Я — абориген

ГЛАВА ПЯТАЯ

Увы, даже беззаботная жизнь маленького кочевника не ограждена в наши дни от настойчивых требований цивилизации, тяжким бременем лежащих на нас.

Вскоре после инициации я в один прекрасный день узнал, что мне придется посещать школу.

Каждый, кто помнит, какой пыткой оказался для него первый день учебы, поймет, насколько труднее он должен быть для маленького аборигена, если его родители лишены какого бы то ни было образования, а сам он ужасно робеет перед незнакомыми людьми и хочет знать только ту истину, которая начертана следами в книге леса.

Большинство белых детей получают какую-то подготовку в детских садах или у своих родителей. Они по крайней мере умеют еще до школы складывать по слогам простейшие слова и считать до десяти.

Но мы были кочевниками. Мой отец и дед, моя мать и бабушка не знали грамоты. Они не умели: ни читать, ни писать, ни считать и, уж конечно, никак не могли помочь мне готовить уроки.

Но это еще полбеды. Меня учили английскому языку. Для белого ребенка, родители которого разговаривают по-английски, это довольно естественно, но родным языком моей матери был валибуру — диалект алава. Я должен был учить английский как иностранный, продолжая в лагере разговаривать на валибуру.

Этим, однако, не ограничивались языковые трудности. Как большинство аборигенных языков, валибуру имеет для обозначения чисел только слова «один» и «два»: «вунгаин» и «вуруджа». Мы могли считать до трех и четырех, сочетая эти два слова: вунгаин-вуруджа и вуруджа-вуруджа. Дальше уже мы были беспомощны и остальные цифры показывали на пальцах.

В жаргоне — пиджин инглиш, ломаном английском, широко распространенном в общении между племенами и с белыми людьми, есть выражение «little mob»[20], что означает любое количество до десяти. Числа между десятью и двадцатью обозначаются выражением «little-bit-big-feller-mob»[21], больше двадцати — «big mob»[22], порядка ста — «properly-big-feller-mob»[23]. Но цифр тринадцать, тридцать три, пятьдесят пять, пятнадцать и так далее для пиджин не существуют.

Наши учителя, которые на первых порах пытались делить «big feller mob» на «little feller mob» и вычитать «little-bit-big-feller» из «properly-big-feller», столкнулись с уникальной задачей в арифметике.

Родители не могли нам помочь и в занятиях по языку. Они не знали грамматики, не умели читать по слогам или разбирать предложение. Чаще всего они не понимали ни слова из того, что мы старались произнести.

Обычно белый ребенок еще до школы узнает время по часам. У нас часов не было. Для меня день делился так: восход солнца, обед, заход.

Времена года мы называли «периодом дождей», «периодом холода», «периодом жары», с некоторыми вариациями для уточнения: «период зеленой травы», «период высокой травы», «период опаленной травы», «период черепашьих яиц». Я никогда не слышал о январе или июне, марте или декабре, но теперь понимаю, что мы узнавали эти месяцы по цветению эвкалипта, орешника и джирилины. Никто не говорил нам, когда на деревьях появится дикий мед. Нам это подсказывала интуиция. Интересно, много ли есть белых мальчиков, которые знают о существовании такого лакомства?

Вскоре после моей инициации белый миссионер Стэнли Порт сказал отцу, что пора послать меня в школу. Отец ответил:

— Меня это не касается. Это дело его опекуна Марбунггу. Он его воспитывает.

Барнабас, конечно, был прав. Братья моей матери называли меня «нибарли», что означает «сын». Братьев отца я называл «нгарбинини» — буквально «помощник отца». Но опекуном моим был Марбунггу — дядя по матери, и Стэнли Порт должен был получить от него разрешение на то, чтобы я мог пойти в школу.

Марбунггу приказал, и я повиновался. Надеюсь, что дети моей сестры также будут слушаться меня[24].

Почти весь первый день я от страха проспал. Учительница мисс Дав пробовала будить меня, но все было напрасно: глаза мои слипались. Раз или два я зевнул и попытался сосредоточиться, но через несколько секунд заснул снова. В конце концов она оставила меня в покое.

