Всегда в седле (Рассказы о Бетале Калмыкове)

В БАКСАНЕ

Ранним июльским утром, едва жители села выгнали коров в стадо, над просыпающимися улочками загремел мощный раскатистый. бас:

— Еге-е-гей! Люди аллаха, собирайтесь в окружное правление! Сегодня — большой сход карахалка! Эге-е-й! Поторапливайтесь, уважаемые односельчане!

Кричал так, выполняя старинную роль глашатая, маленький щуплый человек лет пятидесяти, восседавший на неказистом пегом коньке.

Глядя на его впалую грудь, узкие сутулые плечи, на бесцветное лицо с реденькой бороденкой, трудно было предположить в нем обладателя столь зычного и низкого голоса.

Лошадка трусила мелкой рысцой, испуганно шарахаясь в сторону после каждого выкрика своего седока, и заплетала ногами.

Тон неимоверно важничал оттого, что ему поручили серьезное дело, и воинственно размахивал старой тупой саблей, изредка хлопая ею плашмя по крупу своего одра.

— Эге-е-й! Собирайтесь в круг!

Взбудораженные крестьяне выскакивали из домов, судили да рядили, объясняя появление глашатая каждый на свой лад и пугая друг друга нелепыми догадками.

Так уж было заведено испокон века. Если случалось в ауле что-либо необычное, раздавался то тут, то там призывный голос глашатая и, едва сдерживая нетерпение и любопытство, горцы седлали коней, запрягали брички, а то и просто пешком торопились на место схода.

На этот раз поднял на ноги всех жителей селения Плешивый Хамид.

Он был довольно известным человеком в своей округе: рассказов и небылиц всяких ходило о нем великое множество.

Всю жизнь Хамид провел в бедности. А тут еще одно горе— голова его раньше времени облысела, и сельские острословы прозвали его Плешивым.

Трижды он женился и трижды оставался вдовцом. В четвертый раз попытал счастья с вдовушкой из ногайского племени и жил с нею благополучно вот уже семь лет. Каждый год она рожала ему по ребенку, и Хамид воспитывал теперь семерых сыновей.

На соседей Хамиду положительно везло. Люди это были большей частью добрые и уважительные. Они помогали ему и едой и одеждой. Сыновья его росли на даровых харчах.

И Хамид не унывал. «Если я беден, — что из того? — любил говаривать он. — На таких, как я, весь свет держится! Не было бы нас, бедняков, откуда тогда знать богатеям, что они богаты?..»

Нравилось ему участвовать во всех сходах и сборищах, бывать на похоронах и на свадьбах. Он отнюдь не забивался в угол, не стеснялся своей потрепанной одежонки, а напротив, всегда норовил воспользоваться моментом, чтобы произнести речь, сказать несколько «глубокомысленных» слов.

В ту горячую суровую пору, когда решался вопрос — быть или не быть на Северном Кавказе советской власти, Плешивый Хамид умудрился не примкнуть ни к одному лагерю и дипломатически выжидал, чем кончится заваруха.

Он не стал ни кадетом, ни большевиком, ни шариатистом: все боялся продешевить, усевшись не на ту арбу.

А когда революция совершилась вовсе без его участия, Хамид забеспокоился, как бы не остаться «с носом», и зачастил на собрания и на сходки, где неизменно держал путаные пространные речи, на все лады расхваливая новую власть.

Вскоре он прослыл активистом и его даже приняли в партию, хотя сам Хамид решился на столь важный шаг совсем не по внутреннему убеждению, а движимый лишь одной-единственной мыслью — как бы не оказаться ему в стороне от главного течения жизни и не застрять в бедняках до скончания века.

Он перестал клясться именем аллаха и говорил теперь: «Клянусь своим партейным билетом!», театрально положив ладонь правой руки на пришитый к бешмету изнутри нагрудный карман.

И вот однажды произошла история, навсегда избавившая его от этой привычки, а заодно и от партбилета, которого он не заслуживал.

Понадобилось ему в Прохладную. Сел в вагон и поехал, ничуть не смущаясь, что у него нет проездного билета. Где-то на середине пути в вагоне появился кондуктор.

— Ваш билет? — потребовал он, подойдя к Хамиду.

С важным видом тот полез в заветный карман и, достав свою партийную книжку, протянул кондуктору.

