Я — абориген

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Не припомню, чтобы у нас кого-нибудь встречали так тепло, как меня. Уважение, оказываемое соплеменниками, поражало и смущало меня.

Они знали, что я ездил с белым доктором к далеким племенам. Впереди меня шла молва о том, что я был его помощником и умел перевязывать раны, пользоваться микроскопом, делать уколы, но я никак не мог предположить, что мне наивно припишут способности, которыми я вовсе не обладал.

Насколько я поднялся в общественном мнении, я понял однажды утром, когда помогал сестре Джемс в больнице миссии.

Обрабатывая гноящуюся ранку на руке девочки, я услышал, как один старик спрашивает около двери доктора.

— Доктора сейчас нет, — ответила сестра Джемс. — Он прилетит на санитарном самолете в будущем месяце.

— Як доктору Вайпулданье, — сказал старик серьезно.

— Доктору Вай…

— Ваджири-Ваджири, — назвал он мое второе имя и, видя, что сестра так и не понимает, о ком идет речь, добавил: — К Филиппу.

— О, к Филиппу! — Сестра Джемс рассмеялась. — Он не доктор… Пока, во всяком случае.

— Как так! — возмутился старик. — Он теперь настоящий доктор алава, ничуть не хуже белого.

Старику никогда не понять, что доктор должен шесть лет проучиться в университете и сдать много экзаменов.

— Ну хорошо, все равно, что с тобой? — спросила сестра, теряя терпение. — Может, я помогу?

— Нет, нет, нужен доктор Вайпулданья.

Сестра Джемс, опытная фельдшерица, получившая специальное образование, знала несравненно больше меня. У нее были дипломы, подтверждавшие это, которых не имел я. Но что до того старому аборигену? Она была женщина, я был мужчина, а последнее, с точки зрения любого аборигена, важнее всего.

Я закончил девочке перевязку и вышел из комнаты, как раз в тот момент, когда он повторил:

— Нужен Вайпулданья…

— В чем дело, старина? — спросил я как можно более профессиональным тоном. У сестры Джемс был немного обиженный вид.

— А, Вайпулданья… Доктор… Я покалечился… Совсем покалечился…

— Где?

— А вот здесь, на ноге… Нужно лекарство для втирания.

Сначала старик отказался от помощи сестры и потребовал меня, а потом сам назначил себе лечение.

Сестра Джемс снова рассмеялась, от обиды не осталось и следа. Она дала мне бутылку с жидкой мазью, и я осторожно втер ее в бедро старика.

На следующее утро он возвратился с десятком своих друзей. У всех у них были болячки на ногах, все хотели, чтобы я втер им мазь. Слава о моих медицинских способностях распространялась быстрее ветра.

— Моя нога стала лучше, больше не болит, — говорил старый абориген. — Доктор Вайпулданья ее вылечил. Я знаю, прежде он чинил автомобильные моторы, из старого делал новый. Он лечил автомобили, а теперь лечит и людей тоже.

Моя жизнь в миссии напоминала теперь положение знаменитого специалиста, который пришел в гости. Женщины и мужчины круглые сутки досаждали мне жалобами на боли в груди, животе, голове, показывали болячки на ногах, руках, глазах…

— Доктор Вайпулданья исправит их? — спрашивали они.

Что мне оставалось делать, как не раздавать направо и налево втирания и аспирин? Я вылечил аспирином больше тяжелых заболеваний, чем считали возможным даже сами фармацевты. Важно было одно — чтобы пациенты в него верили.

Месяц спустя я узнал, что в миссию приедет с рентгеновским аппаратом доктор Джим Тарлтон Реймант и проведет обследование жителей на туберкулез. Вот когда мой авторитет подвергнется испытанию: кому как не мне придется успокаивать мужчин, женщин и детей, которые считают дьявольским изобретением чудесный аппарат, умеющий заглядывать в их внутренности и рисовать кости.

