личная охрана полковника.

— Назад! — во всю силу своих легких закричал Клишбиев.

— Назад! — эхом отозвались казаки.

Но было уже ясно, что остановить поток невозможно. Медленно и неотвратимо он заливал дорогу, приближаясь к заслону.

Казаки едва сдерживали лошадей. Те, словно чувствуя надвигающуюся беду, дико всхрапывали, рыли землю копытами.

— Назад!

— На-а-зад!!

Впереди стада шли люди, вооруженные как попало: кто с допотопным кремневым ружьем, которое брали на пастбища, чтобы пугать по ночам волков, кто с обыкновенным охотничьим ружьем, а кто и вовсе ни с чем. Их толкали вперед на казачьи штыки и нагайки долго сдерживаемые гнев и ненависть к тем, кто совершил над ними еще одну несправедливость. Едва они подошли к казачьей цепи, как один из казаков, не ожидая команды, вскинул карабин и, не целясь, выстрелил. Пуля попала в голову белолобому вожаку. Бугай остановился, как вкопанный, взревел и ринулся вперед, на обидчика. Цепь дрогнула и порвалась. Сделав несколько неверных шагов, смертельно раненный бык с ревом рухнул на краю дороги.

— А-а-а! Бейте их! Бейте!

Крестьяне бросились вперед. Прогремело несколько выстрелов.

Поток захлестнул стражников и казаков.

Все смешалось — выстрелы, крики, шум рукопашной схватки. В ход пошли камни, палки и кулаки.

Многие в тот памятный день были ранены, а иные навсегда остались лежать в ущелье Малки.

Час спустя ничто уже не напоминало о недавно разыгравшейся здесь трагедии. Нескончаемой серой лентой потянулись по свободной теперь дороге стада, отары и табуны. К закату они уже мирно пощипывали траву на благодатной зеленой Золке.

Каждый занимал свое прошлогоднее место, словно бы ничего не случилось. Вспыхивали огоньки вечерних костров, закипало варево в закопченных чугунных котлах, негромко переговаривались, устраиваясь на ночлег, намаявшиеся за день люди, несказанно гордые своей первой победой, которая так нелегко и недешево им сегодня досталась.

Все — как обычно. Начиналась привычная жизнь на пастбищах. Однако…

В тот момент, когда разъярённая толпа крестьян-скотоводов смела казачью цепь, преградившую им дорогу на Вольские пастбища, Клишбиев понял, что лучший выход для него в создавшемся положении — вернуться за подкреплением.

Он вскочил на коня и вместе с единственным оказавшимся возле него казаком ускакал вперед. Кое-как они спустились с обрыва и, переправившись через Малку, поехали по направлению к Пятигорску.

В пути полковнику встретился возвращавшийся с пятигорского базара мулла из селения Хасанби.

Эфенди был немало озадачен, увидев правителя. Клишбиев ехал рысью, нахлестывая коня. Лицо его было хмуро.

Как видно, случилось нечто необычное.

После обмена приветствиями мулла не сдержал любопытства:

— Что произошло, господин? Куда так торопишься?

— Сам-то ты откуда? — не отвечая на вопрос, недовольно буркнул полковник.

— Из Пятигорска. Небольшое торговое дело…

— Все по торговым делам шляешься, любезный. А паства твоя не хочет признавать ни корана, ни власти — бунт подняли из-за пастбищ на Золке.

— Может ли это быть? Стало быть, карта твоя бита, уважаемый? — по простоте душевной заметил эфенди.

— Много болтаешь попусту, — огрызнулся полковник. — Пусть я стану неверным, если ты сам когда-нибудь не окажешься битым. Езжай-ка лучше поскорее к своему дураку-князю и передай ему, чтобы собирал всадников. Не время теперь шутки шутить!

Мулла испуганно заморгал.

— Бога ради не гневайся… Сболтнул я по глупости. Аллах свидетель, все передам князю, как приказываешь. И сам соберусь со всадниками. Только не гневайся…

— Хорошо, эфенди, — уже спокойнее сказал Клишбиев. — Поезжай с богом. А я — в Пятигорск. Буду говорить с самим генерал-губернатором.

Не попрощавшись, он дал шпоры коню. Вслед за ним затрусил на своей кобылке казак.

Мулла еще долго стоял на дороге, глядя на широкую спину удалявшегося правителя.

— Кажется, всыпали войлочные пояса сыну Клишбиевых, — злорадно прошептал служитель аллаха. — Поделом же ему. Не будет совать нос в чужие дела. Если у него власть, то у нас — шариат. И мы тоже кое-чего стоим. И туда же — с поручениями: «Передай князю»… Не было бы общим наше дело… Что ж, пожалуй, скажу Хатакшокову…

Эфенди степенно погладил бороду и, тронув лошадь, не спеша продолжал путь. К нему снова возвратилось благодушное настроение, нарушенное было грубостью Клишбиева.

Мулла осторожно потрогал рукой притороченный к седлу мешок, в котором лежали покупки и среди них — шерстяной женский платок, подарок молодой супруге эфенди. Новую жену он ввел в свой дом недавно и теперь не без удовольствия представлял себе скорую встречу.

Если снизу окинуть взором Зольские пастбища, то многочисленные кошары, раскинувшиеся по зеленым склонам, напоминают плетеные корзинки, в которых наседки обычно высиживают цыплят.

