Я пас в СССР!

Глава 3

Глава 3.

«Ммм» — раз мычу, следовательно существую! Я жив! И даже частично ощущаю тело! Но судя по состоянию — у меня всего два варианта: либо выжил после аварии и сейчас прихожу в себя на больничной койке, причем явно в неполной комплектации, а всё, что причудилось — игра ума: либо действительно умер и меня определили в какой-то из кругов ада. Скорее всего, верный второй вариант, если полагаться на самочувствие. Попробовал приоткрыть глаза — по ним резануло ярким светом, и отдалось вспышкой боли в голове. Тут же закрыл, успев заметить какие-то фигуры поблизости. Чертей ли, сокамерников грешников ли, не разобрал.

«Ммм» — надо привлечь внимание окружающих, может прояснят окончательно обстановку. Почувствовал на подбородке стекающую изо рта слюну, но не придал этому особого значения, настолько было не по себе. Глаза открыть не могу, держать их закрытыми — тоже не очень комфортно. Вроде — лежу в койке, но не уверен, пошевелиться невозможно, и лежать вот так, без движения — невыносимо. Действительно, больше похоже на ад, где муки нестерпимые и скрежет зубовный. На отходняк после наркоза ничуть не похоже, вот ни на грамм. Уже отчаявшись — промычал в третий раз и с неким облегчением услышал голоса:

— Очнулся, кажись, парень! Медсестру позвать надо!

Значит, всё-таки больница. А то, что со мной происходит, вернее, с тем, что от меня осталось — результат встречи с трамваем. Мимолетно пожалел о том, что эвтаназия у нас в стране не узаконена и продолжил страдать, мыслить не получалось, настолько было хреново. Вроде, с чем только не встречался до этого, и врачи не раз спасали, а вот гляди ты, укатал сивку трамвайный вагон, отбегался…

Краем уха слышал разговоры соседей по палате, только осмыслить их и понять пока не получалось. Одно несомненно — обсуждали меня.

— Совсем ведь молодой, чего его понесло к электричеству…

— И спасли чудом, врачи шептались, что уже в морг везти хотели…

— Да какое чудо, лучше бы помер! — Оборвал сопалатников авторитетный надтреснутый старческий голос, к обладателю которого я заранее, авансом, проникся симпатией. — Почитай теперь дурачком останется, столько был в состояние этой, как её, клинической смерти, вот! Такое даром не проходит, часть мозгов, что электричеством не выжгло, от недостатка кислорода отмерло!

— Да, да! — Поддакнули дедку. — Он в первый раз когда очнулся, сразу заблажил. Какой сейчас год спрашивал и есть ли немцы в городе! Ладно Лидия Валерьевна ему укол вкатила, угомонился, болезный!

— Чего разгалделись? — Властный женский голос, казалось, выморозил атмосферу в палате. Даже я, в коконе из боли, почувствовал, как стихли разговоры. — Ему покой сейчас нужен! А кто непонятливый, так я ему пропишу два кубика аминазина, чтоб тоже лежал спокойно!

В наступившей тишине отчетливо раздался цокот удалявшихся каблуков, соседи отмерли, еле слышно завозились, затем по негромкой команде дедка: «Айда курить, мужики, пусть малец оклёмывается!» — зашаркали тапочками, тоже покидая палату.

«Не обманул, значит, голос…» — всплыло в голове: «Нормально меня СССР встретил, двумя кубами нейролептика, за такое и в суд можно подать, я ещё и несовершеннолетний по ходу…» Впрочем, просветление тут же сменилось привычным уже, но от этого не менее мучительным состоянием, когда всё болит и непонятно где именно. И лежать больно, и встать невозможно. Здорово напоминало пресловутые адские муки, по крайней мере — как их описывали в литературе. По крайней мере — давно уже потерял всякое чувство времени, и казалось — провел в этом состоянии вечность, и когда это всё закончится — совершенно непонятно. Лучше бы действительно помер!

