Я — абориген

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В каком-то смысле мой контакт с большим миром белых начался чуть ли не в тот самый день, когда я появился на свет как истинное дитя леса.

За несколько лет до моего появления на свет миссионерское общество основало евангелистскую миссию в двадцати милях вниз по течению реки от отмели Ропер, названной так потому, что здесь могли пройти разве что выдолбленные из стволов деревьев лодки…

Отдохнув в лесу дня два или три, мать с гордостью понесла меня в миссию. Мой отец Барнабас Габарла работал там пастухом и объездчиком, зарабатывая у гуртовщиков и фермеров на пропитание своей семье.

Постоянным нашим «лагерем» — вряд ли это жилье заслуживает более громкого названия — была хижина из коры размером в двенадцать квадратных футов, состоявшая из одной-единственной комнаты.

Когда наша семья собиралась в полном составе, в этой комнате спали: мать, отец, моя сестра Мерция, братья Силас и Джекоб и я.

Такое скопление людей имело известные неудобства. Помещение было слишком мало, чтобы вместить шесть кроватей, поэтому все мы спали вповалку на полу, накрывшись одеялами, которые нам дали миссионеры.

Скрыть что-либо в таких условиях было невозможно. Задолго до инициации я уже знал, что муж и жена ночью не только спят. Впрочем, живи я в одном из многочисленных лагерей аборигенов в долине реки, где акт физического сближения если не публичное зрелище, то во всяком случае такое, которое не стремятся скрывать, я бы, конечно, получил в этом отношении не менее наглядное воспитание.

Потребности наши ограничивались лишь самым необходимым. Денег совсем не было. Я даже не знаю, что бы мог сделать тот из пас, кому посчастливилось бы найти стофунтовый банкнот. Поблизости не было ни магазинов, ни других заведений, где его можно было бы истратить. Сомневаюсь, видел ли я даже монету до того, как пошел в школу. Деньги нельзя было съесть или надеть на себя, а следовательно, они не имели для нас никакой практической пользы и были лишены какой-либо ценности. Впрочем, даже в главной валюте леса — пище — наши потребности были сильно ограничены законами племени.

Всякую крупную добычу тщательно делили. Кенгуру, например, разделывали так, чтобы всем сородичам досталась причитающаяся им по праву порция.

Сам охотник по традиции получал спину, хвост и голову забитого животного. Правая нога принадлежала дяде охотника со стороны матери. Выделялись куски для его родителей и других близких родственников. Как сказано в Библии:

«И взял (Моисей) тук, и курдюк, и весь тук, который во внутренностях, и сальник на печени, и обе почки, и тук их, и правое плечо… и положил все это на руки Аарону и на руки сынам его».

Родственник, убивший кенгуру, должен был по обычаю прислать мне мою порцию, может быть, с теткой или двоюродным братом. Но права мои были столь бесспорны, что я мог, не опасаясь отпора, войти в лагерь охотника и сам отрезать свою долю от еще не разделанной туши.

Кенгуру пасся на траве, принадлежащей всему племени. Племя его не трогало — поэтому он остался жив. Ясное дело, племя могло требовать своей доли.

Никто из нас никогда не оспаривал право другого на причитающуюся ему долю, хотя иногда поговаривали о том, что тот или иной лентяй мог бы почаще ходить на охоту.

Мне кажется, что в этом отношении аборигены были первыми коммунистами на земле. Наш образ жизни предполагал систему коллективной поддержки — каждый получал по потребностям, но зато и должен был вносить вклад в общее достояние по своим охотничьим способностям. Тем не менее наша глубоко религиозная философия — безусловно, абсолютно языческая — не позволяет нам стать поборниками современного диалектического материализма.

Мой дядя по линии матери — Гардигарди — обязан был поддерживать меня не только при распределении добычи. Я мог, не спрашивая, взять буквально любую его вещь — лодку, копье, бумеранг… Они принадлежали ему, а следовательно, и мне.

Этот закон чрезвычайно осложнил жизнь художника из племени аранда — Альберта Наматжиры[17]. Он оказался богатым дядюшкой значительно большего числа аборигенов, чем предполагал. Племянники его были совершенно взрослыми людьми и сами имели многочисленное потомство, которое им в свою очередь приходилось поддерживать. В результате сам Наматжира превратился в некий банк с неограниченным кредитом, этакое утопическое предприятие, из которого можно было брать сколько угодно, ничего не вкладывая взамен. Большая часть этих прихлебателей была связана с художником весьма отдаленным кровным родством, но тем не менее он всех их кормил и поил.