Покосившиеся, сплетенные из веток и камыша еще во времена оны, кошары наполовину сгнили, но кое-как держались и по-прежнему давали скотоводам приют и кров на все лето. В большинстве из них не было дымоходных труб, — дым очагов, просачиваясь сквозь дырявую крышу, курился над ней слоистым сизым войлоком и медленно таял в воздухе.

Жалкое стойбище бедняков-скотоводов. Но и ему они были рады, наивно уверовав в свою окончательную победу и в то, что отныне никто не посмеет потревожить их здесь, на земле отцов и дедов.

Главное, что занимало сейчас их помыслы, это как бы поинтереснее и поярче рассказать обо всем, что произошло утром: как свистели по ущельям казацкие пули, как разомкнулась под натиском простых горцев казачья цепь, как была силой открыта дорога на Золку.

Находились среди чабанов и такие, кто вовсе не верил, будто князья и дворяне способны так подло предать народ и отнять у него выпасы для скота, которыми пользовался он испокон века.

Словом, куда бы ни тянулась ниточка разговора, неизменно возвращался он к утренним событиям, и голоса беседующих становились громче и тверже, глаза сверкали, мозолистые ладони сами собой ложились на рукояти кинжалов.

Разговорчив и обычно молчаливый пастух Масхуд, который наравне со всеми участвовал утром в столкновении с казаками. Безответный и тихий, он за всю свою жизнь не обидел и мухи, а сегодня до того разъярился, что основательно перетянул палкой по спине одного из клишбиевских стражников. Сейчас Масхуд совершенно не испытывал угрызений совести, — наоборот, он весь был охвачен чувством радостного возбуждения. В стычке ему рассекло камнем щеку, и все-таки Масхуд широко улыбался в усы, сидя у очага и поворачивая над огнем жарившееся на шампурах мясо.

— Любопытная штука жизнь, — сказал он с таким видом, как будто древняя эта истина ему первому пришла в голову. — Кто смел, тот два съел, а голодному трусу достаются одни объедки…

— Что ты имеешь в виду, Масхуд? — спросил Бетал, подсаживаясь к огню.

— Мне ли тебе рассказывать, ты ведь человек ученый… В России бывал.

— А все же? — настаивал на своем Калмыков.

Масхуд покрутил ус, пожал плечами, как бы извиняясь, если что-либо не так скажет.

— Что я понимаю? Одно я знаю твердо, Бетал, — если б не пустили мы в ход наши ружья и палки да возвратились бы по домам, как велело начальство, где бы сейчас пасся наш скот?.. Волей-неволей пришлось бы покупать участки у князя Хатакшокова. А прежде упрашивать да умолять его, чтобы продал нам телка за цену коровы… Я ведь с малых лет брожу с пастушьей палкой в руках и о земле думаю… Не имел я ее сроду…

Калмыков с любопытством посмотрел на Масхуда. Он давно знал этого степенного, робкого человека, не раз слышал, как о нем отзывались другие, и сложившееся у него представление о Масхуде никак не вязалось с «крамольными» речами расходившегося пастуха.

Ни один житель селения Хасанби не видел Масхуда в веселой компании, никто не слышал, чтобы он произнес более десяти слов кряду. И вдруг…

— Кто мы такие? — продолжал между тем пастух. — Притаились, как пугливые мыши, шевельнуться и то боимся. А ведь ты сам свидетель, Бетал, только чуть ворохнулись сегодня, и выпасы наши при нас остались… Так-то, дорогой. Кто смел, тот прокормит себя и семью, а трус голодать будет. Жизнь, она хитрая штука, брат…

Видно, впервые за всю свою подневольную пастушескую жизнь поверил Масхуд в собственные силы. Много, ох много передумал он за долгие ночи и дни бесконечных блужданий по кабардинской степи, и теперь плоды этих горьких дум, мысли дерзкие и красивые, неудержимо рвались наружу.

— Порядком я наслушался всяких хабаров[21], что господа и хозяева наши тоже когда-то были такими же бедняками, как мы, а потом пустили в ход силу, выбрались по спинам других наверх и теперь душат народ без жалости. — Масхуд зло сплюнул в огонь и, помолчав немного и убедившись, что его слушают, заговорил снова. — И участки они взяли силой… Да, известное дело, аллах создаст всех людей разными. Одному дарит он смелое волчье сердце, а другого делает похожим на слабую женщину… Однако не бог делит между людьми землю. Клянусь, никто такого не видел!..

Ну вот и думаю я себе: если отняты у нас пастбища силой кинжала, так почему нельзя силой отобрать их обратно? Это справедливо. Нужна только смелость… Разве кто-либо из нас не знает, что Зольские пастбища принадлежат всему обществу, что они наши? Слава аллаху, все знаем. И что было бы, если б мы уступили? Когда-нибудь помирать придется, а детям нашим никто об этих землях и слова вымолвить не позволит. Так и будут молчать, вроде рот мукою набит. «Не морочьте голову, — скажут им, — пастбища эти еще деды наши завоевали силой кинжала!» И взглянуть на Золку не дадут нашим детям! Вот и выходит, что на силе весь свет издержится!..

Скотоводы, сидевшие у очага и слушавшие Масхуда, не нашлись, что ответить. Да и не искали они ответа: все, что говорил пастух, было правдой.

