Я — абориген

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мой отец, Барнабас Габарла, высший джунгайи и главный скотовод, пострадал из-за жеребца по кличке Шотландия. Когда отец его объезжал, жеребец отчаянно брыкался, прыгал и вставал на дыбы. От сотрясения позвоночника отцу парализовало ногу, и он не смог без посторонней помощи сойти с седла. Барнабас так и остался на всю жизнь калекой.

Однажды, вскоре после того как я окончил школу, Стэнли Порт сказал:

— Филипп, я думаю, тебе следует стать скотоводом.

Я хорошо понимал, что это значит.

Я видел, как брыкались в манеже дикие лошади, как они с хрипом раздували ноздри и неистово молотили ногами в отчаянной попытке искалечить своего мучителя, как сверкали их обезумевшие от ужаса глаза.

Я видел, как они с силой бросали людей на деревянный забор манежа, как топтали их копытами, как выносили изуродованных объездчиков.

Помню, прилетал санитарный самолет и увозил пострадавших в больницу. У одних были переломы, другим острой веткой чайного дерева или куста выкололо на скаку глаз, третьих поддел на рога вол, когда они учились опрокидывать его навзничь.

Я знал, что это опасная работа, связанная с почти неизбежными ранениями. Лошади станут лягаться и так подбрасывать меня, что спина моя будет чуть ли не разламываться пополам.

И все же я ни минуты не колебался.

Я ездил верхом на лошадях миссии, едва научившись сидеть на них. Ездил без седла, без одежды. Лошадь без упряжи мчалась по прибрежным равнинам, и черное тело сливалось с черной гривой, как это было в тот чудесный день, когда мы пролетели мимо горки и Роджер Гунбукбук сломал себе ребра. Если уж надо было работать, то лучше всего с лошадьми.

— Мне это по душе, — ответил я.

— Хорошо, — сказал Стэнли Порт. — Поговорю с Сэмом Улагангом, пусть он займется с тобой.

Сэм! Сэм Улаганг! Итак, мне снова пришлось терпеть заносчивость Сэма, того самого Сэма Улаганга, который много месяцев заставлял меня носить за ним копья и вы-

Говаривал мне, если, идя по следу, я ставил ногу не туда, куда нужно. Сэма, чье скрытое под маской дружбы презрение чуть не довело меня когда-то до отчаяния. Я снова выслушивал его насмешки и с трудом подавлял в себе желание пронзить его копьем всякий раз, как, подымаясь с грязной земли манежа, замечал его усмешку.

— Сэм, попридержи-ка лучше язык, — бормотал я.

А когда он начинал меня пилить: «Парень, ты когда-нибудь ездил верхом?», «Парень, ты знаешь с какой стороны садиться на лошадь?», мне казалось, что в один прекрасный день мы с Сэмом сквитаемся на банбурре.

Но со временем я понял, что Сэм не только лучший охотник и следопыт, но и лучший скотовод на всей реке Ропер. Я решил перенять у него все, что мог, и стать по крайней мере вторым после Сэма объездчиком в наших краях.

Сэм не знал жалости. Он не скупился на насмешки при малейшем поводе, стараясь, таким образом, научить меня укрощать буйных жеребцов, которые, казалось, хотели одного — убить меня копытами. Когда я, словно мешок с картошкой, летел на землю — а это случалось постоянно, — Сэм не проявлял ни малейшего сочувствия.

— Вставай! — кричал он. — Вставай, садись обратно! И постарайся удержаться хоть на этот раз! Или ты воображаешь, что катаешься по скользкому склону?

А когда я обуздал моего первого жеребца — какое это было торжество! — Сэм и на этот раз остался равнодушен.

