Я — абориген

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Однажды колдун едва не убил меня. Было это в районе фермы Невер-Невер, около горы Сент-Виджеон, к югу от реки Ропер, на расстоянии одного перехода от нашего дома.

Но я остался жив, чтобы рассказать, как это случилось. Слушайте же внимательно.

Отец мой, Барнабас Габарла, принадлежащий к тотему пестрошеей ящерицы племени алава, ушел из дому, чтобы помочь белому человеку перегнать стада. Так он ногами — единственно доступным ему способом — зарабатывал хлеб для семьи, хотя в те дни мы чаще всего питались диким ямсом, корнями лилий, гуанами, змеями и мясом кенгуру.

Я жил с матерью в миссии на берегу реки Ропер у залива Карпентария, в четырехстах милях к юго-востоку от Дарвина и в пятидесяти к западу от залива Порт-Ропер, в дельте реки Ропер, где кроме нашего племени обитали еще акулы, крокодилы, гигантские рыбы-пилы, шипохвостые скаты, морские орлы, каменные рыбы, гигантские гроуперы и осьминоги.

Вода кишела этими чудовищными убийцами, только того и ждавшими, чтобы юный абориген, забыв про осторожность, окунулся рядом или проплыл здесь на лодке.

Земля была не так опасна: по-соседству с безвредными кенгуру, мясо которых годилось в пищу, ползали гуаны, ядовитые змеи, шипохвосты и множество питонов, которыми мы также не брезговали.

Купаясь в реке, мы вынуждены были остерегаться, как бы не угодить в пасть к своим врагам, а на суше сами нагоняли страх на живых существ, уничтожая всех, попадавшихся нам на глаза.

Страна, не имевшая, казалось, ни конца ни края, помогала нам, людям каменного века, а мы-то уж умели пользоваться ее щедростью. Вечно голодные, вечно рыщущие в поисках пищи, мы немедленно уничтожали свою добычу, ничего не оставляя на завтра и нисколько не заботясь о будущем.

В семь лет моим любимым развлечением было ходить с отцом на воскресную прогулку, неслышно подкрадываться к добыче и разить ее игрушечным копьем, которое сделал мой отец. Жестокий, как все мальчики этого возраста, и черные и белые, я с удовольствием убивал, и не было для меня большей радости, чем прикончить с разрешения взрослых небольшое пресмыкающееся или животное, бившееся в силках.

Однажды в холодное время года моя мать как-то утром сказала, что мы отправимся к горе Сент-Виджеон, за двадцать пять миль от нас, чтобы узнать, когда мой отец возвратится из путешествия к краю Земли и даже дальше — в Квинсленд.

Мной сразу же овладело нетерпение. Мать еще не успела закрыть рот, как я уже был готов отправиться в путь. С момента появления на свет у меня не было никакой одежды — не только воскресного или выходного платья, а вообще никакой. Я взял свои копья — вот и все мои сборы в дорогу — и уже ждал старших.

К счастью, и они собрались почти так же быстро. Нора, моя мать, носила простой лал-лап[2]. Грудь ее, тяжелая от приливавшего молока — она собиралась родить мне братишку, — была обнажена. Длинные пряди нечесаных черных волос развевались по ветру.

Как и все мы, она ходила босиком по камням, галькам, колючкам, твердой красно-черной земле. Подошвы ее распухших ног покрылись мозолями и затвердели.

У нее никогда не было платья, ботинок, чулок, даже простого гребня; она не знала, что такое бусы или какие-либо другие украшения, пудра, помада… Это была женщина, лишенная женственности, ничем не приукрашенная, возможно непривлекательная, но только такая женщина могла разделить жизнь кочевника.

Ей не нужны были безделушки, какие, я видел, носят сейчас женщины ее племени. Она слепо подчинялась мужу, моему отцу Барнабасу, была его движимой собственностью, инкубатором его сыновей и послушно выполняла роль, отведенную ей племенем по раз навсегда заведенному порядку.