И не одному ему приходили в голову подобные мысли. Удивительным было другое: никогда прежде ни один из них не представлял себе все это так ясно и просто, как теперь, после искренних, идущих от самого сердца слов их товарища. Пожалуй, не представлял и сам Масхуд, и лишь теперь к нему пришло нежданное и необъяснимое озарение, словно мелькнул где-то вдали яркий свет и осветил на миг окружающий его непроглядный мрак. Масхуд не знал, откуда и почему пришел этот свет… — И не думал об этом.

— Твоя правда, Масхуд, — первым прервал затянувшееся молчание Бетал. — Умирающий с голоду умирает потому, что он трус. И мир переполнен голодными. Все было бы иначе, если б они объединились в один добрый кулак… И страшен был бы удар этого кулака…

— Чем прибегать к силе, лучше решить дело миром. Так, кажется, говаривали наши предки, — вмешался молчавший до сих пор Исмел.

— Пока народный кулак не ударит по несправедливости, не будет никому мира, Исмел, — убежденно сказал Калмыков. — Без кулака на этой земле порядка не наведешь.

Исмел в знак неодобрения покачал головой, поправил папаху.

— Когда бы в наши дела не вмешивались чужеземцы со своими обычаями и законами, клянусь аллахом, жили бы мы припеваючи, в полном согласии. Мы ведь один народ. Мы все — адыги[22]. Ты говоришь «кулак», а того не знаешь, что кулак рождает в человеке злобу, делает его жестоким. Кулаком ничего не добьешься. Вот ты побывал в России. Разве люди там живут, выставив вперед сжатые кулаки? Им живется лучше, чем нам, потому что они живут в согласии, хранят свою родовую честь, честь своего народа.

Бетал усмехнулся:

— В России еще больше таких, как мы. Есть и победнее нас. Мы хоть как-то перебиваемся. Ничего-то ты не знаешь, Исмел.

— Так ли? — усомнился Масхуд. — А пши Хатакшоков клянется, что мы нищенствуем потому, что русские выжимают из нас все соки!

— Пусть себе говорит! На то он и князь! А бедняки, Масхуд, везде одинаковы: русский ли, кабардинец или ногаец…

Исмел молчал, занятый тем, что выкатывал из очага хворостинкой тлеющий уголек и, как только он угасал, тут же закатывал его обратно. Видно было по его лицу, что он хочет заговорить, но никак не решается и словно выжидает чего-то, вспыхивая и остывая, как тот уголек, с которым он продолжал возиться. Наконец он не выдержал — сломал прут и, отбросив обломки в сторону, медленно, будто взвешивая каждое слово, начал:

— Клянусь аллахом, никто не сумеет устроить, чтобы в этом мире не было богатых и бедных и чтобы все были равны, как зерна в колосьях. Люди похожи друг на друга лишь в утробе матери. Или когда они мертвы. Вот ты сам сказал, что у россиян много бедных. Допустим, я верю. Значит, бедного везде обманывают? И в России, и в Турции обманывают? И в Кабарде? — и сам себе ответил. — Обманывают потому, что бедняка легко обвести вокруг пальца. Вот наша беда. Не поддавались бы мы обману, и участь наша была бы лучшей. А кулаками мы ничего не добьемся. Не надо поддаваться обману — и все. Я так скажу.

Исмел пошарил рукою вокруг, ища хворостину, потом, видимо, вспомнил, что выбросил ее, и продолжал, понизив голос:

— Помнишь, Масхуд, как вы все послали меня на сход в Нальчик? Не рассказывал я раньше — совестно было… Да уж ладно, теперь расскажу…

Ну так вот, сел я, значит, на лошадь и поехал в Нальчик. Зачем еду — не знаю. Что делать там буду — не знаю. Приехал. Захожу в такую большущую кунацкую, где стульев стояло больше, чем у всех нас пальцев на руках и ногах.

Оробел сразу: все князья и уорки Кабарды там сидели. Увидели они меня. Сам Клишбиев, а после — Мудар Анзоров и Агурбек Исламов руку мне пожали. Сижу, дивлюсь: «Интересно, что же такого совершил я, старый бедный чабан? За что мне такая честь от богачей?» Однако ничего в своей жизни не могу вспомнить. Ни смелости никакой, ни геройства не совершал… — старик почесал в затылке, слегка сдвинув лохматую свою шапку на лоб. — Да… еще позабыл: когда явился я в слободу, коня моего завели в конюшню самого енарала Шипшева, а меня накормили досыта и спать уложили в богато убранной комнате… Ну, так вот, сидел я, значит, до заката среди самых высоких людей Кабарды и ни слова не разбирал из того, что они говорили, потому что говорили они на языке неверных… Одно понял я — о Зольских пастбищах шел разговор. Ругались, спорили. Как стемнело, отвели меня снова в дом для проезжих. Гостиницей называется. Опять же — в комнату с дорогими коврами. Верите, в жизни не видывал я такой постели, — белее снега. Однако слушайте дальше.

Хозяйка-матушка[23] разобрала постель. Как ушла она, я подушку примял, чтобы думали, будто спал я на ней, а сам постелил бурку на пол да и лёг себе. На постели непривычно: больно уж чиста, еще выпачкаешь, не приведи аллах!