«А ведь помимо превентивной карательной психиатрии в обычной больнице, сейчас и советская стоматология в полный рост цвет и пахнет!» — Осенило меня в очередной момент просветления, и даже вздрогнул, вспомнив то немногое, что запомнилось из детства о нашей советской медицине: «Если выживу — зубы чистить ежедневно и после каждого приема пищи! И никаких вредных привычек!»

После школьных чудесных лет все воспоминания неприятные выветрились, а вот условный рефлекс при посещении зубоврачебного кабинета остался. Как-то непроизвольно при виде кресла, рефлектора и инструментов, поблескивающих на подносе — бледнел и глаза закатывались, и всё это уже в зрелом возрасте. Так что нафиг, отныне — и зарядку буду делать, и за здоровьем следить! И вообще, стоит выжить, чтоб как минимум — спалить эту больницу, желательно — вместе с врачами, которые детей аминазином пичкают!

Вернулись из курилки мужики и судя по звукам — устроились играть в домино. Что ещё в больнице делать, телевизора не слышу. Причем играть они старались деликатно, оглядываясь на то, чтоб не потревожить мой покой, но мне это помогало мало. Раздражало всё одинаково, что доносившиеся звуки, что тишина. С такой фармакологией и адских мук не надо!

Каким-то чудом дожил до утра и это время показалось вечностью. Всю ночь, когда получалось осознавать себя и своё состояние — мучили два диаметрально противоположных желания: умереть или кого-нибудь убить. Но так как даже переменить положение тела было проблематично — оставалось только мечтать…

Когда всю палату разбудил голос вчерашней медсестры, строго скомандовавшей: «Подъём!» — мне уже полегчало, смог открыть глаза. Первое, что бросилось в глаза при ярко-желтом свете лампы накаливания — замотанная бинтами кисть правой руки. Болело всё, даже смотреть было больно. Медсестра, надо полагать всё та же строгая Лидия Валерьевна, невысокая, расплывшаяся брюнетка с неприятным, отталкивающим лицом — сунула мне градусник подмышку.

— Очнулся? Как себя чувствуешь, что беспокоит?

— Пить… — Вот всё, что я смог из себя выдавить. Чудо, что она этот писк расслышала, однако заморачиваться со мной не стала, распорядившись:

— Чего расселись, напоите мальчишку!

Прошедшая ночь не прошла бесследно — помимо кошмаров и мучений я обзавелся воспоминаниями реципиента. Частично, то ли функционал такой предусмотрен, то ли нейролептики сбили настройку. Тот момент, из-за которого меня и сочли буйным, обезвредив аминазином — хоть убей не помню, что исполнял.

Что имею на данный момент — зовут меня Ванька, а фамилия (вот тут было бы на самом деле смешно, если бы не коснулось самого) Жуков. Спасибо маме, между прочим — обладательнице среднего профессионального образования, окончившей в свое время техникум по специальности обработка металлов. В данный момент трудилась на селе, в комбинате бытового обслуживания. Бухгалтером и швеёй-закройщицей на полставки. Отца у меня не оказалось, по весьма уважительной причине — пил, курил и с полгода назад по синей дыне попал в аварию, с летальным исходом.

При попытке вспомнить что-либо о семейных отношениях, наша (теперь уже общая на двоих с бывшим владельцем) память подсовывала несколько картинок. От благостных, до весьма характерной, когда мать стояла в углу, отбиваясь от наскакивающего на него отца табуреткой. Мда, семья, семья никогда не меняется, кто ещё может так тиранить друг друга, как не родные люди…

Еще у меня была младшая сестренка, которая в памяти реципиента была помечена тегом #Визгушка. Покопался тщательней, звали её Саша, шести лет от роду, будем разбираться, в чем причина такой неприязни к молодой поросли. Стоп, шесть ей будет только через двадцать дней, двадцать четвертого, а сегодня — пятница, четвертое апреля. Надо не забыть и налаживать отношения, не дело с родной, к тому же младшей сестренкой собачиться. Хотя подозреваю, что дело в банальной ревности, осложненной моим пубертатом на всю голову. Лет то мне сейчас — тринадцать, в этом году стукнет четырнадцать, в самом конце осени. Седьмой класс заканчиваю, нежный возраст, чреватый всеми сопутствующими.

