Я — абориген

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Моя мать умерла в больнице, заточенная, словно правонарушительница, на пустынном острове Алькатраз в заливе Дарвин с кучкой других жалких отщепенцев, белых, желтых, коричневых, черных, чье непростительное преступление состояло в том, что они заразились иноземной болезнью. Проказа! «И сказал Господь Моисею и Аарону… Священник осмотрит его, и если увидит, что опухоль язвы… видом похожа на проказу… то священник должен объявить его нечистым. У прокаженного… должна быть разодрана одежда, и голова его должна быть не покрыта, и до уст он должен быть закрыт и кричать: Нечист! Нечист! Во все дни, доколе на нем язва, он должен быть нечист. Нечист он; он должен жить отдельно, вне стана жилище его».

Шесть тысяч лет спустя после того как господь бог наложил проклятие на израильтян, христианский миссионер взглянул на мою мать и сказал: «Нора, ты нечиста!»

И тут же ее выдворили из лагеря, чтобы она, раздираемая болью в разлагающемся заживо теле, до конца дней своих влачила существование одна, на чужбине, запертая на засушливом скалистом острове, где редкие деревья не спасают от безжалостного тропического солнца.

Больные называли свою тюрьму Сточным Островом. Там моя мать провела свои последние годы, быть может размышляя о странной судьбе женщины-язычницы, изгнанной христианским обществом за то, что в ней засел недуг, принесенный цивилизацией, которую она, женщина, только теперь лицезрела воочию. Из своего заточения она видела город Дарвин, видела, но посетить его смогла бы лишь после исцеления, а оно так и не наступило.

Теперь только ее искривленные кости лежат там, над болотистыми берегами, покрытыми зарослями мангровых, над проливом, населенным крокодилами, которые в миле от прокаженных стерегут священный материк, где против дурных суеверий борются тем, что осуждают суеверных людей.

Мою мать отвезли в Место ожидания смерти. Провожая ее, мы знали, что она не вернется. Очень немногие возвращались оттуда в те дни, когда еще не существовало сульфамидных препаратов. Там ее держали в душном железном бараке, с незнакомыми людьми, с которыми ее роднило одно: части их тела, сморщившись, отпадали.

Для успешного лечения проказы очень важна благоприятная обстановка, создающая у пациента более или менее хорошее настроение и желание выздороветь. Сточный Остров оказывал противоположное действие: «нечистые», которые туда попадали, надеялись лишь на быструю смерть. Многим даже в этом было отказано, и они в отчаянии продолжали влачить свое жалкое существование.

Моя мать была там в знойный летний день 1942 года, когда из-за грозовых туч вышли японские бомбардировщики и атаковали Дарвин. Она, словно с трибуны, могла наблюдать, какой ущерб наносили бомбы обществу, изгнавшему ее.

Несколько дней спустя метис Грегори Говард, тоже прокаженный, переправил семьдесят больных, в том числе мою мать, в уединенное место на материке, в тридцати милях от Дарвина, чтобы там переждать опасность японского нашествия.

Говард перевез их через узкий пролив на катере и на краю болот, заросших мангровыми, построил шалаши. Помогали ему одноногие, однорукие, одноглазые…

Хромой поддерживал слепого, слепой хромого. Больные брели, опираясь на палки, у одних не хватало ноги, у других руки были так изъедены болезнью, что их приходилось кормить с ложки. Кое-где, чтобы перебраться через грязь, им приходилось ползти на животе.

Вечером они, изможденные, падали и тут же засыпали вокруг костров, которыми старались разогнать мириады мошкары и москитов. Насекомые делали жизнь совершенно невыносимой даже для прокаженных, чувствительность которых притуплена нервным истощением.

Моя мать была одной из этих несчастных, впервые за много лет почувствовавших себя на свободе.

Провизию они несли с собой. Те, кто мог, охотились на гуан, ящериц, змей, разыскивали слизняков и личинки. Когда все припасы вышли, Грегори Говард один отправился на проклятый остров и привез продукты из оставленного там резерва.

Правительственный патруль — Гордон Суиней и Билл Гарней в сопровождении аборигена Крэба Билли неустанно разыскивали партию прокаженных, но болота, заросли мангровых, леса панданусов и десятифутовая трава цепко удерживали свою тайну.