Кто-то не удержался от недоверчивого восклицания. Исмел строго посмотрел на провинившегося, который осмелился перебить старшего, но ничего не сказал и повел свой рассказ дальше:

— На рассвете встал я пораньше, чтобы матушка не увидела, что спал на полу, — и опять на сход. Долго сидели. Господа снова спорили, чуть дело до кинжалов не дошло. Вот тогда-то сын Клиш-биевых и обратился ко мне: «Русские власти требуют с нас, Исмел, кабардинских коней. А мы не сможем их дать, если не построим на Золке несколько конных заводов. Об этом мы и просим у царя-императора, и ты от имени приславших тебя сюда односельчан должен подписать это прошение». И протягивает мне бумагу. Что оставалось делать? Обмакнул я палец в чернила и приложил к бумаге. Разве знал я, что бумагой той отнимают у нас коннозаводчики Зольские пастбища? Видит бог, не знал. Вот как, братья, обманули меня, старика. Потому и говорю я — нельзя поддаваться обману! А на кулаках мы никому ничего не докажем. Мы все кабардинцы, все люди одной веры, и должны договориться по-хорошему. И пусть чужеземцы не путаются у нас под ногами…

Старик замолчал и несколько минут неподвижно смотрел на догоравший костер. Потом беспокойно оглядел лица своих слушателей, тоже хранивших молчание, и неохотно добавил:

— Как подписал я прошение, которое дал мне Клишбиев, так сразу и заботиться обо мне перестали. Коня мне привели из конюшни енарала Шипшева, покормить меня на этот раз позабыли, а в комнате с коврами пировал с коннозаводчиками Мудар Анзоров… Этот незаконнорожденный даже не предложил мне садиться за стол. Чуть не лопнул я тогда от злости. «Так тебе и надо, когда ты глуп», — сказал я себе, сел на лошадь и поехал домой. Нет правды на свете.

Немел замолчал. Сам того не подозревая, он подвел свой рассказ именно к тому логическому концу, которого ожидал Калмыков.

— Значит, Мудар Анзоров не пригласил тебя к столу, уважаемый? — спросил Бетал.

— Валлаги, не сказал «садись и будь гостем!»

— Ты говоришь, с господами лучше миром договориться, по совести. Анзоров разве с тобой по совести поступил?..

— Бесстыжие глаза и дым не проймет, — сказал кто-то.

— Понадейся на их совесть, — горько усмехнулся Немел и поворошил палкой притухший костер. Потом распрямил усталую спину, потянулся, огляделся вокруг. Над горами уже повисла оранжевая луна, похожая на блестящую медную тарелку.

— Вокруг луны — ободок, — тихо сказал Исмел. — Не к добру это… плохая примета… Успокоится ли теперь сын Клишбиевых? Что делать станет?

— Он еле ноги унес, — беспечно отозвался Масхуд. — До нас ли ему будет?..

Калмыков возразил:

— Кто знает. Сдается мне, подался он к генерал-губернатору. Чует мое сердце…

— И я так думаю, — вздохнул Исмел, потирая поясницу. — Масхуд, тебе сторожить — смотри же не спи. Волки сегодня не дадут нам покоя — первая ночь на пастбище никогда не бывает тихой… — Поднявшись, он снова бросил взгляд на луну. — Луну окружает сияние. Видите? Не к добру это… К большой беде… Издревле так говорят люди… Быть крови…

Верхняя половина лунного диска окрасилась в ярко-пурпурный цвет, словно полыхнул по небу отблеск пожарища; посредине он по-прежнему отливал медью, а книзу становился бледно-оранжевым.

Бетал тоже посмотрел на луну, но, разумеется, ничего зловещего на ней не увидел. Впрочем, и без того он был охвачен смутной, необъяснимой тревогой, и чувство это не проходило, несмотря на мирную тишину ночи, разлившейся над горами. Он отошел от кашары и медленно побрел вниз, размышляя над последними словами старика. Однако эта мысль занимала его недолго: луну заволокло тучами, и ночь стала совсем черной. Только горевшие на склонах костры да отблеск угасавших очагов разгоняли густеющий мрак.

Становище успокоилось, притихло, лишь изредка раздавались то тут, то там привычные крики: «Эй, берегись, волки!.. Эй-уий, уий-ра! Не зевай, волки!..»

Кошара, в которой Калмыкову предстояло провести ночь, находилась внизу, в лощине. Спустившись, он поднял голову: на укрытых густою тьмой вершинах хребта весело мигали огоньки, словно бы это были не разложенные на земле костры, а новые искрящиеся звезды на небе. Вид этих живых, мерцающих огоньков отвлек Бетала от тяжелых дум. Он вспомнил опять весь сегодняшний день, стараясь удержать в памяти все, что делалось и говорилось его товарищами-скотоводами, не упустить ничего важного, ни одной мелочи. Он не знал, зачем ему это нужно, но был убежден, что события сегодняшнего дня могут изменить всю его жизнь и, возможно, не раз ему придется о них рассказывать.

Среди многочисленных преданий кабардинской старины ничего похожего не было. Ни в одной легенде не говорилось о том, как восстали против воли господ более двенадцати тысяч людей одновременно. Даже знаменитый Дамалей — Широкие плечи не смог поднять против жестоких князей столько народу.

В который раз перед Калмыковым возникала утренняя картина — огромная масса людей, одержимых гневным протестом против насилия и произвола. И он был горд, чувствуя себя частицей этой могучей яростной силы.

С той поры, как Бетал вернулся из Екатеринодара домой, он изрядно вытянулся, возмужал. В свои неполные двадцать лет Калмыков был вс по возрасту крепким и сильным: нелегкая работа и постоянная жизнь в степи закалили его.

