Я — абориген

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Как только мулунгува узнает о своем предназначении, он покидает племя и становится добровольным изгнанником.

Он не общается со своим народом. Даже имя его предается анафеме и редко упоминается кем-либо, кроме старейшин.

Он живет, как подобает жить палачу: один, на отлете, скрывая в тайне свое гнусное ремесло, прячась в кустах, пока не настигнет жертву и не освободится тем самым от связывающей его клятвы.

Но как может скрываться человек, живущий в обществе, где каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок — искусный следопыт?

Это легче, чем кажется с первого взгляда.

Мулунгуве помогает институт тайных послов — гагаваров, которые часто в течение многих недель, а то и месяцев выполняют официальные поручения племени.

Человек, назначенный гагаваром, может исчезнуть из своей семейной группы, не вызывая подозрений. Это как бы постоянная выездная виза, паспорт в страну забвения, превосходное укрытие для человека, которому старейшины поручили привести приговор в исполнение.

Томми Вурурума, полуслепой беззубый рембаррнга, исполняя обязанности гагавара, получил широкое признание как своего рода «Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций» австралийских племен. По поручению аборигенов с реки Ропер, в том числе алава, он отправился с деликатной дипломатической миссией в чужие земли и целый год отсутствовал в родном краю.

Ему надо было выяснить, каким образом церемониальные волосяные пояса и перья, используемые на священных празднествах кунапипи и ябудурава, попали к живущим в западной части Арнемленда гунвинггу, маунг и ивайджа, которые не имеют на них никакого права.

Выбор пал на Томми, потому что он владеет многими диалектами, да и вообще человек выдающийся. Этот дипломатический представитель, чью наготу прикрывала только нарга, не имевший портфеля и котелка, даже рубашки и ботинок, за год проделал, большей частью пешком, около тысячи миль, добывая пропитание охотой.

Церемониальные принадлежности но имеют цены. Их нельзя купить за деньги, бумажные или металлические, и даже за драгоценные каменья. Каким-то чудом ими завладели племена, не соблюдающие кунапипи и ябудурава, — это равносильно тому, как если бы булава из палаты общин оказалась в советском парламенте. Нужен был искусный дипломат, чтобы вызволить их обратно.

Такими и подобными поручениями может маскироваться мулунгува.

Он просто говорит родным: «Я гагавар», собирает на следующее утро вещи, на виду у всех готовится к дальнему путешествию и исчезает.

Затем мулунгува скрывается в лесу. Он живет один и всячески старается избежать чужих глаз: уничтожает свои следы, вещи прячет в пещере, чтобы они не выдали его присутствия и не помешали ему в случае необходимости немедленно уйти.

С собой он носит только копье и бамбуковую трубку, через которую пьет из билабонгов. Это избавляет его от необходимости нагибаться к воде. Поэтому он не виден другим мулунгувам, которые, возможно, разыскивают его.

Постепенно он впадает в транс и помнит только, что надо быть крайне осторожным и выполнить приказ старейшин — убить, когда время отведет от него подозрения.

Пищу свою мулунгува ест полусырой — из страха быть замеченным не разводит большого костра, на котором ее можно как следует приготовить. Он выбирает такое топливо, которое вспыхивает и гаснет, едва успев подрумянить мясо, а потом зелеными ветками тщательно заметает все свои следы. Ни одна домашняя хозяйка, трясущаяся над паркетом, не уничтожает так ревностно отпечатки ног на блестящем полу.

Он живет, как дикий зверь: входит в воду в утренних или вечерних сумерках, вздрагивает при каждом звуке, все время оглядывается и прислушивается, никогда не спит там, где он ест и пьет, и даже не имеет одеяла для защиты от зимнего холода. Его непрестанно гложет одна мысль: он должен убить свою жертву, убить так, чтобы не навлечь на себя подозрений.

Такого человека очень точно характеризует слово «мулунгува», означающее «один-одинешенек».