— Это не дает права на бесплатный проезд. Потрудитесь освободить вагон.

Хамида выпроводили на первой же остановке. Железнодорожного билета он, разумеется, не купил по той простой причине, что у него не было денег, и зашагал домой пешком. Возвратившись в селение, весь в пыли, усталый и злой, он явился к секретарю ячейки и положил перед ним партбилет.

— Клянусь, незачем мне таскать в кармане эту красную книжечку, которая не дает никаких прав. Даже в поезд с ней не пускают…

Рассказывали, что с тех пор Хамид стал все чаще брюзжать и при всяком удобном случае поносить новые порядки.

Знакомым своим и близким он нашептывал:

— Ну что, в самом деле, дала нам эта советская власть? Как были нищими, так и остались…

Незнакомым высказывался осторожнее:

— Валлаги, с таким трудом завоевали мы Советы, сколько жертв принесли, сколько крови пролили! Однако что-то не верится, будто все при новой власти равными станут. Я вот, к примеру, как не имел ничего, так и теперь не имею. А каких только трудностей не перенес, воюя за нынешние денечки. Для кого воевал, спрашиваю я вас? Сидел на нашей шее Хатакшоков, скинули его — другой сел. Председатель. А там еще — окружком да начальство, которое в Нальчике. Все — над нами!

Многие знали, что Хамиду за всю гражданскую едва ли пришлось подержать в руках винтовку, но даже им иногда начинало казаться, что они ошибаются и Хамид вправду совершил все то, о чем говорил. Если часто повторять ложь, она станет похожей на истину.

Ну, а те, кто раньше был незнаком с Хамидом, верили ему — безоговорочно, считая, что люди незаслуженно обижают почтенного и уважаемого человека.

Так Хамид завоевал популярность. Вскоре нашлись хитрецы, которые поняли, как выгодно можно использовать Плешивого Хамида в своих интересах.

Кто хотел загребать жар чужими руками, кому нужно было тайно пустить гаденький кулацкий слушок по селению или повернуть по-своему мнение схода, те ловко пользовались услугами этого болтуна, не отличавшегося ни догадливостью, ни разборчивостью в знакомствах.

Гордый оказанным ему «довернем», воображая себя незаменимым политиком, он первым выскакивал вперед, как только выдавался случай продемонстрировать ораторские таланты.

Самодовольно прищурив и без того узкие маленькие глаза, он отчаянно тер блестящую свою лысину, словно извлекая из нее новые «мудрые» мысли, и начинал нести околесицу.

Он напыживался, заламывал перед грудью сухие руки и обязательно вставлял в свою речь русские слова, о значении которых имел весьма смутное представление.

— Разве существуют на свете несчастья и беды, которые не довелось испытать бедняку-крестьянину? — патетически вопрошал он и тут же хихикал, так что собравшиеся никак не могли сообразить, шутит он или говорит серьезно.

— Товарищи, граждане, односельчане! Не дай аллах, чтобы вы надоели советской власти! Однако не думайте, что так уж понадобились вы государству. Нас собрали сегодня, чтобы узнать наши дела и заботы… говорят же: «Кто хорошо тянет, того погоняют!» Хотел бы я знать, когда же, наконец, перестанут нас мучить налогами? Когда наступит время, чтобы не мы кормили советскую власть, а она нас кормила?

Никто как будто не придавал значения безудержной болтовне Хамида, но, тем не менее, она постепенно творила свое разрушительное, черное дело, смущая простой народ.

Когда в области стали создаваться колхозы и начинание это натолкнулось на скрытое сопротивление кулаков и их подпевал, в родное село Хамида прислали уполномоченного из города, работника ОГПУ Хабалу, отличившегося в свое время в перестрелке с матерым бандитом Туганом Шипшевым.

Хабала — рослый горец с закрученными вверх, на манер бараньих рогов, усами, приехал на тачанке в сопровождении нескольких милиционеров.

Жители аула собрались, как всегда, на площади перед зданием окружного правления.