На следующий день я уже внимательно слушал учительницу. Научился произносить cat[25] и, преодолев числовой барьер, считать до пяти, до десяти и даже до двадцати. Вечером, сидя с матерью около костра, я гордо просчитал до двадцати, но мог бы и не стараться.

— Что это за слова? — спросила она.

— Это я считаю.

— Хм, что-то не похоже.

После этого она никогда не проявляла ни малейшего интереса к моей учебе. Ей она была непонятна.

Мы вели себя, наверное, так, как и должны вести себя шестьдесят мальчиков и девочек, собранных в одном классе: были то ангельски послушны, то безудержно шаловливы. Может быть, дети аборигенов даже более находчивы в изобретении мучительств для своих учителей. Мисс Дав трудно было скрыть раздражение и страх, когда она видела подползающего к ее стулу молодого питона или гуану. Мы часто приносили этих пресмыкающихся в школу, усыпляя бдительность старших.

Я неизменно получал удовольствие от того, что мисс Дав бледнела, а глаза ее округлялись от ужаса при виде ползающей по полу змеи. Ей все пресмыкающиеся казались ядовитыми змеями, что, впрочем, вполне понятно: на реке Ропер было сколько угодно тайпанов, черных ехидн и шипохвостов. Кто-кто, а уж я-то знал это очень хорошо, недаром я охотился на змей и даже ел их.

Мисс Дав грозила нам суровыми карами, но стоило нам в тысячный раз объяснить, что мы принесли змею или гуану на урок естествознания, и она моментально смягчалась. Разве она сама не просила нас приносить образцы растений и животных, которые мы могли бы рассматривать и изучать?

Но вот запугать ее преемницу мисс Кросс оказалось куда труднее. Первого же питона, принесенного в класс, она схватила за хвост и выкинула за окно.

— Следующего я убью, — сообщила учительница мрачно.

Мы поверили ей на слово, а так как никто не хотел терять своих любимцев, оставили мисс Кросс в покое. Но однажды мальчик по имени Джорум принес в спичечной коробке трех злых ос. Они частично вознаградили нас за утраченное по вине мисс Кросс достоинство, но и мы немало за них пострадали.

Все мы не раз видели, как оса быстрым уколом жала убивает более крупных насекомых. Те, кто пострадал от ее укуса, старались никогда не поворачиваться к ней спиной. Среди прочих неприятных обитателей леса осу выделяло прозвище «нахалюга».

Окна класса были затянуты проволочными сетками, так что осы не могли вылететь. Занятия прекратились, пока мисс Кросс бегала за ними, стараясь выгнать в дверь. Наконец несколько мальчиков свернули из бумаги хлопушки и убили ос. Тут началось следствие.

— Кто это сделал? — спросила мисс Кросс.

Никто не ответил и даже не поднял головы.

— Я спрашиваю, кто это сделал, и жду ответа! — повторила учительница.

Молчание. Джорум не собирался признаваться, а мы — его выдавать, хотя через несколько минут дорого заплатили за свою верность.

— Прекрасно! Тома сюда! — приказала учительница.

Том был вовсе не мальчик, которого она считала виновным, а тяжелый кожаный ремень. Подобно змее, он лежал свернутый в углу комнаты.

В тот день он погладил нас всех по рукам, по ногам и по ягодицам, защищенным лишь тонкой тканью лап-лапа. После уроков Джорум уверял всех, что очень сожалеет о причиненном нам беспокойстве. Он опоздал на час со своими извинениями: они никак не смягчали боль от обжигающего укуса тяжелого ремня.

— Можете взять мою лодку, — говорил Джорум. — И мои стрелы. И у меня есть дикий мед, который я вам отдам.

— Спасибо, Джорум, — отвечали мы. — Только завтра оставь ос дома. Ремень жалит куда сильнее.

Но приходили ли мы с осами, змеями, гуанами или без них, Том все равно был тут как тут, едва появлялась мисс Кросс. Иногда мы называли ее мисс Вери Кросс[26]. Она требовала Тома всякий раз, когда я не мог сложить два числа или искал ответ в книге соседа. «Это обман», — говорила она, хотя я никак не мог понять, почему; в нашем племени знаниями делились так же, как едой.

