Я — абориген

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На этот перекресток я попал в 1953 году, когда меня послали на ферму вверх по реке Урапунга, чтобы привести в порядок мотор, четыре месяца пролежавший под водой.

Я собрал мотор, груду ржавого железа, задавшую дел Маралиови, который выполнял за меня всю грязную работу. Да, да, я недавно поднялся ступенью выше и теперь имел личного помощника, возглавлявшего у меня министерство неприятных дел.

Мотор нужно было разобрать до последней шайбы, сменить проржавевшие распределитель, карбюратор и кольца и поставить новые клапаны.

Мне пришлось долго ждать из Дарвина новых частей. Наконец через три месяца работа была закончена, и я с надеждой включил стартер.

Мотор не дрогнул.

Тут я обнаружил, что провода распределителя неправильно подсоединены к свечам. Я поменял их местами, долгожданная вспышка произошла, и мотор заработал как новый.

Несколько дней спустя я привел катер к полицейскому участку у Ропер Бара. Там я встретил Дэна Спригга, Спайка Лэнгсфорда и его жену Риту — медицинскую сестру.

Доктор и полицейский подошли к катеру и больше часа разговаривали со мной. После их ухода я сообразил, что мне учинили нечто вроде допроса. На следующий день Спригг вернулся один, и от него я узнал, в чем дело.

— Что ты собираешься делать дальше, Филипп? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — Скорее всего, вернусь в миссию, к своей семье.

В тот момент я ни о чем другом и не думал.

— Ты счастлив? — спросил он.

— Да, — ответил я, хотя не знал, что имеет в виду белый человек, спрашивая об этом аборигена.

— Но ты же не можешь всю жизнь жить как чернокожий, — брякнул он напрямик.

— Как чернокожий! Но я же и есть чернокожий! — ответил я, может быть, немного резко.

— Ты знаешь, что я имею в виду. — сказал Спригг. — Кожа твоя, конечно, цвета не изменит, с этой точки зрения ты всегда будешь черным. Но внутренне ты можешь измениться: будешь работать, жить и мыслить как интеллигентный человек, а не как дикарь.

Я хотел было отрезать: «А зачем?», но передумал, так как видел, что он искренне желает мне добра, и вместо этого спросил:

— Где и как мне начать?

— Доктору Лэнгсфорду нужен водитель-механик, — сказал Спригг. — Он собирается в длительную поездку по Северной территории, чтобы во всех правительственных поселениях, миссиях и на фермах обследовать туземцев и оказать им медицинскую помощь. Если ты поедешь с ним, то научишь его обращаться с моторами, а он тебе расскажет кое-что о медицине. И вы оба узнаете, как помочь твоему народу… Это небось получше надежды на ваших колдунов.

Я сказал, что подумаю и дам знать о своем решении. Предложение Спригга казалось мне привлекательным. После войны я ни разу не уезжал с реки Ропер и никогда не бывал в Теннант-Крике, Алис-Спрингсе, Кимберли…

Если я соглашусь поехать, я увижу многие племена: мудбра в Викториа Ривер Даунс, гуринджи на Вейв Хилл, карама, джаминджун, гулаваранг, вайлбри, нгарингман, ванджира, муриванг, гарангуру, варраманга — одним словом, десятки этнических групп, и в каждой из них есть секция, к которой я примкну, как только приеду. У меня появятся новые дядья, отцы, кузены, даже тещи, с которыми я не имею права общаться и на которых не должен смотреть.

На следующий день я известил Дэна Спригга о своем согласии.

— Это хорошо, — сказал он. — Доктор Лэнгсфорд тоже начинал с низов, а теперь достиг вершины в своей профессии. Может, и тебе повезет. Учись у него. Встав на этот путь, больше с него не сворачивай. Не возвращайся в племя. Читай и работай. Будешь об этом помнить и соблюдать законы белых — станешь когда-нибудь знаменит. Может, твое имя даже появится в газетах.

Эта возможность казалась мне тогда весьма отдаленной. Ведь я был всего лишь невежественный абориген, имя которого можно прочесть только по отпечаткам следов вокруг лагеря в лесу.