«Наш старший — совсем мужчина», — не скрывала своей радости мать. Отец замечал и другую перемену в сыне после его возвращения из города. Бетал нередко заговаривал о вещах, мало понятных Эдыку, но тем не менее пугавших его. То, что говорил сын, было для Эдыка смутным и туманным и все-таки находило в его душе отклик, хотя одно он знал твердо — разговоры эти небезопасны. За подобные вещи людей ссылали в Сибирь на каторгу. Несколько раз Эдык пытался предостеречь юношу, но не проходило и месяца, как Калмыкову-старшему снова рассказывали о каком-либо справедливом, но дерзком и весьма рискованном высказывании или поступке сына. «Молодец парень, дай аллах ему здоровья!» — говорили люди, и отец постепенно привык и даже стал гордиться Беталом.

А рассказывали о нем многое.

Какой-то спекулянт из станицы Марьинской, продавая материю, ловко и нагло обмеривал покупателей. Однажды одному из хасанбиевских бедняков случилось покупать в станице холстину для погребального савана. Бетал Калмыков был при этом и заставил торгаша вымерить ткань как следует. Оказалось, что не хватает целого аршина. Бетал не пожалел для торгаша резких слов и так напугал его, что тот с той поры, меряя мануфактуру, всякий раз оглядывался — нет ли где поблизости Калмыкова.

Рассказывали и другой случай.

В Пятигорске держал конезавод маленький щупленький человечек, по фамилии Тургуй. Другого такого пройдоху и обманщика надо было поискать. Похож он был на важного нахохлившегося воробья. Да и нос его, пожалуй, напоминал воробьиный клюв.

Выращивал Тургуй племенных жеребцов и держал случной пункт; наживая на этом немалые деньги. К нему гнали лошадей крестьяне близлежащих селений и, поскольку другого такого Тургуя они не знали, последний находился вне конкуренции. Тургуй же, поняв свою выгоду, самым бессовестным образом вздувал цены, клятвенно заверяя своих клиентов, что жеребцов своих он привез из Англии, Аравии, Турции и Франции и что подобных им не сыщешь в целом свете. Доверчивые крестьяне наперебой стремились привести своих лошаденок к Тургую, несмотря на высокую цену. Какой же кабардинец не захочет иметь породистого жеребенка?

В одни из таких «бойких» дней на завод Тургуя приехал Бетал.

— Сколько он берет с вас? — спросил Калмыков у одного крестьянина.

— Пять рублей, — был ответ.

— Но послушай, — поразился Бетал, — ведь за эти деньги можно купить двадцать мерок кукурузы.

— Можно, — согласился крестьянин. — Но что же делать? У нас другого выхода нет. Лошади-то нужны, сам понимаешь. А Тургуй, что ж… Кто много имеет, тому хочется еще больше…

Бетал не стал слушать дальше и пошел к коннозаводчику.

— Почему ты так бессовестно поступаешь? — спросил он хозяина. — Или твои жеребцы лучше тех, что стоят в царских конюшнях?

Тургуй вскинул брови, нахмурился.

— Не суйся не в свое дело. Есть деньги — плати, нету — проваливай и не морочь голову!

— Ах так?!. — вскипел Бетал. — Сейчас я покажу тебе, морочу я голову или нет! — он схватил Тургуя за воротник и основательно встряхнул.

— Будешь еще по пять целковых ломить?

Тургуй с усилием отрицательно покачал головой.

— Хватит с тебя двух рублей?

Тургуй закивал.

— Смотри же, — отпуская его, сказал Калмыков, — не сдержишь слова, пеняй на себя.

С тех пор Тургуй не брал с крестьян более двух целковых.

Подобных хабаров о Калмыкове ходило немало, и не всегда можно было в них отличить правду от вымысла — чего не припишет стоустая молва человеку.

Особенно же любили хасанбиевцы рассказывать о происшествии, недавно случившемся якобы на пятигорском базаре.

Среди других торговцев сидел в тот день во фруктовом ряду старик-кабардинец, оставшийся в японскую без ноги. Устроившись на перевернутой вверх дном сапетке[24] и вытянув вперед свою негнущуюся деревяшку, он продавал яблоки.

Подошел отставной казачий генерал с женой. Купил яблок. И надо же было его супруге, уходя, споткнуться о деревянную ногу старика.

Генерал ни за что ни про что обругал его:

— Скотина! Держи свои ноги подальше!..

Стоявший рядом Калмыков вступился:

— Из-за таких вот генералов этот бедняга стал калекой. И на него же кричат!..

Генерал побагровел. Казалось, его хватит удар. С минуту он молча смотрел на Бетала, — губы его дрожали, — и вдруг плюнул ему в лицо.

Калмыков вздрогнул, вытер щеку рукавом черкески и резким тычком ударил генерала кулаком в нос. Тот откинулся назад и едва устоял на ногах. Из носа потекла кровь.

Поднялась суматоха. Пока судили да рядили, Бетал исчез.

…Сейчас он лежал у входа в свою кошару на охапке прошлогоднего сена, закинув руки за голову и глядя в бездонное черное небо, раскинувшееся над ним. Он думал о том, что все больше волновало его. О людях, о том, как устроен мир…

Он чувствовал, что трудовые горцы его родины нынче не похожи на забитых и бессловесных рабов, какими они были прежде. Он видел их силу, ему казалось, что она достаточно велика, чтобы теперь же, без промедления, сокрушить угнетателей. Все чаще Бетал вспоминал Родиона Михайловича, екатеринодарского машиниста, первого своего учителя, который рассказал ему о классовой борьбе, о революции…

«Ударив одного генерала по носу, дела не сделаешь», — усмехнулся Бетал.