Прежде всего племянники потребовали, чтобы Наматжира купил им грузовую машину в общее пользование. Ни у одного аборигена не было грузовика, и аранда загорелись этой идеей. Им хотелось владеть секретом движущей силы, и к тому же четыре колеса значительно быстрее, чем две ноги, покрывали расстояние в восемьдесят миль, отделявшее Германсбургскую миссию, где они жили, от Алис-Спрингс, где они собирались. Кроме того, грузовик придавал аранда огромный престиж в глазах соседей, которые их посещали или — что чаще — которым они сами наносили визиты.

Каждый из аранда изучил генеалогическое древо семейства Наматжиры до самых глубоких корней, ибо знал, что, доказав свое хотя бы самое отдаленное родство с художником, сможет присоединиться к его свите.

В 1050 году Альберт зарабатывал тысячу фунтов в год. Через пять лет его доход возрос до трех тысяч пятисот фунтов. В 1959 году только продажа картин принесла ему фантастическую сумму в семь тысяч фунтов, не считая отчислений за право репродукции.

Тем не менее Наматжира умер без гроша в кармане. Хищные соплеменники не только выклянчили у него последний шиллинг, но по сути дела даже засадили его за решетку: по их настоянию он делился с ними спиртными напитками. Наматжира имел права гражданства и мог поэтому употреблять алкогольные напитки, но его сородичам, находившимся под опекой государства, это было запрещено. Тот, кто давал спиртное аборигенам, наказывался тюремным заключением сроком по крайней мере на полгода. Альберт не мог не пить со своими родичами. Они получили то, что хотели, а он попал в тюрьму. Такой приговор вынес ему суд белого человека.

Я рассказал эту историю только для того, чтобы показать, в каком невыгодном положении находятся дядья у аборигенов.

Мой дядя Гардигарди подчинялся тому же закону, что и Наматжира. Действие закона распространялось, конечно, и на моего отца. Того, в свою очередь, бессовестно эксплуатировали его племянники.

Принцип дележа добычи не касался змей. Охотник, поймавший змею, имел право один съесть ее, если, конечно, она не была его табу. Фактически змей почти всегда отдавали старым людям, которые уже не в состоянии были жевать жесткое мясо кенгуру.

Змея считалась «мягкой пищей», но, если ее не было, старики отбивали о камень мясо кенгуру. Иногда его пережевывали ближайшие родственники, так что старикам оставалось только проглотить. Что за радость от такой еды! Не больше, чем от витаминов в таблетках.

Мой отец вместе с другими пятьюдесятью аборигенами работал в миссии, но никогда не знал, сколько времени еще продлится его работа и когда мы снова будем вынуждены добывать пропитание только охотой. Поэтому мы старались не разучиться метать копья. Каждую субботу ходили охотиться на кенгуру и собирали корни лилий в заводях. Обычно мы ничего не ели, пока не убивали добычу, что случалось не так уж часто. Нет на земле человека голоднее, чем чернокожий охотник. Его глаз видит лучше, а копья попадают точнее, если он знает, что промах лишит его пищи.

Детство у меня было веселое, хотя мои дети уже не захотели бы так жить. Одной из наших излюбленных забав была игра в лошадки. Недаром миссия имела большие стада, а мой отец был лучшим гуртовщиком.

Из камней, палок, обрывков веревки или проволоки мы мастерили игрушечные загоны. Одни мальчики были лошадьми, другие — восседавшие на их спинах — пастухами, третьи изображали телят. «Пастухи» связывали «телят», опрокидывали наземь и наносили песком, смешанным со смолой, знак ОТС — клеймо нашей миссии, даже «подрезали хвосты» и «кастрировали» их. «Телята» жалобно мычали.

Мы сражались игрушечными копьями, концы которых были обернуты тряпками, чтобы при ударе не поранить «врага». Мальчик, «пронзенный» копьем, должен был упасть. К нему подбегали девочки и оплакивали своего погибшего брата. Это единственная роль, которую им доверяли. Юные аборигены, очевидно, относятся к девочкам с большим презрением, чем белые мальчики. Девочек в игру не принимали, им только милостиво разрешали оплакивать павших. Это вполне соответствовало их положению в жизни.

Мы сражались также с помощью бумерангов и нулла-нулла. По правилам игры не следовало причинять противнику боль, но мальчикам, как известно, свойственно увлекаться. Сначала мы обменивались легкими ударами, потом один кричал, что его стукнули сильнее, чем разрешается, и в свою очередь отпускал здоровую затрещину, а противник в отместку размахивался изо всех сил. Серьезно пострадавший получал компенсацию в соответствии с той же системой возмездия, которую практиковали взрослые. Обидчик отдавал ему свою лепешку или тарелку риса, то есть оставался голоден, тогда как его противник наедался до отвала. При особо серьезном и к тому же предумышленном ранении виновник мог поплатиться ценной вещью, например копьем для охоты на рыб, изготовленным его отцом. Расставаться с копьем не хотелось. Но что было делать? Пострадавший мог пожаловаться отцу товарища, что его сын, Вайпулданья, то есть я, ранил его до крови. Я был согласен на любые лишения, лишь бы избежать последствий такой жалобы: основательной порки палкой, которая ранила гордость ничуть не меньше, чем тело.