— Прославился ведь Альберт Наматжира, художник из племени аранда, — продолжал Спригг. — Может Филипп Робертс, Вайпулданья, станет так же известен.

— Может быть, — согласился я, не очень-то в это веря.

Мое великое приключение началось через две недели.

Доктор Лэнгсфорд и его жена приехали на вездеходе и попросили меня проверить запасные части. Нам предстояло длительное путешествие по пустынным дорогам, где нет ни гаражей, ни грузовиков с буксиром, ни закусочных, ни молочных баров, ни гостиниц, ни мотелей.

Мы направлялись в северо-западную часть Северной территории, необъятный край, раскинувшийся больше чем на сто тысяч квадратных миль, который насчитывал, однако, меньше ста белых жителей.

В этой огромной скотоводческой стране, где ближайших соседей часто разделяло расстояние не менее двухсот миль, когда-то находилась самая большая в мире скотоводческая ферма, Викториа Ривер Даунс, владевшая тринадцатью тысячами квадратных миль земли. Часть ее забрало правительство, но и после этого у фермы осталось шесть тысяч квадратных миль, или три с половиной миллиона акров. Не так уж мало, надо сказать.

Соседняя ферма, Вейв Хилл, была не меньше. В этой стране милями измеряли земельную площадь, а расстояния определяли по времени, необходимому для того, чтобы их покрыть. «Инвервей в полудне пути отсюда», — говорили здесь.

Поэтому нам надо было иметь с собой все необходимое, в том числе и на случай аварии. Я проверил запасные части, инструменты, лопаты, кирки и топоры и убедился, что нам не страшна даже Великая песчаная пустыня. Экспедиция везла с собой запасные баллоны с водой и горючим, три ружья — из них ни одно ни разу не выстрелило, — киноаппараты, крутившиеся непрерывно, и аборигена из племени алава, который в случае необходимости мог охотиться или пойти за подмогой.

В первую неделю я только крутил баранку и следил за мотором. Положение изменилось в Викториа Ривер Даунс, где надо было осмотреть человек сто аборигенов.

В один прекрасный день доктор Лэнгсфорд показал мне какой-то странный аппарат и сказал:

— Это микроскоп. Он увеличивает микробы и другие ничтожно малые величины, которые мы не можем разглядеть невооруженным глазом. Расскажи мне, что ты видишь под этим стеклом.

Я посмотрел в окулярное стекло и поразился тому, что увидел в волшебном зеркале.

— А! Билабонги, реки, холмы и горы, — сказал я. — Это картина земли.

— Не совсем, — сказал доктор. — В хаосе, который открывается твоему взору, есть нечто важное. Ты не можешь его выделить?

— Какой-нибудь ориентир? — Я мог теперь мыслить понятиями фотографа.

— Если хочешь, то ориентир, — сказал он. — Но ориентир особого рода.

Я снова посмотрел, но смог различить лишь долины, деревья, русла рек и очертания земли — так мне, во всяком случае, показалось. Так же как белый человек не замечает прячущихся в лесу кенгуру и птиц, которые хорошо видны мне, так и я был слеп в этом мире линз, призм и увеличенных до неузнаваемости предметов.

Наконец доктор Лэнгсфорд нарисовал мне яйцо глиста. Он объяснил, что его можно разглядеть только в микроскоп и что он виден сейчас на предметном стекле. Я опять приложился к микроскопу и теперь наконец узнал тело, изображенное доктором Лэнгсфордом. Значит, в анализе, взятом в тот день у аборигена, есть яйца глистов.

Я был поражен. Глисты нанесли страшный вред моему народу — это я хорошо понял за годы жизни на реке Ропер. А теперь я впервые увидел источник этого зла.

Закончив в тот день прием, доктор Лэнгсфорд заметил, что микроскоп как магнит притягивает меня. То и дело я подходил к нему и подолгу внимательно вглядывался в стекло. Тогда он принес мне несколько анализов и сказал,

— Ну-ка попробуй, поработай с ними.

Доктор показал, как настраивать аппарат, и оставил его мне для развлечения.