Хабала, дождавшись тишины, выступил вперед:

— Да сопутствует вам удача в ваших делах и заботах, друзья мои! — начал он свою речь с традиционного горского приветствия. — Зачем вы позорите честь своего аула? Чего хотите, чего добиваетесь? Вся беднота, все селения Кабарды объединяются в колхозы! А вы что раскачиваетесь и колеблетесь? Живете по подсказке бывших уорков, прислушиваетесь к шептунам из княжеского охвостья? Кулаки сбивают вас с толку. Пора бы уже понять, что Советская власть и без вас обойдется, а вот вы без нее — пустое место. И мы, коммунисты, говорим вам: объединяйтесь в колхоз! Это выгодно: и хозяйствовать, и жить легче будет. И запомните: колхозы — это окончательно и надолго!

Не успел Хабала закончить, как перед ним оказался Хамид, одетый в долгополую овечью шубу, которую он носил и зимой и летом, до того драную, что казалось, будто ее рвала на части целая собачья свора,

— Товарищи, граждане, уважаемые односельчане! — как всегда громогласно заговорил Хамид, ни у кого не спрашивая позволения. — Вы все давно меня знаете. Только гость из города не знает Хамида. Я зря не люблю молоть языком, но все же осмелюсь спросить у нашего гостя: кому не по вкусу вяленая баранина и щепотка соли? Кто против того, чтобы быть богатым и сытым? Может, я? Или хромой Камбулат? Или, может быть, мой дед, старый увечный Батокоз… Однако не в этом суть. Вот, видите шубу на мне, дорогие односельчане! Еще при царе я носил ее. А мы ведь за революцию кровь проливали. Остался я в жалкой изорванной шубе. Каким был, таким остался. А вот председатель наш — каждый день новые суконные штаны надевает. Он заслужил, значит! — Хамид распахнул свое рубище и, ничуть не смущаясь, показал всему честному народу худые штаны, едва державшиеся на очкуре. — Смотрите все! Для того разве завоевывали мы советскую власть?! «Девять без шуб, а один — в девяти шубах!» Разве это порядок? Где справедливость? За что боролись?!.

— Когда и где ты проливал кровь за советскую власть? — с трудом сдерживая негодование, перебил его Хабала. — В каких частях ты воевал?

— Я? — Хамид сразу сник, глаза его, воровато забегали по сторонам. — Ну, это… так если ж я и не много сам воевал, то уважаемые мои соседи разве не сражались, не щадя жизни? Но и я… и я тоже… стрелял в самого генерала Шкуро, когда красные гнали его с Кавказа. Не попал только, промазал, значит…

Сход разразился смехом.

Когда толпа утихла, Хабала сказал, пристально и строго посмотрев Хамиду в глаза:

— Если председатель сельсовета слишком часто меняет свою одежду, мы проверим, на какие доходы это делается. Виновен — снимем с работы. Дело недолгое. А вот ты чем дышишь? Может быть, ты против колхоза?

Хамид струсил:

— Почему против? Совсем даже не против… — забормотал он, пятясь назад. — Однако лучше бы не загоняли нас силком в тот колхоз… Надо — по доброй воле. Так я говорю, товарищи, граждане?

Толпа молчала.

— А сам-то ты кто такой? — жестко спросил Хабала.

— Я?.. Бедняк.

— Ты — бедняк? — тон Хабалы заставил Хамида съежиться, но он все еще продолжал хорохориться, стараясь не ударить лицом в грязь перед собравшимися.

— Да, я бедняк, — повторил он, поднимая голову. — Посмотри на меня, весь я тут…

— Мне известно, кто стоит за твоей спиной! — крикнул Хабала и сделал знак милиционерам. Они обступили Хамида, под руки вывели его из круга на глазах у схода и посадили в тачанку.

На виду у всех тачанка с арестованным перевалила через бугор и пропала за поворотом. Через несколько минут с той стороны донеслись звуки выстрелов.

Толпа заколыхалась, глухой ропот прошел по рядам.

— Еще есть такие бедняки? — сверкнув глазами, спросил Хабала.

Никто ему не ответил. Крестьяне молча подходили к столу, за которым сидел секретарь с толстой разлинованной книгой, и записывались в колхоз.

Прошло немногим больше недели, и всеми втихомолку оплаканный Хамид возвратился в аул целым и невредимым. На расспросы он не отвечал, многозначительно опуская глаза и тем давая понять, что все, происшедшее с ним в городе, — тайна, которую он никому не имеет права открыть.