Достигнув зрелости, она ушла к мужчине, который поманил ее к своему костру. По законам племени эта женщина целиком и полностью принадлежала ему, и он знал, что может ее прогонять, ругать и наказывать, может таинственным образом оплодотворять своим семенем, из которого вырастут дети, когда Змея-радуга, дарительница жизни, проложит свой путь по небу.

С нами шел Нэд Веари-Вайингга, мой дед, угловатый тощий старик с копной седых волос на голове; его наготу прикрывала только короткая нарга[3]. Он жил на реке Ропер, когда туда впервые пришел белый человек и провел телеграф; он был здесь, когда вместе с миссионерами появился Христос; он был еще раньше, когда эта страна не знала других людей, кроме алава, анула, нгулкпун, нунгубуйю, мара, рембаррнга и племен, живших далеко на реке Каледон, на острове Грут-Айленд, в Арнемленде.

Силас Нгулати, мой младший брат из секции[4] Бунгади, тоже шел с нами.

Мы шли, шли, шли и остановились только в полдень. Отдохнули и пошли снова… По дороге охотились, смеялись и играли, радуясь тому, что мы одни на земле нашего племени, которую нам дали тотемы и которая всегда будет принадлежать алава, даже когда белый человек заберет ее для себя и для своего скота.

А вечером, когда солнце, скрываясь в своем ночном лагере за краем Земли, послало на дымчатое небо пурпурные лучи света, мы пришли к Сент-Виджеон.

Остановились на ночлег. И тут — уж не знаю, сколько времени прошло, — мне стало плохо. Преследуя какое-то животное, мать нашла на дереве дикий мед, и я вволю им полакомился. Это и раньше случалось, но никогда не мешало мне ужинать с аппетитом. Сейчас мой желудок возмутился от одного запаха поджаривающегося мяса гуаны, которую мать держала над костром.

Жир капал с тела крупного пресмыкающегося — один его хвост имел больше ядра в длину. Дорого же оно заплатило за свою ошибку!

Днем, когда мы охотились на кенгуру, гуана заметила крадущегося через кусты Силаса и, повинуясь инстинкту, кинулась к ближайшему дереву, быстро вскарабкалась на самую верхнюю ветку, благо до нее было не более семи футов. Только тут она обнаружила, что дерево — живое человеческое существо.

Это был мой дед. Ничем не выдавая своего присутствия, он застыл с вытянутой рукой и, как только увидел гуану, сделал рывок, слишком, пожалуй, резкий для такого старого человека, схватил гуану за хвост и изо всех сил ударил головой о землю, так что у нее переломился шейный позвонок. Теперь будет что на ужин.

— Меня тошнит, — сказал я.

Мать предупреждала, что я буду наказан за жадность, и уже готова была произнести: «Я же тебе говорила!» — по я, хоть и был еще совсем ребенком, понимал, что недомогание мое не совсем обычное и, как мог, постарался рассказать, что со мной происходит.

Кожа моя горела. В желудке творилось такое, что, казалось, там вот-вот все закипит. Руки и ноги сводило от озноба, как это бывает при малярии. Сердце билось учащенно, голова болела, я обливался потом. Но все это было ничто по сравнению с ужасом, который охватил меня, когда дедушка, взглянув в мою сторону, прошептал одно-единственное слово:

— Мараворина!

Я был совсем мальчонкой, но успел уже наслушаться на реке Ропер рассказов у костра и сразу понял, что, по мнению дедушки, меня умышленно отравили.

Кто мог отравить семилетнего мальчика? Зачем? Какое зло, кроме обычного озорства, мог совершить такой маленький абориген, чтобы вызвать у кого-либо желание отравить его? На эти вопросы мог ответить тогда любой из нас. Даже в 1963 году племена аборигенов, населяющие восточную часть Северной территории, по некоторым причинам боялись племен, живущих на западе. Примерно такое же недоверие большинство белых людей из так называемого свободного мира испытывает зачастую к своим соплеменникам.

Мы боимся малак-малак, бринкен, нангомери, муринбада, потому что на протяжении веков, начиная с глубокой древности — мистического периода, называемого у нас Временем сновидений[5], — о них идет молва как об очень хитрых и изобретательных отравителях, владеющих древним искусством срезать сало с почки человека, пока он находится в беспамятстве.