Я клал под микроскоп все, что вздумается. Волос с моей головы выглядел под линзой причальным канатом океанского теплохода, а корни его — ветками с голого дерева. Песчинка превращалась в гору кварцита.

Беспредельное увеличение знакомых вещей казалось мне настоящим чудом. Первое приобщение к медицине поразило меня до глубины души и пробудило желание узнать больше.

Последовали новые уроки. Я научился стерилизовать инструменты в кипящей воде и наполнять шприц для подкожного вливания.

Я видел, как доктор Лэнгсфорд и его жена делали прививки манту сотням моих соотечественников. После каждого пациента они прокаливали иглу над огнем. «Смешно, — думал я. — Разве только раскаленная игла может пробуравить кожу?»

Впоследствии я понял, что это одна из многих предосторожностей, к которым прибегают врачи, чтобы не переносить микробы от одного пациента к другому.

Теперь я поражался полному отсутствию у нас гигиены. Сколько болезней передается в лагерях через общие сосуды для питья, которые никогда не моются! Наблюдая, как лечит больного доктор Лэнгсфорд, я спрашивал себя, приносят ли пользу наши лекарства: будига, гуйя, листья чайного дерева… Действительно ли примочки из настоя прокипяченной коры камедного дерева помогают при проказе?

Некоторые аборигены боялись «белого колдуна». Обрезание и знахарские способы лечения были доступны их пониманию. А этот человек с его стеклянными и железными москитами…

Доктор Лэнгсфорд говорил споим перепуганным пациентам:

— Подойди, парень, поближе, дай москиту укусить тебя. Внутрь ничего не войдет, он укусит только кожу.

Как-то один укушенный произнес:

— Мандайдж!

Я перевел доктору:

— Больной сказал: хорошо!

С тех пор доктор после каждого укола говорил «мандайдж!». Это было единственное слово, которое он запомнил, но люди думали, что он знает их язык, и почти все шли к нему без всякого страха. Еще бы: человек, который может сказать «хорошо!» на диалекте мудбра, должен знать, что он делает!

Но однажды в Мулулу на прием привели группу аборигенов, живших в лесу. Увидев рыжебородого доктора Лэнгсфорда и медицинские принадлежности, пациенты бросились наутек.

Меня и еще одного аборигена по имени Бобби Булгар послали в погоню за ними, в страну Ровер. Мы нашли следы беглецов в высохшем русле реки. Пригнувшись к самой земле, чтобы их труднее было заметить, они бежали со всех ног, стараясь как можно дальше уйти от «белого дьявола» с фермы. Они были объяты ужасом, и мне долго пришлось уговаривать их вернуться.

— Доктор только хочет взять у вас немного крови, — начал я, но эти слова испугали их еще больше.

— А-а-а-а! О-о-о-о!

— Будьте разумны. Это не больно, — настаивал я. — Он еще хочет послушать ваши сердца в стетоскоп — трубочку без проводов.

— Э-э-э-э! О-о-о-о!

— Будьте разумны. Вы ничего не почувствуете.

— У него злая иголка, она жалит как оса.

Наконец я применил свои собственные колдовские чары. Все аборигены верят в то, что для поддержания жизни в человеке важнее всего его ветер. До недавнего времени мы не знали, что сердце заставляет кровь двигаться по артериям и венам. Мы были убеждены, что кровь под кожей дремлет.

Иное дело ветер. Сердце, действующее наподобие мехов, нагнетает ветер в тело человека, выталкивает его наружу, и находящийся внутри дух может дышать. Я знал, что могу сыграть на этом поверии.

— Доктор хочет выяснить, не слабеет ли у вас ветер, — сказал я. — Он послушает вас в трубочку без проводов и узнает, хватит ли ветра.

Это устранило все сомнения. Аборигены вскарабкались на грузовик и скоро уже ссорились из-за очереди к доктору, подставляя обнаженные руки и грудь для любого обследования, которое он счел бы нужным сделать.

— У меня достаточно ветра? — спросил первый.

— Полным-полно, — ответил доктор. — Словно ураган внутри.

Старик сделал глубокий вдох и с нежностью погладил свою покрытую шрамами грудь. Лицо его преобразила довольная улыбка.