Подробностей о школе не выяснил, ясно, что дело темное. Большим, прямо-таки огромным плюсом оказалось то, что мать с отцом хоть и уроженцы здешнего села, но всю жизнь мы прожили далеко отсюда. Тут что-то связанное с отработкой по распределению, когда после окончания учебы молодые специалисты должны определённое количество лет проработать по специальности там, куда пошлют. Вот мои теперешние родители и поехали, куда направили, там и прижились. И лишь трагедия, произошедшая с отцом — поспособствовала возвращению нашей семьи на малую родину. Южный Урал, горно-заводская зона и по совокупности — она же рискованного земледелия. Перебрались мы сюда в начале февраля, так что странности, которые неизбежно возникнут в моем поведении — можно будет списать на смерть отца. И на переходный возраст, плюс — долго жили не здесь, примелькаться не успел…

Тут же пришло понимание того, что это не совсем так — были здесь приятели, и знали в селе (Петропавловка, кстати, центральная усадьба довольно-таки зажиточного совхоза, даже церковь имелась, правда — использующаяся сейчас как клуб, специфика эпохи) меня и семью достаточно хорошо. Не только потому, что мы отсюда родом и родни с пару улиц наберётся, но и я, оказывается (вернее — мой реципиент) — каждый год приезжал к дедам и бабушкам в гости. Судя по отрывочным воспоминаниям — отметился я в хрониках села, и не раз. Подходящего мне реципиента подобрали, такого же беспокойного, с шилом в известном месте.

А вот с учебой кисло — память предшественника ничем не обрадовала, кроме кучи прочитанных книг. Похоже — такой же гуманитарий, как и я, как будем заканчивать школу — ума не приложу. Судя по обрывкам воспоминаний — с учебным процессом у нас вообще швах, вплоть до того, что могут оставить на второй год, что в этом времени — позор семье и крест на карьере в молодежных организациях. Таких не берут в комсомольцы…

Ладно, об этом я буду думать завтра, пусть воспоминания устаканятся, а то и не вжился толком в образ, и самого колбасит не по детски, а я тут планы строю глобальные. Пойдем маленькими шагами к великой цели, пока план минимум — разобраться, по какой причине Ванька Жуков, то есть я — щёлкнул ластами. Вернее, чуть не щёлкнул, для общественности, но я то понимаю, как оно всё на самом деле получилось и почему я смог занять место реципиента. Фактически — мой предшественник не выжил…

А вот что этому предшествовало — покрыто мраком неизвестности. Судя по слышанным вчера замечаниям сопалатников — что-то связанное с электричеством. И ещё, бонусом — непонятное выступление на публику, как очнулся после клинической смерти — тоже ничего не помню. Хотя, если верить тем же репликам соседей по палате — это уже я отжег, собственной персоной.

Что ж, спи спокойно, Ванька Жуков, реквест ин пис, как говорится. И да здравствует Ванька Жуков два ноль! Главное, вести себя сообразно социальному статусу и возрасту, не выбиваясь за рамки. А то вон уже выступил один раз — валандаться не стали, вкатили аминазина и в койку. Даже привязывать не понадобилось, как буйного — лежал как шелковый. Буду упирать на то, что ничего не помню, и ведь на самом деле так, тут я как пионер поступлю — ничего, кроме правды! А вот подозрений в том, что я скорбный на голову — следует тщательно избегать, такое и в моём времени не способствует социальной адаптации, а в этом, как мне кажется — вообще разбираться не будут. А куковать в дурдоме — это не мой путь!

