Я — абориген

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Аборигены охотно улыбаются и смеются. От природы мы народ веселый. Наши лагеря постоянно оглашаются взрывами хохота. Собака, старающаяся укусить себя за хвост, первые неуклюжие шаги ребенка, мужчина, присосавшийся к вымени козы, женщина, которая кормит грудью сразу двоих детей, — такие обыденные, казалось бы, вещи заставляют людей смеяться до упаду.

Пока я жил в лагере, мне это казалось естественным, но потом я понял, что веселость — скорее всего маскировка, прикрывающая страх, который абориген испытывает всю свою жизнь.

С раннего детства я боялся колдунов: с помощью сверхъестественных сил они «отпевают» своих жертв.

На охоте я опасался бурджинджинов — пигмеев, наделенных чудовищной силой. Сжав человека в объятиях, они превращают его в лепешку. Бурджинджины — наши пугала. От страха перед ними я не мог отделаться всю жизнь.

Не избавился я и от впитанного с молоком матери страха перед маланугга-нугга, каменными людьми, обитающими близ Каменного города на Арнемлендской возвышенности. Теперь их уже нет, а алава по-прежнему избегают посещать их страну.

Я боюсь теней умерших и палача-мулунгувы.

Я готов совершить любой грех, поступиться чем угодно, лишь бы не навлечь на себя гнев моего тотема — кенгуру.

Но это еще не все. Все мои соплеменники, каждый мужчина, каждая женщина, боятся друг друга. Нет для них ничего страшнее угрозы: «Я срежу у тебя жир с почки».

Это не пустые слова, а реальная угроза действительно удалить жир с почки человека. Ведь каждого из нас учили это делать.

Когда я проходил инициацию, старейшины наставляли меня:

— Если надо убить человека, срежь у него жир с почки, как это делает мулунгува. Оглуши его сначала нулла-нулла. Удар нулла-нулла по затылку лишит его сознания на время операции.

И мне подробно разъясняли, как ее производить…

— Точно против почки сделай ножом или лезвием бритвы небольшой надрез, не больше дюйма, чтобы потом, когда ты его залепишь воском, он не был виден.

…как зашивать рану…

— Стежки делай маленькие. Нитью тебе послужит очищенное волокно коры бутылочного дерева. Продевай ее в отверстия, которые пробуравишь острой рыбной костью. Действуй быстро, пока человек не оправился и не увидел тебя за работой.

…какое заклинание произносить…

— Из раны потечет кровь. Собери ее в куламон, вотри немного в его язык и скажи: «По воле дьявола ты умрешь и никому не скажешь, кто тебя убил». Немного крови вотри в его веки и уши, чтобы он не видел и не слышал ничего подозрительного о тебе.

…что я должен говорить своей жертве…

— Теперь ты дух. Больше ты не сможешь разговаривать с людьми. Пойдешь в лагерь и забудешь, что с тобой произошло. Не вспомнишь ни этого места, ни как здесь очутился, ни что здесь видел.

Так оно в самом деле и бывает. Через три-четыре дня человек умирает, не зная, кто его убийца, не зная, что тот оставил в его теле лист, веточку или грязную тряпочку и вызвал общее заражение крови.

Но зачем удалять жир с почки? Почему нельзя просто сломать человеку шею, ударить ножом в грудь или утопить?

Почечный жир — талисман. Он приносит нам счастье, как добрые пожелания, подковы и черные кошки.

Мы втираем его в копья и бумеранги, чтобы охота была удачной.

Мешочки с ним мы носим как золотой крест на шее — это отпугивает злых духов.

Мы верим, что амулет с почечным жиром принесет нам счастье всегда и во всем, наполнит наши мешки едой и убедит врагов не нападать на нас.

Но больше всего я боюсь, что какая-нибудь злая женщина убьет меня при помощи вилгина. Попробуйте посмеяться над женщиной из племени — она сможет превратить вашу жизнь в ад.

