Второй полёт Гагарина

Глава 4

4

Оренбургская область ничем не напоминает нашу страну традиционную, берёзки-поля, реки-озёра, кои нам ассоциативно подбрасывает память при произнесении слова «Русь». Это сухой и степной край, где очень холодно и ветрено зимой, что я успел ощутить, попав в училище в январе и от души радуясь, что здесь не придётся пережить следующую зиму.

В начале апреля, когда холодрыга немного смягчилась, третий курс был погружен в кузова четырёх тентованных ЗиЛов, покативших к аэродрому Чебеньки, подальше от весьма скромных благ цивилизации областного города, и от Аллочки, с которой успел свидеться ещё трижды, даже познакомиться с родителями, братом и собакой Жулькой. За родителей не скажу, зато псина отнеслась ко мне лояльно, даже – снисходительно, что обнадёживает. Вероятность сгонять в увольнение в Чкалов с аэродрома существовала, но скорее умозрительная.

Алла обещала ждать. Я обещал писать. Какой-то весьма заезженный сюжет.

Ехали больше часа, пацаны курили, пытались балагурить. С одной стороны, воодушевлённые, начинаются полёты на МиГах, то, к чему, собственно, стремились. С другой – прекрасно понимали, как прекрасна жизнь в палатках на снегу. Как бы не протопилась с вечера печка, всё равно, если осталась в кружке вода – к утру замёрзнет. Неизбежная духота, потому что попробуй откинуть полог палатки – моментом её выстудишь вконец.

А летом будет жарко, порой – до сорока.

В переходный период грязь, потом пыль. Я как помощник командира взвода, восстановленный в этой должности, обязан следить за внешним видом парней, заставлять надраивать сапоги, следить за чистотой одежды. Требования практически те же, что и в казарме, только поддерживать сложнее. А также предстоит рисовать «боевой листок», проводить политзанятия, тем более курсанты начали привыкать к моему творческому подходу вроде попыток демонстрировать, как всем коллективом должны не допустить прорыва вражеского лётчика в моём лице. И ещё заниматься спортом, хотя бы в футбол гонять.

Действительность оказалась куда хуже, чем подбрасывала память из прошлой жизни. Тогда в Чебеньках работала баня, имелся клуб, две столовых. Постоянный состав располагался во множестве небольших домиков для господ офицеров и в четырёх казармах, при желании курсантскому курсу тоже нашлось бы место, койки в казармах стояли аж в три яруса. Нас в шестидесятых держали в палатках исключительно по принципу: советский лётчик обязан стойко переносить тяготы и лишения военной службы, поэтому нефиг, привыкайте к тяготам в училище.

В пятьдесят седьмом Чебеньки смотрелись гораздо скромнее. Баня? Моются только ленивые, кому лень чесаться. Клуб? А может вам ещё варьете со стриптизом?

Даже офицерам не хватало домов, их отдали семейным с детьми, остальные ютились в землянках да в единственной казарме. Палатки выглядели не мерой закаливания характера, а безальтернативным способом размещения.

Хоть не полагалось, но залезали под тонкое одеяло, не снимая галифе и гимнастёрки. Поверх накидывали шинель.

Раз в неделю – баня, возили в ближайший посёлок. Любой курсант, задумывавшийся о женитьбе, должен был сто раз подумать – стоит ли спешить и везти избранницу в столь спартанские условия. А ребёнок родится, подрастёт? Ближайшая школа, всего две комнаты, находилась в деревне Дмитриевка. Как ребёнку попасть туда – забота родителей.

Положа руку на сердце, я воспринимал все эти прелести Чебеньков генеральной репетицией перед отправкой за Полярный Круг. Там свои радости, то беспросветная полярная ночь, то солнце, которое греет мало, зато слепит круглые сутки. Зато температура так не опускается благодаря Гольфстриму.

Конечно, возможен вариант не копировать точь-в-точь карьерный путь Гагарина. Но если попаду в другую часть, в менее суровый климат, никто не даст гарантию, что туда нагрянут «купцы» Каманина – отбирать кандидатов на роль Белки-Стрелки. Северные лётчики, прошедшие испытания сверхсложными условиями службы и быта, наверняка в фаворе. Если забить на сверхзадачу и лишь выживать, в ВВС СФ проситься совсем не обязательно. Наверно, вселись в тело любого другого третьекурсника училища, так бы и поступил.