Незаметно для себя самого он заснул, так и не войдя в кошару.

Со стороны Эльбруса ветерок принес прохладное дыхание ледников, но Бетал не проснулся. Он крепко спал, изредка улыбаясь своим снам.

Солнце уже стояло довольно высоко над хребтом, когда подскакавший к кошаре всадник разбудил его.

— Поторопись, Бетал, — спрыгнув с лошади, сказал он. — Ты должен без промедления скрыться… Меня прислал Пшемахо…

— Что случилось? — спросил ссадинка Масхуд.

— Узнаете, что случилось, если заглянете в долину Бнлимуко. Клишбиев стянул войска. Много войск. Тебя ищут, Калмыков. Казаки посланы, чтобы арестовать тебя…

— Клянусь, ты прискакал вовремя, — заметил Масхуд, показывая рукой вниз. Там, у входа в ущелье, замаячили фигурки солдат. — Уноси ноги, Бетал. Если они схватят тебя, добра не жди!

— Нет, — неожиданно для всех сказал Калмыков, — Валлаги, не уйду отсюда, — пусть делают со мной, что угодно!..

Калмыкову казалось, что бегством он лишь уронит свое достоинство в глазах односельчан. Но старший чабан, седобородый Исмел рассудил иначе:

— Ты не прав, джигит! Что выиграешь ты, сдавшись стае волков на милость?.. Отправляйся-ка лучше на вершину горы Кинжал и выжидай там, как обернется дело. А мы тебя потом навестим, не забудем. Поспеши же. Если стражники сейчас тебя заметят, то непременно снарядят погоню. Я уж знаю. Не медли, скрывайся, парень…

Бетал неохотно поднял с земли бурку, закинул двустволку за спину. Он все еще колебался. Но разве можно ослушаться старшего?..

Исмел вынес из кошары сумку с провизией.

— Возьми это с собой. Не в гости едешь.

— Спасибо, отец.

— Когда поднимешься до урочища Кинжал, найдешь много пещер. Там укроешься от непогоды.

Исмел сурово и испытующе посмотрел на Бетала, как бы проверяя собственные сокровенные мысли.

— Вот что принес тебе твой кулак, — укоризненно сказал старик и нахмурился.

А во взгляде Бетала были тепло и благодарность к этому славному старику, который хотел сейчас казаться строгим и разозленным.

— Ну, чего ждешь?! Укатывайся отсюда! — и опять не зазвучала в этом окрике настоящая злость, как того хотелось Исмелу.

Бетал улыбнулся, кивнул всем на прощанье и зашагал по тропе, ведущей к урочищу.

Старик некоторое время смотрел ему вслед. Покачал головой, пробормотал:

— Ох уж этот мне род Калмыковых! Трудные люди, нетерпеливые люди! Не сидится им спокойно на белом свете!..

Калмыков пересек глубокую балку, поросшую терновником и калиной, и шел уже по ущелью, когда к кошарам на взмыленных лошадях подскакали казаки. Предводительствовал отрядом Мудар Анзоров, хорошо знавший Бетала.

Не слезая с коня, Анзоров вплотную подъехал к Исмелу:

— Где этот собачий сын?

Ни один мускул на лице старика не выдал его волнения. Исмел спокойно ответил:

— Коли приехал, будь гостем, Мудар! Угощать тебя мы не станем, но уважим, несмотря на то, что начал ты беседу с недоброго слова. Приглашайте же, чабаны, дорогого гостя!

Масхуд и его подручный Касбот двинулись было вперед, но Анзоров хлестнул лошадь и поставил ее на дыбы.

— Не нуждаюсь в ваших приглашениях!..

— Нуждаешься или нет, я не знаю, а вот здороваться надо…

— Вам ли знать, что полагается, а что нет! — вскричал Анзоров. — Вы же забыли и законы и совесть!

Но Немела не так-то легко было вывести из равновесия и заставить изменить избранную им линию поведения. Сейчас нужно было оттянуть время, все остальное неважно.

— Хоть ты и не удостоил меня уголка твоего пышного стола в Нальчике, — по-прежнему сдержанно и вежливо говорил Исмел, понимая, что это бесит Мудара, — однако слезай с лошади и будь нашим гостем. Мы зла не держим.

— У вас находится сын Калмыковых! — уже спокойнее заявил Анзоров. — Выдайте мне его!

— Находился.

— Где он?..

— Уехал.

— Куда уехал?

Старик медленно обвел пристальным взглядом молчавших Масхуда и Касбота. У тех душа ушла в пятки: «А вдруг скажет?..»

— Куда уехал? Сказал, что в Нартсано[25]… Так он сказал, Масхуд?

Пастух пришел в себя и, поклонившись Мудару Анзорову, подтвердил:

— Так, господин. В Нартсано направился. Вечером вчера и уехал.

— Может, и немного пораньше… А зачем, Мудар, понадобился тебе сын Калмыковых? Клянусь, из-за этого парня не стал бы я загонять лошадей. Слезай же с коня, и пусть спешатся твои люди. Нельзя нарушать обычай.

Слова старика едва ли доходили в этот момент до Анзорова, взбешенного неудачей. Сжимая побелевшими пальцами нагайку, сложенную вдвое, он то приподнимал ею край каракулевой папахи, то снова надвигал на лоб, не зная, что предпринять. Гнедой его нетерпеливо рыл копытами землю возле самого входа в кошару.