Больше всего радости нам доставляли маленькие лодки, вмещавшие троих или четверых ребят. Отец выдолбил мне такую лодку из ствола чайного дерева, и я с товарищами и братьями часами не спеша греб по спокойной поверхности реки Ропер, проходя то в одну, то в другую сторону расстояние в полмили между «молом лагеря» и «молом миссии».

Все мальчики, и черные и белые, всегда нарушают запреты, налагаемые старшими, но могу сказать, положа руку на сердце, что одному такому табу мы подчинялись беспрекословно: никогда не покидали участок реки, где нас видели взрослые, по той простой причине, что боялись крокодилов, деливших с нами реку.

— Смотри не зевай, а то угодишь крокодилу прямо в пасть, — была наша постоянная присказка. Мы располагали очевидными доказательствами ее справедливости.

Однажды вечером шестнадцатилетняя Гиригбал пошла со своей двоюродной сестрой за водой. Воду обычно приносили днем женщины, собираясь большими группами, но на этот раз в лагере не осталось ни капли воды и девушек послали на реку.

Крутой берег, поросший травой и тростником, в свете луны казался таинственным и мрачным. Гиригбал опустила билликэн[18] в воду, сильно перегнувшись над обрывом, а Гуртима тем временем удерживала ее за талию, чтобы девушка не потеряла равновесие.

Как только билликэн Гиригбал коснулся воды, крокодил отхватил ей кисть руки. Девушка вскрикнула от боли и в ужасе отпрянула. С руки ее, на которой обнажилась кость, потоками текла кровь. Счастье ее, что крокодил не успел ухватиться своими страшными челюстями чуть выше, иначе Гиригбал осталась бы без руки, а мы, скорее всего, без Гиригбал.

Помню, как Гуртима втаскивала сестру на берег и отчаянно звала на помощь:

— Йак-ай! Йак-ай! Йак-ай!

Прибежали мужчины с горящими факелами и прощупали кольями все мелкие места, но людоеда и след простыл.

Этот случай я запомнил на всю жизнь. Поэтому, когда плавал в лодке, меня не тянуло ослушаться старших и выйти за мол.

Я знал, что крокодилы исключительно коварные животные. Часами, а иногда и целыми днями лежат они без движения и, только убедившись, что им ничто не угрожает, совершают нападения.

Мой отец пытался поймать крокодила на отравленную приманку, привязанную к ветке сосны Лейхардта, свисавшей над водой. У него был стрихнин, его дали миссионеры, чтобы травить собак динго. Но зачем травить динго, у которых такое жесткое мясо, когда с помощью яда можно добыть жирного крокодила? Вот отец и расставил свои ловушки.

Шли дни, а крокодилы не притрагивались к приманке. Отец заменил ее свежими кусками мяса, но забыл положить в них стрихнин. В ту же ночь мяса не стало.

Вся эта процедура повторялась несколько раз. Теперь отец уже нарочно не отравлял мясо стрихнином, желая проверить, действительно ли крокодил отличает отравленное мясо от хорошего, и вскоре убедился, что это так. Свежее мясо немедленно пожиралось, а отравленное оставалось. Мы поняли, что имеем дело с представителем отряда ящеровых, который мыслит.

Все-таки иногда животное попадало впросак. Хорошо помню, как Алан Гумаламалай, мужчина атлетического телосложения из племени нганди, подражая вою раненой собаки, выманил крокодила на берег.

Выл он артистически. Иначе крокодил просто не поверил бы ему. Потом Гумаламалай замолчал и осторожно постучал по воде своей вумерой. Раздался звук — лап-лап-лап-лап-лап — словно пила собака. Крокодил поддался на обман, быстро выскочил из воды и, обойдя небольшой мысок, где притаились Гумаламалай и двое его товарищей, кинулся на воображаемую жертву, но тут трезубое копье охотника вошло ему под бедро и достигло свирепого сердца. Смертельно раненный зверь, удивленный и разъяренный тем, что его провели, приподнялся и стал наносить шишковатым хвостом удары во все стороны. Воспользовавшись тем, что мягкое брюхо оказалось открытым, второй охотник всадил в него у самого основания позвоночника лопатообразное копье и разворотил им брюхо крокодила.

