Я — абориген

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В период буревестника, когда созревает манго и резвятся летающие лисицы, мысли молодого алава обращаются к любви, вернее, к тому, что он принимает за любовь.

Я, конечно, знал, что на свете существуют девочки.

Они, как и крокодилы, были нашими естественными противниками.

С первых школьных дней и до той поры, пока я не стал полноправным членом племени, я думал о них как о злейших врагах, которых надо всячески изводить и мучить, причиняя им, если можно, физическую боль. Я ненавидел их всех с неослабной силой.

К счастью, у аборигенов мальчики и девочки мало общаются между собой. Мы находились все время с мужчинами, они — с женщинами и относились друг к другу с величайшим презрением. Но в свободное время, когда целыми семьями — человек по тридцать, а то и больше — уходили в лес охотиться, стычки между подростками обоих полов были неизбежны и даже подготавливались заранее.

Помню одно из наших любимых развлечений: с игрушечными бумерангами из коры камедного дерева мы накидывались на девочек, как на стадо гусей. Очень скоро начинали лететь и перья. Но девочки пускали в ход заостренные палки для копки ямса и отчаянно щипались. Часто девочка, получившая удар бумерангом, вне себя от ярости, кидалась с палкой на обидчика и наносила ему кровавую рану.

Это было равносильно объявлению войны.

Мы, дети, любили смотреть на драки, независимо от того, кто в них участвовал — мужчины или женщины. Мы получали наглядный урок обращения с копьем, бумерангом и нулла-нулла. От женщин, надо сказать, мы заимствовали больше, хотя бы потому, что они дрались в два раза чаще.

Но драться самому приятнее, чем наблюдать, и при малейшем поводе мы нападали на девочек, а они — на нас. Сражения на палках своей ожесточенностью напоминали собачьи драки. Сцепившись намертво в клубок, мы с визгом катались по земле, и только окрики старейшин заставляли нас разойтись.

Стычки сопровождались страшными проклятиями, которым мы научились главным образом от женщин:

— Выпусти этой мрази палкой кишки!

— Дай суке по голове!

— Перебей ей ноги нулла-нулла!

Не знаю, что думали миссионеры, а особенно их жены, наблюдая, как мы воюем, или вслушиваясь в наши воинственные крики. Может быть, они думали, что мы играем? А может, не понимали смысла наших слов? Во всяком случае, они почему-то не вмешивались в драки.

Я знаю, у белых мальчиков и девочек годам к четырнадцати враждебность уступает место первой любви, желанию обнять и поцеловать предмет своей страсти. Алава не целуются. Мы предпочитаем драться, чем флиртовать. Наши юноши не произносят нежных слов, не прижимаются к девушкам, не стараются погладить их под покровом темноты или поцеловать. Может, именно поэтому я, как и многие другие аборигены, никогда не ухаживал за девушкой. Может, поэтому большинство алава не целуют своих подруг даже после женитьбы… Отчуждение детских лет переходит в сдержанность, которая мешает непосредственному проявлению нежности.

Тем не менее и для меня настало время буревестника, когда созревает манго и резвятся летающие лисицы.

Сначала мне в жены была обещана Нора Биндул. Как старшая дочь Юпитера из секции Баланг племени нганди, она предназначалась старшему сыну Барнабаса Габарлы из секции Бурлангбан племени алава. Таков был закон. Она была сестрой Сэма Улаганга. Он, будущий шурин, обязан был учить меня охотиться.

Вскоре после того как Нора появилась на свет, ее дядя со стороны матери, Гурукул, сказал Юпитеру:

— Вот жена для Вайпулданьи.

Но закон племени, не знающий уступок в одних случаях, проявляет терпимость в других.

Когда мне исполнилось двадцать лет, Нора была еще совсем ребенком. Мне потребовалось бы ждать еще целых пять лет, пока она будет способна стать женщиной, а племя на это время лишилось бы производительной силы молодого мужчины. Дело продолжения рода пострадало бы. При таких условиях старейшины оказались склонны к компромиссу и вскоре нашли мне другую жену.

Ее звали Анна Дулбан из секции Нгамаянг племени вандаранг.

Найти ее было нелегко.