Я, охотник, много часов провел в лесу и знаю, что можно быть одному, не испытывая одиночества. Но я никогда не понимал, как можно обречь себя на одиночное заключение в тюрьме без стен — неизбежный удел каждого мулунгувы. Если бы меня спросили, что я считаю самой большой своей удачей за годы, проведенные в племени, я бы, не колеблясь ни секунды, ответил:

— То, что старейшины ни разу не назначили меня палачом.

Это может еще произойти, хотя тому мешают два обстоятельства: я живу в Дарвине и занимаю пост джунгайи. Тем не менее я не могу избавиться от мысли, что когда-нибудь выбор старейшин надет на меня, и стараюсь не думать о том, что, может быть, тот или другой из моих лучших друзей уже выполнил свой долг.

(Мой отец был однажды назначен мулунгувой. Ему вручили кувшин с ядом, чтобы он отравил своего сородича. Барнабас отказался от поручения и остался жив. Не знаю, что его спасло — то ли положение главного джунгайи, то ли смелость.

Вместе со Старым Томми, которого отец должен был отравить, он предстал перед старейшинами.

— Старый Томми! — сказал он. — Я не зря тебя привел. Люди затаили обиду и хотят твоей смерти. Вот кувшин с ядом, приготовленный для тебя… Я поставлю его посередине, пусть все видят. По-моему, Старый Томми не сделал ничего дурного. Не знаю, почему люди хотят его смерти. А вы знаете?

Может, кто и знал, но все промолчали.

— Мы все один народ, — продолжал мой отец. — Я не убью этого человека. А если вам нужна моя жизнь — вот она, берите. Пусть один из вас даст мне яду, чтобы все знали, кто меня убил.

Никто не тронулся с места. Наконец один старейшина сказал:

— Это хорошо. Ты сказал правильно. Вылей яд из кувшина.

Старый Томми прожил много лет и умер своей смертью, а мой отец здравствует и поныне. Но не прийди он своевременно к старейшинам, его наверняка настигла бы смерть.

Сейчас я гражданин Австралии, не стесненный какими-либо ограничениями. Я имею право участвовать в федеральных выборах. Я сам себе хозяин, могу находиться где хочу. Сижу ли я после наступления темноты дома или пью вино в загородном ресторане — полицейскому до этого нет дела, не то что когда-то.

Но разве я не подвластен, как и мой отец, племенным законам? Разве мое гражданство лишает старейшин права диктовать мне свою волю? Если они позовут меня, должен ли я идти? Если они скажут: «Ты мулунгува и убьешь нашего врага!», должен ли я сбросить с себя одежды цивилизации и совершить по их приказанию убийство из-за угла?

Разве я не джунгайи на празднике кунапипи?

Разве я не посвящен в тайны алава?

Разве я не принадлежал к племени до того, как получил гражданство, или не был язычником раньше, чем христианином?

Не должен ли я поэтому откликнуться на любой призыв, обращенный ко мне?

Это одна из проблем, которые волнуют мой ум: как примирить в себе старое и новое? Мне пока не приходилось этого делать. Я живу за четыреста миль от реки Ропер, работаю в больнице, и вряд ли жребий падет на меня. Но, если вернусь к своему племени, я буду не менее уязвим, чем другие, и может настать момент, когда мне придется быстро решать — навлечь ли гибель на себя или самому стать убийцей. Нарушу ли я законы своего племени ради чуждых мне законов?

Не знаю.

Но я рад, что пока мне не пришлось принимать решение.

Я буду еще больше благодарен моему тотему — кенгуру, если он и впредь сможет уберечь меня, когда в племени алава старейшины будут выбирать палачей.

Мулунгува, убивший человека, не может тут же возвратиться к племени. Появись он сразу после его смерти, это вызовет подозрения. Он еще много недель и месяцев продолжает жить один, пока не убеждается в том, что теперь уж никто не покажет на него пальцем. Тогда он убирает копья, вынимает припрятанные вещи и как ни в чем не бывало возвращается к своей семье. Точно так же английский палач Альберт Пьерпойнт, выполнив служебные обязанности у виселицы, присоединялся к друзьям в пивной.