Физически Говард был крепок и мог бежать. Ничто не мешало ему бросить остальных, чтобы те, кто еще передвигался самостоятельно, вернулись к своему племени. Вместо этого, понимая, что его подопечные нуждаются в помощи, он послал одного из париев в цивилизованный мир, отгородившийся от них. Посланный нес записку прокаженного, нацарапанную огрызком карандаша на клочке газеты: «Многоуважаемый господин Суиней! Все больные здесь, кроме троих, которые скончались. Билли проводит вас. Нам нужны лекарства и продукты».

Суиней нашел в лесу прокаженных и с помощью Говарда водворил их обратно в склеп на Сточном Острове, где они оставались до конца войны. Когда этот день настал, моей матери уже не было в живых.

О да, наша трагедия состояла в том, что мы были очень восприимчивы к этому и другим инфекционным заболеваниям цивилизованного человечества. Раньше мы не страдали от проказы, туберкулеза, сифилиса и даже такой сравнительно безобидной болезни, как корь, а потому и не успели приобрести иммунитета против них, когда среди нас появились посетители из Коричневого, Белого и Желтого миров.

На острове Грут-Айленд от кори умерло тридцать человек. Другая эпидемия, разразившаяся в Центральной Австралии, унесла двести жертв. Когда болезнь достигла Манингриды на реке Ливерпуль в северной части Арнемленда, санитарные самолеты, чтобы помешать ее распространению, сделали за сорок дней сорок три вылета.

Умножьте эти цифры на число всех племен Австралии, добавьте тех, кто погиб от пуль и зверств колонистов и целых карательных экспедиций против населения, посягнувшего на скот или воду овцеводов, более священную, чем святая вода, и вам станет ясно, почему численность аборигенов, составлявшая до появления белого человека более трехсот тысяч человек, теперь сократилась до пятидесяти тысяч.

Мой отец был ребенком, когда первые поселенцы проникли в глубь страны, двигаясь вдоль рек Ропер, Ходжсон и Лиммен. Это было задолго до того, как миссии и полиция принесли «закон» и «порядок». Я на всю жизнь запомнил рассказ отца о его детских годах.

«Плохие времена. Да, да, плохие то были времена. Мы были напуганы, как кенгуру, и все время шли, нигде не останавливались и не находили покоя, все время шли и шли, убегали от белого человека и его пули. Шли мы голые, одеял у нас не было, пищи тоже, только то, что давала охота, а воду мы крали у белого человека.

Вот так. Очень плохие были времена. Белый человек сказал, он хозяин над всей этой землей и водой. Он пулями прогнал нас на холмы, быстро-быстро скакал за нами, так что его даже не разглядеть. Мы боялись разложить костер — белый человек увидит дым и найдет нас — и ели сырое мясо. А с холмов видели, как белые люди нас выслеживают, словно мы кенгуру. Они все были на лошадях и с ружьями наготове, играли в охоту на чернокожих, чтобы до завтрака успеть уложить троих.

Вот так. Однажды они без лошадей подкрались к нам, тихо-тихо. „А-а-а-а! А-а-а-а!“ — закричали женщины. Моя мать схватила меня на руки и кинулась бежать в лес. Бежала, бежала и все оглядывалась, боялась очень пули белого человека с красным лицом.

Вот так. Мы ушли. Но мой отец, теперь покойник, повел всех другой дорогой, чтобы отвлечь овцеводов от нас с матерью. Он, отец, видел, что с овцеводом черный парень из Квинсленда, но не заметил, что черный парень поднял ружье. Бац!

Мой бедный отец, теперь покойник, получил пулю в плечо. Она спереди вошла, а сзади вышла. Он упал, но тут же вскочил и бежал, бежал, бежал…

Вот так. Мы ушли. Черный парень из Квинсленда и овцевод преследовали моего отца, как я преследую раненого кенгуру, но больше не догнали моего отца. В ту ночь мы нашли его в лесу. Он больше не стонал, не разговаривал, но сильно-сильно был напуган.

Вот так. Ни санитарного самолета, ни миссии, ни грузовика… Только лес, и в нем мы собираем орехи, только дикий черный человек и белый человек с ружьем. Моя мать и еще один человек из нашего племени лечили моего отца, прикладывали к ране сок чайного дерева и красную охру, пока она не зажила. Но мой отец, теперь покойник, остался с искалеченной рукой. Охотник плохой, но все же он был жив и умер стариком.