Мы и сейчас, укладываясь спать, принимаем все меры предосторожности, если знаем, что поблизости есть человек из племени малак-малак или бринкен. Он ведь может применить свое страшное искусство колдовства! Слишком часто доводилось нам видеть их ночью с куском человечьего сала или бедренной костью покойника в руках. Крадучись и петляя, они воровски подбирались к наветренной стенке хижины своей жертвы, поджигали около нее сало или кость и выжидали, пока человек, находившийся внутри, не почувствует запаха дыма.

Это простое анестезирующее средство легким облачком вмиг обволакивает жертву и заставляет ее погрузиться в глубокий сон. И тогда хирурги, явившиеся за почечным салом, и отравители могут без помех приниматься за свое черное дело.

Мараворина?

Это означало, что, пока я спал, отравители посетили наш дом и ввели мне смертельную дозу смеси красной охры, белой глины и экскрементов собаки, может быть, с добавлением небольшого количества толченого стекла.

Мог ли я остаться жив, получив такое страшное снадобье! Его не раз пробовали на собаках динго, и они неизменно подыхали. Где уж тут выжить мальчугану, тем более что ужас, который он испытывал, действовал не менее смертоносно, чем сам яд!

Я рассказываю не сказку и не легенду, передаваемую аборигенами из уст в уста. Это случилось со мной, и я хорошо все помню.

Итак, были, конечно, приняты все меры, которые рекомендовал при мараворине знахарь из нашего племени. Возражать было бесполезно, я это знал и молчал, да у меня и не было сил протестовать.

Маленькие мальчики становятся молодыми мужчинами, от которых зависит продолжение рода. Без них древо жизни зачахнет. Потерять даже одного из них, по мнению моего деда, было равносильно тому, что срубить с дерева здоровую ветку. Он делал все, что мог, лишь бы я остался жив, а мать и Силас ему помогали.

Не в состоянии оторвать от них глаз, я со страхом смотрел, как они быстро выкопали в песке глубокую яму, наполнили ее сухим хворостом и листьями и поднесли к ним тлеющую головешку. Когда яростное пламя угомонилось, золу и угли разгребли и обнажили горячий песок, до которого нельзя было дотронуться. На него вылили несколько куламонов[6] воды. С шипением повалил пар. Но вот дед решил, что теперь песок достаточно остыл. Поверх расстелили одеяло, а на него положили меня, чтобы я парился, варился, тушился, а яды, которые бродили во мне, по каплям выходили наружу.

Я покрылся обильной испариной, лишаясь последних соков, которые еще оставались в моем теле. Жара становилась невыносимой. Мне хотелось закричать, вскочить, убежать прочь, но деду и брату не пришлось меня удерживать: объятый страхом, подавленный, я прижимался к моему огненному ложу, чтобы пройти очищение, закалиться подобно стали в открытом горне, пока из меня выжигается шлак. Это было не единственное мучительное испытание, которое выпало в детстве на мою долю, но, пожалуй, самое тяжелое.

Мать, дед и Силас внимательно следили за тем, как из меня вместе с потом выделяется яд. Мое черное тело они покрыли тонким слоем светлой охры, чтобы капли влаги лучше были видны на нем. Мать очищенной от мяса лопаткой кенгуру, а дед плоской деревяшкой соскребали с меня размякшую кожу, якобы удаляя вместе с ней выделения яда.

Вскоре, однако, я узнал, что это был всего лишь клинический анализ, проводимый доморощенным патологом. Он показал, что я вовсе не отравлен.

О нет, это было ничуть не лучше! Это было несравненно хуже!

Состояние мое не улучшалось, и дед в конце концов решил, что поставил неправильный диагноз. Он снова взвесил все симптомы и глубокомысленно изрек:

— Вайпулданья отпет!

Я и так был напуган тем, что могу умереть от мараворины, теперь же совсем обезумел от страха.

Все аборигены, даже те, кто покинул родное племя, верят в колдовство.