Десять мужчин, по пять с каждой стороны, несли на плечах, как гроб, огромное тело футов двенадцати в длину. Хвост и морда чудовища покачивались в такт их шагам, короткие толстые ноги загребали воздух.

Процессия гордо прошествовала между рядами людей, выстроившихся в строгом порядке: старики, молодые мужчины, мальчики, а потом уже женщины и девочки.

— Жирный! — кричали мы.

Это был самый большой комплимент охотнику.

— Мордастый!

— Большой!

— Мертвый!

Последнее замечание было встречено громким смехом.

Мы шлепали крокодила, трогали оба клыка, выступающих из пасти подобно бивням слона, изумлялись двойному зазубренному пилообразному гребню, тянувшемуся по спине и хвосту.

Так вот чем он перепиливал деревья!

Мало кто представляет себе, насколько сильны крокодилы. Мы видели их часто, но всегда издалека. При приближении наших лодок крокодилы, выдохнув отработанный воздух, опускались вниз, подобно подводным лодкам.

Впоследствии я стал профессиональным охотником на крокодилов и не раз один на один схватывался с людоедами. Но тогда это был первый крупный крокодил, которого я увидел вблизи.

Я понял, каким образом крокодилу удавалось спилить дерево на высоте фута от земли. У водопоя, который посещали лошади, он словно пилой срезал шестидюймовую сосну Лейхардта. Я видел даже эвкалипт, надрезанный им на глубину трех дюймов.

— Крокодил хотел его свалить, — сказал отец.

Ощупав острые гребни крокодила и сильные мускулы около них, я живо представил себе, каким образом он это делает.

Я понял также, почему охотники стараются привязывать металлические острия к древкам копий длинными волокнистыми мышцами крокодильего хвоста, предпочитая их мышцам хвоста кенгуру.

— Если обвязать острие копья мышцей крокодила, оно уже не сдвинется с места, — учил меня дядя.

«Так вот что убивает лошадей!» — подумал я.

В сухой сезон, когда река мелела и билабонги пересыхали, наши мужчины часто находили следы лошадей. Несчастные животные на пути к воде застревали в трясине. Здесь крокодилы оглушали их ударом могучего хвоста и затаскивали в реку.

Может ли грозное пресмыкающееся вытянуть лошадь из трясины? Безусловно может, и не только лошадь, но даже вола. Это каждый год случается на берегах реки Ропер, где жизнь не очень изменилась с тех пор, как много тысяч лет назад дравиды пришли из Азии и остались в Австралии, может быть застигнутые врасплох катаклическими переворотами, уничтожившими сухопутные перешейки между материками[19].

Лошадям нравилось пастись на прибрежных равнинах, покрытых тростником и зеленой травкой, но все чернело у них перед глазами, когда они увязали в трясине и видели приближающегося крокодила. Одного удара могучего хвоста было достаточно, чтобы размозжить лошади голову. Продвигаясь на хвосте, спиной вперед, ящер тащил лошадь из трясины в реку, где никакие законы не запрещают крокодилам употреблять в пищу конину.

На берегах Ропер, однако, не было никаких законов, запрещавших людям употреблять в пищу мясо крокодила. Ничто не могло помешать нам есть людоеда. Пойманный на этот раз крокодил был слишком велик, чтобы его можно было изжарить целиком, поэтому его освежевали и по традициям племени разделили на куски.

Отец принес свою долю в наш лагерь. Еще до его возвращения мать принялась накаливать камни, вынутые из земляной печи, где мы готовили почти всю нашу пищу; вскоре они пылали жаром. Она выложила дно печи листьями белого камедного и чайного дерева, чтобы в мясо не попал песок и травы придали ему аромат, необходимый для получения пикантного, вкусного жаркого «крокодил по-гумаламалайски». Затем мать опустила камни обратно в печь, на них положила куски мяса, присыпала изысканное блюдо пеплом и побрызгала водой, чтобы оно не сгорело, а сверху накрыла корой чайного дерева и песком. Все мы уселись вокруг в ожидании, глотая от нетерпения слюни.

Как долго жарится крокодил? А мясо кенгуру? А гуана? Это зависит исключительно от аппетита и настроения охотников.

Бывало, возвратясь с охоты, я требовал, чтобы убитого мной кенгуру только слегка обжарили на камнях, ну, скажем, в течение десяти минут, за которые его мех едва-едва успевал опалиться. В другое время, на сытый желудок, я не возражал, чтобы он жарился хоть два часа. То же самое с крокодилом: его мясо считается готовым, когда ждать больше невмоготу.

Вскоре я сам стал ловким охотником. Мне еще не было и десяти лет, а я уже умел добывать пищу — находить ее, похищать, например козье молоко, убивать животных копьем или ловить в западню.