— Хорошо, — обрадовался он. — У меня внутри полным-полно ветра.

В тот момент самый дорогой подарок не доставил бы ему большего удовольствия.

Я внимательно наблюдал, что делал доктор, пока перед ним проходили пациенты. Он ловко орудовал шприцом и стетоскопом и опытной рукой прощупывал нерв у локтевого сустава: его воспаление — верный симптом проказы.

Обнаружив проказу, доктор говорил просто:

— Старина, у тебя эта самая болезнь. Мы тебя скоро отвезем на большом самолете в Дарвин. Что ты на это скажешь? Никто из здешних людей не летал на самолете. А ты полетишь. И все расскажешь, когда вернешься. Вот так… Увидимся в Дарвине.

Еще один прокаженный… Доктор записывал его имя, чтобы в очередной рейс санитарный самолет забрал больного в лепрозорий… Если тот до этого не сбежит.

На следующий день доктор объявлял результаты прививок манту, а миссис Лэнгсфорд заносила их в список против фамилии каждого пациента. Меня поразила манера доктора выражаться.

— Плюс пять, отрицательный! Положительный!

— Разве у нас в теле, как и в моторе, есть электрический ток? — поинтересовался я.

— Не совсем, — рассмеялся доктор, но, осматривая следующего пациента, специально для меня сказал жене:

— Плоская батарейка!

Дальше наш путь лежал на Вейв Хилл и в селение Хукер-Крик на краю пустыни Невер-Невер, большой, как мир. В дороге, во время привалов на обед и на ночлег, я рассказывал доктору все, что знал, о наполненных бензином артериях, об электрической нервной системе, о механических конечностях и суставах, приводящих в действие нашу машину и заставляющих ее двигаться.

— Она не может обойтись без бензина и воды, — говорил я. — Без воздуха в шинах мы бы тоже далеко не уехали.

А доктор Лэнгсфорд рассказывал мне о человеческом механизме.

— И нам необходимы горючие, вода и воздух. Без них мы бы умерли. Разница между механизмами и человеческими существами в том, что у нас есть мозги, позволяющие думать. А у автомобилей их нет.

— Не уверен, — возразил я. — Мне приходилось водить машины с таким своевольным характером, что каждый дюйм дороги я брал с боя. Но встречались и очень покладистые автомобили, легко слушавшиеся руля.

В Хукер-Крике мы встретили среди аборигенов совершенно примитивных людей — вайлбри с северо-запада, которые пришли из пустыни за Танами и из еще более дальних мест — из негостеприимной гибельной страны, где они тем не менее умудрялись находить воду, необходимую для жизни.

Я слышал об этих кочевых племенах, живущих так же, как жили на реке Ропер мои предки больше ста лет назад. Не имея связей с людьми других рас, они пользуются деревянными и каменными наконечниками для копий, от которых мы отказались еще при жизни моего деда. Но в то время как у алава сколько угодно воды и пищи (в реках и безбрежном океане обитают рыбы, черепахи, крокодилы), племени вайлбри и даже еще более примитивному народу — пинтуби живется исключительно трудно. Я рад, что хлеб свой насущный нам не приходится добывать так, как аборигенам пустыни.

История пинтуби уходит в далекую древность. О замечательной судьбе этого народа, который сумел выжить, вероятно, никогда не будет рассказано. В 1958 году правительственные патрули обнаружили несколько групп пинтуби, которые никогда раньше не видели белых людей и самых обычных предметов обихода — зеркала, расчески, какой-либо одежды или продуктов питания — чая, муки, сахара.

На площади в десять тысяч квадратных миль, граничащей с Северной территорией и Западной Австралией, патруль обнаружил среди песков и спинифекса[31] шестнадцать так называемых источников воды, из которых только четыре были постоянными. В поисках подземных протоков пинтуби долбят твердый грунт острыми палками. Одна яма, выкопанная этими примитивными орудиями, достигала в глубину пятнадцати футов. Воды в ней не оказалось.