Я уже десять лет живу среди белых людей, как белый, но до сих пор не победил в себе врожденного страха и впитанного с молоком матери убеждения, что некоторые старые аборигены наделены сверхъестественной силой.

Я видел, как у моих сородичей, объятых ужасом, закатывались глаза и на губах выступала пена. Я видел, как они бежали в неистовстве, теряя дар речи. И все лишь потому, что каждое непонятное им явление они немедленно объясняли колдовством. Только зная это, можно понять поведение аборигена, который подозревает, что он «отпет» на смерть своим сородичем-колдуном.

В некоторых племенах говорят не «отпет», а «пронзен костью»[7]. Я был свидетелем того, как здоровые мужчины за несколько дней теряли силы и рассудок и умирали от потрясения, которое представляет собой не что иное, как серьезное психическое заболевание.

И вот это несчастье постигло меня в семилетнем возрасте.

Почему?

Человеку со стороны трудно понять образ мышления аборигена. Пытаясь проанализировать действия австралийца, белый в конце концов неизменно наталкивается на высокую стену предрассудков, перед которыми бессильна логика. Примирить ее с ними невозможно.

Но для аборигена не существует неразрешимых проблем. Если он не в силах объяснить то или иное событие, особенно из ряда вон выходящее, то ему на помощь приходит вера в сверхъестественное: «Здесь что-то есть!».

Как часто я слышал эти слова! Они выражают страх и веру в черную магию. Должен признаться, что даже полученное мной не так давно образование не поколебало моей уверенности в ее существовании.

Но за что, за что я мог быть так наказан? Ведь я не сделал ничего плохого. У меня не было дурного глаза. Я не был идиотом, которого следовало убить, чтобы он не производил на свет себе подобных.

До сих пор я по сути дела не знаю, в чем провинился, хотя на этот счет существует несколько предположений. В нашей семье считают, что я был «отпет» по ошибке при торжественной разрисовке тела перед ритуальным корробори — ябудурава. Это серьезный проступок.

Ябудураву танцуют кенгуру, гуана, дикая слива, дикий апельсин, змея и другие тотемы племен с реки Ропер[8]. Этот ритуал распространен к востоку от залива Карпентария; к западу от Элси, фермы Невер-Невер; к северу от Майнору, где проходит граница Арнемленда; к югу от истоков реки Ходжсон.

В племени алава ябудурава не сопровождается песнями или игрой на диджериду[9] — единственным аккомпанементом служат удары палок. Исполняется ябудурава периодически с января по июнь, причем в отличие от других церемоний, происходящих ночью, ябудураву танцуют при свете солнца, заканчивают не позднее четырех часов пополудни, и только в заключительный день это корробори продолжается до зари. Таков закон.

Женщины на корробори не допускаются. Они должны находиться на расстоянии не менее полумили от него. Если в те годы, когда был молод мой дед, женщина приближалась к месту ябудуравы, ей немедленно отрубали голову, да и сейчас она скорее всего поплатилась бы за дерзость жизнью.

В последнюю ночь женщины могут подойти к корробори на пятьдесят ярдов, но головы их должны быть покрыты одеялами, чтобы они не видели, как сто или более мужчин с разрисованными телами исполняют последние тайные ритуалы.

Мои двоюродные братья покрывали мое тело узорами, точно следуя указаниям старших. Они должны были до мельчайших подробностей соблюсти сложный рисунок. Если они допускали ошибку, корробори не начиналось. Распорядитель церемонии не давал разрешения, участники усаживались и ждали, пока рисунок на моем теле будет исправлен. Но абориген, затаивший злобу против сородича, мог умышленно ошибиться, совсем немного, чуть-чуть, так что это выявлялось лишь после начала церемонии, когда остановиться уже было нельзя. Так приходила беда.

В семилетнем возрасте я, конечно, еще не участвовал в ябудураве. Как же могло случиться, что меня «отпели» за неточный узор на моем теле?

Задолго до прихода Христа к аборигенам мы уже подчинялись многим законам, которые нам потом дала Библия. Один из них — заповедь Моисея о том, что вина отцов падет на детей и на детей детей до третьего и четвертого рода.