Мы любили выйти вместе с пастушками — пожилыми женщинами нашего племени и, изловчившись, прокатиться на козле. Стадо разбегалось в разные стороны, старухи кричали вне себя от ярости. Иногда мы предлагали им постеречь стадо, пока они будут собирать корни лилий в заводи, но это была лишь уловка, помогавшая нам как можно быстрее вскочить на козлов.

Для этого надо было как следует побегать, после чего, конечно, хотелось пить. Воды у нас было сколько угодно, но она изрядно надоела, а здесь под рукой молоко: и питье и еда одновременно.

Раз или два я пытался приложиться прямо к соску козы, но в рот мне не попало ни капли. Я никак не мог понять, как это козлята не умирают от голода. Мы, однако, наловчились пить иначе: один из нас тянул сосок и направлял струю молока в открытые рты приятелей.

Если бы только в рот! Шутки ради доильщик пускал струю в глаза или нос товарища, и вскоре все мы были в молоке с головы до ног. Козы жалобно блеяли, на помощь им прибегали женщины и разгоняли нас.

Одно время миссия имела четыреста коз, так что нам было за кем гоняться, но поголовье животных резко падало, если пастушки позволяли им приближаться к реке.

Козы, существа любопытные и бесхитростные, легко становились добычей крокодилов, которые любили полакомиться козлятиной. Как ни старались пастушки отогнать стадо от воды, упрямых животных так и манила к себе зеленая травка на берегах Ропер. Они бежали к ней с холма. Многие уже не возвращались.

Но больше всего мне нравилось ловить рыбу с лодки. При этом я не только испытывал удовольствие и чувство опасности, но добывал еду и учился владеть копьем, с которым управлялся довольно лихо.

Небольшая долбленка точно отвечала своему названию. Из ствола сосны или чайного дерева ножами и топорами — а наши деды камнями — выдалбливали середину, и вот уже примитивная лодка готова.

Круглое днище лодки, не имевшей к тому же киля, делало ее чрезвычайно неустойчивой. Тем не менее мы со временем научились удерживать ее в равновесии, даже когда из троих или четверых ребят, сидевших в ней, один вставал во весь рост, чтобы метнуть копье в рыбу.

Мы, конечно, не раз переворачивались вверх дном, прежде чем достигли совершенства, управляя лодкой. Но мысль о крокодиле, который может «пощекотать» тебе ноги, пока ты барахтаешься в реке, помогала нам быстро поставить долбленку на воду и взобраться на борт.

Подгоняемый страхом, каждый мальчик тянул лодку к себе или греб в свою сторону. Труднее всего им было согласовать свои усилия, чтобы она не перевернулась снова, пока они влезают на борт.

Река стала для нас райским уголком, долиной счастья, где не оставалось места для скуки. Ее берега то и дело откликались эхом на наши крики и возгласы, пока мы медленно плыли по течению, высматривая добычу. Один греб, второй вычерпывал воду, третий стоял наготове с трезубым копьем в руке.

— С-с-с-с!

Это даже не шепот, а еле заметное движение губ.

— С-с-с-с!

Весло становится рулем, меняющим направление движения лодки.

— С-с-с-с!.. Уиш!

— Попал! Попал! Вайпулданья попал! Смотри, смотри! Брызгун! Да-да, брызгун! Рыба, которая выпускает изо рта струю воды и сбивает ею насекомых в воду. А Вайпулданья ее поймал! Гляди-ка! Он пронзал ее копьем. Э-э-э-э! А-а-а-а!

Пастушки, с берега наблюдавшие за рыбной ловлей, смеялись до упаду.

Глупая рыба извивалась, пытаясь сорваться с трезубого копья. Вскоре мы ее испечем в земляной печи, устроенной в потайном месте на крутом берегу реки, на таком расстоянии от лагеря, где нашу печь не могут увидеть старшие. Мы вовсе не были обязаны делиться рыбой с племенем. Чтобы поощрить мальчиков охотиться с копьем, добыча в награду доставалась им самим. Но ведь она казалась еще вкуснее, если мы съедали ее втайне от старших!

Как скучно, наверное, было на реке в то время, когда аборигены еще не знали, что такое проволока и тонкие стальные прутья! Белые дети космического века не могут представить себе мир без радио и автомобилей. Мне так же непонятно, как могли существовать мои соплеменники до изобретения копья для рыбной ловли.

Мой дед Нэд Веари-Вайшита рассказывал мне, как они в детстве ловили рыбу: из тростника плели корзину конической формы и ставили ее в билабонг. Предполагалось, что рыба сама туда заплывает, и она действительно заплывала. Уловы тогда были огромные — во всяком случае, если верить рассказам деда.