Родные мулунгувы изнывают от любопытства — им хочется знать, где так долго пропадал глава семьи, но они ничего не спрашивают, полагая, что он выполнял тайные обязанности гагавара.

Но далеко не всякий мулунгува сам совершает убийство. Напротив, большинство предпочитают действовать через третье лицо. Обреченного человека убивают средь бела дня, на глазах всего племени и в присутствии мулунгувы, который, таким образом, остается вне подозрений. Изворотливым мулунгувам удавалось бы оставаться неизвестными и их имена канули бы в вечность, если бы не духи и магические следы.

— Что за вздор! — скажете вы.

И тем не менее это так.

Мулунгува, действующий через посредника, заманивает свою жертву в лес и оглушает ударом по затылку, а когда несчастный начинает приходить в себя, гипнотизирует его и ножом снимает жир с почки.

Рану он зашивает жилами животных и замазывает воском, так что она становится совершенно незаметной. Пока обреченный находится под гипнозом, мулунгува ему внушает:

— Твой враг Буджиринджа. Даже его собаки против тебя. Как одна из них залает — убей ее, иначе не знать тебе покоя.

Через несколько дней в лагере собака Буджиринджы начинает громко лаять.

— Почему ты не заставишь собаку замолчать? — спрашивает загипнотизированный.

— А ей нравится, пусть себе лает.

— Заткни ей глотку!

— И не подумаю.

— Тогда это сделаю я! — И он бросает копье. Собака, взвыв от боли и страха, отчаянно кусает древко копья, выступающее из ее тела.

Убить собаку — значит нанести тяжкое оскорбление хозяину. Разве не она помогала ему выслеживать кенгуру, согревала его в холодные зимние ночи, стала его тенью?

В ярости Буджиринджа хватает копье и бросает его в жертву мулунгувы, в то время как сам мулунгува преспокойно смотрит из своего лагеря на подстроенное им убийство. Человек без почечного жира все равно был обречен, но теперь все видели, что убил его Буджиринджа. Его копье, обагренное кровью, — главное вещественное доказательство.

Чтобы отвести от себя подозрения окончательно, мулунгува берет на себя главную роль в лиррги — похоронном корробори. Он жалобно причитает и корит Буджиринджу.

Лиррги — еще одно корробори, на котором происходит захоронение тени умершего. Мы натираем себе тело тлеющими ветками, чтобы вокруг каждого образовалась дымовая завеса, защищающая от духа.

Жена убитого прячется, чтобы он не мог последовать за ней. Недели две, не меньше, она не показывается у нас. Когда кажется, что ей уже ничто не угрожает, она вместе с сестрами спускается в яму, вырытую на территории лагеря. Там женщины ее моют и покрывают красной охрой. Теперь она освободилась от преследования тени мужа и может снова жить в лагере. Вокруг шеи эта женщина носит веревку в знак вдовства. Сестры ее тоже считаются вдовами, хотя у них есть мужья.

Через год у нас состоится корробори «разрывание веревки». Оно означает, что вдовство женщины закончилось, теперь она может снова выйти замуж.

А между тем миссионеры прослышали об убийстве. Эфир наполняется звуками — рации выстукивают новость.

И вот прибывает Гунанда-Соль — белый полицейский, который явился, чтобы закон европейцев мог вмешаться в племенное убийство, чтобы один из нас предстал перед Большим Хозяином Судьей. Полицейскому говорят, что причиной преступления послужила ссора из-за женщины. Мы всегда так говорим: белые понимают, что можно подраться из-за женщины, но не из-за собаки. Буджиринджу берут под стражу и отвозят в Дарвин, чтобы судить. Допрос его выглядит примерно так:

— Тебя зовут Буджиринджа, а?

— Ну да.

— Ты знаешь об этом большом-большом деле об убийстве парня на реке Ропер?

— Ну да.

— Тогда расскажи Большому Хозяину Судье все, что ты знаешь, а?

— Ну да.

— Но не то, что говорят другие парни. Не то, что болтают вокруг. Только что делал ты сам, что видел своими глазами, что слышал своими ушами. Теперь понял?