Будучи с доктором Лэнгсфордом в Дарвине, я видел рентгеновский аппарат, но мне ни разу не попадался на глаза проявленный снимок. Увидев его впервые, я испытал некоторое разочарование. Такой сложный аппарат мог бы делать снимки и получше, по крайней мере цветные, в трех измерениях… Вместо этого передо мной был довольно неясный черно-белый отпечаток скелета. Но, сообразив, что аппарат заснял костяк человека, защищенный кожей и потому невидимый, я поразился его могуществу.

«О да, — подумал я про себя. — Это умная машина».

И вот доктор Тарлтон Реймант приехал. Управляющий миссией Перси Леске представил меня ему. Доктор был симпатичный человек, хотевший во что бы то ни стало научиться играть на диджериду, но извлекавший из него такие забавные звуки, что мы все покатывались со смеху. А тут еще его десятилетний сынишка Джимми овладел этим искусством, что окончательно уязвило гордость доктора. Впрочем, это нанесло удар и моему самолюбию — с диджериду я был решительно не в ладах.

— Мне о тебе рассказывал доктор Лэнгсфорд, — сказал Тарлтон Реймант. — Не согласишься ли ты помочь? Сначала мы будем работать здесь, в миссии, а затем поедем на реку Роз, на остров Грут-Айленд, в Умбакумбу.

Я был очень рад, и мы начали делать снимки.

Доктор Реймант показал, как заряжать кассету и проявлять снимок. Дел у меня было по горло, но тем не менее приходилось находить время, чтобы успокаивать напуганных людей, увидевших первые снимки.

— Приготовься… Задержи твой ветер, — говорил я. И взрослые мужчины отчаянно боролись с собой, чтобы не выказать охвативший их ужас.

Они были знакомы со снимками лица, глаз, носа, рта, тела, кожного покрова и даже подсмеивались над ними. Иное дело снимок костей! Этого они понять не могли, и тут уже было не до шуток.

Первый проявленный мною снимок с изображением грудной клетки Джеки Илианьиньи я показал ему:

— Смотри, старина, вот что у тебя там внутри.

Он секунду смотрел на снимок в полном недоумении, а затем начал причитать.

— Горе мне, — вопил он. — Я дьявол, я дух!

В представлении аборигена кости означают смерть, а смерть ассоциируется с дьяволами или духами. Многие, глядя на снимок своего позвоночника, были уверены, что видят свой дух.

— Так вот во что я превращусь после смерти… В одни кости, — плакали женщины. — А-а-а-а! Это все, что останется от меня. Горе нам!

— Похоже на буйвола, — сказал один мужчина.

— Нет, нет, больше похоже на кенгуру, ставшего на задние лапы.

— Дьявол, дьявол! Под нашей кожей сидит дьявол!

Рентгеновские снимки ясно показали их будущее: смерть, разложение, кости на погребальном помосте гулла-гулла.

Стараясь успокоить каждого, кто видел свой снимок, я терпеливо объяснял:

— Это волшебная машина. Она заглядывает внутрь, но вовсе не ищет там духов. Она разыскивает болезнь и если находит, то помогает сохранить тебе жизнь. Доктор увидит, что у тебя внутри сидит хворь, и даст лекарство, пока не поздно.

Мне удавалось уговорить немногих. А нунгубуйу на реке Роз были напуганы даже больше, чем алава. Они меньше соприкасались с белыми врачами. При виде первых снимков несколько человек тотчас же убежали в лес.

Но мне моя работа нравилась. Доктор Реймант показал мне, как направлять аппарат. Я умел уменьшать экспозицию до трех секунд для ребенка и увеличивать до пяти для взрослого мужчины. Я готовил растворы проявителя и закрепителя, а потом доктор научил меня читать негативы. Через несколько недель я считал себя уже опытным рентгенологом.

Может, я когда и ошибался, но, во всяком случае, доктор Реймант доверял мне. Почти все снимки я делал самостоятельно. На Грут-Айленде мне помогал андиляугван по имени Билли Набилья. Впоследствии он поехал в Дарвин, там стал помощником лаборанта, а потом вернулся на родину и работал среди своего народа.