— Но ведь вы, дедушка, не знали главной радости — бросать копье в серебристую баррамунди и видеть, как она на нем бьется, — говорил я.

— У нас были свои радости, — отвечал он. — Мальчишки находили другие забавы. Пока ловилась рыба, мы могли охотиться на кенгуру. Для этого у нас были копья с каменными наконечниками. Корзины на рыбу мы ставили вечером, а на заре они уже были полны. Нет, копья нам были ни к чему. Если же хотелось поразвлечься, ну что ж, рыбу ловили и голыми руками.

— Голыми руками? — переспрашивал я недоверчиво.

— А что ж? Очень даже просто. Положим на воду рака и хлопаем по поверхности его широким хвостом. Это для баррамунди все равно что обеденный гонг. Через несколько минут она всплывает с широко раскрытой пастью, направляется прямо к раку и заглатывает его, как питон кенгуру. Баррамунди хорошо слышит, но обоняние у нее плохое, да и жадность ее губит. Заглотает она рака и принимается за руку, доходя таким образом до самого кистевого сустава. Вот тут-то мы быстро просовываем пальцы в жаберные щели и выбрасываем рыбу из воды.

Умей рыба выражать удивление, баррамунди превратилась бы в сплошной восклицательный знак. Секунду назад она плотно поужинала раком, уже хотела закусить рукой аборигена и медленно продвигалась вверх по ней, как вдруг нежданно-негаданно очутилась, задыхаясь, на берегу! А ты говоришь, не было радости… Но с тех пор как у нас появился первый моток проволоки, я уже никогда не видел, чтобы мальчики ловили рыбу таким способом.

Что ж… Может быть, это и так. Но и мы тоже по-разному применяли трезубое копье. Иногда делали запруду из кустарника, в ней оставляли один-единственный проход для рыбы, а сами становились рядом по колено в воде. Дно илистое, мы, бывало, взбаламутим воду, рыбы и идут наверх. Вытаскивали их десятками. Это все равно что стрелять сидящих на реке уток.

Кроме того, мы отравляли воду корой дерева мурнганава — пресноводного мангрового, в изобилии росшего на берегах Ропер. Сколько раз я сам обдирал кору, лианой бунбунгари привязывал ее в земляной печи к раскаленным камням, а когда кора начинала с шипением выделять ядовитый сок, бросал ее в воду. На следующий день весь билабонг был покрыт дохлой рыбой.

А как-то раз мы устроили такое, что получили хорошую взбучку от миссионеров и старейшин племени.

Это был случай с похищением карбида.

Однажды у мола разгружали судно, доставившее среди прочего груза банки с карбидом, необходимым для освещения здания миссии. Мы, мальчишки, как обычно, сидели на берегу и смотрели. Из трюма выгружали мешки с мукой, банки джема, ящики чая… Вдруг слетела крышка с банки с карбидом и упала в воду. Тут же послышалось шипение.

— Туман!

— Облако!

— Пар!

— Дым!

У каждого из нас нашлось свое объяснение облачку газа, поднявшемуся над рекой, но дальше произошло настоящее чудо. Один из белых рабочих миссии бросил зажженную спичку, газ ярко вспыхнул и горел несколько секунд. У нас от удивления глаза на лоб полезли.

— Я волшебник, — сказал рабочий, — и могу заставить гореть воду.

Это произвело на меня куда более сильное впечатление, чем все виденные ранее трюки белых людей. Водой, я знал, огонь заливают, но чтобы вода горела?

— Вот это да!

— Смотри, смотри, вода горит!

— Это, верно, дьявольская вода, прямо из преисподней, а?

Мы изощрялись в догадках, и только один наш товарищ, Джимми Юдбунджи, как ни странно, молчал. Джимми слыл среди нас своего рода теоретиком. Он всегда находил способ, как проще сделать копье и лучше поразить им рыбу. В тот вечер он сидел около костра, положив голову на руки и, не отрывая глаз от огня, наблюдал, как прогорают поленья, как они тлеют, превращаясь в угли, проходя все оттенки цветовой гаммы.

Наконец я не выдержал.

— Что с тобой? Может, заболел?

— Нет, — ответил он. — У меня этот карбид из головы не выходит.

— Да, вот потеха была. Но ты не смеялся.

— А мне и не было смешно.

— Тогда о чем ты думаешь? И что тебе до карбида?

— Ничего, — ответил Джимми. — Ничего. Просто я подумал, что им можно глушить рыбу.

Теоретик, мозг нашей компании, не дремал. Мы были в восторге.

— Как? Как, Джимми?

Джимми вытащил длинную узкую жестяную банку с навинчивающейся крышкой вроде футляра от электрического фонарика.