— Ты здесь старший? — спросил наконец Мудар.

— Да, я.

— Тогда приезжай в Билимуко. Там и поговорим. Да забери с собой всех старших с соседних кошар. И помни — это приказ Клишбиева. Не придешь, будет худо!

Стегнув лошадь, он ускакал, увлекая за собой казаков.

Исмел пожал плечами.

— Свинью, нечистое животное, и ту пожалеть можно, а на таких, как этот, нету у меня жалости!

В долине Билимуко, куда Исмел вскоре явился с двумя-тремя старейшинами из других кошар, было многолюдно. Спешившись и держа коней в поводу, стояли казаки. Чуть поодаль от них — кабардинская знать. Исмел узнал Инала Хатакшокова, Жираслана Кармова, Агурбека Исламова и других. Перед ними, словно осужденные на казнь, — скотоводы и табунщики?

Опершись на свою большую чабанскую палку, впереди крестьян стоял Пшемахо Ирижев и от имени всего сельского общества вел разговор с господами.

Пшемахо Ирижев — коренастый горец невысокого роста с большой круглой головой и широким лбом — был одним из «подстрекателей» бунта, как считали власти, и одним из самых уважаемых людей среди крестьян окрестных селений. Одет он был в поношенную черкеску, из-под которой выглядывал такой же потертый бешмет. На голове — серая лохматая шапка, на ногах — серые ноговицы. И даже лицо его, сейчас суровое и решительное, казалось серым, похожим на выгоревшую от солнца, давно не видавшую дождей пашню.

— Уважаемые князья и уорки, — наставительным тоном говорил Пшемахо, видимо, надеясь устыдить слушавших его коннозаводчиков, — отбирая у нас Зольские и Нагорные пастбища, вы совершаете деяние незаконное и преступное. На любом коране можем поклясться, что вы поступаете с нами противно всем законам божеским и человеческим! Или неизвестно вам, что пастбища принадлежат всему обществу? Так имейте же сострадание к нашей участи… Подумайте не только о себе, но и о нас, грешных…

В это время на середину поляны с книгой корана в руках вышел мулла из Хасанби. Неизвестно, сделал он это по собственному почину или по чьему-то поручению.

— Мусульмане, преданные аллаху! — начал он, протягивая вперед коран. — То, что держу я перед вами, — плод великой мудрости аллаха! Так одумайтесь же перед лицом святыни! Если почитаете ислам, если чтите родителей ваших, то оставьте дерзкую затею, отступитесь от Зольских пастбищ… Взгляните, — он показал рукой на солдат. — Сила не на вашей стороне! Не вам нарушать царское повеление. Вас склоняют к бунту недоброжелатели ваши. Не слушайте этих обманщиков. Те, кто вас подговорил, позорно сбежали. Где Бетал Калмыков, может, знаете, а?..

Со всех сторон раздались негодующие возгласы:

— Тебе что за дело?

— Где был, там нету!

— Не лез бы лучше куда не надо!

Мулла пропустил реплики мимо ушей и, подняв толстый томик корана еще выше, продолжал свою проповедь:

— Уходите с участков, пока есть время. Пусть ими владеют законные хозяева. Именем корана заклинаю вас — откажитесь!..

Пшемахо шагнул к мулле.

— Не позорь священную книгу, эфенди, не совершай греха, — глухо сказал он. — Уходи, если ничего другого не имеешь сказать!

— Разве чернь почитает коран? — крикнул кто-то из князей. — Они давно продались иноверцам! С ними можно говорить только языком пушек?..

Крестьяне ответили возмущенными возгласами. Поднялся ропот. Все кричали, потрясали сжатыми кулаками, хватались за рукояти кинжалов. В общем шуме ничего нельзя было разобрать.

Но вот со стороны реки показались генерал Степанов, исполнявший в то время должность начальника области, и полковник Клишбиев.

Толпа, увидев их, немного утихла.

Генерал шел не торопясь, изредка нагибаясь, чтобы сорвать полевой цветок и присоединить его к собранному букету. За ним шли два казака — тоже с цветами, неумело держа букеты, будто веники, стеблями вверх. Клишбиев сопровождал генерала, и на недовольной физиономии его было написано неодобрение пустым забавам, которым изволил предаваться Степанов.

Генерал по сравнению с крупным Клишбиевым казался недомерком. Да и вообще в том, как он срывал очередной цветок и подносил его к носу, чтобы понюхать, а потом выбросить или присоединить к букету, было что-то смешное и несерьезное и уж во всяком случае явно не соответствовавшее моменту. Никому и в голову не приходило, что Степанов просто-напросто ломает комедию.

Когда Степанов приблизился, Мудар Анзоров торопливо сбросил с плеч бурку и расстелил ее на плоском широком камне, лежавшем возле его ног.

— Садитесь, ваше превосходительство.

Но генерал не обратил внимания на этот жест.

— Камень холодный, господин генерал, — покраснев, заметил Анзоров.

— Мы, солдаты, народ привычный, — сказал Степанов и покрутил ус. На самом деле он был довольно хилым и всю жизнь страдал от простуды.

«Рисуется, — подумал Мудар. — Больше валялся в постели, чем воевал».

Генерал взял у солдат букеты. Стал рассматривать собранные цветы и травы.