Она терпеть не могла нашу болтовню, а для детей аборигенов, которые говорят почти непрестанно, молчать на уроках было пыткой. Застигнув болтуна на месте преступления, учительница надевала ему на кончик языка зажимы для белья или скрепку для бумаги.

— Теперь болтай, сколько твоей душе угодно, — приговаривала она в таких случаях.

Другим страшным прегрешением считалось непослушание, но вот здесь нам на помощь приходила племенная выучка. Каждый мальчик, который, как и я, прошел очистительные церемонии инициации и два года, выполняя табу, не общался с определенными людьми, без труда повиновался несложным правилам поведения.

Впрочем, иногда мы против них бунтовали.

Самым большим удовольствием для нас было скакать верхом на лошадях. Мне, сыну объездчика, который мог пойти по стопам отца, следовало быть хорошим наездником, хотя, как потом оказалось, приходилось чаще пользоваться средством передвижения на четырех колесах, чем на четырех ногах.

Но в десятилетнем возрасте я еще не мог этого предвидеть и при первой же возможности вскакивал на спину неоседланной лошади. Всадник был совсем голым, а лошадь без сбруи.

Вскоре я научился управлять конем с помощью коленей, а если, не имея узды, не мог его остановить, то тоже не беда! Времени у меня было достаточно, лошадь могла скакать сколько угодно и остановиться, когда захочет. Если продолжительный галоп утомлял меня, я на обратном пути ложился ей на спину и добирался в таком положении до дому.

Что могло быть лучше для маленького аборигена, чем иметь в своем распоряжении десятки таких лошадей, принадлежавших миссии, приручать, скакать на них, летать птицей… Да и пегасы были счастливы. Они узнавали нас и радовались поездкам, скакать по лесу им нравилось больше, чем стеречь скот, — так по крайней мере нам казалось.

Пастухи садились на оседланных лошадей и занимались своими скучными делами: в пыльных загонах отбирали и клеймили волов, коров, телят… Мы же выводили коней в Края кенгуру и эму, на просторы, где они могли летать как на крыльях. Ничто не сдерживало там лошадь — сидевший на ней мальчик не был обузой. Низко пригнувшись к ее спине, он держал наготове свое маленькое копье, чтобы успеть поразить им кенгуру, поленившегося бежать быстрее лошади, или жирных змей, нежившихся на берегах рек под лучами солнца. А еще лучше, если рядом, плечом к плечу, спутавшись гривами, мчались размашистым аллюром три или четыре лошади.

Однажды в воскресенье Стэнли Порт разрешил нам проехаться.

— Но не дальше первой горы, — добавил он. — И дались вам эти лошади! — Он удивленно покачал головой.

Гора? Где эта гора? И что такое гора? Барьер! Ограничение для необъезженной лошади и всадника, которого она считает своим товарищем. Это невозможно. Простите, сэр, но мы не в состоянии остановить лошадей, у нас ведь нет вожжей. Слава богу! Лошадь сама остановится, когда устанет, когда один из нас убьет кенгуру или гуану или свалится на землю.

Мы поскакали. Мчались долго, очень долго. Черные волосы и черные гривы развевались по ветру. Стремительные потоки воздуха обжигали смуглые тела. Опустив головы, сильно подавшись вперед, мы старались ускорить бег лошади. Вперед, парень, вперед, не давай соседу обойти тебя, лети, распластавшись по воздуху…

Гора? О да, гора мистера Порта. Мы как раз скачем мимо. Эй, лошадка, вот гора мистера Порта, чего же ты, проказница, не останавливаешься? И две твои подружки тоже словно не замечают эту гору.

Давай мчись дальше, к прибрежным равнинам — там трава зеленее, а лес гуще и ездить еще интереснее, ведь надо объезжать деревья. Мчись в Край благоденствия ящериц, где живут большие гуаны и змеи. Мы убьем нескольких змей и повезем их домой, перекинув через твою гриву.

Вперед, лошадка, неси меня на широкой спине куда хочешь! Я не сопротивляюсь, хотя подавлен и напуган, особенно тем, что нам не избежать гнева Стэнли Порта. Ведь он, конечно, узнает, что мы ослушались его и заехали за гору.