— Мы наполним ее карбидом и водой, под давлением газа она взорвется, — пояснил он. — Если это произойдет под водой, то взрыв убьет много рыбы. Может, рядом окажется любопытная или голодная баррамунди, и она проглотит всю банку.

План был встречен с энтузиазмом, но Джимми поспешил охладить наш пыл.

— Нужно браться за верх банки и немедленно бросать ее в воду, иначе вместо баррамунди взорвемся мы.

Предложение было поставлено на голосование, и совет младших решил, что следует приступить к осуществлению проекта.

Мы наполовину наполнили банку карбидом, украденным со склада миссии, добавили кружку воды, завинтили крышку, как ручную гранату, бросили банку в реку и, сгорая от нетерпения, ждали, что будет дальше.

— Вот всплывает большая рыба… Хочет попасть к нам на обед, — приговаривал Джимми.

Мы ждали. Ждали, казалось, бесконечно. Мы-то думали, что через несколько минут от нашей банки земля вздрогнет и вода выйдет из берегов. Но раздался еле слышный звук, крышка вылетела, а за ней на поверхности воды показалось несколько пузырьков и тоненькая струйка газа. Оглушили мы всего лишь нескольких мальков.

Джимми не был удовлетворен.

— Надо попробовать еще раз, — сказал он — В субботу после школы возьмем галонную банку карбида со свинцовой крышкой.

— Ты можешь взорвать миссию, — заметил я.

— Я и себя могу взорвать, но надо же посмотреть, что получится. — Джимми был настоящий исследователь.

Всю эту неделю мы перешептывались, обменивались многозначительными взглядами и знаками, которые только нам одним были понятны. Наконец наступила суббота и взошло солнце, как пылающее предзнаменование того, что в этот день мы высвободим в глубине реки яростную силу, сотворенную руками человека.

На этот раз мы уменьшили содержание карбида и воды, оставив достаточно места для образования газа. Крышку не только завинтили, но и прикрутили веревкой, чтобы ее не сорвало сразу. Затем привязали к банке камни и бросили ее в воду, замирая от страха, что создали не менее смертоносную мину, чем те, что бросают во время войны белые люди.

Я испытывал глубокое уважение к Джимми Юдбунджи как к изобретателю, но не был вполне уверен, что он властен над своими изобретениями, и, пока мы напряженно ждали, чтобы наш горшок вскипел, предусмотрительно спрятался за дерево. К моему великому удивлению, Джимми, видимо тоже не очень уверенный в своих силах, по моему примеру бросился за соседнее дерево.

Ожидание казалось бесконечным, тем более что мы не решались выйти из укрытий и приблизиться к реке. Но вот фонтаном поднялась вода, словно кашалот дунул и выплюнул грязь, осколки и рыб.

Мы кинулись к реке. Бесспорные доказательства победы были налицо.

— Глади, гляди! — кричал Джимми. — Баррамунди… Да еще какая!

— Царь-рыба! Ничего не скажешь.

— Лещ!

— Ставрида! Большая — одна, вторая, третья.

— Гроупер! Гляди-ка, гляди-ка, Джимми! — Ликование наше было беспредельным.

Еще бы! Мы изобрели новый способ ловли рыбы, который сможем передать потомкам, как наши предки передали нам копье и бумеранг.

К сожалению, все обернулось иначе.

Джок Бакли, рабочий миссии, слышал взрыв — да и кто мог его не слышать? — и прибежал узнать, в чем дело. Он появился в сопровождении чуть ли не всех аборигенов, живших в миссии, в тот самый момент, когда мы вытаскивали из воды дохлую рыбу. Нас застигли с поличным. Преступление было велико: все равно, что контрабандный ввоз оружия. Мы оказались виновными в предумышленных разрушениях не меньше, чем хозяева крупных оружейных заводов, более цивилизованные, чем мы.

Бакли заставил всю нашу компанию из двадцати человек предстать перед судом миссии, в который входили и старейшины племени.

— Итак, что вы замышляли? — спросил он.

Однако Джок, человек практичный, прекрасно понимал, что произошло, и без наших ответов.

— Кто проник на склад и украл карбид? Кто сделал бомбу? Кто убил несчастную рыбу? — Он засыпал нас вопросами, не ожидая ответа. — А что если я наполню карбидом четырехгалонный баллон и поставлю сегодня в ваш лагерь? Понравится вам это, бесенята?

— О нет, сэр, нет! — Между нами не было никаких разногласий. Мы хорошо видели, как рванула наша бомба, и вовсе не желали, чтобы она взорвалась около нас.

— Значит, вы хотите жить? — гремел Джок.

— Да, сэр! — Мы и здесь проявили полное единодушие.

— Как же вы хотите жить? Как христианские мальчики или как черные дьяволы?