При осмотре мы, естественно, выявили много случаев туберкулеза. Больных отправили в больницу, в Дарвин. Большинство из них вылечилось и благополучно вернулось к своему племени. Люди, которым я делал снимки много лет назад, до сих пор регулярно приходят ко мне на просвечивание. Таким образом приостановлено распространение туберкулеза, прежде косившего мой народ.

За это время очень возросли мои познания в области элементарной медицины, а вместе с ними и моя репутация. Каждый день мы принимали десятки людей, жаловавшихся на боль в ушах и глазах, страдавших блефаритом, трахомой, фрамбезией и другими недугами, распространенными среди аборигенов. К сожалению, по-прежнему было много прокаженных.

Как и Лэнгсфорд, доктор Реймант учил меня узнавать проказу по воспалению нерва около локтевого сустава, по изменениям лица, в частности носа, и конечностей, особенно при наличии изъязвлений.

Проказу я считал своим личным врагом — ведь она убила мою мать, а брата на двенадцать лет изолировала от людей. К сожалению, у нас не было действенного оружия для борьбы с ней. Хотя мы делали все, что могли, каждый раз, обнаруживая нового больного, я испытывал чувство бессилия. Мне казалось странным, что ученые, которые нашли способы лечения других коварных болезней, изобрели сложные машины, например рентгеновский аппарат, видящий, что делается внутри человека, не могут справиться с болезнью, существовавшей еще до возникновения христианства.

В том же году, после того как я проработал несколько месяцев в лаборатории в Дарвине, я полетел с доктором Реймантом в северо-восточную часть Арнемленда — в Йиркала. Там мы осматривали джабов, гомаид, далвангов, мангалилли, гобабоингов и джамбабоинго.

По мнению историков, обитатели северной части Арнемленда — прямые потомки индийских дравидов, которые достигли Австралии на плотах или по сухопутному перешейку, якобы существовавшему много лет назад. Они смешались сначала с малайскими и макасарскими торговцами, задолго до белых мореплавателей пересекавших океан на своих прау, а затем с десятками других племен, и все же в их облике сохранилось что-то азиатское.

Я бывал в Йиркала и раньше, знал немного язык моей матери — джамбабоинго и отца — гобабоинго и мог служить доктору переводчиком. Мои услуги были нужны ему не меньше, чем у алава, в трехстах милях отсюда. То и дело мне приходилось объяснять этим невежественным людям, зачем мы привезли рентгеновский аппарат и что собираемся делать.

Доктора Рейманта отозвали в Дарвин, а я остался с сестрой миссии и продолжал бороться с племенными предрассудками. Через месяц я погрузил ценное оборудование на люггер миссии «Ларрапан» и отвез его сначала на остров Элко, а потом на остров Гоулберн. Туда приехал и доктор Реймант.

На Гоулберне я впервые встретился с маунгами. Это равносильно первой встрече негров и индейцев. Всю свою жизнь я жил в четырехстах милях от острова Гоулберна, но никогда не слышал о маунгах. Их язык был мне непонятен. Гоулберн отделен от реки Ропер труднопроходимой возвышенностью на полуострове Арнемленд, поэтому до моего появления здесь между маунгами и алава не было контактов.

И у тех и у других кожа черная, больше их ничто не связывает. Племена из Йиркалы праздновали кунапипи, хотя бы это роднило нас, но на Гоулберне не знали, что это такое. Наверное, точно так же — иностранцем в чужой стране — я чувствовал бы себя в Вест-Индии. И все же, когда мне удалось в конце концов преодолеть языковые барьеры, я и здесь нашел братьев и сестер, отца и мать и, уж конечно, тещу, которую должен был избегать.

Объяснялись мы по-английски, так что вначале от меня было мало толку как от переводчика. Но вскоре я научился понимать их речь, а через месяц уже обходился без пиджин-инглиш. Так за несколько лет работы на Арнемленде я овладел четырнадцатью самостоятельными языками.

Не подумайте, что это легко. Иногда мне хотелось плюнуть на все и уйти, и останавливало лишь сознание того, что я приношу пользу, убеждая этих людей лечиться. Наши языки обременены многочисленными заимствованиями. Часто меня вводили в заблуждение различные значения одного и того же слова. У джабу в Йиркале, например «бойюга» означает «огонь», а в Манингриде — «дикое яблоко». Андиляугван «огонь», называют «унгура», а нгулкпун в Майнору — «нгура».