Именно этот Хамид ранним июльским утром и разбудил все селение, призывая своих сограждан поспешить в Баксан на сход к окружному комитету, помещавшемуся в двухэтажном здании бывшей княжеской усадьбы. Стояло оно у самой реки и было обнесено кирпичным забором. Вокруг, во дворе, располагались службы.

Нежаркое солнце едва поднялось над горизонтом, когда двор — Баксанского окружкома был уже переполнен народом.

Стоял невообразимый галдеж. Тщетно работники окружкома пытались успокоить необычно возбужденных крестьянки навести хотя бы относительный порядок.

Среди всех выделялся своим ростом и голосом широкоплечий силач Марем. Он влез на стоявшую у забора бричку и говорил, перекрывая гомон толпы гулким и звонким голосом:

— Сегодня нас силой сгоняют в колхоз! — почти кричал он. — А завтра? Неизвестно, что с нами сделают завтра. Когда советская власть пришла, твердили все, что отныне горцы заживут свободно. А теперь не так. Каждый лезет вперед и нор'овит решить все за нас. А мы что? Разве крестьяне не могут сами распорядиться своей коровой и своей жизнью? Почему в борозды, пропаханные нашими плугами, обязательно лезут чужие? Почему? Неужели мы не можем договориться между собою, как наладить жизнь и работу? У кого быка, у кого корову отнимают, в колхоз гонят. Паршивую индюшку и курицу — и то не имеем права держать! До чего дожили!

Неподалеку от брички, на которую взгромоздился Марем, стоял Хамид и отчаянно завидовал.

Он не мог простить себе, что замешкался и уступил другому право говорить первым.

«Почему я не на его месте?..» — с тоскою думал Хамид и с досады кусал свои желтые от табака ногти.

Впрочем, он зря терзался. Если не Марем, то другие все равно не дали бы раскрыть рта плешивому бедняку. С самого начала стало понятно, что главенствовать на сегодняшнем сходе намерены те, кто в старые времена пользовался «уважением и почетом», у кого мошна потуже, чем у Хамида и ему подобных.

Марем, к примеру, в былые дни владел несчитанными табунами и мог устраивать скачки, слава о которых гремела по всему краю.

И чего, собственно, Хамиду не сидится на его- привычном бедняцком месте? Может, он очень нужен таким, как Марем, и всем иным, кто прячется за его широкую кулацкую спину? Едва ли. Не сидеть ни Марему, ни его подпевалам за одним столом с неимущими, бедняку с богатеями не поравняться…

Шум, возобновившийся с новой силой, отвлек его от невеселых мыслей. Люди что-то кричали, спорили до хрипоты, размахивая руками.

— Начали с лошадей и быков, — продолжал Марем, не обращая внимания на то, что его плохо слушают, — а скоро до жен наших и детей доберутся! Коммунисты все хотят сделать общим! И жен тоже! И спать будут вместе, вповалку, на одном широченном матрасе и укрываться одним одеялом. Трактором это одеяло на нас станут натягивать, трактором — стягивать! Вот куда, добрые люди, ведут нас большевики и коммунисты…

Выкрики, свист, улюлюканье, налитые злобой глаза, руки, судорожно хватающиеся за рукояти кинжалов. Кое-кто даже вооружился кольями, выдернутыми из плетня. По всему было, видно, что крестьян кто-то подстрекал к открытому выступлению, ловко раззадоривал их, сам оставаясь в тени.

Долго ли было в то трудное время сбить с толку наивного и доверчивого горца, Нашептав ему, что он снова, в который уж раз, стал жертвой обмана и несправедливости, что его силой хотят загнать в колхоз и обобрать начисто, не оставив в хозяйстве ни коровы, ни овцы, ни даже цыпленка? Долго ли?..

Сход бурлил. Марема уже никто не слушал. Наступил такой момент, когда недоставало лишь одной незначительной искорки, чтобы дело кончилось взрывом.

Во двор окружкома въехали на взмыленных лошадях шесть милиционеров.

— Видали? — все еще стоя на бричке, обратился к толпе Марем.

— Испугать пас хотят! Нет, сегодня никто не отступит, если только он считает себя мужчиной!

Дальнейшее произошло так быстро, что всадники из милиции не успели даже опомниться. Их сняли с лошадей, отобрали оружие и связали.

Первая удача опьянила растревоженную, гудящую, как пчелиный улей, массу людей. Теперь уже трудно было взывать к благоразумию и спокойствию: во дворе окружкома кипела раскаленная лава, грозя захлестнуть все, что станет ей поперек дороги.