— Так, чтобы есть сколько угодно рыбы, пожалуйста, мистер сэр, — промолвил Фредди.

— Без дерзости! Не дерзи! — грохотал Джок. — Вы и так отличились! — Он повернулся к старейшинам. — Что с ними делать?

Мы бы предпочли, чтобы Джок принял решение сам. Опыт показывал, что белые часто наказывали менее сурово, чем старейшины. Те не колебались ни минуты.

— Выпороть всех!

— Да, выпороть!

— Задать хорошую взбучку! Могли всех нас взорвать!

— Сними ремень и дай каждому как следует. По ногам и мягкой части! И бей не жалея!

Так и решили. Мы грустно выстроились в ряд, и Джок немедленно привел приговор в исполнение. Обжаловать его в высшую инстанцию мы не успели.

Первый мальчик, подвергшийся экзекуции, громко завизжал. Потом он отошел в самый конец очереди, где стоял я.

— Знаешь, ведь это больно, — сказал он.

— Жалит, — добавил следующий.

— Ноги огнем горят, — поддержал третий.

Через несколько секунд я смог лично убедиться в том, что они правы.

— Стыдись — хлоп — и — хлоп — больше — хлоп — так — хлоп — не — хлоп — делай — хлоп! — Джок и ремень говорили в один голос. Я получил шесть полновесных ударов.

Это был конец наших карбидных бомб. После всего случившегося мы пришли к выводу, что рыба, убитая копьем, гораздо вкуснее. Ну, а миссия в скором времени перешла на керосиновые лампы. Смертоносное вещество исчезло из пределов нашей досягаемости.

Если река надоедала, мы вытаскивали лодку на берег и отправлялись в лес на поиски попугаев, коршунов, лирохвостов, индеек, ястребов.

Я убивал копьем и ел всех этих птиц — хотя навсегда получил отвращение к мясу ястреба, а вот в ворону или какаду мне ни разу не удалось попасть. И не только мне — никому из нашего племени. Зато кустарниковые индейки и многие другие птицы, добывавшие корм на земле, не отличались особым проворством и платили дань за свою неповоротливость.

Ночью пылали костры, гудели диджериду, звучали песни, сопровождаемые аккомпанементом палок. Мы танцевали лунггур и бунггал, веселые, развлекательные корробори, совершенно не похожие на громоздкие танцевально-вокальные представления — символический кунапипи и праздник возрождения ябудурава.

Я страдал от насмешек друзей и от уколов собственного самолюбия из-за того, что никак не мог научиться играть на диджериду. Этот полый кусок дерева длиной шесть футов, шириной три дюйма считается традиционным музыкальным инструментом всех австралийских аборигенов. На самом деле это не так. Диджериду — исконная принадлежность племен к северу и западу от реки Ропер. Что же касается алава, мара, анула и гарава, то они поют и отбивают ритм палками. Для нас диджериду — инструмент чужеземный. Тем не менее с тех пор как он попал сюда, мы широко пользуемся им во время танцев.

Некоторые мои друзья, более способные, чем я, научились играть на диджериду за пятнадцать минут. Я же только пыхтел, стонал, рычал, дул и хрипел. Я извлекал из инструмента негармоничные звуки, смешившие до слез моих друзей, но, как ни старался, не мог выжать из него даже самой простой мелодии.

Чтобы играть на диджериду, надо уметь управлять своим дыханием. Правда, если приложить губы к мундштуку, а языком регулировать поток воздуха, чтобы извлечь отдельные звуки, можно произвести некоторый шум, но ведь вся прелесть диджериду в его певучей мелодичности, напоминающей орган. Ее же можно достигнуть, только вдыхая и выдыхая одновременно.

Попробуйте-ка разок, только смотрите не задохнитесь!

Я практиковался от рассвета до темноты: тайком уходил в лес, чтобы скрыться от насмешек и осуждения друзей. Они выслеживали меня и смеялись еще больше.

Специалисты подробно объясняли мне, что надо делать. Я точно следовал их указаниям. И каждый раз чуть не умирал от удушья.

Так я и не выучился играть на диджериду и всю жизнь чувствовал себя из-за этого униженным. Да и сейчас играю не лучше, чем в детстве, когда впервые взял диджериду в руки. Аборигену стыдно признаваться в этом. Тем не менее это так.

Я рад, что диджериду, по сути дела, не инструмент алава, иначе меня ждали бы не насмешки, а бесчестие. Кроме того, многие мои способности компенсировали этот недостаток. Я лучше всех бросал копье. Я бегал, как собака динго. Я хорошо ездил верхом. И еще мальчиком начал учиться тому, что умеют делать белые люди.

Вооруженный таким образом, я и сам мог насмехаться над насмешниками.