— Ну давай гони его! — кричал он на меня целыми часами. — Набрасывай лассо! Давай, давай подтягивай, чтобы он начал задыхаться и упал. Вот так, хорошо, а теперь немного ослабь лассо! Как он встанет, затяни опять! Давай тяни, тяни! Одну веревку захлестни вокруг шеи, другую вокруг ноги. Не торопись, осторожно! А теперь тяни веревку, чтобы оторвать его ногу от земли. Так, так, правильно… Эй! Никогда этого не делай! Не показывай лошади, что ты ее боишься! Ты хозяин! Помни это, и лошадь пусть помнит, иначе ты проиграешь еще до того, как начнешь. Ну, теперь подходи… Разговаривай с жеребцом… Брось ему на спину мешки… Погладь его… Чувствуешь, как он вздрагивает под твоей рукой? Погладь еще. Ласкай его, ласкай хорошенько, пока он не перестанет тебя бояться. Ну, теперь клади седло… Осторожно, не спеша, не торопись, тихо-тихо… Подтяни подпругу! Еще, еще! Через минуту ты поймешь, как это важно! Теперь подводи подхвостник. Вытягивай веревку из-под ноги! Осторожнее, сейчас он начнет брыкаться. Брыкайся, красавец мой, брыкайся, сколько душе твоей угодно! Вверх! Вниз! Ах, ты не можешь сбросить седло? Еще бы, Вайпулданья хорошо затянул подпругу! Не нравится тебе, а? Ничего, ничего, привыкай! Привыкай и к хлысту и к шпорам, к тому, чтобы скакать за стадом и есть из руки Вайпулданьи, если он не побоится подносить ее к твоей морде. Эй, Вайпулданья, тебе нравится объезжать лошадей, а?

Так он насмехался надо мной, пока обезумевший жеребец метался по манежу, вставая на дыбы и вскидываясь в отчаянных усилиях сбросить с себя седло. Он даже опрокинулся на спину и, объятый диким животным страхом, заржал, но тут же снова вскочил на ноги.

— Не хочешь ли проехаться на этом красавчике, а? — продолжал изводить меня Сэм. — Что, небось мурашки по спине забегали? Теперь давай сними седло. Подними переднюю ногу жеребца! Ухватись за бабку и заставь его поднять ногу… Хорошо, теперь другую. И гладь его, гладь, все время гладь… А сейчас веди его вперед, чтобы он знал, как двигаться, что делать, когда ты натягиваешь поводья. Ты готов?

— К чему?

— Сесть на него, конечно!

У меня не было выбора. Я находился в манеже вместе с пятьюстами фунтами отчаянно брыкавшейся конины и мог выйти оттуда только верхом на ней. Или я возьму верх над жеребцом, или он надо мной.

— Готов, — сказал я.

— Хорошо! — Сэм стал еще внимательнее, он весь был поглощен только тем, как бы мне помочь. Издевки его прекратились так же внезапно, как начались, он спокойно давал мне советы.

— Ослабь эту подпругу. Сильно брыкаться он уже не сможет. Конечно, это тебе не детская лошадочка-качалка, сидя на жеребце, нельзя покуривать сигаретку или читать книжечку, а? Хорошо, теперь снова накинь веревку на ногу и подними ее, чтобы он больше не мог брыкаться. Хорошо, хорошо… Клади опять седло, тихо, аккуратно. Тяни подпругу. Тяни, тяни! Теперь зажми поводья в левой руке и ею же потяни его за ухо. Повисни на стремени! Отпусти! Еще повисни! Отпусти! Снова повисни и теперь давай в седло! Смелее! Сползай на место! Постепенно опускайся всей тяжестью. Ну как ты, Вайпулданья?

— Хорошо!

В тот момент это была правда.

— Снимай веревку! — приказал Сэм другому объездчику. — Снимай веревку с ноги жеребца! Открывай ворота! Скачи, парень!

Я сидел в седле на спине необъезженной лошади. За воротами маленького манежа находился большой: тут она могла свободнее двигаться и брыкаться.

Хотел я того или нет, но мне пришлось скакать, как никогда еще в жизни, на очень горячем жеребце, полном решимости отомстить за все те оскорбления и унижения, которые он претерпел в последние несколько часов.