Но я – Гагарин. Не хрен собачий, а Гагарин! Пусть не настоящий, а лишь самозванец на его месте, это, чёрт побери, ко многому обязывает.

И Алле, если решится стать женой, возможно – вдовой первого космонавта, она даже не подозревает о подобной перспективе, придётся ехать за мной в полярную ночь. Сочувствую заранее.

Но человек – существо странное, ко всему приспосабливается. Буквально через день не вызывало протеста вскочить с койки в шесть утра, намотать портянки, сунуть ноги в сапоги и выскочить из палатки на построение, на бегу застёгивая крючок на воротнике гимнастёрки. Как помкомвзвода я выстраивал своих, и мы резво неслись по степи, по щиколотку в снегу, мороз градусов пять-семь, старались как можно быстрее, чтоб согреться. Там останавливались, расстёгивали галифе и жёлтыми струйками рисовали на снегу затейливые узоры, после чего галопировали назад – умываться ледяной водой или снегом, что практически одинаково.

Большая палатка, вмещавшая длинные столы, заменяла столовую, и горячий чай с сахаром был вкуснее любых напитков мира. Сразу почувствовали увеличение порций по норме лётного состава, отлично известно, что голодный пилот хуже переносит перегрузки.

Всё это можно стерпеть ради главного. Я ведь больше тридцати лет был отлучён от неба… Когда брал интервью на авиабазах, старался не смотреть в сторону самолётов, а если доносился рёв двигателя на взлёте или на реверсе при посадке, душу и тело рвало изнутри: почему не мне выпало сидеть за штурвалом?! Старость – худший приговор лётчику.

Не меньше волновались другие курсанты, налетавшие положенные десятки часов на Як-18У, маленьком поршневом самолёте с носовой опорой шасси, считалось, что научившиеся его сажать легче справятся с реактивным. Не знаю… Стоило подняться с полосы, и он вёл себя как обычный пропеллерный тридцатых или начала сороковых, туповатый, с реактивными очень мало общего.

Но теперь – другое дело, впереди полёты, полёты, полёты… Пусть на архаичных истребителях второго поколения, мне плевать. На МиГ-15 и МиГ-15бис безжалостно били «сейбров» над Северной Кореей, на МиГ-17, пусть к тому времени устаревших, умудрялись снимать с неба «фантомы» над Северным Вьетнамом. Это очень хорошие машины для своего времени, ничуть не зазорно сесть в них снова. Да какое зазорно – просто здорово!

В день, когда застегнул ремни, сидя в передней кабине МиГ-15УТИ, сердце рвалось из груди. Самолёт, давно забытый, но настолько родной… Будто нашёл на чердаке и надел старые перчатки, когда-то любимые, не выброшенные, скорее – потерянные. Они помнят форму, размер каждого моего пальца, становятся буквально частью меня.

Не удержался, ласково провёл пальцами по приборам. Вот авиагоризонт с голубым и коричневым полем, правее вариометр, показывающий скорость снижения или набора высоты. Радиокомпас и гиромагнитный компас, в совокупности с картой – вся моя GPS-навигация пятидесятых годов. Упс, почему-то закрыто заглушкой место индикатора давления топлива, надеюсь, у инструктора этот прибор в порядке.

- Насмотрелся? – раздалось в шлемофоне. – В учебном классе и на тренажёре надо было любоваться. Готов?

- Так точно.

Капитан Самарин был сегодня в раздражённом настроении. То ли косяки двух первых курсантов достали его, хотя что с них взять – ничего серьёзнее Як-18 в воздух не поднимали, куда с первого раза… Или у него личные проблемы, а теперь просто срывает злость, что непедагогично. И от очередного курсанта не ждёт чудес ловкости. Кстати, настоящий Гагарин летал поначалу из рук вон плохо, был кандидатом на отчисление за неспособность управлять истребителем, позже наверстал. У меня же больше тысячи часов налёта на реактивных. Но давно, слишком давно, в другом теле, у этого нет соответствующей мышечной памяти.

Зря боялся. Как только двинул вперёд до упора сектор тяги, разгоняя машину по ВПП, словно внутри переключились невидимые тумблёры. Я знаю как летать, я умею летать! Под тряску на стыках бетонных плит косил глазом на указатель скорости, стрелка быстро ушла за отметку «двадцать» и стремительно приближалась к «тридцати», хоть конец полосы ещё далеко, она в Чебеньках два с половиной километра.