Представьте себе, какое огромное число вариаций имеют хотя бы сто слов у пятидесяти племен. Мне же надо было знать не сто слов, а значительно больше, а только на одной Северной территории проживает двести племенных групп аборигенов.

И ни одна не имеет словаря!

Я теперь подолгу не виделся с семьей, но все же был счастлив, как никогда. У меня появилось чувство удовлетворения оттого, что я делаю нужное дело. Жизнь моя приобрела смысл, о котором я прежде не мог и мечтать.

Пока я жил с племенем на реке Ропер, на земле Ларбарянджи, которую до сих пор считаю своей, меня ждала в будущем лишь полукочевая жизнь. Я мог оставаться на одном месте, пока хватало кенгуру и валлаби. Как и мои предки во Времена сновидений, я думал о пище, о воде, о своей должности джунгайи при исполнении наших ритуалов…

Теперь я покинул племя и понял, что в жизни есть нечто большее, чем охота и выслеживание животных. Ho однажды я испытал горькое разочарование. В тот день — мы были на острове Крокер — доктор Реймант сказал:

— Филипп, я возвращаюсь в Дарвин. Но у меня есть работа, которая по силам только тебе.

«Может, — подумал я, — это вежливый способ отказаться от моих услуг, сказать, что он мне больше не доверяет?» Мы уже много месяцев работали вместе, и я старался быть внимательным. Не было случая, чтобы я не пришел в назначенное время. Этим я отличался от своих соплеменников, которые, к сожалению, обычно уходят на охоту именно тогда, когда они больше всего нужны. Я отказался от всех своих привычек и старался жить и вести себя, как белый. А доктор предлагал мне вернуться обратно к жизни чернокожего!

— Я хочу, чтобы ты прогулялся, — сказал он.

Так обычно на фермах увольняли рабочих, ставших ненужными, и я это прекрасно знал.

Я был поражен. С огромным трудом ухватился я за перекладину стремянки, так неужели теперь мою руку сорвут с нее? Неужели меня изгоняют из общества, когда я уже стоял на пороге и собирался присоединиться к нему? Неужели ниточка, связывающая меня с новым миром, порвется в тот самый миг, когда я думал, что она стала крепче? Или меня, как мячик, можно подкидывать вверх и бросать вниз по прихоти белого человека? Неужели он может распоряжаться мной, как ему заблагорассудится?

— Прогулялся! — вскричал я в ярости. — Прогулялся! — На сердце легла тяжесть.

— Да, я хочу, чтобы ты прогулялся, — повторил он и, заметив наконец мое возмущение, добавил: — Но это будет не обычная, а медицинская прогулка. Я хочу, чтобы ты разыскал и осмотрел твоих сородичей, кочующих в лесах… маунгов, валанг, иваижа, живущих на Арнемленде, между островом Крокер и Оэннелли… по Куперс-Крику, Мургенелле и Биррадуку. Ты — единственный, кто может это сделать.

Доктор говорил ласково. Глаза его просияли, когда он заметил, как огорченное выражение сменилось на моем лице улыбкой. Меня охватила радость, в тот миг я любил этого белого человека, ставшего моим другом во время совместной работы ради любимого нами обоими народа. Этот белый трудился на благо черных до тех пор, пока годом позже не умер от сердечного приступа.

— Я пойду, — сказал я с готовностью. — Когда надо выходить?

— Как только будешь готов, — ответил он. — Возьми с собой двух человек — носильщика и переводчика. Я заметил, что ты разговариваешь с иваижа по-английски. Ты что, не знаешь их языка?

Ничто не ускользало от его внимания.

— Знаю, но плохо. Я учусь.

— Мы получили сведения, что у них проказа, — сказал доктор. — Я не удивлюсь, если выяснится, что племена скрывают больных. Они еще боятся лепрозориев. Если найдешь прокаженных, твоя задача — убедить их лечиться. Возьми с собой медицинскую сумку и лечи все болезни и болячки, которые сможешь правильно определить. Больше я ничего не могу сказать. Тебе предстоит идти долго.