Нет, это была не лошадка-качалка! Жеребец с храпом прыгнул вперед, затем отпрянул назад, взвился вверх, изо всех сил грохнул всеми четырьмя копытами оземь, так что по его хребту пробежала сильная дрожь. Голову он держал между ногами, копыта его то и дело взлетали кверху, подымая тучи пыли. А рядом прыгал, надрываясь от крика, Улаганг:

— Держись, Вайпулданья! Ты его одолел, одолел!

Да, я его одолел. Я понял это уже через несколько секунд. Этот неуклюже лягающийся жеребец не мог сбросить человека, сидящего с поводьями в руках в глубоком седле объездчика, того, кто привык скакать без седла, прижимая босые ноги к бокам лошади, которая мчала его к горке и дальше.

Когда жеребец начал уставать, я в свою очередь проявил норов и стегнул его поводьями:

— Ты чего присмирел? Мне понравилось, как ты лягаешься. Я только поэтому здесь. Валяй дальше!

Он словно нехотя сделал еще одну попытку сбросить меня, бесконечно устав от напряжения, требовавшегося ему для того, чтобы оторвать могучее тело от земли.

Напуганный, покрытый клочьями пены, жеребец остановился. Я ласково потрепал его по холке, приговаривая успокоительные слова. Отныне, когда он того заслужит, я буду всегда так с ним обращаться.

Через несколько дней жеребец на глазах у Сэма Улаганга ел из моих рук.

Сэм едва похвалил меня.

— Хорошо, — сказал он.

Это было единственное слово одобрения, которое Сэм знал.

Далеко не все жеребцы были так уступчивы. Сэм не раз имел удовольствие видеть, как я лечу наземь, и неизменно приветствовал меня язвительной насмешкой.

— Ты, может, думаешь, что сегодня летная погода?

— Что, спутал лошадь с самолетом?

— У тебя в седле сучок или шип, почему не сидишь спокойно?

Однако при настоящей опасности Сэм, не колеблясь, кидался под ноги вставшей на дыбы лошади и оттаскивал меня в сторону. Только один раз он не подоспел вовремя. Буйное животное, истинный дьявол в образе лошади, успело выбить меня из седла и долбануть по спине передними ногами, но тут на него накинулся Сэм.

Я потерял сознание и, наверное, так и остался бы лежать под копытами жеребца, если бы Сэм не отбил меня и не вытащил из манежа.

После нескольких таких эпизодов я забыл о его насмешках.

На банбурр мы так никогда и не вышли.

Стада — несколько тысяч голов — паслись на арендованных лугах миссии, составлявших сто пятьдесят тысяч акров. Скот мог переходить и на неогороженные пастбища в юго-восточной части Арнемленда, тянувшиеся до бухты Лиммен, и к северу от рек Фелп и Роз. Это все были наши угодья — в общей сложности около десяти миллионов акров.

Скот, бродивший по почти безграничным просторам, дичал. Но свободу животных, безмятежно пережевывавших свою жвачку, по крайней мере раз в году нарушало вторжение скотоводов-аборигенов. Эти орущие демоны на лошадях несли с собой унижения цивилизованного скотоводства — жгучие раны клеймения и кастрации.

Я был одним из этих сатиров с темной фигурой человека, с конскими ушами и хвостом, слившейся воедино с лошадью, и скакал с раннего утра до поздней ночи за разбегавшимися в панике животными. Из седла я прыгал на них и накручивал на руку их хвосты, пока они не падали, потеряв равновесие.

Это был опасный трюк, который необходимо было выполнить с первой попытки: я скакал рядом с быком, затем спрыгивал с седла и крепко хватал его за хвост, выбегал вперед, туда, где бык мог меня видеть, и старался опрокинуть его. Если удавалось, я кидался на эту груду мяса, поспешно треножил быка его собственным хвостом и удерживал на месте, пока не подбегал человек с раскаленным клеймом и скальпелем для кастрации.