Вот так. Теперь уж мы были очень осторожны. И все равно людей убивали, и женщин тоже. Мы слышали, белый человек кричал: „Стреляй черных женщин, они рожают детей“. Другой раз белый кричал: „Бросай лассо на этого молокососа, отправлю его на конюшню“. Они стреляли нас для забавы, громко смеялись, когда мы бежали или когда человек падал от пули.

Вот так. Все время мы боялись длинного ружья. Все время мы шли, все дальше от той святой воды, охотились на валлаби, эму, ящериц, ели их сырыми. Д-о-о-о-лго, д-о-о-о-лго мы были на горе Лангабан, около Танумбирини. Вещей у нас не было никаких — ни одеяла, ни топора, ни билликана, ни муки, ни чая, ни сахара. Ничего у нас не было, только копье да мясо кенгуру, иногда мясо крокодила и дикий мед. Воду мы держали в куламонах из коры. В хорошую погоду ложились спать на земле, мужчины голые, женщины голые, без одеял. В плохую погоду, в дождливую, мы делали заслоны от ветра и укрывались корой чайного дерева. Но спали вполглаза: ждали, что мог прийти белый человек, и тогда надо было бежать.

Вот так. Много лет мы жили, как животные. Заметали свои следы, шли по траве, шли по горам. Корробори не было, кунапипи не было, ябудурава не было, Земле-матери пришлось ждать. Лорркуна тоже не было: белый человек убивал черного человека и сжигал его тело.

Вот так. Мальчиком я все время боялся. Радостей никаких, только все боялся-боялся, бежал-бежал, прятался-прятался, но не плакал, потому что мама все пугала меня, говорила: „Белый человек услышит и придет“.

Вот так-то, вот так. Пришел полицейский. Пришли миссионеры, говорят: идите все жить в миссию. Они говорят: мы с вами друзья, мы люди бога, мы учим в школе. Они говорят: мы будем учить о боге на небе, будем учить писать и читать, больше нет драки, больше нет убийств. Они говорят: у нас нет ружей. У них палатки, как большой лоскут ситца, и в них они живут. Мы ловим рыбу, охотимся на кенгуру. Мы даем им рыбу, даем им кенгуру. Они говорят: „Спасибо. Спасибо, большой парень“. Теперь у нас есть друзья, овцеводы больше не приходят, нам уже не страшно, и мы живем и живем на одном месте… И теперь мы, как христиане, говорим о боге на небе».

Гибли не только черные.

Мы не упускали случая, чтобы отомстить. Мои соплеменники нападали ночью на лагеря белых людей и убивали их, пока те спали, ударом копья в сердце или нулла-нулла по голове. Иногда убивали только из-за того, что не понимали действий белого человека и назначения его вещей. Помню, мой дед рассказывал, как одного белого пронзили копьем за то, что он зажег сигарету и выпустил дым через нос. Раньше люди моего племени ничего такого не видели.

— У него в теле огонь! — закричали они.

— Только у духов внутри огонь!

Значит, он дух.

И его тут же убили. Другого проткнули копьем за то, что он вынул из кармана часы, открыл их и взглянул на солнце.

— У него в кармане гунару — солнце!

— Да, да! Он дух! У него в кармане солнце!

— Человек-гунару! Бей его! Бей!

По сей день наш народ называет часы «гунару» — они, как солнце, указывают время.

Множество драк и убийств часто происходило из-за женщин.

После первых ожесточенных столкновений алава поняли, что у белого человека есть вещи, которые им хотелось бы иметь, особенно табак. Мы охотно отдавали за табак наших женщин, но, если их угоняли насильно или нас при расчете обманывали, начиналась война.

Мы не возражали против того, чтобы белые пользовались нашими женщинами. Когда убийства прекратились, мы причислили белых к категории высших джунгайи, то есть лиц, занимающих наивысшее положение и пользующихся гостеприимством племени. Очень скоро, конечно, жены аборигенов стали тайно или явно бросать своих мужей и уходить к белым. Покинутый муж обычно говорил: «Если она захотела уйти, значит, дрянь она, пусть уходит!»

За убийством любого белого следовали карательные экспедиции. И да хранит Земля-мать того, кто попадался на ее пути!

Недавно я прочел отчет о такой экспедиции начала нашего века, написанный белым человеком по имени Джордж Конвей.