Ручку плавно на себя. Отрыв! Левая рука сама, даже не успел подумать, легла на кран уборки шасси, затем перевела закрылки в ноль.

Я не лихачил, набирал высоту полого, хоть МиГ просил – давай попробуем круче. Немного сбросил обороты. На четырёх тысячах выровнялся, как велело задание. Крадусь пятьсот километров в час.

- Левый вираж. Полёт по кругу. Заход на посадку, - пробурчал капитан Самарин в роли Капитана Очевидность.

Он не понимал, что у меня как раз происходит вживление в механизмы МиГа. Кажется, будто нервные волокна прорастают из мозга в двигатель, в крыло, в хвостовое оперение. Я не просто соединяюсь с машиной, мы – вообще одно целое. Я и есть самолёт. Обычно после перерыва, даже сравнительного небольшого, лётчику приходится некоторое время приходить в норму, подтверждать квалификацию и категорию. У меня же всё случилось моментально, словно вставил вилку в розетку – и понеслось. Почему так – вопрос не по окладу.

А капитану кажется, что впереди сжимает ручку очередной перепуганный неуч. Сам, небось, даже в Корее пороху не нюхал.

Крен на сорок пять градусов, чётко по прибору поворота ухожу влево, поддав педалькой, чтоб, не потерять высоту, скользнув на крыло. Второй поворот, третий, снижение.

Мой четырёхзвёздочный сенсей молчал в тряпочку. Видно, не знал к чему придраться. Я мог идти выше рекомендуемой траектории и спикировать к полосе, выровняв лишь перед посадочным знаком, до того мной овладело чувство уверенности. Естественно, не стал, прицелился издалека, выпустил щитки на пятьдесят пять градусов. Выровнялся метрах на пяти и потянул ручку на себя, теряя скорость. Перед внутренним взором – чёрные покрышки колёс, приближающиеся к исчёрканному антрацитовыми полосами началу аэродрома. Метр, полметра, двадцать сантиметров… С такой точностью – до единиц сантиметров – никакой прибор не покажет, надо чувствовать машину. Сейчас покрышки были словно мои голые пятки, несущиеся к земле и обдуваемые ветром. Очень мягко коснулся бетона боковыми колёсами, чьи более мощные амортизаторы приняли на себя основную нагрузку, практически одновременно опустил на полосу носовую ногу шасси. Самолёт не то что не сделал козла – не качнулся.

Когда зарулил на стоянку, Самарин, наконец, нарушил молчание.

- Сколько у тебя налёт на реактивных, курсант?

- Четверть часа, товарищ капитан. С вами.

Ложь была настолько очевидной, что инструктор покрыл меня матом.

- Виноват, товарищ капитан. У папы свой МиГ-17 в гараже. Когда самому недосуг, мне давал погонять.

- Ты ещё и зубоскалишь! Ну, гляди. Хоть одна промашка – выживу из училища.

Технарь прислонил лесенку к фюзеляжу, я отстегнул ремни, отключил шлемофон от сети, уложил маску… и на минуту замер на месте, не в силах покинуть кокпит. Потом шлёпнул по ручке и пообещал самолёту: мы ещё с тобой поднимемся к облакам, дружище.

- Представь, какой, бл…, нахалюга! – распинался на земле инструктор, куривший в компании двух мужиков в лётных куртках и без знаков различия. – Хотел похвалить его, спросил – где так научился, а он, макака драная, острить вздумал. У папы дома МиГ-17 в гараже, даёт покататься!

Собеседники Самарина дружно заржали, не поддержав его возмущение, хихикнули и курсанты, ожидавшие очереди на вылет. Капитан выбрал следующую жертву и повелительно указал на самолёт. Полезай, мол, на тебе отыграюсь.

Отлетались все. И только тогда взвод стал эскадрильей – не формально, а на деле.