Вставайте, господин Евнух! Ваше имя — ОТС — на веки вечные выжжено на вашей шкуре кровавыми буквами, которые вспухают и покрываются пузырями. Оно занесено и в регистрационную книгу в Дарвине, так что все, особенно подделыватели клейм, рыскающие у границ наших владений, увидев его, будут знать, что Вы принадлежите миссии на реке Ропер.

Первое животное, которое заклеймили с моей помощью, был годовалый бычок. Сэм Улаганг отделил его от стада.

— С этим нетрудно будет справиться, — сказал он мне. — Смотри не промахнись, не то нам придется нести тебя домой.

Это был серьезный момент, но я все сделал точно. В последующие годы я валил таким образом сотни бычков.

Ежегодный осмотр был нашей страдной порой. И мы и лошади падали с ног от усталости, скача по девственному кустарнику за животными, клеймя их и подрезая хвосты около тихих водоемов в стране Невер-Невер.

Для молодого аборигена, все достояние которого — копья и племенная земля, да и на ту посягают колонисты, месяц осмотра был полон очарования.

У меня были лошадь и седло с поводьями, а на вьючных седлах горшок вместимостью в кварту, одеяло в мешке, запас еды, смена платья и табак. У меня было чувство опасности и власти над животными.

Мы прочесывали открытую местность вокруг билабонгов на берегах, рек. В ясные ночи выгоняли на равнины для приманки спокойный скот, у нас он назывался «каретой». Это были часы смертельной опасности для людей и животных: спасаясь от загонщиков, скот уходил на дневные стоянки в густой кустарник, в надежде, что человек за ним туда не последует.

Но ничуть не бывало. Мы подтягивали подпруги и бросались на стену кустов, ощетинившуюся острыми сучьями и ветками, готовыми подобно рапирам проткнуть нас насквозь. Лошади обдирали бока.

Не знаю, какой благожелательный дух защищал меня от сучьев во время галопа через хаос кустарника. Скорее всего, в этом лесу смертоносных клинков стоял на страже мой тотем кенгуру. Во всяком случае, я ни разу не покалечился. А ведь товарищи мои часто получали ранения, да и кони тоже гибли.

Случалось, что лошадь ломала ногу или, напоровшись на ветку, прокалывала себе барабанную перепонку. Животное убивали, чтобы избавить от мучительной агонии. Я видел, как мои соплеменники, вне себя от горя, плакали над трупом лошади. Они с ней сроднились, она отвечала ржанием на их свист и понимала, что означает прикосновение колена или легкое подергивание поводьев. Я видел, как люди наносили себе удары ножами и палками и с воплями убегали в лес, когда появлялся главный скотовод с ружьем.

— Бедная моя лошадка! А-а-а-а! А-а-а-а!

Но я видел также, как злые аборигены, «сильные люди» племени, бессердечно обращались с лошадьми, стараясь этим доказать свое превосходство над животными.

Разбивая лагерь, мы использовали мешки и седла как подушки и заслоны от ветра. Эти удобства, придуманные белым человеком, казались роскошью нам, привыкшим, подобно израильтянину Иакову, подкладывать под голову камень.

Нам давали с собой муку, чай и сахар, мы могли убить на мясо вола, но редко к этому прибегали. Одни из нас выполнял обязанности повара, он же, будучи профессиональным охотником, убивал кенгуру, ловил рыбу и черепах, собирал корни лилий, батат и дикий мед, пока мы разыскивали скот. В те дни я предпочитал нашу привычную пищу, да и сейчас иногда скучаю по ней, когда мне приедаются блюда цивилизованной кухни.

Я несколько лет работал скотоводом; лихо скакал по дьявольскому кустарнику, рискуя здоровьем и жизнью и ни разу не получил ни одного пенни жалованья.