— Будь проклят аллахом тот, кто струсит и пойдет на попятный!

— Бей коммунаров!

— Хватайте колья, обнажайте кинжалы!

— Не позволим отнять у нас жен и детей!

— Бей!!.

— Ломай тюрьму!

Толпа готова была броситься сейчас куда угодно, найдись человек, который повел бы ее за собой.

Хамид, запутавшись в людском море, вертелся с обнаженной саблей в руках и кричал что-то вместе со всеми, захваченный диким азартом. Он уже не властен был ни над своей головой, ни над своим телом, — одна заветная мысль гвоздем засела в его разгоряченном мозгу: «Как бы мне отличиться сейчас среди всех своим мужеством и бесстрашием, кай бы совершить такое, чего не могут другие!»

Внимательный взгляд различил бы в бушевавшей толпе и таких горцев, которые не разделяли всеобщего помешательства, но сделать они ничего не могли, их несло, как щепки на поверхности вспененного потока, низвергающегося с высокой горы. Они не знали, куда вынесет их своенравный поток, — может, швырнет на берег, как ненужный мусор, а может, домчит к самому морю, где сольется с другими реками…

Хамид метался со своей саблей из стороны в сторону, точно его стегали хворостиной.

— Власть мы завоевали, чтобы стать свободными! — кричал он охрипшим басом.

Кто-то сказал ему в самое ухо:

— Лучше замолчи, брат. В жизни не бывало, еще такой власти, чтобы всем угодила.

— Перестаньте дурачиться, люди! — взывал к толпе чей-то благоразумный голос. — Что толку с того, что пошумите и разойдетесь?

Но слова эти утонули в неистовом гвалте. Никто не хотел слушать добрых советов, и, размахивая кольями и кинжалами, толпа ринулась к неказистому зданию тюрьмы. Разгромив его и выпустив нескольких сидевших там конокрадов, люди окончательно распали-лись и снова запрудили широкий двор окружного комитета. Разогнать охрану и самих «комитетчиков», захватить оружие и единственный пулемет «максим», которым располагал округ, было делом нескольких минут.

Недовольство и беспорядок, ловко спровоцированные местными кулаками и иже с ними, оборачивались мятежом против советской власти.

Отхлынув от окружкома, гудящая волна залила дорогу, связывающую Нальчик с Пятигорском, а вскоре и мост через реку Баксан. На мосту установили пулемет с твердой решимостью никого не пропускать по дороге ни туда, ни обратно. Мало кто из этих обезумевших людей, захлестнутых стадным чувством, представлял себе более ясную и осмысленную цель. Скорее всего большинство обманутых и ослепленных беспричинной злобой горцев не давало себе труда подумать, во что может вылиться происходящее, где-то. в глубине души надеясь, что случится нечто такое, из-за чего тотчас утихнет всеобщая ярость.

Но подобные мысли скрывались слишком глубоко в недрах толпы, и нечего было и думать, что они возобладают над стихийным пожаром, умело разожженным в крестьянских сердцах врагами колхозного строя.

Внешне людская масса была сейчас монолитной, готовой к самым решительным и безрассудным действиям. Ощетинившись кольями и винтовками, похожая на единый чудовищный организм, она по-прежнему бурлила, расплескавшись вокруг моста.

И некому было остановить ее.

Немилосердно жгло солнце, словно наверстывая упущенное. В бездонном голубом небе, подернутом желтоватою дымкой, застыли прозрачные крылья перистых облаков.

И вдруг — встревоженный крик:

— Смотрите — идет! Сам идет, один!

Из-за поворота действительно вышел человек. Он направлялся к мосту, туда, где стоял пулемет.

Это был мужчина, крепкого сложения, одетый в гимнастерку и галифе пепельного цвета, в руках — брезентовый дождевик.

Он не спешил. Толпа смолкла. Твердые шаги его были хорошо слышны в притихшей степи. На широком скуластом лице, освещенном жаркими лучами полуденного солнца, блуждала горькая усмешка, но не было заметно и тени тревоги и беспокойства. Изредка он посматривал по сторонам, на ровные желтые поля поспевшей пшеницы, раскинувшейся по обеим сторонам дороги, и хмурился.