Позже Самарин сменил гнев на милость, странно сердиться на ученика, выполняющего задания лучше всех. С нами занимались и другие инструкторы, самолёт оставался тот же, закреплённый за взводом. Очень выносливая машинка. Когда вышел ресурс двигателя, я был свидетелем его замены, довольно занимательная операция. Технари подвели тележку под хвост, раскрутили болты, отсоединили коммуникации, и вся задняя часть, вплоть до корня крыла, уехала назад, остался странный огрызок с торчащей трубой двигателя, опутанного трубопроводами. Как будто двустволку разломили пополам, приклад с УСМ отдельно, ствол отдельно. И уже наутро МиГ ревел новым движком, что-то в нём регулировали, шаманили.

Без преувеличений, я был готов к самостоятельным вылетам, для этого на аэродроме стояли одноместные МиГ-15бис и МиГ-17. Но требовалось выполнить всю предписанную программу с инструктором: полёт в зону, основы верхнего пилотажа (до высшего пока рано), стрельбы. Осваивая заново эту машину, важно было почувствовать индивидуальные особенности планера, особенно характерные для ранних серий, а именно – жёсткость крыла. При определённых режимах, особенно на крутых виражах и при энергичном перекладывании ручки плоскость скручивалась, из-за чего увеличивался крен, как бы ни пытался элеронами выровнять его в противоположную сторону. Этому хорошо известному явлению придумали название – «валёжка», и лучшим лекарством против неё было не загонять МиГ в условия, при которых она проявляется. Тем более курсантов-новичков не просили «делать вещи», до экстремального боевого пилотирования оставалось ещё ох как далеко. Не насилуя запас прочности планера, я довольно быстро «договорился» с летающей учебной партой: не предпринимаю резких движений, приводящих к валёжке, а самолёт не подвергает меня и инструктора лишним стрессам.

Так пронеслись апрель и первая декада мая, резко потеплело, отчего жизнь в палатках перестала казаться столь суровой. Зато перед вылетом, в меховой куртке и унтах, высотный противоперегрузочный костюм не полагался, я пропотел насквозь.

Самолёту, наверно, тоже было жарко, и он отмочил фортель, из-за которого я мог потерять всё. По крайней мере – карьеру лётчика, а с ней и лётчика-космонавта.

Полёт по заданному маршруту. До авиабазы около десятка километров, когда старший лейтенант Шевкунов, мой пассажир-инструктор в данном полёте, сообщил по внутреннему переговорному устройству:

- Давление топлива – ноль. Сейчас двигатель обрежет. Приготовиться покинуть самолёт.

Покинуть – это убить его. А что возразить, на моём приборном щитке вместо этого важного прибора белеет только картонная заплатка. Всё же попробовал:

- Товарищ старший лейтенант! Тяга нормальная. Может – датчик барахлит? В крайнем случае, сядем в степи.

- Ты – идиот! Степь только с высоты ровная. Не имею права рисковать жизнью курсанта.

Он связался с базой, доложил про сигнал отказа топливной системы двигателя, получил добро принимать решение самостоятельно, исходя из обстоятельств. Учитывая, что в прошлом году один борт разбился вместе с курсантом и инструктором, я был уверен, что решение уже принято и изменяться не будет.

- Снижайся до двух тысяч и до двухсот восьмидесяти.

МиГ-15 без выпущенных посадочных щитков уверенно держится на крыле на двухстах двадцати, если ниже – предупреждает пилота короткой нервной дрожью перед тем, как потерять скорость и свалиться в штопор, тогда несётся к земле как метеор, за два витка теряя тысяч пять высоты. В общем, лейтенант ну совсем не хотел рисковать, заказав для катапультирования и высоту, и скорость с хорошим запасом. Я исполнил, взяв курс на Чебеньки, чтоб машине, посланной за нами, ехать ближе.

По правилам после отстрела фонаря кабины первым катапультируется инструктор, за ним сразу же обучаемый, что и проделал старлей, ещё раз наказав немедленно покинуть борт и мне. Но я сделал то, что в любой армии карается всеми возможными способами – проигнорировал приказ.

Когда улетел пассажир, почувствовал мелкую дрожь. Аэродинамика малость нарушилась, на месте кресла инструктора бушевали завихрения, встряхивая самолёт. В остальном ничего не изменилось.

- Ангара-один, я – Енисей-три. Инструктор покинул самолёт. Двигатель работает штатно, все системы самолёта исправны. Разрешите посадку.