— Сколько? — спросил я. — Впрочем, это безразлично.

— Кто знает? — ответил он. — Если ты встретишь людей прямо на пути в Оэннелли, значит, пройдешь не больше ста пятидесяти миль. Но если тебе придется их разыскивать… Ты сам все знаешь не хуже меня. Дорог там нет, передвигаться можно только пешком.

На следующий день я с Диком Джамара и Джимми Бунбиага из племени иваижа переправился в долбленке через пролив Боуэн с острова Крокер на материк. Дику и Джимми предстояло быть переводчиком и проводником в чужой для меня стране. Через несколько дней я думал о себе как о черном Ливингстоне, который смело пересекает неизведанные края, спеша на помощь чужому народу. Думаю, порой мне приходилось преодолевать не меньшие трудности, чем этому великому человеку, первому проникшему в глубь Африки.

Наши невзгоды начались после того, как мы перенесли долбленки через узкий перешеек, который соединяет полуостров Коберг с материком и отделяет Арафурское море от залива Ван-Димен. Мы плыли вдоль берега залива несколько миль. Сюда, по словам Джимми и Дика, впадали пресноводные источники, но всякий раз, пристав к земле, мы находили лишь высохшее русло. Скудные запасы воды вскоре иссякли, и мы гребли под палящими лучами солнца, отражавшимися от воды, молча, чтобы соленый воздух, попадая в рот, не усиливал жажду.

Только под вечер нам удалось найти воду, да и то солоноватую. Мы прокипятили ее и подсластили сахаром. На вкус вода напоминала горькую микстуру от кашля, но разве это могло остановить людей, изнывавших от жажды?

В сумерках мы нашли другие источники, но все с солоноватой или даже с соленой водой, так что меня взяли сомнения: а знают ли вообще мои проводники местность? Я приказал плыть всю ночь к устью крика Мургенелла. Достигли мы его уже засветло. Джимми сказал:

— Здесь вода, — и повел нас к яме в песке.

Вода опять оказалась солоноватой, но зато через несколько часов мы наконец нашли глубокий пресный водоем.

Отсюда я решил идти на восток, чтобы встретиться с кочевниками иваижа, маунг и валанг.

Мы втащили долбленку на берег, спрятали в тени подальше от воды и вырубили вокруг подлесок, чтобы в наше отсутствие лодку не уничтожил лесной пожар.

На заре мы отправились в путь, в глубь Арнемленда. Впервые в жизни у меня было ружье — я получил его на острове Крокер. Тем не менее у каждого из нас еще было и копье: с ружьем не очень-то поохотишься на рыбу. Помимо этого наш багаж состоял из топоров и драгоценной сумки с медикаментами. Ни воды, ни пищи у нас не было, но Дик и Джимми уверяли, что по дороге мы найдем сколько угодно и того и другого. Из одежды на нас были только набедренные повязки, а обуви — и вовсе никакой.

Из засушливой прибрежной полосы мы в тот день попали в совершенно иную местность, изобиловавшую билабонгами. Воды здесь хоть отбавляй, ямса тоже, тут водились утки, дикие быки, олени; в таком краю даже слепой не умер бы с голоду и не заблудился.

На следующий день, в предвечерних сумерках, Дик — он шел первым — внезапно остановился:

— А! Следы! Иваижа!

— Идут на восток, — сказал Джимми.

— А может, на север, — сказал я.

С запада пришли мы сами. Значит, ни один из нас не был уверен, куда на самом деле вели следы. К тому же они были оставлены давно, и сверху их затоптали животные. Я не сомневался, что следы принадлежат тем самым людям, которых я ищу. Но куда они направились? Здесь не было ни указательных столбов, ни адресных справочников, ни дорог, ничего, кроме сторон горизонта — север, юг, восток…

— Давайте ляжем спать, — предложил я. — Одному из нас может присниться, в каком направлении идут иваижа.

— На восток, — твердо повторил Джимми.