Каждый из нас троих добыл по две гуаны. Мы убивали их копьем, свесившись с лошади. Это большая удача! В лагере нас сегодня будут чествовать. Девочки застенчиво улыбнутся нам. Отец сможет мною гордиться.

В это время из засады выскочил кенгуру. Мы дружно бросились за ним, все больше удаляясь от миссии. Но от неоседланной лошади всего можно ожидать. Моя вдруг повернулась и налетела сбоку на лошадь Роджера Гунбукбука. Я и второй мальчишка кубарем скатились вниз, а Роджера бросило на ближнее дерево и с него — рикошетом на другое.

Мне это показалось очень смешным: еще бы, я-то ведь не ушибся. Падали мы часто и умели немного пружинить телом, чтобы смягчить силу удара. Однако совсем другое дело удариться с лету о дерево. Здесь уже нет ничего смешного! Роджер почувствовал это на собственной шкуре.

— А-а-а-а-а! О-о-о-о-о! — застонал он.

Я подполз к Роджеру. Его лицо было искажено болью, пальцы подергивались, глаза удивленно смотрели на меня сквозь пелену слез, катившихся против его воли. А всего лишь за минуту до этого он свистел и смеялся.

— Я не могу даже пошевелиться, — сказал он.

— Пойду за подмогой, приведу своего отца и твоего тоже.

— Только не рассказывай ни о чем мистеру Порту.

Но Стэнли Порт так или иначе все узнает. Он не может не узнать — ведь, кроме него, никто не вызовет Летающего Доктора.

Я поскакал домой и рассказал обо всем моему отцу. Он нахмурился — значит, потом мне влетит — и побежал к реке, созывая по дороге других мужчин.

— Гунбукбук ранен, — кричал отец. — Он лежит на берегу реки в Краю благоденствия ящериц. Лошадь его упала. Быстрее за ним!

Они взяли в миссии ялик и поплыли вниз по течению. Я сел с ними — показать, где Роджер. Все мрачно молчали, мне никто и слова не сказал. Лучше уж они бы меня ругали или вышучивали. Впоследствии я понял, что возможность смерти будущего члена племени и прекращение его линии — дело нешуточное. Это самое серьезное несчастье, какое только может постигнуть племя.

Роджер лежал в высокой траве, там же, где упал. Он но двигался и жалобно всхлипывал, несмотря на то что, стараясь удержаться, искусал себе весь язык. Раз уж он плакал перед мужчинами, значит, страдания его действительно были невыносимы. Иначе он сумел бы сдержать себя в присутствии взрослых.

— Не трогайте меня, — стонал он, прижимая руки к бедрам.

Мужчины соорудили из кустов чайного дерева и лиан носилки и подложили их под тело Роджера. Как ни осторожно они действовали, процедура была очень болезненной. Мальчика отнесли в лодку и доставили в лагерь. Ко мне по-прежнему никто не обращался.

Мистер Порт встретил нас на пристани. Его холодные серые глаза праведника смотрели на меня с возмущением.

— Теперь, Филипп, ты знаешь что значит ослушаться взрослых, — произнес он. — Господь бог наказывает тебя. Господь бог справедлив.

Мне хотелось убежать, но я не мог оставить Роджера и был с ним, пока его не забрали в больницу миссии. Через несколько минут я услышал в радиорубке потрескивание оживавшей рации. Мистер Порт вызывал радиста, находившегося в Клонкарри, в семистах милях от нас:

— База Клонкарри! База Клонкарри! База Клонкарри! Говорит миссия на реке Ропер! У меня пациент. Мальчик-абориген, предполагаю перелом двух ребер. Можете прислать Летающего Доктора? У меня все… У меня все…

Несмотря на боль, Роджер Гунбукбук пытался улыбаться. Еще бы! Теперь он полетит на санитарном самолете в большой город, а вернувшись, на протяжении многих недель будет рассказывать у костра о том, что видел. Мне было жаль Роджера. Из-за боли он не мог как следует насладиться этой радужной перспективой.

А меня не ждало ничего хорошего. Мистер Порт, наверное, не скоро забудет о нашем ослушании, а так как я был старший из троих, будет попрекать меня. Так оно и случилось: длинная спокойная отповедь глубоко ранила меня и на много дней испортила настроение. Но раны, полученные дома, были еще чувствительнее: их нанесли палкой.