Она вырежет небольшой кусочек из рубашки или платья своего врага, лучше всего около подмышек, где ткань пропитана потом, унесет его в лес, за две-три мили от лагеря, топором вырубит дупло в железном дереве и положит туда лоскуток.

Затем она разведет костер и накалит на нем докрасна несколько камушков, все время твердя своему врагу:

Левой рукой она положит раскаленные камушки на дощечку из чайного дерева и затолкнет их в дупло.

Пропотевшая ткань начнет тлеть, дух врага застонет:

Понимая, что она и сама подвергается опасности, женщина будет тщательно следить, как бы не вдохнуть дыму и не дать ему коснуться ее тела. Иначе она начнет терять силы и в конце концов умрет. Я знал женщин, которые засыпали от этого опасного «хлороформа» и больше не просыпались.

Женщина положит на ткань еще один слой раскаленных камней, закроет дупло куском дерева — тогда дух не сможет выскользнуть наружу — и вотрет грязь в надрезы на стволе, чтобы сделать их незаметными.

Под конец она произнесет заклинание:

— Ты начнешь терять в весе. В жару у тебя не будет сил, тобой овладеет слабость. Вскоре ты не сможешь заботиться о себе. Станешь хиреть, хиреть… А когда придут холода, ты, не имея жира, который согрел бы тебя, умрешь…

Через несколько дней ее жертве станет не по себе. Она начнет чахнуть и медленно умирать, может быть в течение года, но это произойдет куда быстрее, если жертва обнаружит в своей одежде дыру. Страх, что на нее действует вилгин, сведет ее в могилу.

— Опасайся женщины, она может совершить вилгин, — предупреждал меня дядя. — Она самый хитрый убийца. И найти ее невозможно, ибо дух, который мог бы в этом помочь, уничтожен огнем.

Я навсегда запомнил его слова.

У женщин аборигенов свои корробори, на которых не присутствуют мужчины. Главное женское корробори у алава — дигга, равнозначное тжараде мужчин. Это праздник песни и танца любви.

Я не очень-то много могу рассказать о дигге. Это чисто женское торжество. Но женщины, и черные и белые, не умеют хранить тайны так хорошо, как Мужчины. Поэтому мы знаем о их корробори больше, чем они о наших.

Дигга устраивается примерно в миле от лагеря, но женщины и не пытаются спрятаться как следует. Известно, что любопытные мальчишки подглядывают за участницами праздника. Матери вынуждены брать с собой сыновей, не прошедших инициацию, а болтливые малыши запоминают больше, чем подозревают женщины. К тому же они пользуются обрядовыми принадлежностями мужчин, назначение которых нам хорошо известно.

Тем не менее дигга покрыта тайной. Корробори продолжается месяц, и женщины за это время успевают спеть тысячи песен. Я не знаю ни одной из них, да и другие мужчины, наверное, тоже.

Мы предполагаем, что это простые любовные песни, с которыми каждая женщина обращается к мужу или любовнику, надеясь стать более желанной для него. Пение сопровождается ударами палок и хлопками.

Мне часто хотелось проникнуть на корробори женщин и узнать их извечные тайны, интригующие нас, мужчин, но я не решался, ибо знал, что, увидев раскрашенных женщин, тут же потеряю сознание и унижусь до того, что одна из их джунгайи будет приводить меня в чувство.

Все аборигены, кроме отдельных людей, на которых не действуют священные церемонии, также потеряли бы сознание вблизи от женского корробори. Поэтому мы обходим его стороной.

Участвующие в дигге женщины разрисовывают тела красной охрой и смесью пепла и жира. Они украшают себя мудоамудда — кисточками из меха опоссума или, если местный Кристиан Диор не бездействует, из старого мешка из-под муки. Одни надевают гарадада — нагрудники из меха или плетеной коры бутылочного дерева. Другие прикрепляют к волосам листья лавра или обвязывают голову цветными шнурками. Женщины танцуют с обрядовыми предметами в руках, растянув между большими пальцами туго натянутую петлей веревку.

