Всего лишь один из парней

ГЛАВА 2

Элис

Я даже не могу понять, как ошибалась на прошлой неделе. Чикаго не удивителен. Это не хорошо. Это просто ветреная бетонная плита, где умирают мечты. Я никогда не думал, что буду скучать по нашему маленькому скучному городку, но после двух недель, проведенных в Чикаго, я с радостью перееду на Марс.

Я следую монотонным указаниям GPS на приборной панели. Не знаю, почему я согласилась забрать Ксандера. Он был таким бодрым последние несколько дней; я хочу сказать ему, чтобы он уменьшил свою тысячеваттную индивидуальность на несколько ступеней. Обычно я оптимист, подбадриваю его угрюмое настроение. Но теперь Ксандер играет за «Чикагских Соколов» и присоединился к этому странному театральному клубу. Если он так любит все в Чикаго, он должен любить и его транспортную систему.

— Вы прибыли, — говорит GPS. К счастью, других машин вокруг почти нет — аномалия в этом богом забытом городе — и я паркуюсь перед дверью с облупившейся красной краской. Над ним висит вывеска — Театральный клуб "Красная бабочка".

Я знаю, что если я просто подожду в машине, пройдет вечность, прежде чем Ксандер покажет свое лицо. Поэтому я распахиваю дверь и вхожу.

Повсюду вокруг меня жужжат театральные детишки, как маленькие рабочие пчелки в улье. Я не могу понять, почему Ксандер хочет быть частью этого. Я сказала ему, что он должен бросить свое странное театральное увлечение, как только он начнет играть за «Соколов». Вместо этого он должен проводить каждую свободную минуту на катке, тренируясь. Но я должна поддерживать. Я ходила на все его пьесы, от «Младенца Иисуса» до «Ромео», потому что, видит Бог, мама не пойдет.

Но сегодня я совершенно не в настроении быть среди детей театра. Их бодрая жизнерадостность уже действует мне на нервы.

Мимо меня проходит высокий чувак со стопкой сценариев.

— Ксан…?

Я закатываю глаза и вытаскиваю длинные волосы из-под худи. Я давно уже не обижаюсь, когда кто-то принимает меня за моего брата.

— Я его сестра.

Бородатый парень сужает глаза.

Я вздыхаю.

— Ты знаешь, где я могу его найти?

— Там, в театре. — Он указывает на ряд больших черных дверей, но не отводит от меня взгляда.

— Это так странно. Кто знал, что Ксандер может быть горячим

— Ты Отвратительный.

Я выбегаю через двери. Боже, Ксандер когда-нибудь был мне должен за то, что заставил меня иметь дело с этими людьми.

Я вхожу в большой пустой зал. Я провожу пальцами по обшарпанным черным сиденьям и направляюсь к сцене. Мои шаги эхом разносятся по комнате.

— Привет, Эл.

Я поднимаю глаза и вижу, как Ксандер балансирует на вершине лестницы, вешая на занавески войлочные звезды.

— Ты готов?

— Еще одну минуту, — кричит он вниз.

Я плюхаюсь на одно из кресел. Еще одна минута для Ксандера в театре означает еще два часа.

— Ну, как прошли пробы? — Его голос насмешливо эхом разносится по залу

Я сползаю еще глубже в кресло, желая, чтобы оно проглотило меня целиком.

— Я не успела.

Я так расстроилась из-за «Соколов», что Ксандер нашел для меня местную женскую хоккейную команду, в которой я могла попробовать себя.

— Что? — говорит Ксандер, поворачиваясь, чтобы посмотреть на меня. Лестница ненадежно вздрагивает от его движения.

— Как ты не успела? В эту команду пускают, скажем, шестидесятилетних.

— Дело не в том, что я была недостаточно хороша, — бормочу я.

— Мне сказали, что я не подхожу для команды.

— Чем ты не подходил? — говорит Ксандер. Он поворачивается обратно к своим войлочным звездам. На одной из ступенек под ним по-прежнему огромный стек.

— Возможно, я случайно разбила нос капитану.

— Случайно?

— Он врезался лицом в доски…

Я даже отсюда вижу, как поднимается бровь Ксандера.

Я прячу лицо в ладони.

— Мне нужна была шайба!

— Знаешь, — говорит Ксандер, — женский хоккей традиционно бесконтактный.

Он наполовину свисает с лестницы, когда тянется, чтобы поставить звезду.

— Но я никогда не играла в женский хоккей!

В нашем маленьком городке была только одна хоккейная лига, и им было все равно, что я девушка, хоть я и была одна. Ксандер и я играли в одной команде с тех пор, как начали кататься.

Думаю, я всегда знала, что если хочу играть в профессиональный хоккей, то в конце концов мне придется присоединиться к женской команде… но для меня никогда не имело значения, на каком уровне я играю, пока я могу играть, пока у меня есть команда, пока мне бросали вызов (но все же лучшая).