«В Баухинии на нас постоянно нападали дикие туземцы, — пишет он (Баухиния недалеко от горы Лангабан и Танумбирини, где стреляли в моего деда). — Я всегда носил ружье, чтобы защищать себя и лошадей. Однажды специальный констебль предложил мне участвовать в государственной карательной экспедиции против туземцев, которые убили пятерых белых старателей и съели их лошадей. Поехали двое полицейских, два других белых, тринадцать туземцев и я.

У нас были ружья и пистолеты. Черные нападали на нас каждую ночь. Но и мы стреляли их сотнями, уверяю вас, именно сотнями. Были такие лагеря, где жило по две-три тысячи человек. Мы стреляли не из любви к искусству, а потому, что, если бы мы не убили их, они бы убили нас. Один из наших туземцев — Милки — сбежал. Мы нашли его потом обезглавленным. Страшное было время, страшное… Но туземцы — дикий народ, и его надо было укротить».

Я произошел от этого дикого народа.

Был такой кавалерист Джордж Монтэгю в полиции Северной территории, который в заключение отчета о карательной экспедиции против племени вулвонга написал: «Не могу не отдать должное точности попадания и скорости ведения огня из ружья системы „мартини-генри“».

На полях сражений в основном оставались лежать голые трупы чернокожих. Это служило бесспорным доказательством преимущества пули перед копьем.

Но самая страшная язва цивилизованного человека тайно проникла к нам вместе с торговыми судами из Макасара задолго до первого белого человека, первого белого ружья и первого водоема «святой воды».

Эти великие мореходы приплывали из вонючих селений, веками гнивших в грязи Азии.

Они пересекали Тиморское море и высаживались на северном берегу Арнемленда. Здесь они обменивали ротанговое дерево, ножи и топоры на жемчужные раковины и трепангов. Из залива Карпентария они при юго-восточных пассатах входили в устье реки Роз, где их встречали наши соседи — нунгубуйу.

У мореходов было много заманчивых безделушек. У нас были женщины.

Торговля, бесспорно, процветала[30].

Намного позднее, в девятнадцатом веке, китайских рабочих вербовали на строительство первой железной дороги Дарвин — Пайн-Крик на Северной территории. Их потомки-полукровки выделяются среди нас китайскими именами, совсем не соответствующими черным как смоль лицам.

Они нашли реку Ропер.

Они нашли нас вскоре после того, как мы впервые встретились со старателями, искавшими золото, со скотоводами, переправлявшими толпы табунщиков по прибрежным «дорогам» на Кимберли и еще дальше, со строителями, которые, заканчивая телеграфную линию Лондон — Сидней, тянули поющие струны из Дарвина в Аделаиду.

Эти люди приносили нам подарки в обмен на женщин. Кроме того, они приносили болезни. Они принесли проказу, смертельную болезнь израильтян времен Моисея. Незаметно подкрадывалась она к нам, уродовала тела, разъедала пальцы рук и ног, делала лица неузнаваемыми.

Мы — люди примитивные и не знали даже основ гигиены — в этом просто не было необходимости. Мы спали целой семьей вповалку, пользовались общей трубкой, пили из одного сосуда. Несколько музыкантов играли на одном диджериду. В лагерях кишмя кишели вши и другие паразиты. По ночам нас согревали собаки. Повсюду валялись гниющие отбросы пищи.

Но все это не имело ни малейшего значения в то счастливое время, когда мир, полный инфекции и разлагающейся плоти, был далеко от нас. Наши тела умели сопротивляться болезням, которые предки принесли с собой из Страны сновидений, хотя мы сполна получили по наследству свою долю хронической фрамбезии. Но как только коричневая, желтая и белая кровь стала смешиваться с черной, пренебрежение основами санитарии, как мы ее теперь понимаем, полное невежество в этой области повлекли за собой страшные последствия. Война, начатая микробами, нанесла нам чудовищный урон. Микробы беспрепятственно размножались в благоприятной для них среде, а в скученных лагерях передача инфекции от одного к другому и от другого к третьему была неизбежна.

Никто не знает, сколько людей с реки Ропер умерло только от проказы. Сейчас в лепрозории около Дарвина двести пациентов, из них одна шестая часть — мои земляки.

Вскоре после окончания войны тетка Агнес Нганиримба, взглянув однажды на моего младшего брата Джекоба Вуяинджиманджинджи, сказала: «У него проказа». Когда в следующий раз на реку Ропер прилетел санитарный самолет, доктор осмотрел Джекоба и подтвердил диагноз.