Вечером я отправился в загон и осмотрел лошадей. Ни одна не пострадала. Поймал мерина, на котором скакал, и, когда он стал меня облизывать, с благодарностью обнял его за шею.

— Ах ты, шалун! — сказал я. — И чего ты не смотришь на гору мистера Порта? Или тебе нравится быть непослушным? Тебе бы только бежать, бежать, бежать… Слишком уж ты любишь скакать галопом. А вот теперь Роджера повезут на летающей машине ремонтировать ребра.

Но вообще-то мои школьные дни протекали довольно спокойно. Труднее всего было высиживать долгие часы в классе, приобретая знания вместо практических навыков, которые можно было получить по ту сторону школьных стен.

Каждый день, затворяя за собой дверь в комнату, где меня запирали с мисс Дав или мисс Кросс и другими учениками, я чувствовал себя так, как если бы мне на ноги надели тяжелые кандалы. (Я видел их однажды, когда приходил полицейский из Ропер Бар.)

— Филипп, два плюс пять?

— А?

— Трижды семь, Филипп?

— Филипп, как ты напишешь слово «сонный»? Филипп, что значит «непослушный»? Ты мыл сегодня руки, Филипп?

Что я мог ответить? Что на отмелях около пристани плещутся баррамунди? Что в этом году особенно вкусные гуаны попадаются в Краю благоденствия ящериц? Что лодки для того и существуют, чтобы в них плавали, а лошади — чтобы на них скакали, что девчонки хуже нас, что копьями убивают рыб и животных, читать же надо следы, а не книги?

Обо всем этом я думал, пока учителя старались числами, словами и другими пустяками белых людей пробиться в мое сознание.

Зачем надо было писать food[27], когда мы употребляли слово tucker[27]?

Зачем надо было знать, что восемь плюс девять семнадцать, когда у меня нет столько пальцев?

Зачем было говорить «Доброе утро, мисс Дав!», если в тот день я приходил в школу под потоками тропического ливня, сопровождавшегося всеми трюками пиротехники природы?

Нет! Лучше уж было жить невеждой, чем забивать себе голову этими странными несуразицами! И я бы, наверное, по сей день остался чурбан чурбаном, не появись у нас в школе новая учительница — цветная девушка Маргарет Блитнер.

В ее жилах текла кровь аборигена. Она могла думать, как и мы. Не только она понимала меня, но и я мог ее понимать. Она непринужденно и даже сочувственно говорила о моем нежелании учиться. Это, конечно, вовсе не значит, что мисс Дав и мисс Кросс были плохими учительницами. Если я у них ничему не научился и во мне не пробудился интерес к знаниям, то виной тому только я.

Тем не менее с Маргарет я уже через несколько дней чувствовал себя на удивление легко и быстро научился читать и писать. В четвертом классе меня наградили перочинным ножом за хорошее поведение и успехи в занятиях — прежде я ни тем ни другим не отличался.

Через год я кончил пятый класс — мне тогда было немногим больше тринадцати лет. На этом мое официальное образование закончилось. В миссионерской школе пятый класс был выпускным. Мне дали самые элементарные познания и отправили плавать в океан жизни.

Только теперь началась подготовка к жестокой схватке с действительностью. Едва я вышел из классной комнаты, как ко мне подступились учителя племени. Очень скоро я убедился, что вопросы, рассматриваемые в учебниках, ничто против уравнения, которое начертано на наших досках: выжить = умение подкрадываться неслышно + хитрость + опыт.

Теперь должны были развиться заложенные во мне способности охотника и добытчика — такова была традиционная роль мужчины у аборигенов. Мисс Дав, мисс Кросс и Маргарет Блитнер учили меня по иностранным книгам. Отныне меня учило племя по книге леса, раскрытой передо мной.

Я должен был научиться ее читать. Если я останусь на реке Ропер, мне до конца дней моих придется содержать себя и свою семью. В стране алава нет работы и денег, торговли и магазинов, мясников и булочников, значит, мой желудок будет полон или пуст в зависимости только от того, насколько хорошо я изучу курс наук в школе второй ступени, насколько усвою основные правила поведения первобытного человека.

Я очень старался не ударить в грязь лицом.