Приходилось считаться с племенными запретами, не менее строгими, чем законы церкви. Прежде всего следовало заручиться согласием моего дяди со стороны матери — Стэнли Марбунггу. Он был моим опекуном и называл меня «нибарли» — сын. Его слово имело решающее значение, когда речь заходила обо мне. Возможно, мой отец хотел, чтобы я дождался Норы. Но, может быть, и не возражал против брака с Анной. Его пожелания не имели ни малейшего значения. Моя мать, которая тоже не имела собственной точки зрения, говорила:

— Как скажет мой брат, так и будет.

Так принято и в моей семье. У нас с Анной шесть дочерей, но мне не дано права решать, когда и за кого им выходить замуж. Об этом позаботится их дядя, брат Анны, Джонни Нангуру.

Когда дядя-абориген ищет жену для своего нибарли, он вовсе не интересуется такими мелочами, как внешность, характер или умение вести хозяйство. Красота женщины, ее безделушки, темперамент, кулинарное искусство ничто по сравнению с главным вопросом: пара ли она своему мужу?

В большинстве племен все мужчины и женщины делятся на группы — так называемые «кожи» или секции, определяющие их родственные отношения внутри племени и за его пределами. Я принадлежу к «коже» Бунгади, хотя мой отец — Бурлангбан. Шесть моих дочерей тоже Бурлангбан. Дети — и мальчики и девочки — относятся к секции своего деда по отцу.

Жениться на «не паре», то есть на девушке из запретной для меня секции, — серьезное правонарушение, заслуживающее тяжкой кары.

Аборигены считают, что браки между членами несовместимых секций влекут за собой появление на свет кретинов, паралитиков, детей с другими физическими и умственными дефектами. Европейские расы накладывают юридические и моральные запреты на браки близких родственников. Наш народ идет дальше. Система секций автоматически лишает меня возможности жениться на более близкой родственнице, чем дочь дочери двоюродной сестры. В разных племенах разные правила, но алава очень строго соблюдают эти запреты.

Я не мог жениться на девушках из секций Булайнджан, Нангари и Билинджан. Искать мне среди них невесту было бы для Марбунггу пустой потерей времени. Они находились за желтой чертой. Но секция Нгамаянг стояла направо от нее, а в числе ее женщин была Анна Дулбан из племени вандаранг. Ей минуло пятнадцать лет, она не была замужем и не была обещана ни одному из мужчин, которые имели право на ней жениться.

— Она выйдет замуж за нибарли, — сказал Марбунггу. — Я поговорю с ее дядей.

А захочет ли она сама? И что скажу по этому поводу я, Вайпулданья? Понравится ли мне ее лицо? Ее фигура? Может, мы именно с ней особенно сильно враждовали во время нескончаемых стычек между мальчиками и девочками? Все эти сомнения для аборигена яйца выеденного не стоят. Когда для меня подобрали жену, я находился в двухстах милях от реки Ропер и только много месяцев спустя, возвратившись оттуда, узнал о переговорах, которые велись в мое отсутствие.

— Я нашел тебе жену, — сообщил мой дядя.

— Как ее зовут? — спросил я.

— Дулбан, Нгамаянг, вандаранг. — Он назвал фамилию Анны, ее «кожу» и племя.

Дулбан? Дулбан? Это та самая девочка, которая косит на один глаз? Или хромоножка? Наконец я вспомнил.

— Да, Анна Дулбан, — повторил мой дядя. — Что ты сказал?

Что я мог сказать? Все уже решили за меня. Возражать было бесполезно. Да к тому же я и не собирался возражать. В душе даже обрадовался, так как, по представлениям аборигенов, Анна была привлекательна: упругая девичья грудь, округлый живот, сильные бедра, большие глаза, выглядывающие из-под длинных ресниц, широкие ноздри, полные губы, сверкающие зубы, раскрывающиеся в неожиданной улыбке, которая без явной причины переходит в мягкий женский смех.

— Что говорит ее гарди-гарди? — спросил я.

— Он согласен, — ответил Марбунггу.

Теперь я уже был уверен, что ничто не помешает нашей женитьбе, ибо Анна еще меньше, чем я, могла выбирать себе мужа. Я знал что, независимо от того, нравлюсь я ей или нет, она станет моей женой и будет рожать мне детей. А если она вдруг вздумает возражать, родные возьмут ее на прогулку, а дядя пригласит меня в лес. Он покажет на девушку и скажет: «Бери, она твоя». Тогда по закону наших предков — мунгу-мунгу — я насильно овладею ею.