В отличие от мужчин — они в лагере властелины — замужняя женщина может пойти на диггу только с разрешения супруга. Немногие женщины осмелятся уйти из дому, не заручившись его согласием. Помимо всего прочего, оно нужно и для того, чтобы жена могла воспользоваться принадлежащими мужу бумерангами и палками для отбивания ритма.

Муж не всегда этим доволен. Иногда он ворчит, уподобляясь своему белому собрату, который жалуется, что жена взяла его биту для гольфа и возвратила грязной и поломанной. На бумерангах остаются несмываемые следы церемониальных символов дигги. Их приходится прятать от холостых мужчин, иначе те женятся на девушках из неподходящей группы.

Джунгайи-женщина имеет передо мной важное преимущество: она может украшать волосы и носить разные предметы на голове. Дело в том, что голова джунгайи-мужчины считается священной и поэтому остается непокрытой. Моя голова принадлежит бунга — детям сестры моего отца. Положить мне на голову десятифунтовый банкнот или засунуть за ухо сигарету — все равно что подарить их бунга, ибо они властны над моей головой и кровью. Если мне надо постричься, один из бунга делает это сам или милостиво разрешает мне обратиться к кому-нибудь. За посещение городского парикмахера без согласия бунга я могу быть оштрафован в их пользу.

Если я порежусь и запачкаю кровью рубашку, то немедленно лишусь или ее, или перочинного ножа, которым поранился. В последние годы я потерял таким образом десятки рубашек и ножей. Кровь джунгайи священна. Ею мои соплеменники приклеивают на кунапипи перья к телу. Перед каждой церемонией я должен наполнять кровью по крайней мере банку из-под джема. Иногда, чтобы крови хватило, ее приходится разбавлять водой. Женщины тоже употребляют кровь мужчин для украшения тела перед диггой. У меня выпрашивают кровь двоюродные сестры.

Поэтому тыльная сторона моих рук покрыта шрамами от острых осколков, которыми я открываю вены для родственников. Для нашей семьи я как бы профессиональный донор.

Кое-кто из женщин сумел добиться самостоятельности и никогда не подчиняется мужчинам. Некоторые — но их очень мало — даже говорят с мужчинами как с равными. Я знал двух или трех старух, которым разрешалось давать советы законодательному совету старейшин. Это для женщин очень большое достижение.

Но статус одной женщины так и остался непревзойденным. Это была героиня племени, которой когда-то разрешалось обсуждать с высшим джунгайи процедуру кунапипи. Женщины на кунапипи не допускаются, и она не могла присутствовать на празднестве, но обсуждала с мужчинами некоторые его деликатные моменты. Это было в те дни, когда священный ритуал заканчивался торжественным совокуплением, а следовательно, затрагивал интересы женщин, хотя раньше мужчины с этим не считались. Тому, кто не родился аборигеном и не жил в обществе, где безраздельно господствует патриархат, трудно понять, сколь велика эта уступка.

В повседневной жизни женщина главенствует только над своими детьми, но и в роли матери она подчиняется брату, дяде ее детей.

У нас в семье не Анна говорит, к какому часу она приготовит обед, а я сообщаю ей, когда захочу есть.

Она не вправе сказать, что мне пора вставать, что я должен побриться, сменить рубашку. Я делаю это сам, когда мне заблагорассудится.

Иногда Анна говорит: «Хорошо бы пойти сегодня в кино», но безропотно соглашается с любым моим решением. Если я скажу «нет!», ей и в голову не придет пререкаться со мной.

Тот, кто сказал: «женщину надо ценить», имел в виду, конечно, не аборигенов Австралии. Может быть, он думал о полинезийцах, живущих при матриархате. Они буквально пресмыкаются перед женщинами, достигшими важного положения.