Главный источник питания пинтуби — кенгуровые крысы с хвостами в белых крапинках. Край этот так беден, вода в нем встречается так редко, что кроликов и кенгуру здесь почти нет. Крыс дополняют сочные личинки, которые водятся на корнях кустов витчерти, смола с кустарника мульги и эвкалиптов, семена йелимбайи (пинтуби толкут их в муку), какаду — подсолнечник пустыни, крупный ямс яллах, который дает одновременно и пищу и воду.

Для этих людей вода — жизнь. На их диалекте «вода», «жизнь» и «лагерь» обозначаются одним словом, то есть все три понятия — синонимы. В некоторых подземных протоках вода сочится еле-еле, за сутки ее набирается не больше галлона. Целые общины существуют этими скудными запасами, и для обитателей пустыни местонахождение источника — тайна племени, которую никогда не выдают чужакам.

Что пинтуби думали обо мне, искушенном черном человеке, происходящем из той же, что и они, мужественной расы, которая пятнадцать тысяч лет назад завоевала континент? Что они думали об аборигене, который остриг себе волосы, выбрил лицо, надел ботинки и платье и сел за руль автомобиля? Но если даже это их удивляло, то что же должны были думать обитатели земли, не знающей белого человека, о самолетах, пролетавших над территорией их племени? За кого они принимали этих чудовищных механических птиц? Каким образом народ, никогда не видевший колеса, мог понять машины, сменившие колеса на крылья?

Но даже среди этих людей каменного века я нашел подтверждение того, что предки у нас общие. Вскоре после нашего приезда ко мне подошел голый грязный старик, весь заросший волосами, и спросил через переводчика:

— Ты из какой «кожи»?

— Бунгади, — ответил я.

— А! Я твой дядя. А вот твои племянники.

Через несколько минут молодые люди, только что явившиеся из пустыни, называли меня дядей.

В этой стране я впервые увидел огромные следы человека-демона, отпечатки ног, которые если и принадлежали человеку, то только какому-нибудь доисторическому обитателю пещер. Но в конце концов находили ведь в Гималаях еще более странные следы и верили, что они оставлены человеком.

Следы потрясли меня. К счастью, со мной был Бобби Булгар, который объяснил, что это такое, иначе я, возможно, спустился бы в русло крика, пригнулся пониже и постарался уйти как можно дальше от этого места.

— Здесь проходил верблюд, — сказал он.

Через несколько минут мы догнали животное, оставившее следы. Горбатый гигант пыльно-желтого цвета спокойно что-то пережевывал и не внушал ни отвращения, ни ужаса. Он попал сюда с афганскими погонщиками, которые через песчаные дюны и бесконечные заросли спинифекса, покрывающие центральную пустыню континента, везут товары для женщин Запада.

При малейшей возможности я хватался за микроскоп и вскоре научился пользоваться им не хуже опытного патолога. Доктор Лэнгсфорд показал мне, как читать анализы и исследовать кал на глисты, острицы и солитер. В конце концов я получил почетное задание делать анализы на каждой ферме.

Однажды доктор спросил:

— Филипп, хочешь послушать сердце в мой фонендоскоп?

Хочу ли я! Простая трубочка без проводов, в которую можно было услышать сердце и легкие, уже давно влекла меня.

Я приладил наушники, а доктор Лэнгсфорд приложил фонендоскоп к груди старого аборигена.

— Что ты слышишь? — спросил он.

— Гайки и винты разболтались, — ответил я. — В клапанах шум. Подшипник, видимо, поизносился. Да и поршень стучит.

Доктор засмеялся, но я-то говорил совершенно серьезно. Для меня человеческое сердце было мотором, который в зависимости от срока своей службы и состояния давал равномерные вспышки во всех цилиндрах или допускал перебои. Прислушиваясь, я мог определить, хорошо ли работает мотор. У того, который был сейчас передо мной, надо было по крайней мере отшлифовать клапаны.

— Забудь о моторах и расскажи, что ты слышишь — сказал доктор.

— Волны с грохотом бьются о берег, одни ударяются тяжело, другие полегче. Вот идет новый вал…

Старый вайлбри, унизившийся до того, что его грудь прослушивал с помощью приспособления белого человека такой же абориген, как он сам, посмотрел на доктора и приложил указательный палец к виску.