К счастью, ничего подобного не произошло. Анна, по-видимому, была довольна тем, что ей достался Вайпулданья из секции Бунгади племени алава.

Через несколько дней ее тетки по отцу устроили для меня лагерь в стороне от моих родителей: место для костра с запасом дров, воды и пищи и двойным одеялом, разложенным на песке.

Затем они пришли ко мне:

— Сегодня ты женишься. Вот твой лагерь.

У нас не было помолвки, обручальных колец, подвенечного платья, подружек невесты, шаферов, свадьбы и, уж конечно, шампанского.

Я не ухаживал за Анной, даже не сказал ей ни слова. Может быть, в детстве я и говорил с ней, как старший с младшей, когда она бегала с другими малышами; между нами разница в пять лет, и, даже если бы мальчики и девочки дружили, мы все равно были бы в разных возрастных группах. За всю жизнь я, скорее всего, обратился к ней два или три раза, приказывая, скажем, уйти с дороги. Теперь она должна стать моей женой и жить в моем лагере, пока корробори лорккун в память умершего не освободит ее от непроизнесенной клятвы.

И все же церемония нашего бракосочетания оказалась несколько сложнее, чем могла быть. Нас и еще пять пар преподобный Норман Вудхарт обвенчал в часовне миссии по законам религии, принесенной белыми людьми.

Я посещал воскресную школу миссии и крестился в христианской церкви. После этого мне всегда было трудно примирить традиции моего народа, наши верования и ритуалы со словом божьим.

Я испытывал замешательство, да и по сей день продолжаю его испытывать. Могу ли я не верить в то, чему меня учили старейшины? Как сочетать непоколебимую веру в Землю-мать и Змею-радугу со святой троицей? Что думать о своих сородичах, которые в воскресенье молятся в христианской церкви, а в понедельник истово распевают гимны на площадке для корробори?

Неужто мы все настолько меркантильны, что приняли христианскую веру в обмен на блага, которые она дает?

Если меня спросят, верю ли я в Землю-мать, я решительно отвечу «да!» Разве я не джунгайи кунапипи?

Но если меня спросят, христианин ли я, то я тоже отвечу «да!», хотя, может быть, не столь решительно.

В замешательстве я хватаюсь за ту соломинку, которая в тот миг кажется мне надежнее, хотя иногда сомневаюсь, какую выбрать. Но я знаю, что, когда меня призовет кунапипи, я немедленно явлюсь на зов и поклонюсь Земле-матери.

Мой отец в еще большем душевном смятении, чем я. В тот день, когда он в часовне миссии на реке Ропер выступил с проповедью о двенадцати коленах Израиля, о том, как расступилось Красное море — «большая вода, куда больше, чем наша река Ропер», я решил, что пора спросить его, в кого же он на самом деле верит — в бога или Землю-мать.

— Теперь я христианин, — пылко ответил отец. — Я верю, что землю, море, животных, нашу страну у реки Ропер и весь наш народ сотворил бог. Я читал Библию. Когда-то я думал, что страну алава, кенгуру и рыбу создали мои тотемы, мои «сновидения», пестрошеяя ящерица и джабиру. Но сейчас я так не думаю, нет, нет. Я божий человек.

— Ты высший джунгайи кунапипи, — сказал я. — Ты хранитель законов, судья и священнослужитель, ты главный руководитель обрядов.

— Да, и это тоже, — согласился он вопреки логике. — Но это совсем иное дело.

Может, он хочет жить в обоих мирах, исповедовать две религии, одной ногой стоять на небе, а другой в гулла-гулла? Не знаю, замечал ли он, как усмехаются в кулак белые люди, те, чью веру он принял, люди, многие из которых сами не верят в своего бога.

Раз мы получили благословение священника, наше бракосочетание можно считать христианской церемонией. Впрочем, мы так мало знали о боге, что вряд ли могли сознательно верить.

Во всяком случае, тетки Анны и не думали отказываться от своей роли в церемонии. При племенном бракосочетании на них лежит обязанность проводить свою племянницу к ее будущему мужу. Теперь они встретили Анну у дверей церкви и возвратились с ней, когда солнце уже садилось.

— Вот твоя жена, — сказали они мне. — А вот твой лагерь.

— Вот твой муж, — сказали они Анне. — Оставайся с ним. Оставайся с Ваджири-Ваджири, твоим супругом.