Этот древний обычай распространен среди большинства австралийских племен. Часто за грехи старого человека убивают мальчика. Таким образом кара становится более ощутимой. Непосредственный виновник проступка мог перешагнуть возраст, когда он в состоянии зачать детей, а перед мальчиком впереди вся жизнь. Смерть ребенка убивает его потенциальных потомков до третьего и четвертого рода и даже дальше, особенно в таком обществе, как наше, где на века установлено, кто на ком может жениться.

Итак, мне было предназначено умереть от самовнушения.

До болезни я был счастлив, беззаботен и здоров, как и любой австралийский мальчик. О насилии, сглазе или смерти я и подумать не мог. Но тут за несколько минут у меня подскочила температура, а желудок вновь взбунтовался.

Вы можете спросить, как объяснить самовнушением заболевание, симптомы которого я не знал, пока не ощутил их на себе. Могу только ответить, что так было со мной, да и со многими другими. Я верю, что «отпетый» инстинктивно догадывается об этом, и его организм начинает реагировать задолго до того, как человек это осознает.

Но вот я поднял голову и увидел, что мой дед Веари-Вайингга мрачно смотрит на меня. Если не произойдет чуда, его слова станут равносильны смертному приговору.

— Вайпулданья отпет, — повторил дед.

Мать жалобно застонала и начала бить сильно себя в грудь.

Я знал, что, если умру, она изранит себе голову камнями, чтобы по ее лицу катились ручейки кровавых слез. Так у алава с глубокой древности оплакивают покойников.

На мне тяготело проклятие, незаметно разрушавшее мой разум и тело.

Я стану отказываться от воды и пищи.

Я буду испражняться под себя.

Я буду стонать и биться в судорогах.

Пройдет день, неделя, может быть, две, и передо мной предстанет отвратительное видение. Я закричу от ужаса, не зная, что выгляжу ничуть не лучше, и умру самой страшной смертью.

Спасти меня, сняв тяготевшее надо мной проклятие, мог только другой колдун, более сильный, чем тот, кто наслал на меня порчу. Может быть, для этого он нарисовал мое изображение на камедном дереве и танцевал вокруг него, а затем бросил на дерево свое проклятие, и оно вошло в меня.

— Гуджива! — вскричала моя мать. — Гуджива!

Гуджива был наш знахарь, друг семьи.

— Скорей веди его сюда! — приказал дед Силасу. — Беги изо всех сил на ферму Сент-Виджеон. Найди Гудживу! Найди! Найди! И бегом сюда! Скажи ему, что Вайпулданья проклят и умрет, если он не явится немедленно.

Силас, такой же голыш, как и я, бросился выполнять приказание старика. Стремглав кинулся он через лес к ферме, находившейся в пяти милях от нашего лагеря. Сколько он отсутствовал — я не знаю. Тело мое функционировало помимо воли. Я лежал в своей собственной грязи и ждал, того не сознавая, медленно приближавшейся смерти, кары, ниспосланной врагами моих соплеменников на меня, чтобы таким образом наказать их посильнее.

Гуджива пришел. Я этого не помню и не помню ничего из того, что было потом, до самого моего выздоровления. Но мне все рассказал дед.

Гуджива приготовил смесь из дикого меда, которым я объелся, коры длиннолистной акации, ямса и впихнул мне в рот. Желудок мой противился, но Гуджива стоял на своем, пока не убедился, что я проглотил немного.

Тогда он принялся танцевать, ударяя по земле ветками зеленых кустов, выкрикивая проклятия по адресу врагов, желавших моей погибели, воспевая меня, моих предков, стараясь умилостивить тотемы обещаниями щедрых даров, призывая бедствия на головы колдунов, которые привели меня на джарп — дорогу от жизни к смерти.

В одной руке Гуджива держал кусок древесной коры, свернутый в виде куламона. Другую руку колдун положил мне на сердце, а губами принялся сосать мою руку около плеча. Щеки его раздулись, и через минуту он выплюнул в куламон кровь. Затем он снова пососал… пососал и выплюнул… и так до тех пор, пока куламон не наполнился до краев.