Обычно вышка отвечает сразу. Видно, такого рапорта ни один руководитель полётов в Чебеньках не получал. Если такое вообще случалось в советских ВВС. Пауза длилась больше минуты, хватившей на выполнение последнего разворота. Самолёт вышел на глиссаду, нацелившись воздухозаборником в створ полосы.

Я мысленно успокаивал его как живое существо: не бойся, я тебя сберегу и не брошу, сядем!

- Енисей-три, доложить высоту и скорость полёта.

Прорезались, наконец…

- Ангара-один, высота сто тридцать, скорость двести сорок, шасси и щитки выпущены. Двигатель работает идеально, машина в порядке.

- Посадку разрешаю.

Сел без проблем и припарковался на стоянке, прекрасно понимая, что настоящие проблемы начнутся на земле. Случилось ЧП, а в авиации ЧП без виновника не бывает. Если не найдут виновного – назначат. По большому счёту, у командира учебного полка и начальника училища довольно однозначный выбор: принести в жертву меня, желторотика-курсанта, пославшего нах командира во время вылета, но спасшего ценный воздушный агрегат, или старлея, едва тот агрегат не угробившего, но имевшего формальное основание для отмазки. Поскольку сакральная миссия будущего космонавта номер один ещё никому не очевидна, шестое чувство, прочно разместившееся в заднице, с высокой степенью уверенности подсказало, что жертвой изберут не Шевкунова.

Ой, что творилось… Старлей, привезённый из степи, дай ему такое право, вытащил бы табельный ствол и меня пристрелил. Остальные инструкторы смотрели волком из профессиональной солидарности, Самарин прошипел «отлетался, макака драная», но были и сочувствующие взгляды офицеров.

После обеда примчался начальник училища, со свирепым видом выслушал доклад начальника курса. Комполка выгораживал старлея. Как водится, подключились особисты. Десятки офицеров принялись строчить рапорта по главному армейскому принципу: чем больше бумаги, тем чище попа.

Разбор полётов до самого вечера не принёс окончательных выводов, а на вечер назначили открытое партийное собрание авиаполка с участием курсантов. То есть всех комсомольцев тоже, комсомольский билет непременно имеется у каждого третьекурсника или молодого офицера.

По причине многочисленности сборища, больше сотни человек, а также отсутствия подходящих стационарных помещений, втиснулись в палатку-столовую, из которой наряд удалил столы.

- Поступило предложение рассмотреть персональное дело комсомольца Гагарина, третий курс, первый взвод, - объявил полковой замполит. – Кто желает выступить?

Заместитель полкана прочитал обвинительную речь. Ради справедливости отметил, что решение Шевкунова, вероятно, не вполне соответствовало сложившейся ситуации, но проступок курсанта Гагарина вообще не вписывается ни в какие рамки. Предложение: Гагарина наказать по комсомольской линии и представить к исключению из училища.

Дали слово Шевкунову. Тот чётко отбарабанил пункт инструкции, предписывающий покинуть самолёт в случае реальной угрозы крушения, несколько раз повторил, что в самой категорической форме приказал мне катапультироваться.

Ну, раз так…

- Товарищ председательствующий! Прошу слова.

- Да какое там слово… И так всё ясно, - пробухтел зам комполка, но замполит разрешил мне проблеять хоть что-то в своё оправдание.

И я начал блеять. Да так, чтоб всем не показалось мало.

- Товарищи! Лучший лётчик-истребитель Трижды Герой Советского Союза Кожедуб провёл более сотни воздушных боёв, никогда не оставил самолёт с парашютом и всегда возвращался на аэродром. Нас готовят к профессии военных лётчиков, а не гражданских извозчиков. Самолёт, получивший повреждения от пуль или осколков снарядов, всегда не на сто процентов исправен. Довёл до базы, приземлился, и после ремонта – снова в небо, снова в бой! Если бы комсомолец Шевкунов изучил матчасть, он знал бы, что неисправность системы подачи топлива неизбежно ведёт к снижению оборотов двигателя, а движок свежий и продолжал тянуть исправно. Следовательно, никакой реальной угрозы аварии не существовало, что подтвердили механики на земле. Комсомолец Шевкунов из трусости намеревался угробить годный к эксплуатации самолёт. Он прячется за какими-то закорючками инструкции и предпочитает забыть основные положения Устава ВВС. Партия и правительство снабдили нас лучшей в мире техникой для обучения и воздушного боя, мы, патриоты Родины, обязаны её беречь, а не уничтожать из малодушия. Прошу учесть, что после дезертирства Шевкунова с борта самолёта я получил разрешение вышки на посадку, то есть никаких действий не выполнил без согласования. Решение вышки, исходящее от находившегося на ней заместителя командира полка, аннулировало предательский приказ Шевкунова. Прошу комсомольскую организацию полка открыть разбирательство по персональному делу комсомольца Шевкунова, исключить его из ВЛКСМ как изменника и труса, ходатайствовать перед командованием об увольнении из ВВС. Сержант Гагарин выступление закончил.