— Или на юг, — сказал Дик.

— Или на север, — подхватил я.

Мы подстрелили бычка зебу, поджарили мягкие куски мяса на углях костра и поужинали. Ели мы руками, сидя прямо на земле, а насытившись, повалились вперед, словно гости на пиршестве в древнем Риме, и заснули, без одеял, без подушек, прижавшись грязным телом к земляному матрацу одного с ним цвета, настоящие черные дикари, возвращающиеся от культуры к первобытным обычаям своих лесных предков, хотя один из троих — фельдшер и собирается лечить своих сородичей.

«Видел бы меня сейчас доктор Реймант», — подумал я и заснул, уткнувшись лицом в пыль.

Когда рассвет раздвинул первые завесы ночи, я подкинул в костер чурку и поджарил себе еще кусок мяса, оставшегося с вечера. Брызги жира и приятный запах мяса вскоре заставили Дика и Джимми вскочить на ноги.

— Мне снились… Мне снились… — пробормотал Дик сонно потягиваясь, — мне снились следы, идущие на восток, на юг, на север, кружащие на одном месте, взбирающиеся на деревья, опускающиеся в пещеры, достигающие неба, шагающие по морю… Но все это были не следы иваижа.

— Мне тоже приснились следы, — сказал Джимми. — Я видел, что эта дорожка уходит вдаль… может быть, на восток… А я иду по следу. Иду, иду, иду, иду, но вдруг след исчезает. Я хотел было посмотреть, в чем дело, но тут кто-то меня разбудил.

— А у меня никаких снов не было, — сказал я.

Но я, главный в нашей экспедиции, настаивал накануне, что следы идут на север, и теперь надо было утвердить свой авторитет.

— Пойдем на север, — решил я.

Мы не стали смывать пыль с наших тел — пусть защищает от палящего солнца, ведь крема от загара у нас не было. Многие думают, будто черная кожа невосприимчива к ожогам, но это не так. Я часто страдал от них, особенно попав на солнце после того, как долгое время работал в помещении или ходил в рубашке.

Однажды, когда день уже клонился к вечеру, мы пришли к билабонгу, поразившему нас полным отсутствием признаков жизни. Сколько мы ни приглядывались, в воде не было ни одной рыбки.

— Гумба! — сказал Дик.

— Гумба! Гумба!

На местном диалекте это слово означало подводную охоту.

Мы сбросили набедренные повязки и нырнули на илистое дно. Голыми руками мы раздвигали тростник, где обычно прячутся черепахи, прощупывали толстые пласты грязи пополам с камнями, пока не нащупывали пальцами гладкую поверхность вожделенного сокровища: панцирь медлительной черепахи с крепко приросшим к нему мясом, слишком усталой, чтобы пытаться уйти, слишком удивленной неожиданным нападением, чтобы избежать пальцев, ловко берущих ее за панцирь и бесцеремонно переносящих из воды в костер.

При первом погружении Джим, Дик и я вытащили по черепахе — ими мы поужинали. Затем нырнули еще раз и снова достали трех черепах, но этих положили живыми в мешок — на завтра.

Зазеваешься — угодишь крокодилу в пасть! Рассекая плотную темную массу воды, я помнил эту заповедь детства. О ней не следует забывать, приближаясь к тихим билабонгам Арнемленда. Вот и теперь я нащупал зазубренный хвост и бугристую спину пятифутового пресноводного пожирателя рыб, который дремал на своем тинистом ложе, пока я гладил его рукой. По опыту я знал, что прикосновение не заставит сдвинуться с места пресноводного крокодила. Ну, а если ты ласкаешь случайно попавшего в билабонг морского людоеда? Как видите, гумба не лишена азарта.

Прошло еще три дня, мы так и не нашли никаких новых признаков моих бродячих пациентов и повернули на юго-восток, к Куперс-Крику. Целые сутки у нас во рту не было ни росинки. Я устал идти босиком под палящим солнцем, измучился от жажды и голода, как и подобает первобытному охотнику, каким снова стал.