— Может, этому парню надо в голове сделать смазку, а? — спросил он.

Все три месяца, пока я ездил с доктором Лэнгсфордом, он платил мне жалованье из своего кармана. Выполняя поручение правительственной службы здравоохранения, доктор работал с утра до вечера в таком отдаленном уголке земли, где просто нельзя обойтись без помощника. Тем не менее правительство считало, что в нем нет необходимости. И доктор платил мне из собственных средств.

Я остался навсегда благодарен доктору: поездка с ним изменила всю мою жизнь. Я знал, что хотя и вернусь в свое племя на реке Ропер, но никогда уже не забуду общения с доктором. Благодаря ему я понял, как нужна моему народу медицинская помощь. И когда мне потом снова предложили подобную работу, я не колебался ни минуты. Сейчас, в 1962 году, я продолжаю работать санитаром в больнице и водителем санитарной машины.

Доктор Лэнгсфорд не только платил мне жалованье. Когда мы возвратились в Дарвин, он оплатил билеты на поезд и самолет для всей моей семьи.

Впервые в жизни Анна Дулбан из племени вандаранг, жена Вайпулданьи из племени алава, увидела населенный пункт, больший, чем миссия на реке Ропер.

Магазины, нескончаемые ряды домов, неоновые огни, сотни легковых и грузовых машин восхищали и пугали ее. В конце концов страх взял верх над восхищением, и она попросилась обратно домой, где на просторах бродят кенгуру, где находится Ларбарянджи, племенная земля ее мужа, где есть баррамунди, яйца черепах, корни лилий. Ее тянуло прочь от города больших и дурных вещей: кинобоевиков на широком экране, от продажи из-под полы спиртных напитков в кустах и на москитных болотах около селения аборигенов Багот, от распущенности и безнравственности его разношерстного населения, которое утратило связи с племенем и лишилось законов, установленных их «сновидениями».

— Билеты, пожалуйста, доктор Лэнгсфорд.

И он оплатил проезд Анны и детей обратно на Ропер. Я тоже решил, что мне пора сбросить цивилизованное платье и снова стать аборигеном, пока я не разучился выслеживать животных, охотиться и ходить без устали.

— Увидимся на Ропер, — сказал я Анне. — От Матаранки я пойду пешком. Мне необходимо поохотиться.

Вскоре после рождества, в разгаре знойного тропического лета, на берегу реки Уотерхауз, сближающейся здесь с шоссе Стюарта, я встретился со старым аборигеном-торговцем.

— Мне нужны копья для путешествия, — сказал я. — Два копья с железным наконечником и два для рыбной ловли. Могу обменять их на деньги и на табак.

— Далеко ли ты собрался? — поинтересовался торговец.

— В Ларбарянджи. К алава, что живут за отмелью на реке Ропер. К моей семье. К моему отцу Барнабасу Габарле, к моему дяде Стэнли Марбунггу. К Сэму Улагангу, охотнику и объездчику лошадей…

— Это далеко, — сказал торговец. — Ты будешь идти много месяцев.

— По меркам белого человека — сто пятьдесят миль. Я подсчитал, что пройду не больше двух месяцев. Попутно побываю у друзей: у мангараи на ферме Элси, где похоронен старый Малука; у налакан в долине Ропер; у янгман в Мороаке; у ритаррнгу в Урапунге.

— Ты понесешь подарки?

— Да, — ответил я, а про себя подумал: «Могу держать пари, что нагружусь как верблюд, если этот старый болтун раззвонит по всему свету, куда я иду».

— Я принесу тебе копья, — сказал он.

После этого я два месяца жил по примеру своих предков: охотился на кенгуру и гуан, чему меня учил Сэм Улаганг, бил копьем баррамунди, что умел еще с детских лет, выкапывал корни лилий из билабонгов, варил пищу на костре, который разжигал с помощью палочки будулар.

Я переходил в брод крики и переплывал реки. Платье и подарки я клал на ванбирибири — плот из палок чайного дерева и лиан и толкал его перед собой, а сзади выставлял копье, чтобы проткнуть им любопытную морду крокодила, если он увязался бы за мной. Я готов был в любой миг немедленно пустить копье в ход, чтобы драться в грязных речках за свою жизнь со зловонным чудовищем.