Я никого не осуждаю. Я вовсе не хочу обвинить миссию в скупости. Но факт остается фактом: я, первоклассный скотовод Вайпулданья, не получал жалованья. И никто из моих друзей не получал. Мы никогда не слышали о справедливой заработной плате за хорошую работу, а потому и не ждали ее. Мы охотно работали бесплатно.

В то время я видел деньги очень редко — когда в миссию приезжали посетители. Пока я не стал взрослым, у меня в кармане никогда не было монеты, да и появись она, я не знал бы, что с ней делать. Раз деньги не съедобны, они были ни к чему. Лишь с началом войны, когда меня мобилизовали в качестве проводника в североавстралийскую разведку, армия настояла на том, чтобы выплачивать мне раз в две недели семьдесят шиллингов — огромное, воистину царское вознаграждение, совершенно бесполезное для человека, который не знает цены деньгам и без них имеет питание и одежду.

Однако факт оставался фактом. В течение длительного периода изнурительной работы мне ничего не платили. За опасную скачку — часто, если светила луна, от зари до полуночи — я получал еду и табак. У миссионеров была книга, которую они называли нашим счетом. В ней были записаны имена всех скотоводов, и рядом с каждым стояли цифры. За заработанные деньги мы могли получить штаны со склада миссии, но я никогда не знал, какая сумма у меня есть и сколько стоит тот или иной предмет одежды. Пока я не покинул миссию, никто ни разу не сказал мне: «Это ты заработал» или «Ты заработал десять фунтов». Ушел я из миссии без пенни в кармане.

Табак — никки-никки — представлял собой черные палочки сильного наркотика, которые мы заворачивали в газетную бумагу или клали в длинную трубку — лараву. Папиросной бумаги не было, а газеты редко попадали в миссию, находившуюся в четырехстах милях от Дарвина. Листок бумаги, пусть исписанный, был для нас поэтому большей ценностью, чем целая газета для городского читателя. Британская энциклопедия, печатающаяся на тонкой бумаге, считалась бы здесь бесценным сокровищем, и тому причиной вовсе не содержащиеся в ней многогранные сведения. От каждого тома очень скоро остался бы только один переплет.

При отсутствии газетной бумаги мы завертываем табак в листья чайного дерева. Иногда я подрезал на зеленой палке кору так, что она отделялась и сползала полой трубкой, а потом наполнял ее табаком. То, что получалось, называлось у нас сигаретой.

Если вы считаете, что никотин не может заменить регулярную заработную плату, я напомню вам, что на Северной территории некоторые миссионеры отказывались выдавать даже табак, ибо курить, по их словам, грешно. Они были твердо убеждены, что это зло надо выкорчевывать так же безжалостно, как церемониальное совокупление, детоубийство и некоторые другие преступления перед богом.

Я уверен, что миссионеры искренне в это верили. Точно так же по велению души действовали и миссионеры с реки Ропер, когда отделяли мальчиков аборигенов от девочек и запирали их на ночь в отдельные спальни, чтобы дети леса, голышом игравшие вместе около лагерных костров, не могли испортить друг друга.

И я, разлученный с семей и родными, тоже спал в детстве в такой спальне, где не имел возможности развратить девочек, в свою очередь запертых на ключ.

Оглядываясь назад на этот акт целомудрия, я могу только заключить, что миссионеры не имели представления о непреодолимых барьерах, разделявших у аборигенов мальчиков и девочек и сводивших к нулю опасность полового общения между ними. Напротив, эта мера могла оказать обратное действие, так как создавала соблазн вкусить запретный плод, которого иначе не существовало бы.

Но отказ в других миссиях от выдачи табака имел куда более серьезные последствия. Миссионерам следовало бы знать, что аборигены, раз познавшие вкус табака, дойдут на все, лишь бы раздобыть его.

Они стали искать другие его источники и нашли их в лице одиноких охотников на крокодилов и буйволов, скотоводов-метисов и работавших у них аборигенов. У этих людей не было женщин, но было сколько угодно табаку, и они страстно желали обменять одно на другое. И обменные операции подобного рода процветали.