Я верю, что, когда умру, тень моя отправится туда же, откуда пришла, вслед за заходящим солнцем.

Наши тотемы двигались через всю Австралию, с запада на восток. Мы верим, что, подобно им, явились из страны заходящего солнца. Там до сих пор простираются богатые охотничьи угодья с полноводными билабонгами, огромные пастбища с жирной, сочной травой, где кенгуру лишены обоняния, а мулунгувы добры.

Многие аборигены верят в воскресение человека после смерти. Гобабоингу, живущие на берегу Арнемленда, утверждают, что их тени попадают в буролгу — Место ожидания. Но алава не верят, что умерший абориген возвращается в новом обличье на землю. Мы закоренелые язычники даже по сравнению с другими аборигенами.

Наши религиозные верования различаются между собой не меньше, чем христианские секты, но их роднит одно: никто из аборигенов не произносит имени умершего в течение по крайней мере десяти лет со дня его смерти, а в некоторых племенах его и вовсе не употребляют.

Только через десять лет после смерти моего отца кто-нибудь из наших родственников или соплеменников сможет упомянуть Барнабаса Габарла.

До этого, поминая отца, я буду говорить просто «покойный», а для отличия от других умерших добавлю название его племенной территории. В этом отношении мы очень осторожны. Я не знаю среди алава ни одного, кто решился бы произнести имя человека, умершего меньше десяти лет назад. Они, как и я, боятся, что это может привлечь его дух.

Сейчас я уже могу без опасений говорить о моем неродном дедушке Джалбургулгуле, умершем очень давно. Он принадлежал к тому же семейству, что и я, поэтому я даже разрешаю себе шутить по его адресу. Но дедушка со стороны отца продолжает оставаться для меня «покойным из страны Дувауманджи».

Аборигены вообще не любят употреблять настоящие имена даже живущих людей, а имена ближайших родственниц для них табу.

Из-за этого моим родным сестрам, неродной матери, двоюродным сестрам приходится немало терпеть от меня. Если я хочу позвать сестру Мерцию, я кричу: «Гараву!», что означает «вздор». Иногда я говорю: «Бударинджа» — «дьявол» или просто «гараи» — «ты».

Женщины отыгрываются, награждая меня именами моих дочерей. «Конни! Филис!» — кричат они.

Личные имена мужчин тоже стараются употреблять как можно реже. Человек, поранивший руку топором, становится Муритжи Гулгул — буквально Рука-Топор. Парализованный зовется у нас Буджурбуджур, а покалечившийся при падении с лошади — Ламлам. Оба этих прозвища указывают на изъян, имеющийся у их обладателей. Меня часто величают Ларбарянджи — по названию моей племенной территории.

Должен признаться, что хотя вот уже десять лет, как я приобщился к жизни белых людей — они ее называют цивилизацией, — я по-прежнему суеверно избегаю своего личного имени. Пусть люди лучше называют меня Ларбарянджи или английским именем — Филипп Робертс, чем Вайпулданья или Ваджири-Ваджири. Никому не известно, когда духи подслушивают нас! Как истые духи аборигенов они не знают ни моего английского имени, ни названия моей племенной территории.

А чтобы они вовсе были мне не опасны, у меня есть еще и другие имена, которые употребляются при приближении духов. Одно из них — секретное имя, известное лишь мне и самым близким родственникам-мужчинам. Оно произносится вслух очень редко и только при исполнении мной священных обязанностей джунгайи кунапипи.

Когда моя мать умерла, мне уже исполнился двадцать один год. Всю свою жизнь я прожил с ней в лагере отца. Но я никогда но слышал ее племенного имени и не знаю его сейчас. При мне ее всегда называли Нарой. Так и я называю ее в этой книге. Знай я ее настоящее имя, я бы все равно не упомянул его.

Иначе ее дух мог бы возвратиться, чтобы выяснить, в чем дело!