Но меня никто не тронул, и я охотился, сколько хотел, бил копьем рыбу, когда она была, ходил голый под дождем и под солнцем, то дрожал от холода, то потел от жары, а на ночь залезал в немудреный шалашик из коры, которую сдирал с деревьев.

Я снова стал независимым человеком, живущим на неоскверненной земле, владельцем территории на реке Ропер, освободившимся от сбруи цивилизации, от порабощения мукой, чаем и сахаром. Чувства мои обострились, как у животного, но и прежние страхи вернулись ко мне. На ходу я оглядывался, не идет ли за мной следом пигмей-бурджинджин, глаза мои старались проникнуть в каждый куст, чтобы выведать его секреты.

Начались дожди, я промокал до нитки. Зигзагообразные молнии под громовой аккомпанемент неба расщепляли деревья вокруг меня.

На ферме Элси, в стране Невер-Невер, где живут энеас гунн, ко мне подошел человек:

— Ты идешь в миссию на реке Ропер. Там живет моя бедная мать. Прошу тебя, передай ей подарок.

И он вручил мне отрез ситца и палочку-письмо[32] с насечками.

— Скажи, что я думаю о ней, — он дотронулся до одной насечки. — Скажи, что я здоров, — он дотронулся до другой. — Скажи, что внуки ее тоже здоровы, — он дотронулся до третьей.

На палочке было еще несколько насечек, и по их числу я получил поручения.

В Мороаке ко мне тоже подошел человек:

— Ты идешь в миссию на реке Ропер. Там живет мой бедный дядя. Прошу тебя, передай ему этот подарок.

И он вручил мне палочку-письмо.

На отмели ко мне подошел человек:

— Ты идешь в миссию на реке Ропер. Там в больнице лежит моя бедная жена. Прошу тебя, передай ей этот подарок.

И он вручил мне палочку-письмо:

— Скажи ей…

Как я и предвидел в Дарвине, я превратился в бесплатного почтальона, нагруженного рождественскими подарками, а до миссии было еще очень далеко. И к каждому подарку прилагалась палочка-письмо, значит, я должен был держать в памяти десятки подробностей о ее адресате.

Последние сорок миль моего пути пролегали по сплошному болоту. Нагруженный, как дед-мороз, я брел по щиколотку, а то и по колено в грязи и воде. Плоты ванбирибири, на которых я переправлял подарки через крики и реки, стали намного больше. Если я преследовал кенгуру, то потом мне приходилось возвращаться за подарками, иногда за несколько миль от места, где я убил животное.

Но слух, пущенный старым торговцем с Уотерхауз, достиг не только промежуточных пунктов на моем пути, но и миссии на реке Ропер.

Роджер Гунбукбук, тот самый, который в детстве упал с лошади и сломал себе ребра, и Деннис Мурулбур вышли мне навстречу.

— Бедняга наверняка тащит подарки, — решили они. — Надо бы ему помочь.

И вот как-то раз, когда я шлепал по грязи, не забывая, что рядом со мной могут обитать злые духи, я неожиданно заметил вдали темную фигуру.

— Мулунгува рыщет, — подумал я. — Надо быть начеку.

Но тут я заметил вторую фигуру, увидел, что люди машут мне руками, и узнал друзей.

Поверьте, ни один загородный почтальон, в канун рождества вручивший адресату последнюю посылку, не испытывал такого облегчения, как я, освободившись от своей ноши.

Пятью месяцами раньше я покинул Ропер как искушенный помощник белого доктора, знающий толк в машине, и с тех пор познал на практике, что приводит в действие человеческий мотор.

Теперь я возвратился так, как всегда возвращались с охоты мои предки: пешком, почти голый, неся копья, которые кормили меня, пока я шел и плыл сто пятьдесят миль; копья, которые защищали меня от пигмеев-бурджинджинов и крокодилов и вопреки рассудку действовали успокаивающе, когда громовые гиганты Яминджи сражались между собой, а старый Губиджиджи, человек дождя, заставлял женщин плакать на небе.