— Ну как? Договорились, господа, миром со своими холопами?.. — и, не дожидаясь ответа, повернулся к Клишбиеву. — Эта трава — отменное лекарство, полковник. Пожалуй, лучше было мне стать ботаником, чем генералом. Оно спокойнее. Не пришлось бы возиться с вашими земельными делами… Ну, так до чего вы договорились?

И опять, не дав никому раскрыть рта:

— А это от фурункулов, полковник. Моя супруга ими мучается, — он пожевал травинку, сплюнул. — Вот и вы, господа, у меня, как чирьи под мышкой. Ну, так что?..

Старше других среди князей и дворян был Инал Хатакшоков. Кашлянув, он выступил вперед.

— Господин генерал, к прискорбию нашему, должны мы доложить, что случилось такое, чего не знает история кабардинцев: холопы наши перестали повиноваться…

Степанов, казалось, не слушал Хатакшокова, продолжая возиться с букетами, сортируя цветы и травы.

Он даже не поднял головы.

— Короче, князь…

— Я и так стараюсь быть кратким, ваше превосходительство. Стоящие перед вами темные крестьяне — просто обмануты…

Степанов на секунду оторвался от своего занятия.

— Где же тот удалец, о котором вы мне докладывали? — спросил он Клишбиева. — Как там его?..

— Калмыков, ваше превосходительство. Сбежал.

— Ничего-то ты не умеешь, полковник, — фамильярно заметил генерал. — Бунтовщики удирают — из-под самого твоего носа. Конокрадов только можешь ловить… Посмотри-ка, каков экземпляр, а?

Клишбиев, поморщившись, взял протянутый Степановым цветок и, повертев его в руках, сказал резко:

— Крестьяне отказываются выполнять приказ властей…

— Кто отказывается? — словно проснулся Степанов.

— Все стоящие здесь.

Генерал окинул взглядом толпу бедняков. Уловив этот взгляд, к нему подошел Пшемахо Ирижев. Почтительно остановился в двух шагах, с достоинством поклонился. Генерал пронзительно посмотрел на него. Пшемахо не. отвел глаз. Ирижев многое слышал об этом человеке, который не сумел заслужить почестей и наград на полях сражений, но зато прославился дикой расправой над безоружными рабочими-демонстрантами в Грозном. Ходили слухи, что каратель получил за грозненские события награду из рук самого императора.

На губах Степанова заиграла неожиданная улыбка. И глаза подобрели, подкупающе заискрились.

— Ну, старина, выкладывай, чего вам недостает? Чего нужно-то?.. — доверительно спросил он у Пшемахо.

— Нашэ земла, господин. Нашэ Золка, — с трудом отвечал по-русски Ирижев. — Где нога стоит, то земля нашэ, аллах дал.

— Аллах, говоришь? — по-прежнему масляно улыбался Степанов. — Это ты неплохо сказал. Видать, неглупый старик, а?

Пшемахо молчал. Степанов понюхал цветы.

— Что-то они порохом пахнут… Ну ладно, старче, земля пусть себе создана богом, но распределяет-то ее не бог, а царь, помазанник божий… Так-то, милый мой.

— Нашэ не можно терпит… невернэ царске указ… Умром, не дадим Золка! — во весь голос крикнул Пшемахо.

— Умрете?! — выкрикнул генерал, отшвырнув далеко в сторону цветы и травы, которые только что с таким тщанием перебирал. — Так тому и быть! Помирайте!..

Он выдернул из кармана галифе массивный, видимо, серебряный портсигар и, сунув в рот папиросу, взмахнул рукой.

Конные казаки тотчас же разомкнулись.

На открытом, сравнительно ровном месте позади казаков стояли… пушки.

Офицер-батареец взмахнул шашкой, и над долиной Билимуко ударил орудийный гром. Один за другим на склонах ухнули взрывы, взметая кверху столбы каменистой земли, ломая ветхие плетневые кошары.

Степанов стоял на камне и, приседая при каждом взрыве, выкрикивал:

— Что, не нравится?! Не нравится?!

Не успел рассеяться дым первых залпов, как конная лава казаков с саблями наголо затопила толпу крестьян, смяла и опрокинула ее вместе с отарами овец и стадами. Выстрелы, крики и стоны повисли над долиной, запахло гарью от загоревшихся сухих плетней. А генерал все стоял на камне и, размахивая руками, кричал петушиным срывающимся фальцетом:

— Так их! Так! Умирайте же, негодяи!..

К вечеру на Зольских пастбищах не осталось ни скота, ни людей. Те, кто уцелел и не был арестован, разошлись по своим аулам.

Один из очагов восстания был ликвидирован.

Бетал Калмыков смотрел на Золку. Там, далеко внизу, утихало пламя пожаров…

Он стоял здесь уже давно, бессильный изменить что-либо в той трагедии, которая разыгралась в ущелье.

Он слышал, как разорвали напряженную тишину первые артиллерийские залпы, видел, как шарахнулась толпа, теснимая конными казаками.

Весь ужас этого дня в долине Билимуко видел Бетал Калмыков. В одну горькую траурную мелодию слились для него все скорбные звуки долины. И долго еще после того, как наступила тишина, чудился ему одинокий жалостный стон, доносившийся из ущелья…

Бетал Калмыков стоял на склоне горы Кинжал и смотрел вниз, на Зольские пастбища. Он не замечал, что по обветренному суровому лицу его катятся крупные слезы…