Девушки аборигенов нередко выходят замуж в тринадцать или четырнадцать лет. В таких случаях тетки разбивают свой лагерь в десяти футах от свадебного ложа, чтобы своим присутствием подбадривать молодую. Через две-три ночи, когда она свыкнется с положением, старейшины находят благовидный предлог и посылают молодоженов с поручением к родственникам, живущим на расстоянии нескольких дней пути. Можно ли порицать молодых за то, что они не спешат преодолеть этот путь, наслаждаясь примитивным свадебным путешествием и своим новым положением?

Мои тетки тоже было собрались разбить лагерь около меня, но я показал им на широкие просторы вокруг. Медовый месяц я провел так, как хотел: ушел с Анной на свою собственную племенную землю к югу от Ропер, на землю отцов, и там овладел отданной мне девственницей, без слов, но довольный тем, что соединился с ней на том месте, где на нас смотрели духи предков.

Тогда я не верил, да и сейчас не очень-то верю, что наш первый ребенок был зачат на супружеском ложе из коры.

Я принадлежу к тотему кенгуру. Всем известно, что кенгуру создал эвкалипт — мутжу. Каждый год старейшины рода кенгуру жуют кору мутжу. Когда она превращается в кашицу, они выплевывают ее и начинают петь: «Женщины тотема кенгуру пусть рожают детей».

Через несколько месяцев все женщины и в самом деле беременеют. Каждый алава верит, что оплодотворяет женщину его тотем после того, как Радуга-змея проложила себе дорогу.

В последние годы я получил медицинское образование и внимательно слушал лекции врачей, которые уверяли, что зачатие есть следствие оплодотворения женского яйца мужской спермой в процессе полового сношения. Услышь это алава, они смеялись бы до колик в животе.

Отнюдь не все браки аборигенов заключаются так легко, как мой. У нас тоже, как испокон веков у всех народов, возникают злосчастные треугольники, главным образом потому, что по обычаю девушку обещают мужу еще до появления ее на свет.

Прежде чем жениться на Анне, я отказался от Норы Биндул — вернее, за меня отказались родственники. Между тем многие пожилые мужчины, из которых иные уже совсем почти дряхлые старики, имеют не одну, а нескольких жен.

Это пережиток тех дней, когда у нас процветала полигамия. Она и сейчас широко распространена среди андиляугва, живущих на острове Грут-Айленд. Я знал андиляугва, имевшего шесть жен, а обладателей гарема из трех или четырех женщин встречал не раз.

Полигамия — своего рода страховой полис аборигенов, Избавляющий члена племени от невзгод старости. Человек, имеющий нескольких жен, может быть спокоен: ему будет кому прислуживать. А продавая или одалживая своих жен, он всегда обеспечит себя пищей и табаком.

Сейчас на реке Ропер нет полигамии, но даже среди алава сохранилось много стариков, имеющих больше одной жены. Обычно на склоне лет они женятся вторично на давно обещанной им молодой девушке, лишая ее таким образом возможности вступить в брак с молодым человеком, который мог бы этого захотеть.

Бывает, что двое мужчин из подходящих семей хотят жениться на одной и той же девушке. У Анны, например, могло быть несколько претендентов на ее руку. К счастью, никто не оспаривал мой выбор, иначе неизбежно последовала бы кровопролитная борьба с применением копий, бумерангов и нулла-нулла.

Если в племени возникает треугольник, то мужчины дерутся, пока один не убьет другого или не ранит его так сильно, что у того надолго пропадает охота жениться. В такой драке, свидетелем которой я был, один абориген как-то копьем пробил позвоночник другому. В Центральной Австралии я видел людей из племен вайлбри и питжантжарра, тела которых были исполосованы шрамами от ран, полученных в сражениях из-за женщин.

Мужчина может также получить жену, околдовав приглянувшуюся ему избранницу. Для этого он, подобно Ромео, поет любовные песни тжарада, танцует перед ней и, произнося ее имя, плюет на маленькую символическую гуделку иррибинджи, пока женщина не поддастся гипнозу. С ней происходит то же, что с белой девушкой, которой вскружили голову знаки внимания: цветы, лирические стихи, дорогие подарки и прочие тжарада белых людей.