Он шел совершенно спокойно, в каждом шаге его, в размахе крепких, сжатых в кулаки рук чувствовалась сдержанная сила и властность.

— Стреляйте! — раздался истерический выкрик. — Стреляйте в него!

Кто-то бросился к пулемету. Торопливо, дрожащими руками стал дергать замок. Его заклинило.

— Не ходи дальше! Стой — или рассеку тебя на части! — истошным голосом вопил пулеметчик.

Но пришелец словно не слышал предупреждения и продолжал идти, как ни в чем не бывало.

— Тебе говорю: стрелять буду!

Но было уже поздно. Человек в гимнастерке сделал несколько быстрых шагов и, очутившись возле пулеметчика, положил руку на горячий от солнца кожух «максима».

— Так ты не застрелишь и полевой мыши, — усмехнулся он. — Лента у тебя, брат, неправильно вдета, с перекосом. Сделай вот так… Вот… и здесь… — нагнувшись, он ловко и быстро удалил неисправность. — Теперь стреляй в кого хочешь.

Пулеметчик стоял, потупившись. Губы его вздрагивали от пережитого напряжения.

— Так-то, брат, — снова заговорил пришедший, положив тяжелую ладонь на плечо горца. — Знай теперь: в своих пулемет не стреляет!

Он оглядел присмиревших мятежников и, увидев неподалеку от моста группу стариков, направился к ним. Подойдя, обратился к самому старшему:

— Салам алейкум, Инал.

— Уасалам алейкум, Бетал, — старик пожал протянутую ему руку. — С приходом тебя.

Старики, да и все, кто находился в тот день возле моста через реку Баксан, были явно растеряны: никто и думать не мог, что Калмыков явится сюда не во главе целого войска милиции, а один, безоружный, с пустыми руками и открытой душой.

Улеглась бессмысленная ярость, потухли горящие глаза. Те, кто сомневался и колебался, почувствовали себя совсем неловко, как дети, нашкодившие в отсутствие старших.

— Инал, — Калмыков обратился снова к нему, — разве тебе не выдали ссуду на покупку коровы?

— Выдали, Бетал. Да вознаградит тебя аллах за доброе дело, — устыдившись, опустил седую голову Инал.

— А как чувствует себя твоя больная жена, Кильшуко? — спросил Бетал щупленького остроносого старичка.

— Беркет бесын, — не поднимая глаз, ответил тот. — Лежит еще. В больнице.

— Послезавтра должен приехать в Нальчик московский профессор, большой доктор… Он обязательно поможет твоей жене…

— Дан бог, Бетал, чтобы я смог добром заплатить тебе за добро, — ответил старик и осекся.

— Не меня ты должен благодарить, Кильшуко, — сказал Калмыков.

— А кого же?

— Советскую власть. Только ее…

Кильшуко потупился, в смущении подергал себя за редкую седую бороду и тихо сказал:

— Может, аллах даст нам время… искупить…

Поблизости от стариков стояло еще несколько горцев. Среди них выделялся рослый Марем; время от времени он бросал на Калмыкова злобные взгляды. Возле него услужливой юлой вертелся Плешивый Хамид.

Все это не осталось незамеченным для Бетала. Однако, когда он обратился еще к одному старику, ему пришлось на время выпустить из поля зрения Марема и его окружение. Старик, с которым Бетал заговорил, вдруг ринулся вперед и, резко оттолкнув Калмыкова в сторону, заслонил его собой.

С перекошенным лицом прямо на Бетала надвигался Хамид с обнаженной саблей в руке. Он оттолкнул старика, преградившего ему путь, и в тот же момент над головой Бетала сверкнул клинок.

Калмыков инстинктивным движением отпрянул вбок и, схватив Хамида за кисть, вырвал у него саблю.

— Ого! — шумно вздохнув, сказал он. — Да ты, как видно, всерьез?!.

Бетал с трудом сдерживал накипавшую ярость. Он знал за собой подобные приступы неистового гнева и всегда старался вовремя обуздать их. А сейчас — тем более: с такой массой возбужденных горцев можно говорить только спокойно, имея трезвую голову на плечах.

Калмыков некоторое время стоял молча, рассматривая лезвие сабли, отнятой у Хамида.

За ним настороженно следили десятки глаз. Одни — с ненавистью и страхом, другие — с тайной надеждой и восхищением. Но почти все понимали, что судьба их сейчас зависит от этого человека.