Это вызвало такой скандал, что правительство занялось изучением обстоятельств. Одной миссии под угрозой отказа продления аренды на землю предложили возобновить выдачу табака.

Однако, это стало возможным лишь после того, как миссионеры, объявившие крестовый поход против курения, были заменены менее ревностными кальвинистами.

Насколько я помню, в миссии на реке Ропер всегда был какой-нибудь автомобиль: «форд» старой модели, древний «додж», самосвал… Зачем миссия их приобретала — непонятно: на арендуемой ею земле было проложено по лесу не больше пяти-шести миль дороги.

Тем не менее машины были, но я, конечно, не мог тогда предугадать, какое глубокое влияние они окажут на всю мою жизнь.

Алава считают трескучие автомобили изобретением дьявола, хотя с уважением относятся к той пользе, которую из него извлекают белые люди.

Метис Эдвард Херберт сделал первые шаги по пути постепенного превращения меня из человека, передвигающегося на ногах, в человека на колесах. Он заинтересовал меня, показывая, как вспыхивает бензин и действует запальная свеча. Хорошо помню, какая борьба происходила во мне. Я всем своим существом верил, что этот огонь, неизвестно откуда возникающий, не что иное, как порождение духов, но в то же время хотел понять, каким образом искры, возникающие не от огня или раскаленного железа, подчиняются воле человека.

Вскоре, однако, я на собственном опыте убедился, что это не сверхъестественное явление, от которого надо бежать, как от злого мулунгувы. Правда, когда Эдвард впервые в шутку пропустил через мое тело ток, я подпрыгнул так, словно мне и в самом деле угрожал мулунгува. Я был уверен, что мотор передал мне таким образом секретное сообщение: однажды, мол, в темную ночь мулунгува пойдет искать меня. Эдвард объяснил мне, в чем дело, и я впоследствии развлекался, подшучивая таким же образом над моими сородичами.

В первый год войны я начал работать смазчиком с Лёсом Перриманом, механиком миссии на Северной территории. Он посвятил меня в тайны двигателя внутреннего сгорания. Теперь я могу разобрать и собрать мотор, даже если его части разложены на большой площади.

Лёс много месяцев занимался со мной и объяснял назначение поршней, колец, магнето, генератора, коленчатого вала, цапфы кривошипа, шатуна и многих других вещей, о которых я раньше не имел ни малейшего представления.

Когда я наконец удержал в своей не приученной к запоминанию голове названия всех мельчайших деталей и понял, какую роль они играют в работе мотора, меня поразили изобретательность и талант его создателей.

У нас в племени не было никаких механических приспособлений, ничего более сложного, чем вумера, к размерам которого подгонялись древки копий, и, уж конечно, ни одного механизма, где бы сотни частей дополняли друг друга и обеспечивали его бесперебойную работу.

Изучив сложное устройство мотора, я с нетерпением ждал того дня, когда сяду за руль и поведу машину по извилистой дороге вокруг миссии.

Конечно, я не раз делал вид, что уже освоил управление: гордо садился в кабину и поворачивал руль автомобиля, стоявшего в гараже миссии. «Пустяки, — думал я в таких случаях. — Водить эту штуку нетрудно. Справлюсь».

Я рассматривал педали и рычаги, ничуть не сомневаясь, что, когда надо будет, не оплошаю.

Лёс Перриман, однако, не торопился предоставить мне такую возможность. У этого «форда» не было стартера, и Лёс брал меня с собой пока лишь для того, чтобы я крутил заводную ручку. При отдаче ручки назад я часто получал удар по суставам пальцев.

Ну, а вести машину Лёс явно считал своей привилегией. Меня раздирало желание попросить его уступить мне руль, но мешала врожденная сдержанность аборигена.

Но вот однажды, когда я уже меньше всего этого ожидал, Лёс затормозил в трех милях от миссии и сказал мне просто:

— А теперь веди ты!