Применив все средства обольщения, чернокожий Лотарио крутит на веревке иррибинджи до тех пор, пока та не сломается. Подобно гаданию на лепестках ромашки: «любит — не любит», это верное предзнаменование того, что женщина готова изменить своему законному мужу. Затем домогающийся любви надевает на голову девушки ленту из коры камедного дерева. При виде ее избранница впадает в гипнотический транс. Она не сводит глаз с мужчины и становится покорной, словно глина в его руках.

— Слушай! Завтра вечером, когда выйдет луна, мы встретимся у Места лилий, — говорит он.

— Завтра вечером?

— Хорошо.

Мистическая сила мужчины заставляет ее идти. Пока муж спит, она покидает его костер. Уходит так же, как девушкой пришла сюда: без воды, без пищи, в единственном ситцевом платье, которое будет носить, пока оно не истлеет. В состоянии дурмана, заглушающего ужас, который охватывает ее ночью, особенно в лесу, населенном духами, летит она на свидание. Навстречу ей от Места лилий движется тень. Не успевает мужчина произнести ни слова или дотронуться до женщины, как она уже бросается на ложе из чайного дерева, горя нетерпением отдаться человеку, еще не ставшему ее мужем.

Утром, вместе с пылающим от оскорбления солнцем, над ними нависает угроза возмездия. Мужчина и женщина знают закон мунгу-мунгу: тот, кто похитил чужую жену, до захода солнца должен предстать с ней перед племенем. Таков закон.

И да будет Земля-мать милостива к ним!

Он, ставший ночью ее господином, как и подобает, идет впереди; она, женщина, шагает сзади тропою покорности. Они выходят из-за чайных деревьев, провинившиеся, но не согнувшиеся под тяжестью своей вины. Они знают, что нарушили закон племени, и смиренно ждут потока ругани, который сейчас на них обрушится. И копья, и бумеранги, и нулла-нулла, и камни…

Женщины кидаются на женщину, мужчины — на мужчину. В него бросают копья и палки — изворачивайся, защищайся из последних сил, если хочешь остаться цел и невредим! Женщину колют заостренными палками для копки ямса, бьют нулла-нулла, таскают за волосы. Но она, как и все женщины аборигенов, умеет обороняться, отчаянно отбивается и отругивается.

Когда запас оружия и ругательств у нападающих иссякает и сами они устают, женщину, покрытую грязью, истерзанную, истекающую кровью, возвращают «законному мужу», чтобы она испытала на себе его личный гнев, а «любовнику» приказывают:

— Убирайся! Забирай свое барахло и убирайся!

Уйдет он или нет, зависит лишь от силы его чувства и бесстрашия. Трус удалится немедленно, чтобы избежать дальнейших преследований, а человек решительный останется в пределах лагеря. Чтобы его не могли окружить, после наступления темноты он переходит с места на место, стараясь улучить момент и подать своей избраннице знак: «Сегодня на Месте крупного ямса!» Ему нужно только дождаться, чтобы в ответ она еле заметно кивнула головой.

В этот вечер на Месте крупного ямса они ждут луны.

— А теперь пойдем, — говорит мужчина, когда луна выходит. — Пойдем в другое место, подальше от племени. Мы не вернемся сюда никогда.

Сердцем она принадлежит ему, но родина ее здесь.

Сердцем он принадлежит ей, но родина его здесь.

Здесь, на земле предков, находятся их тотемы.

Здесь ее мать.

Здесь его дядя.

Вся их жизнь здесь, неразрывно связанная тысячами уз с жизнью племени.

В «другом месте» живут покойники, живые покойники, покинувшие свое племя.

Он бормочет песню людей, лишившихся своего племени, панихиду по несчастным.

— Я готова, — говорит она. — Иду.

Идут они долго. Идут, идут… Отдыхают… Снова идут, идут… Отдыхают… И опять идут, идут… Отдыхают.

Усталые. Совсем без сил. Несчастные.

Несчастные, тоскующие по своей стране, но утешающие друг друга словами песни:

В глубине души они сохраняют надежду, что стоит им пересечь равнину за тихими водами и зелеными лугами, как тени их будут возвращены на реку Ропер, откуда они навсегда были изгнаны при жизни.

Они идут долго-долго и никогда не возвращаются. Закон велит возвратиться в первый день после побега. Они подчинились закону. Но закон ничего не говорит о втором дне. Теперь им не грозят преследование и месть племени. В конце концов они придут на ферму или на шахту, где за свой труд смогут получить еду, табак и огненную воду… Но платить придется безграничным унижением и отказом от привычного образа жизни. И женщина поступится своим телом, а мужчина — своей душой.