Я прокручиваю это в миллионный раз в своей голове. Я была лучшей на этом испытании. Ксандер был в лучшем случае посредственным. Я знаю, что тренер имел в виду меня. Он просто не хотел девушку в команде.

Мои руки сжимаются в кулаки на коленях. Это нечестно. В лиге нет правил против девушек! Тренер Забински — просто сексист-неудачник, которому пригрозили, что девочка может переиграть всех этих мальчиков.

Ксандер вздыхает, и это эхом разносится по всему залу, как будто четыре других разочарованных брата выражают свое неодобрение вместе со мной.

— Ты должна постараться быть счастливой, Элис, — говорит он.

Он поднимается на ступеньку выше по лестнице и тянется вверх, чтобы разместить украшения.

— Дела идут хорошо. Разве ты не можешь порадоваться за меня?

— Конечно, я рада за тебя. Но…

— Остановись! — кричит он, и лестница под ним трясется.

— Больше никаких но! Хоть раз перестань думать о себе. Скауты НХЛ любят драфтить у «Соколов». Если я проведу хороший сезон…

Ксандер не провел хорошего сезона в своей жизни.

— Не закатывай глаза. Просто послушай.

Ксандер запускает руки в свои темные волосы.

— Я действительно мог бы сделать что-то из себя. Если я буду хорошо играть, никто больше не будет смотреть на меня свысока. Это может стать новым стартом для нас обоих.

Ксандер всегда говорил о том, чтобы добиться успеха. Я никогда не задумывалась об этом по понятным причинам. Но я думаю, что он прав. Возможно, при правильном обучении и наставничестве «Соколов» он смог бы это сделать.

— Просто хорошенько выплачься и переживи это, — говорит Ксандер. — Ха!

Смех вырывается из моего горла.

— Ты же знаешь, я не плачу. Хотя я не был таким злым и обиженным с тех пор… ну, с тех пор, как ушел папа. С тех пор у меня не было слез. Я больше не думаю, что знаю, как это сделать. И я не справляюсь с делами. Я отомщу!

Ксандер игнорирует меня.

— Тогда подумай о хорошем. Ты все еще можешь играть в хоккей. Ты можешь помочь мне тренироваться.

— Я буду много бывать на катке, — бормочу я.

— Что ты имеешь в виду?

Я натягиваю капюшон на лицо, слишком пристыженная, чтобы смотреть на него.

— Мама позвала меня…

— Ой…

— И я чувствовала себя очень подавленной из-за того, что не попала в женскую команду.

— Ага…

— Поэтому я, возможно, как бы согласилась принять участие в двух ее благотворительных мероприятиях по фигурному катанию.

Он какое-то время смотрит на меня, а потом разражается смехом: — Но ты же ненавидишь фигурное катание!

— Я знаю! — говорю я и соскальзываю со кресла на пол.

— Но мне нужно как-то кататься, иначе я умру. И она чувствовала себя виноватой, сбивая меня с толку. Очевидно, в этом городе это очень важно! Что я должна была сказать?

— По крайней мере, мама наконец-то заткнется о том, что никто никогда не помогает ей с ее благотворительными функциями, — говорит Ксандер, подбирая последние несколько звездочек из фетра.

— Ну и что? Ты собираешься каждую ночь бегать в одной из этих дурацких балетных пачек?

— Есть только одно глупое рекламное мероприятие, — говорю я.

— А потом большой благотворительный танец весной. «Ледяной» бал или что-то в этом роде. Я буду выступать соло.

Ксандер запрокидывает голову и смеется.

— Ты знаешь, что в фигурном катании нельзя бить по вещам, верно? Ты будешь слишком занята выполнением своих двойных акселей, тулупов и пируэтов.

— Пируэт — это балет, идиот. — Я все равно смеюсь.

Ксандер закидывает руки за голову и указывает пальцами ног на перекладины.

— Будь осторожен! — говорю я, но на моем лице появляется улыбка. — А как насчет этого? Подножка, верно?

Ксандер тянется за головой, нащупывая ногу. Он балансирует на перекладине только одной ногой.

Я хватаюсь за живот и позволяю своему смеху прогнать этот ужасный день. Возможно, Ксандер прав. Может быть, это и хорошо для нас. Это может стать большим перерывом для всей семьи.

С широкой небрежной улыбкой на лице Ксандер переносит вес, и лестница качается под ним. В течение доли секунды его улыбка превращается в ужас, когда он падает в воздух и с торжествующим треском приземляется на сцену.

Яркий свет больницы бьет мне в веки. Я сижу в кресле рядом с больничной койкой Ксандера. Он так жалко растянулся на белоснежных простынях, что это напомнило мне о дорожном убийстве. Нас запихнули в общую палату в педиатрическом отделении, и со стен на нас пялились выцветшие наклейки с Микки Маусом. Я подавляю дрожь.

Ксандер изо всех сил пытается сесть.