Я был даже разочарован! Скажи он мне накануне вечером: «Завтра сядешь за руль», я несколько часов радовался бы этой перспективе, снова и снова представлял себе, как это будет выглядеть, репетировал бы свою роль: садился у руля, нажимал то одну, то другую педаль и со счастливым нетерпением ждал бы утра, словно ребенок в предрождественскую ночь.

Вместо этого я в один миг, не успев предвкусить удовольствие и помечтать о нем, был повышен до ранга ученика водителя и сел за руль, совершенно ошеломленный.

Лёс спокойно созерцал окрестности, пока я в растерянности хватался то за одну рукоятку, то за другую, не зная, с чего начать. Он любовался пейзажем:

— Какие могучие чайные деревья! А река здесь какая широкая!

Он явно решил оставить меня во власти механической лошади, а сам выступить в роли вежливого наблюдателя. То ли дело Сэм Улаганг! Обучая меня объезжать жеребца, он не упустил ни одной мелочи.

Мне первому из алава предстояло управлять машиной, а Лёс нес всякую чепуху о чайных деревьях и реке.

Тем не менее, когда я вышел из состояния гипнотического транса, стряхнул с себя оцепенение и схватился за руль, как если бы это было горло мулунгувы, явившегося за моим почечным жиром, я чувствовал, что Лёс уголком глаза следит за мной.

— Ну-ка посмотрим, какой вид откроется дальше, — сказал он.

А-а-а! Нотки сарказма, достойные самого Улаганга, мигом подстегнули мою энергию.

Я включил первую скорость, чудовище пришло в движение. Тут я потянул на себя кнопку управления ручным газом, чтобы увеличить обороты двигателя.

Увы! Я допустил ничтожную ошибку, но она имела весьма печальные последствия. Я, видимо, вытянул кнопку слишком сильно. Машина резко набрала скорость, как лошадь, переходящая в галоп, врезалась в песок, совершенно некстати оказавшийся на ее пути, и, закусив удила, попыталась вскарабкаться на небольшое чайное деревце на обочине дороги.

Однако, как она ни старалась, сделать ей это не удалось, и машина застряла с задранными кверху передними колесами на дереве, подобно норовистому жеребцу, не сумевшему взять барьер.

Я испугался, но в то же время обрадовался, что рядом нет моих сородичей, которым никогда не доводилось видеть автомобиль в столь затруднительном положении. Их смех до сих пор звучал бы в моих ушах.

Лёс Перриман заговорил первым:

— Хочешь влезть на дерево?! Не иначе как увидел на верхушке гуану!

Улаганг не сказал бы более ядовито.

Я сидел молча, не зная, как поступить. Наконец отважился спросить:

— Что теперь делать?

— Ты водитель, — отрезал Лёс. — Ты ее туда загнал, ты и вытягивай. И поспеши, тягачей тут нет.

Когда машина наехала на куст, я машинально выжал педаль сцепления, и мотор продолжал работать вхолостую. Потеря горючего беспокоила Лёса, кажется, больше, чем положение машины.

Секунду подумав, я включил задний ход и одновременно дал газ. Ура! Задние колеса завертелись и стащили машину с дерева. Через несколько мгновений мы уже прочно стояли на всех четырех.

Я думал, что Лёс сгонит меня с водительского места и сам поведет машину домой, чтобы дорога не превратилась в скачку с препятствиями. Но то ли он был потрясен больше, чем показывал, то ли еще почему, во всяком случае, Лёс ничего не сказал, когда я повернул машину и осторожно повел ее к миссии, тщательно разглядывая глазами следопыта дорогу впереди, чтобы по въехать в песок или не задеть чайный куст.

Раз или два мне показалось, что Лёс с мрачным видом ухватился за сидение, но после своих первых оплошностей я мог бы везти даже королеву. Впоследствии я проделал много тысяч миль по лесным дорогам и сотни тысяч за рулем мчащейся на предельной скорости санитарной машины и не имел ни одной аварии.