Не выпуская из рук сабли, он влез на подводу, стоявшую рядом, и оглядел толпу. Спокойный, сильный, он теперь улыбался, овладев собой. Он вдохнул полной грудью теплый степной воздух, пронизанный запахом спелой пшеницы, и сказал так, чтобы его могли слышать все:

— Неужели вы не слышите, как пахнут созревшие колосья? Разве вы не крестьяне? Прислушайтесь, как стонут хлеба, просят приложить руки…

— Мы уж не знаем, кого нам теперь и слушать! — выкрикнул кто-то.

Словесная перепалка не входила сейчас в расчеты Калмыкова. Возникнет шум и гам, в котором ничего нельзя будет разобрать, и все его замыслы рухнут.

— Взгляните на эти поля! Если зерно просыплется на землю, чем вы накормите своих детей? Что скажете?

Марем вышел вперед.

— О каком поле ты ведешь речь, сын Калмыковых? Разве оно наше? Разве накормим мы детей своих, убирая казенный хлеб?.. Мы хотим быть свободными! Вот, на Кубани, говорят, у казаков нету никаких колхозов!..

Бетал прикусил губу. Гнев снова завладел им. Казалось, с этим уже ничего не поделаешь. Но он сдержался и на этот раз, отчаянным усилием воли заставив себя говорить спокойно. И все же голос его слегка дрожал:

— Я обращаюсь не к тебе, Марем! Ты не думай, что мы не знаем тебя! Мы не забыли, как ты встречал деникинцев верхом на добром коне и ушел за ними из селения. Это ты водил в атаку против своих братьев казачьи сотни Серебрякова. Не с тобой говорю я сейчас, не к таким, как ты, мое слово! — Бетал сильным красивым жестом выбросил правую руку вперед и вверх, опираясь левой на рукоять Хамидовой сабли. — С тобой, карахалк, говорю, к тебе — моя речь!

Калмыков чувствовал, что в настроении толпы уже назрел перелом, что вот-вот обстановка должна разрядиться и зависит это теперь от него одного.

— Я знаю, — продолжал он, — среди вас немало таких, кто и сам не знает, зачем и против кого поднял оружие! Враги народа заставили вас сделать это. Но запомните: сегодня вы совершили ошибку, в которой всю свою жизнь будете раскаиваться. Историю назад не повернешь, колхозы нынешние — не на день и не на месяц. И что стряслось с вами? Всю жизнь говорили — как все, так и мы, а сегодня пошли против всех! Или хотите снова в батраки к Марему идти? А может, решили бежать по следам Хамида, который только и делал, что был на побегушках у богатеев? Взгляните лучше на эти поля. Колосья гнутся к земле под тяжестью зерен. Убирать хлеб — вот ваше дело, — а не стоять на дороге, опираясь на заржавевшие ружья! Если хотите жить по-человечески, — берите серпы, косы, вилы, садитесь на жатки! Вот что хотел я сказать вам. Только это!

Он еще постоял некоторое время на бричке, наблюдая за крестьянами, которые медленно стали расходиться. Большинство из них и вправду стыдились сейчас самих себя, недоумевая, как это могли они потерять голову и пойти на такое; другие были в замешательстве, третья втайне досадовали, что мятеж не удался. Бетал Калмыков вошел в здание окружкома и велел собрать весь актив.

На второй день после памятных событий у моста он вышел па уборку вместе с работниками окружного комитета партии и добровольцами-коммунистами.

Со стороны Баксанского ущелья тянуло свежим утренним ветерком, который приносил сюда, в степь, пряные запахи альпийских лугов и прохладное дыхание снежных вершин.

Взошло солнце. Огромное, слегка сплюснутое, блестящее, как начищенный медный таз.

Бескрайнее пшеничное море золотилось под ветром, колосья клонились к земле, с трудом удерживая тяжкую ношу зерен…

Навстречу Калмыкову и его друзьям шли крестьяне. Те самые, с которыми он говорил здесь, у моста, два дня назад. Одни шли пешком, другие приехали на подводах или вели в поводу лошадей.

Люди шли на уборку. Их звала земля. Они не могли без нее.

— Давайте начнем, — просто сказал Бетал, шагнув с серпом в густую шпеницу.