— Они не оставили здесь ни одного из этих скальпелей?

Я осматриваю комнату. Все белое и пахнет хлоркой. В больницах у меня болят глаза и нос.

— Я не вижу ни одного.

— Ладно, думаю, придется действовать по старинке. — Он вытаскивает из-за спины подушку и протягивает мне.

— Пожалуйста, задуши меня, чтобы я мог освободиться от этого жестокого мира.

— Можешь приберечь мелодраму до прихода мамы?

Я зеваю и ерзаю на неудобном стуле.

— Как насчет того, чтобы я нашла тебе ручку, и мы могли бы попросить симпатичную медсестру первой подписать тебе гипс?

— Фу! — Ксандер закрывает лицо руками.

— Я не могу в это поверить!

— Давай посмотрим на светлую сторону, — говорю я.

— Ты принимаешь болеутоляющие. Вероятно, первые несколько дней тебе придется остаться дома и не ходить в школу. И твои пальцы холодного оттенка фиолетового!

Я кладу свое лицо прямо рядом с его опухшими пальцами ног, которые жалко торчат из огромного гипса, обернутого вокруг всей его левой ноги.

Ксандер издает самый жалкий вздох, который я когда-либо слышала, и я боюсь, что он вот-вот заплачет. Единственный раз, когда я видела, как Ксандер плачет, это двенадцать лет назад, когда папа ушел. Это был последний раз, когда я тоже плакала. В этом просто нет смысла.

Я неловко ерзаю в кресле.

— Эл, — говорит он хриплым голосом и красными глазами, — это был мой единственный шанс. Мой единственный шанс сделать что-то великое.

— Это не то, — говорю я, глядя на его руку. Часть меня думает, что я должна подержать его или заползти в постель рядом с ним, как делала, когда мы были маленькими. Вместо этого я предпочитаю неловко избегать зрительного контакта.

— Когда ты выздоровеешь…

— Ты слышала медсестру. Пройдет весь сезон, прежде чем я смогу играть. И ты действительно думаешь, что тренер Забински выпустит меня на лед в плей-офф, если я не играл семь месяцев? Я едва попал в команду, как есть.

— Фу. — Я падаю обратно в кресло.

— Я знаю. Я надрала тебе задницу.

— Эй. — Брови Ксандера опускаются.

— Это вечеринка моей жалости.

Я смотрю, как Ксандер кусает уголок левой губы, и замечаю, что делаю то же самое. Нервный тик.

— Если бы я только могла сыграть для тебя, — стону я.

— Да, — смеется Ксандер.

— Просто подстригись, почему бы и нет?

Мы оба смеемся, а затем через мгновение смотрим друг на друга с такой напряженностью, на которую способны только близнецы. Это пугало нашу маму, когда мы делали это в детстве. Слияние разумов, как она назвала бы это.

— Что, если бы Ксандер Белл не сломал ногу? — шепчу я.

— Я все еще могу сделать попытку, — шепчет он в ответ.

Я оглядываю комнату — там только еще одна семья успокаивает своенравного ребенка, ноющего о своей сломанной руке. Но Вы никогда не знаете. Они могли быть шпионами Забински.

Я задергиваю занавески вокруг нас.

— Я могла бы сыграть для тебя.

Он сужает глаза.

— Что ты имеешь в виду?

Я подхожу ближе и понижаю голос, хотя ребенок плачет так громко, что никто не может нас услышать. Но я почти уверена, что при замысле такого обмана необходимо говорить тише.

— Я буду тобой.

— А как насчет того маленького надоедливого факта, что ты девушка?

Идея прорывается во мне, как будто мои мысли — это отрыв, а Ксандер — сетка, в которую мне нужно забить.

— Тренер даже не осознавал, что я девушка, пока я не сняла шлем. Я могу подстричься. Я буду носить твою одежду. Мы уже ходим, говорим и действуем одинаково. Я сделаю так, чтобы тебя заметили разведчики. А затем мы можем просто переключиться обратно, как только твоей ноге станет лучше.

— Они узнают, — стонет он.

— Ты же знаешь, что не узнают, — плюю я в ответ.

— Мой собственный парень не может отличить нас друг от друга, когда мы на льду!

— О да, — говорит Ксандер, потирая подбородок.

— Однажды он схватил меня за задницу. Это было неловко.

— Итак, — говорю я, ухмыляясь по всему лицу, — что скажешь?

Ксандер смотрит вниз.

— Это слишком рискованно.

Я хватаю его за руку и смотрю на него, его лицо более знакомо, чем мое собственное отражение в зеркале.

— Ты сам это сказал, Ксандер. Это наш большой перерыв. Как сестра. Позволь мне сделать это для тебя.

Он смотрит вниз и прикусывает уголок левой губы.

— Просто… просто не будь слишком хорошой. Обещаешь?"

Прилив возбуждения охватывает мое тело.

— Обещаю.