— Ну да.

— Ну так давай говори! Говори правду, парень! Говори громко!

— Ну да.

— Буджиринджа, ты помнишь убитого, а?

— Ну да.

— Это ты его убил, а?

— Ну да.

— Ты его убил, и он тут же умер?

— Ну да.

— Чем же ты его убил?

— Длинным копьем с железным наконечником.

— Вот этим?

— Ну да.

— Ты сам его сделал?

— Ну да.

— Ты его бросил в этого парня?

— Ну да.

— И копье попало ему в грудь?

— Ну да.

— И он тут же упал замертво?

— Ну да.

— А за что ты его убил?

— Не знаю.

— Но ты же должен знать, за что ты его убил?

— Не знаю. А может, подрались из-за женщины.

Буджиринджа, видя, что отпираться бесполезно, признает свою вину. Тут вперед выступает Гунанда-Соль, человек с наручниками. Аборигена сажают в тюрьму за то, что он нарушил закон белых, которого не понимает. Там его запрут в душную камеру. Вделанное в стену железное кольцо будет напоминать о том, что с его предками обращались куда хуже.

Он будет заперт с десятком других черных людей из чужих краев, но общаться с ними не сможет: они, скорее всего, не говорят на его языке, а он — на их. Большой Хозяин Судья в угоду своей совести, обеспокоенной конфликтом двух чуждых культур, вынес, как обычно, минимальный приговор. Но в таких условиях и два года долгий срок.

Дело Буджиринджы казалось яснее ясного. Тело, пронзенное копьем, показания свидетелей, видевших, как он бросал копье. Единственная неточность в том, что на самом деле убийство произошло не из-за женщины, а из-за собаки.

И все же за решетку попал невиновный.

При племенных убийствах, где замешаны мулунгува и кадайтжа, в тюрьму всегда идет невиновный.

Конечно, может, он и бросил копье.

Может, он и переломал женщине шею.

Может, все видели, как он совершил убийство, — так было, например, с Буджиринджой.

Но Буджиринджа всего-навсего палач палача, его спровоцировал человек, загипнотизированный мулунгувой, а мулунгуве приказали убить старейшины! Таким образом, Буджиринджа трижды оправдан перед английским судом, который признает факт убийства лишь при наличии «преступного намерения».

Преступного намерения не было у Буджиринджы.

Преступного намерения не было у его жертвы.

Преступного намерения не было у мулунгувы.

У старейшин тоже не было преступного намерения. Они просто защищали нашу веру, нашу культуру, которая восстает против осквернения тотемов.

Кто же тогда должен понести кару? Не вредит ли белый палач обществу, выполняя свой долг?

Нам никогда не удавалось убедить ни одного гунанду или Большого Хозяина Судью в том, что в тюрьму засадили невиновного. Мы уже много лет и не пытаемся это делать.

Зато гунанда с готовностью верит, когда мы говорим, что ссора произошла из-за женщины.

И мы знаем, что ни гунанды, ни судьи не поймут нашей системы возмездия. Не поймут, что молодой человек был убит мулунгувой за то, что его дед сразил копьем птицу, севшую на священное дерево.

В тех же редких случаях, когда алава пытается объяснить суть дела полицейскому, тот презрительно отмахивается: «Дела чернокожих».

К несчастью для нас, чужие законы, привезенные из Англии и написанные на много веков позднее наших, не считают осквернение священного дерева наказуемым преступлением, хотя предусматривают суровые кары за надругательство над другими святынями — христианской часовней, мусульманской мечетью, китайской кумирней…

Так разве странно, что мы не желаем подчиняться законам, навязанным нам без нашего согласия? Нас никогда не спрашивали, хотим ли мы принять английские законы. Нам просто сказали — выбора нет. Мы всегда считали, что можем сами справиться с правонарушителями. Десять тысяч лет, пока Австралия принадлежала только нам, мы это с успехом делали. А теперь нас лишили этого права. Это главная причина недовольства моего народа, ибо племенные законы и английский кодекс часто несовместимы друг с другом.