Джекоба отправили на Сточный Остров, где умерла наша мать. Потом это ужасное место закрыли и его перевели в Ист-Арм, современный лепрозорий около Дарвина. Двенадцать лет Джекоб был разлучен с семьей, но его вылечили сульфамидными препаратами и выписали из больницы. Теперь он, как и я, гражданин Австралии, свободный от ограничений, налагаемых законом белого человека. Впервые двое из одной семьи аборигенов удостоились такой чести. Нашей семье принадлежит также сомнительная честь иметь двух прокаженных. Несколько больных имеем мы и среди ближайших родственников.

Как и возмездие племени, проказа поражает самым неожиданным образом. Моя мачеха, родная мать, младший брат и брат двоюродный — его лучший друг — заболели. Отец, брат Силас, сестра Мерция и я избежали заразы, хотя Мерция несколько лет жила с матерью на Сточном Острове. Я делал несколько анализов — все они дали отрицательные результаты.

Еще не так давно прокаженные, услышав о прибытии на Ропер санитарного самолета, убегали в лес и там дожидались его отлета. Они знали по опыту, что большинство из тех, кого увозили на Сточный Остров, назад не возвращались.

Даже теперь лечение продолжается очень долго. Прокаженный знает, что не выздоровеет за две недели. Он должен покинуть племя надолго. Естественно, многие аборигены не хотят подвергаться изоляции, и я думаю, что сейчас в лесу прокаженных больше, чем в больнице Ист-Арм.

Принято считать, что проказа не очень заразна и передается только при длительном и близком контакте. Я сомневаюсь, что это так, — слишком уж много больных среди аборигенов на реке Ропер.

Согласится больной, особенно женщина, лечиться или нет — зависит не только от его желания. Женщина не может по своей воле покинуть семейный лагерь. Это решает только ее муж, а он опасается — и не без оснований, — что больше ее не увидит. Он не уверен, что врачи сумеют вылечить проказу. Ну а если он уже достиг преклонного возраста, то будет всячески сопротивляться госпитализации жены, не желая оставаться без нее, особенно в старости, когда она сумеет всеми правдами и неправдами раздобывать ему табак. Отъезд жены в больницу лишит его многих удобств. В некоторых племенах стариков не ждет ничего хорошего. Не удивительно, что многие из них предпочитают видеть, как медленно гибнут близкие, даже если это угрожает распространением инфекции, лишь бы не отправлять их в больницу.

Знахари племени бессильны против проказы. Они и не пытаются ее лечить, понимая, очевидно, что им с ней не справиться. Зато у нас есть патентованные средства против других болезней. При фрамбезии, например, применяют примочки из сырой земли или красной охры.

Простуду знахари лечат микстурой из прокипяченных листьев чайного дерева. У нас нет бутылок для хранения настойки эвкалипта, поэтому сок высасывают непосредственно из черенка листа или просто вставляют лист в нос.

Клейкое вещество, вывариваемое из растения под названием гуйя, успешно используется для лечения дизентерии. Алава прикладывают гуйю к ранам, полученным в лесу.

Есть у нас еще одно средство, настоящая панацея от всех недугов. Мы верим, что оно помогает при любых недомоганиях, начиная от перелома костей и кончая венерическими заболеваниями. Это будига. Ее тоже варят из листьев. Она, конечно, не может заставить сломанную ногу срастись, но, выпив будигу, пациент впадает в бессознательное состояние — что нисколько не удивляет меня — и не испытывает боли, когда ему перевязывают ногу полосками чайного и бутылочного дерева. Будига — наш примитивный пантопон.

Теперь, имея некоторое представление о медицине, я рад, что ни разу не получил серьезного ранения и не болел и был потому избавлен от услуг наших знахарей, которые подчас куда опаснее самой болезни.

Школьником я помогал в амбулатории миссии медицинской сестре (обычно ее обязанности выполняла жена управляющего): промывал и перевязывал раны и ссадины и следил за последующим лечением больных в природном солярии. Это пробудило во мне интерес к медицине, сохранившийся по сей день.

Но прошло немало времени, прежде чем я смог посвятить себя служению ей в качестве водителя санитарной машины и личного ассистента белых врачей.

До этого мне пришлось работать табунщиком, конюхом, объездчиком и водителем грузовика.

За это время мне ни разу не потребовалась помощь племенного костоправа. Бесспорно, мои «сновидения» оберегали меня.

Но впереди меня ожидало еще много волнений и опасностей!