Глаза мои снова начали видеть. Судороги прекратились. Я перестал стонать и кричать, а когда Гуджива потер ветками мою грудь, последний раз выплюнул кровь и вынул изо рта красную раковину в форме звезды, я окончательно пришел в сознание.

Тут же мой рассудок освободился от давившей на него тяжести. Тело расслабилось. Тошнота прошла. Я опять обрел способность связно разговаривать.

Через неделю я совсем очистился от скверны и выздоровел.

С тех пор прошло много лет, и все это время мне удавалось ускользнуть от пагубного внимания других колдунов. Я даже смог добиться их доверия и использовать его для того, чтобы помочь белым врачам бороться с заболеваниями и недугами, которые мой народ получил от европейцев.

Один раз — я расскажу об этом случае позднее — я с помощью научной медицины даже вылечил колдуна, его жену и сына. Вот это была победа!

Меня часто спрашивают, откуда у Гудживы взялась кровь, которую он выплевывал в куламон, когда моя жизнь висела на волоске.

Циники утверждают, что он по дороге убил кенгуру и, когда пришел ко мне, уже держал кровь во рту.

Я думаю, что это не так. Прежде всего, предпринимая все свои действия, Гуджива непрестанно пел, широко раскрывая рот, и в нем не было ни малейших признаков крови. Кроме того, высасывая мою руку, Гуджива сплевывал кровь не один раз.

Став цивилизованным человеком, я понял, что далеко не все, во что я раньше верил, возможно. Я прошел медицинское обучение и знаю основы анатомии. Я понимаю, что нельзя выжать кровь из камня. И все же я знаю, что Гуджива высосал ее через мою кожу. Этим он убедил меня в том, что освобождает мое тело от дурной крови.

Меня «отпел», обрекши на смерть, примитивный колдун. Другой, не менее примитивный, спас меня.

Как он это сделал, я не знаю. Возможно, это был трюк, но в таком случае очень хитроумный. А впрочем, зачем ему было прибегать к обману? Разве Гуджива не мог сотворить чудо? В конце концов создал же бог женщину из ребра мужчины, а Христос исцелял прокаженных, возвращал слепым зрение, делал калек здоровыми, сотворил хлеб и рыбу, чтобы накормить толпу людей, и вознесся на небо.

У нас есть свои волшебники. Так почему бы им тоже не творить чудеса?

Чтобы стать колдуном, надо пройти испытания, у разных племен разные. У аборигенов с реки Ропер претендент чаще всего должен провести ночь на кладбище. Здесь он в основном черпает свою силу, хотя это не избавляет его от других испытаний.

Войдя в большой мир белых, я узнал, что европейцы ничуть не меньше, чем аборигены, страшатся провести ночь на кладбище. Они, как и мы, боятся духов, только называют их привидениями.

Несколько лет назад в миссию на острове Батерст к больному срочно вызвали Летающего Доктора[10]. Чтобы он мог сесть, людям из племени тиви велели выложить сигнальную дорожку из банок. Когда миссионер хотел поджечь пропитанный керосином песок в банках, он увидел, что они расставлены слишком близко одна от другой и доходят лишь до середины посадочной площадки, а ее дальний край, где, собственно, самолет должен был приземлиться, погружен во мрак. Миссионеру так и не удалось уговорить аборигенов и пришлось самому носить банки. А все дело было в том, что у указателя, отмечавшего половину площадки, начиналось кладбище!

Что же удивительного, если того, кто проведет ночь в таком месте, считают человеком необыкновенным: он ведь не только преодолел свой страх, но и победил злых духов. Значит, он не может ошибиться. Мы верим, что он наделен сверхъестественной силой. Такой человек заслуживает уважения, и, уж конечно, никак не следует навлекать на себя его гнев. Даже в наш век ускоренного распада племен мы все время получаем доказательства того, что колдуны по-прежнему пользуются огромным влиянием.

Поблизости от Теннантс-Крика скончалась австралийка по имени Майзиэ Намбиджимба. Полиция и дипломированные белые врачи осмотрели ее тело, но никаких явных причин смерти не обнаружили. Произвели вскрытие. Когда следователь поинтересовался результатом, доктор Верил Рич сообщила, что, к ее великому удивлению, вскрытие также ничего не показало.