Когда мы приблизились к подходящему для ночлега месту — пересыхающему водоему, от которого несло дохлой рыбой, Дик прошептал:

— Тс-с-с! Буйвол! — и уголком рта показал, где именно.

Там в грязной луже лежали двенадцать диких потомков домашних животных, завезенных больше ста лет назад первыми английскими поселенцами в Порт-Эссингтон на полуострове Коберг. Когда колонисты уехали, буйволы перешли узкий перешеек и распространились на прибрежных равнинах вокруг рек Саут-Аллигейтор, Ист-Аллигейтор, Мэри, Аделейд и Вест-Аллигейтор, впадающих в залив Ван-Димен. Здесь они обнаружили сочные зеленые луга, билабонги, заболоченные лужи, где так хорошо валяться… и почти полное отсутствие людей. Через сто лет животных стало уже полмиллиона.

И вот в пятидесяти ярдах от нас возлежали двенадцать таких экземпляров. Первоклассные отбивные складками свисали у них с груди и живота и прямо просились на костер. Но заполучить их не так-то просто! Конечно, когда-то на их предках батраки возили грузы и ездили сами, но перед нами были уже совершенно дикие животные, с величественными рогами восьми футов в размахе, которые без труда могут вспороть внутренности не в меру докучливым двуногим.

Подползать к буйволам надо осторожно, бесшумно. Дик стащил с себя набедренную повязку — как бы за нее не зацепились могучие рога и не подняли его ввысь! Укрытия почти никакого не было — только несколько панданусов, жавшихся поблизости друг к другу. Джимми и я спрятались за ними, а голый Дик пополз на животе, двигая впереди себя ружье и стараясь при этом не подымать пыли. В тридцати ярдах от лужи он вскочил на ноги и дико заорал, затем выждал секунду, чтобы убедиться — бегут ли напуганные животные в сторону от него, и первым же выстрелом уложил бычка.

Бифштекс из буйволятины, зажаренный с ямсом и корнями лилий на костре, и темная болотная вода не значатся, наверное, ни в одном меню французского повара. Вряд ли их подают у «Максима» или в «Савойе». Но в Арнемленде, где нет ни столов, ни тарелок, ни приборов, ни салфеток, где сальные пальцы без всякого стеснения обтирают о волосы и бороды, отсутствие в названии блюда приставки «à la» нисколько нас не смущало. После нескольких дней подобной жизни мои бакенбарды свалялись от грязи и я приобрел вид кочевника, никогда не знавшего цивилизации. Я изменял основным правилам гигиены, проповедником которой был сам.

На следующий день мы взобрались на Тор Рок, одну из немногих возвышенностей в этой местности, и осмотрели безграничную равнину: не видно ли где дымка? Правда, от лесного пожара его можно было отличить только в том случае, если бы охотившиеся аборигены зажигали костры, двигаясь против ветра.

Ничто не говорило о том, что на бескрайних просторах Арнемленда есть еще человеческие существа кроме нас, но вскоре нам повезло.

У истоков Куперс-Крика Джимми остановился:

— Хм! Пахнет чем-то…

Мы дружно втянули в себя воздух, как дикие животные, старающиеся обнаружить врага. Я сразу узнал запах:

— Рыба жарится.

— Кто может здесь жарить рыбу? — поинтересовался Дик.

— Только люди, которых мы ищем, — ответил я.

— А где же их следы? И почему мы не заметили дыма от костров? Ни людей, ни собак не было слышно.

— И тем не менее, — настаивал я, — не больше чем в полумиле отсюда стоят люди. Рыба не может сама выпрыгнуть из воды и броситься на костер.

Через несколько минут неторопливого хода стал слышен лай собак и смех детей. Мы приближались к крику.

— Вот они! — сказал Дик.

Тут же нас заметил ребенок и закричал:

— Кто-то идет!

Люди, сидевшие вокруг затухавшего костра, повскакали на ноги и схватились за копья — естественная реакция аборигена в лесу, но при виде Дика и Джимми успокоились.

Знаком нам разрешили приблизиться — без этого жеста даже один шаг вперед считался бы непрошеным вторжением.