Вступление в брак регулируется у нас родственными отношениями по линии отца. Соблюдать эти правила обязательно. Но они имеют и свои преимущества.

Мужчинам всех племен, живущим на реке Ропер, не разрешается до и после вступления в брак смотреть на свою тещу или разговаривать с ней! Это сберегает нам массу энергии — ведь теща есть у каждого мужчины чуть ли не с момента его появления на свет!

Древние законодатели установили этот закон скорее всего после особенно бурного периода разлада с тещами. Эти же мудрецы настояли на том, чтобы запрет действовал на протяжении всей жизни человека. Он и сейчас тщательно соблюдается[29].

Правда, этот закон, подобно другим, имеет лазейку: теща вправе обращаться к своему зятю, он же должен отвечать ей кивком головы, отвернув лицо в сторону.

В повседневной жизни алава принимает все меры предосторожности, чтобы не столкнуться лицом к лицу с тещей. Я принадлежу к числу избранных, которым было предоставлено это право, да и то после того, как мужчины заставили женщин отказаться от сопротивления.

Произошло это так. По долгу службы фельдшера я сопровождаю белых врачей в отдаленные миссии и селения и помогаю их титанической борьбе против туберкулеза, проказы, глистов и других заболеваний, передаваемых в моем народе из рода в род.

В самом начале работы я понял, что в родных местах на реке Ропер окажусь в затруднительном положении. В самом деле: если я не смогу общаться с женщинами из семьи моей тещи — а запрет касается всех ее сестер, — как же я возьму у них мокроту на анализ или выясню, чем они болели в прошлом?

Я рассказал об этом старейшинам, они поговорили с женщинами и убедили их снять для меня табу на время исполнения мною служебных обязанностей.

Когда я появился в лагере, теща с сестрами подошли ко мне. Я по привычке, чтобы не видеть их, повернулся к ним спиной. Тогда одна из женщин на секунду закрыла мне глаза руками:

— Как фельдшер, ты можешь говорить с нами и смотреть на нас, — сказала она.

Я открыл глаза и увидел мою тещу и ее родственниц. Большую часть своей жизни я прожил в одном лагере с ними, а как они выглядят, не знал. Я и теперь-то едва осмеливался глядеть им в глаза — так сильна была надо мной власть старого закона. Смущение сковывало меня, я с трудом заставлял себя не отводить взгляд, отвечая на вопрос, и никак не мог отделаться от затаенной мысли: «Мне нельзя их видеть!»

Но наконец мы улыбнулись друг другу. Так, благодаря уступчивости женщин, удалось преступить еще одну древнюю традицию, может быть более древнюю, чем заповедь господа бога Самуилу: «Не смотри на лик его».

Другое преимущество племенного брака в том, что развестись аборигену даже легче, чем мусульманину, которому достаточно три раза произнести: «Развожусь с тобой, развожусь, развожусь!», чтобы стать свободным. Абориген, который скажет своей жене одно-единственное слово: «Уходи!», в тот же миг становится холостым. Но женщины не имеют права на развод, кроме тех редких случаев, когда их мужья оказываются неисправимыми донжуанами.

Супружеская измена — основная причина всех разводов. Я ни разу не слышал, чтобы мужчина оставил свою жену из-за того, что она уродлива, бесплодна, сварлива, нечистоплотна, бесхозяйственна или, как говорил герой одного американского фильма, холодна душой и телом.

Если есть дети, женщина, как правило, не покидает мужа навсегда. Я знал женщин, которые вместе со своим новым избранником возвращались жить к бывшему мужу, лишь бы не расставаться с детьми. Я знал также детей, которые относились к любовнику матери как к отцу, но это исключение. Обычно сыновья и племянники отвергнутого супруга встают на защиту его поруганной чести. Двадцать лет назад они бы убили и женщину и ее любовника. Теперь, познакомившись с правосудием белого человека, они ограничиваются лишь тем, что избивают мужчину палками.

Но милосерднее ли это? Не знаю. Палками можно так отделать человека, что человеком он уже никогда не будет. Я видел таких живых мертвецов, отличающихся от трупов только тем, что их сердца не перестали биться.