Особист что-то чёркнул в блокноте, когда я заикнулся про высокие материи. Хвалю себя, ловко удалось ввернуть, что поддержка Шевкунова прямо скатывается в противодействие партии и правительству. В тридцать седьмом подобный публичный донос уже наверняка бы повлёк аресты, сейчас – только неприятную запись в секретной части личного дела, хороший такой ухаб на дороге к получению очередного звания или должности.

Зам комполка что-то мяукнул, утверждая, мол, я связался с вышкой поздно, поставив их перед фактом, что МиГ уже заходит на посадку, но его никто не слушал. Командир части смекнул, что роль козла отпущения мной с честью завалена, срочно нужен другой рогатый.

Им стал зампотех. Тот оправдывался, что докладывал о недостаче датчиков для двигательных установок, получил дюлей за выпуск неисправного самолёта в эксплуатацию, в общем, гроза ушла далеко в сторону и от меня, и от Шевкунова.

Как следовало ожидать, старлей не попал ни под какое персональное дело. Уверен, моё заявление с требованием пустить его в расход даже не отразили в протоколе. С нашим взводом командир полка обещал его не отправлять. Инструктор, конечно, чувствовал себя хреново: как ему наставлять курсантов, если один из них в лицо обозвал трусом, и крыть нечем.

За этими разборками приблизился час отбоя. Начальник училища перед отъездом в Чкалов вызвал меня для беседы наедине – в кабинет командира полка. Открыл пачку престижного «Казбека» и протянул мне папиросу.

- Кури, Юрий.

Такое вот общение генерал-майора с сержантом-курсантом – нечто совершенно невероятное. Немыслимое.

Я взял одну, но зажигать не стал.

- Виноват, Василий Харитонович, не курю. Подарю механику нашего МиГа. Его за датчик давления топлива взгреют по самое не балуй, хоть он не виноват.

- Но он – крайний, - резонно заметил генерал. – Ты сам сегодня понял, как неприятно быть крайним. Выкрутился, конечно. Молодец. А жизнь в коллективе полка осложнил и себе, и парням. Я накрутил тут хвост кому надо, чтоб не кусались. Тем не менее, держи ухо востро.

- Есть держать ухо востро!

- Ещё тебе стоит убраться отсюда. Хотя бы на неделю.

- Так точно. Но допуск к самостоятельным на МиГ-17…

- Считай, уже подписан. Ты же сам по себе прокатился в одиночку на УТИ, - начальник училища усмехнулся. – Пусть взбаламученное болото уляжется. Объявляю тебе благодарность за разумную инициативу и спасение матчасти в сложной воздушной ситуации, в награду – отпуск на неделю. Собирайся, едем в Чкалов.

Я аж подпрыгнул.

- Служу Советскому Союзу! Спасибо вам, товарищ генерал-майор.

- Пойми, сынок, - он снизошёл до объяснений. – Я войну прошёл в штурмовой авиации. Возвращались на аэродром, каждая плоскость в дырках, кулак пролезет. Если бы из-за какого-то дерьмового датчика лётчик бросал самолёт, хрен бы мы до Берлина дошли. Ты всё правильно сделал. Но военно-бюрократическая машина даже правильные поступки может вывернуть по-своему, наизнанку. Помни и будь осторожен. Я тебя в обиду не дам. Но в ноябре уедешь по назначению, там – сам, сам.

- Спасибо за наставление, Василий Харитонович. Разрешите идти собираться?

- Беги, а не иди. Поздно уже. Через десять минут выезд.

Сборы столько не потребовали. Я доложился взводному и вскоре трясся на заднем сиденье генеральского «козла» по пути в областной центр.