Около двадцати иваижа вот уже год жили в лесу, в счастливом отдалении от великой цивилизации, представленной всего в двухстах милях от них городом Дарвином. Они обособились даже от своих сородичей, живших в миссии на острове Крокер. Мужчины носили короткие нарга, женщины — хлопчатобумажные лап-лапы, у некоторых сшитые из старых мешков для муки. Дети были голые. Этих людей кормила только земля — так существовали племена австралийцев задолго до того, как капитан Кук пересек экватор.

Я плохо понимал язык иваижа, но разобрал, что, рассказывая этим простым людям, зачем мы, разыскивая их, прошли почти двести миль, Дик говорит о «докторе» и «медицине». Нас пригласили остаться, и вскоре я сидел у костра и ел вместе со всеми рыбу, черепашье мясо, ямс и корни лилий.

Когда солнце зашло, я приступил к осмотру иваижа. Ел я, как и все они, руками, и не подумав их помыть, но, прежде чем открыть медицинскую сумку, вспомнил, чему меня учили. Я «соскреб» в крике с себя грязь, расчесал волосы и бороду и с самым профессиональным видом вымыл руки. Только после этого я выложил на лоток лекарства, дезинфицирующие средства, мыло и бинты.

— Кабинет открыт, — сказал я Дику.

— Доктор готов, — возвестил он.

Я осмотрел и перевязал десятилетнюю девочку, все тело которой покрывали язвы, и малышку лет семи, страдавшую фрамбезией. Еще до того как ее принесли, я уже по запаху почувствовал, что здесь есть больной фрамбезией. Затем все нашли у себя какие-то болячки и пожелали лечиться. К счастью, у меня было сколько угодно аспирину, и мои пациенты довольствовались им.

Ни одному не было разрешено явиться «на прием», пока он тщательно не вымылся с мылом.

— Приказ доктора, — говорил Дик. — В грязном виде к нему нельзя приближаться.

Этого иваижа не могли понять. Ведь всего час назад мы вместе сидели на пыльной земле и по очереди сдирали грязными пальцами мясо с костяка баррамунди, да и закрыв свою амбулаторию, я снова уселся с ними у костра.

На следующий день я сменил повязку обеим девочкам. При дневном свете мне стало ясно, что больная фрамбезией нуждается в радикальном лечении. Я прокипятил грязную воду, простерилизовал в ней иголки, вытащил из объемистого кармана сумки шприц. И вот на берегу крика, около костра, в стране Невер-Невер на полуострове Арнемленд, доктор Вайпулданья опытной рукой сделал пациентке инъекцию пенициллина. Дик и Джимми, мои бесплатные ассистенты, и отец девочки держали ее, пока черный чудовищный москит вонзал в тельце свое огромное жало.

Я не обнаружил среди иваижа прокаженных, но решил остаться на берегу крика, пока не закончу курс лечения девочки пенициллином. После второй инъекции я объяснил старикам, что придется остаться еще на два-три дня.

Они, однако, нашли более разумный выход из положения.

— Мы пойдем с тобой, — сказали они. — По дороге ты сможешь ее лечить.

И вот это странное шествие двинулось в путь, к побережью, где была спрятана наша долбленка: фельдшер из племени алава, которого новые знакомые упорно называли «доктор», в сопровождении двух помощников и двадцати голых пациентов. Мы по дороге охотились, по очереди несли копья, ружья и санитарную сумку и дважды в день останавливались, чтобы я простерилизовал иглы и сделал укол девочке, безропотно теперь его сносившей.

Через три дня, уже около самого побережья, я увидел, что моей больной лучше. Я прошел двести пятьдесят миль, чтобы вылечить девочку. Моим гонораром была робкая улыбка, но это вознаграждение не измерялось никакими ценностями. Когда я сел в долбленку, а Дик и Джимми взялись за весла, девочка улыбнулась, показав свои белые зубы, медленно подошла к лодке и что-то шепнула.

— Москит теперь колет не больно, — перевел Дик.

— Вее-аа! — сказал я. — До свидания. Джу-джу нама яллала. Еще встретимся.

Но больше я ее не видел.