И все же я не люблю водить машину. Скорее всего, это влияние Лёса Перримана. Мне больше по душе сидеть рядом с водителем и спокойно наслаждаться пейзажем, видя в пробегающих мимо кенгуру потенциальную мишень для моего копья, а не опасность для автомобиля.

После отъезда Перримана я стал механиком миссии. Целый день чинил моторы лодок, насосов, мельниц, автомобилей; грузовиков электростанций.

Получал я столько же, сколько и объездчик, то есть ничего! Правда, моя увеличивающаяся семья была всегда сыта и одета, а я имел вдосталь табаку и не жаловался на судьбу. Жизнь казалась мне прекрасной.

В это время — шел 1953 год — произошли события, изменившие всю мою жизнь. Как цыпленок, стремящийся вырваться наружу, я начал долбить скорлупу, которая физически и духовно удерживала меня у реки Ропер.

Никакие эпизоды первых тридцати лет моей жизни не могли внушить мне безграничной веры в доброту белых людей. Напротив, личный опыт убеждал меня в том, что истории об их зверствах, рассказываемые стариками около костров, ничуть не преувеличены. От белого человека, если только он не миссионер, я ничего иного, кроме презрения и жестокости, и не ожидал.

И все же двое из них помогли мне выйти из мрака.

Один был полицейский, второй — врач. Они были добры ко мне, подбадривали, когда я падал духом, и рисовали радужные видения нового будущего для меня и моей семьи в мире, границ которого я едва коснулся.

Констебль полиции Дэн Спригг и врач медицинской службы Северной территории Спайк Лэнгсфорд первыми поставили меня у подножия скользкого подъема, ведущего к праву гражданства, благодаря которому мое имя из унизительного списка опекаемых было перенесено в почетные списки избирателей, и мистер и миссис Робертс, то есть Вайпулданья из племени алава и Анна Дулбан из племени вандаранг, получили окантованные золотом приглашения в резиденцию губернатора, благодаря которому у меня появился дом, так сказать свой семейный очаг, скромный, конечно, дом, но, по моим понятиям, дворец, дающий приют семье из восьми человек, благодаря которому я смог ездить в далекие города и даже страны, а у белых людей возникло желание беседовать со мной, чтобы получить сведения о покинутой мной культуре, которую они всегда с презрением отвергали.

В моей жизни произошла революция.

Я был чернокожим дикарем, жившим по законам племени, типичным аборигеном, джунгайи на языческом празднике Кунапипи в честь Земли-матери и Змеи-радуги.

За год я стал потенциальным гражданином другого мира и, хотя не совсем отказался от своих «сновидений» ради Христа, твердо решил стать на новый путь, твердо решил, что мои дети должны носить платье, есть пищу из консервных банок, учиться в школе и иметь право говорить «нет», если им велят поступать против их воли.

Дэн Спригг помог мне подняться. Мне помогли также Спайк Лэнгсфорд, Стэнли Порт, Лёс Перриман и мисс Дав. Мне помог мой дядя Стэнли Марбунггу — гораздо больше, чем это может представить себе человек, не выросший в племени. Сэм Улаганг был для меня, так сказать, руководителем практических занятий, прекрасным методистом. Барнабас Габарла, мой отец, посвятил меня в законы племени. Мои тотемы, моя земля Ларбарянджи заботились обо мне, старейшины не сводили со всех нас бдительного ока, следя за соблюдением традиций, распределяя еду и обязанности по системе, возникшей еще в пору «сновидений», внушая мне, что, если кожа моя когда-нибудь и станет белой, сердце всегда должно оставаться черным.

Даже сейчас, когда я лежу между стенами, возведенными руками человека, под железным одеялом, заслоняющим от меня луну и звезды, мне трудно не откликнуться на зов Ларбарянджи и не вернуться к ней.

Но мне указана дорога вперед.

Передо мной зеленый свет, и я тороплюсь пересечь перекресток, пока на светофоре не сменился сигнал, пока я снова не врезался в чайное дерево.