Старейшины племени могли бы объяснить ей, в чем дело. Смерть Майзиэ — еще одно доказательство того, что аборигены ничего не забывают. Все прегрешения должны быть отмщены в соответствии с системой: «Я тебе, ты мне». Господь бог думал так же, когда сказал Моисею: «Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб».

История Майзиэ началась в очень жаркий день, когда ее муж Снови Джамбаджимба взял на охоту двух мальчиков из селения Варабри. По дороге на ферму Синглтон мальчики погибли от жажды, и в их смерти молва обвинила Снови, который остался жив.

Я хорошо представляю себе, как злобно шептались между собой старики селения. Вокруг Снови и Майзиэ разгорелась настоящая война нервов, и, напуганные насмерть, они в конце концов не выдержали и бежали.

Но это не спасло Майзиэ. Несколько дней спустя она умерла, хотя никаких симптомов заболевания у нее не было. Только около рта выступила пена. Врачи так ничего и не поняли.

А вот ее мужу Снови Джамбаджимбе все было ясно.

— Она умерла, когда дух камня взял ее сердце, — сказал он.

Дух камня? Да, да. Один из способов умерщвления, применяемых колдуном, заключается в том, что он посылает своей жертве горсть магических камней.

«Отпетый» человек обязательно умирает. Спасти его может только отмена приговора или вмешательство другого «доктора», как это было со мной. В последние годы несколько человек избежали смерти благодаря тому, что были изолированы от племени.

Самый известный случай такого рода произошел с молодым аборигеном из племени гомаид. Льа Вулуму был «отпет» в миссии Йиркала, в северо-восточной части Арнемленда.

Теща Вулуму пожаловалась колдуну, что зять не дает ей проходу. У Вулуму пропали вумера и копье, и он только несколько дней спустя нашел их в полом бревне для исполнения церемоний, а свою нулла-нулла[11] — на вершине высокого дерева. Это означало, как понимали все люди племени, что он «отпет» и должен умереть.

Через несколько часов Вулуму потерял сознание. Самолет Летающего Доктора доставил его в Дарвин — и весьма своевременно, надо сказать: Вулуму перестал дышать, ему пришлось немедленно подключить искусственные легкие. Как только аппарат убирали, сердце Вулуму прекращало биться.

Я хорошо знаю этот случай, так как был в то время санитаром в дарвинской больнице и работал у доктора Джима Тарлтона Рейманта, который применил к Вулуму медицину белых в сочетании со странными трюками собственного изобретения.

Как бы то ни было, ему, очевидно, удалось убедить Вулуму в своем могуществе, так как абориген постепенно освободился от дурмана, парализовавшего его волю. Он выздоровел и вернулся в родные края.

Меня часто спрашивают, не поколебала ли медицинская подготовка (я и сейчас работаю в больнице фельдшером) мою веру в то, что колдун властен над жизнью и смертью.

Я могу только ответить, что в цивилизованных больницах не раз наблюдал случаи чудесного исцеления мужчин и женщин, которые были на волосок от смерти.

Меня всегда поражало искусство хирургов: они вскрывают брюшину, удаляют жизненно важный — так мне по крайней мере кажется — орган или часть его и снова зашивают рану, а несколько дней спустя пациент встает на ноги.

Я видел ампутацию, видел, как составляли сломанные конечности, как кровь из бутылки вводили умиравшему человеку — и он оставался жив. Более того, я знаю, что одному ребенку полностью заменили всю кровь, так как у его родителей были несовместимые группы крови.

Все это произвело на меня очень сильное впечатление. Я верю в великое искусство белых хирургов.

Так почему же я не должен верить в злокозненные способности колдунов и знахарей?

Я собственными глазами видел убедительные примеры их могущества.

Я помню, какие муки сам перенес.

Я знаю, чему учат традиции моего племени.

Я в замешательстве, но продолжаю верить в силу колдунов.

Если хотите, считайте, что я всего лишь суеверный абориген.