Дело Буджиринджы не вызывало сомнений. Ну, а что если мулунгува совершает убийство в лесу, где его никто не видит?

В таких случаях джунгайи кунапипи — а я тоже джунгайи — должен отправиться к гунанде и состряпать для него легенду о том, что произошло.

И какого-нибудь несчастного аборигена его же товарищи засадят в тюрьму по вымышленному обвинению — драка из-за женщины, — подтвержденному показаниями свидетелей.

Их долг перед племенем — не возражать против ареста и не смеяться, когда присяжным и судье будут плести всякие небылицы.

Возвратившись из тюрьмы в родное племя, пострадавший хочет отомстить мулунгуве, если имя его известно и он еще жив.

Может быть, ему скажут:

— Мы нашли на могиле убитого знак тотема кенгуру. Он повернут к стране Валинджи. Имя мулунгувы Ялга. Мы ждали твоего возвращения, чтобы решить, как с ним поступить. Что скажешь?

Человек вспоминает два долгих года в тюрьме. Как бы ему не попасть обратно, если будет совершено новое убийство!

— Тюрьма — плохое место, — говорит он. — Все время думаешь о родной стране, о бедной жене, о детишках… Мне не хочется снова туда. Лучше я буду драться с этим человеком. Вызову-ка я его на банбурр…

Ялга делает удивленное лицо.

— Кто? Я? Да ведь я же был гагавар и выполнял тайное поручение, когда его убили. Я тут ни при чем.

— Все равно, мы встретимся на банбурре, — настаивает пострадавший.

И старейшины устраивают банбурр.

Банбурр — церемониальное корробори, на котором в ожесточенной драке сводятся все счеты. Дерущиеся применяют копья, нулла-нулла, бумеранги и безжалостно молотят друг друга, пока кровь не потечет ручьем или не затрещат сломанные конечности и пробитые черепа. Убийство не допускается, хотя часто до него остается один шаг.

Банбурр — умиротворение путем войны, жестокое кровопускание, при котором выходит дурная кровь, достигшая точки кипения. Продолжается банбурр три дня. Люди — мужчины и женщины — приходят издалека, чтобы посмотреть на банбурр и принять в нем участие, как это бывало на римских турнирах.

Первыми на арену боя выходят мулунгува и его обвинитель и сражаются до полного изнеможения. Затем и другие припоминают старые обиды. Через несколько минут банбурр напоминает сумасшедший дом, наполненный истерическим шумом: криками боли, звоном стали, глухими ударами нулла-нулла, зловещим хрустом ломаемых костей, визгом женщин, которых их мужья лупят копалками и топорами якобы за воровство и другие прегрешения. Женщины дерутся с особым ожесточением, с неистовой злобой поносят врагов и долго потом не могут прийти в себя.

Но в конце концов они должны успокоиться: банбурр — это своего рода круглый стол, где шатающиеся от ран и усталости воины после драки подписывают перемирие, которое скрепляется, однако, не юридическими документами, а подарками. Самый ценный преподносит пострадавшему мулунгува. Еще бы! Пусть тело его избито, зато он избавлен от вечного страха за свою жизнь. Он расквитался с племенем, публично приняв возмездие. Отныне он может не опасаться, что знаки тотема или духи выдадут его тайну и другой мулунгува затащит его в лес. Никто не бросит в его тень копье, от которого он, покрывшись язвами, упадет наземь и умрет в страшных муках. Он освободился от тяжкого бремени своих обязанностей, руки его чисты, душа спокойна.

Люди из племени алава боятся злого мулунгувы.

Мулунгува боится людей из племени алава: а вдруг они его опознают!

Но тот, кто пройдет чистилище банбурра, получает прощение племени.

Правда, платить приходится дорогой ценой: переломанными руками и ногами, сломанным носом, выбитым глазом, раздробленными от ударов железной палки кистями рук.

Тем не менее ни один мулунгува из алава не считал, что заплатил дорого. Ведь купил-то он жизнь.