Мысль о покорении эстрады, на крайний случай подмостков рок-сцены — так и не оставляла меня. Только вот, к своему глубочайшему сожалению, несмотря на любовь к музыке в прошлом (причем не взаимную, тогда мне помнится, как раз перед крахом советского союза, на прослушивании в музыкальную школу мне отказали, с сожалением заметив, что ни слуха у меня нет, не голоса) — ни одной песни так и не смог вспомнить полностью. А робкие прощупывания памяти реципиента тоже ничего не дали, музыкой не занимался, по пению — твердая тройка, а из музыкальных предпочтений — какая-то жуткая мешанина из того, что в этом времени считают популярной музыкой. ВИА Верасы и «Весёлые ребята». Ничего, оклемаюсь — расшевелю этот гадюшник, хотя бы этим: «Только, рюмка водки на столе…»

— Что ж ты, Ванька, наговорил вчера такого врачам? — Из мыслей о планируемом счастливом будущем на эстраде, в окружении поклонниц и с солидным счетом, состоящим из авторских отчислений меня выдернул голос вчерашнего деда. Он протягивал мне стакан с водой, к которому я благодарно потянулся всем организмом, но не рассчитал силёнок. Деда это не обескуражило, он приподнял меня, подложив под спину подушку и напоил.

— Ещё, дядь Паш! А что вчера было, ничего не помню… — Пить хотелось неимоверно, а дед оказался знакомым, односельчанин, ещё и сосед практически. Работал он, если верить обрывочным воспоминаниям, в кузне. А здесь, в районной больнице, где мы сейчас находились, такое знакомство считай как родственные связи, что тут же подтвердили слова дяди Паши, принесшего второй стакан.

— А помнишь, Ванька, как я тебя в своём саду драл крапивой? Ох и поганцем ты рос, это надо же, ветку у яблони обломить и с наглым видом с неё яблоки обдирать. Лет пять уже прошло, а ты, смотрю, ничуть не изменился!

Это, я так понимаю — аналог идиомы: «Помню, помню, как мыл твою обосраную жопку в фонтанах Баден-Бадена…» Маркер свой-чужой, так что я, по всем признакам — свой. Извинился, от меня не убудет, а мне с дедом не только дальше в палате жить, а и в деревне. А он, если полагаться на то, что я про него знаю и что от него вижу — мужик нормальный. Да и какой он дед, лет пятьдесят пять максимум. Для меня сейчас и сорокалетний — дед.

— Извини, дядь Паш, на всю жизнь запомнил! Теперь ни ногой по чужим огородам!

— Да ты что, Ванька? — Аж опешил кузнец. — Молодой ты ишшо, крест на себе ставить! У соседей то да, не след по садам лазить, а вот в совхозную теплицу за огурцами на закуску чего не залезть⁈ Пьёте ведь небось уже кумпаниями, да за девками бегаете? Эх, я в ваши годы…

Сосед погрузился в воспоминания, а я выдул второй стакан и откинулся на подушку, в блаженстве прикрыв глаза. Полегчало — не то слово! И надо корректировать свои воспоминания о союзе с действительностью. Мне тогда, в восемьдесят шестом, всего семь лет было, а тут в два раза больше. Не успеешь оглянуться, как будет четырнадцать и заодно — возраст, с которого наступает уголовная ответственность, по крайней мере, за совершение наиболее общественно опасных деяний. А где грань между хулиганством и общественно опасным деянием — определяет суд, самый гуманный в мире.

У меня то в основном, о СССР, сохранились розовые сопли — мороженное по двадцать копеек, газировка из автомата за трёхкопеечную монету и прочие шаблоны, благодаря юному возрасту. А тут вон какая градация между собственностью, с одной стороны частная, покушение на которую чревато общественным порицанием, с другой стороны — общественная, отношение к которой уже не такое трепетное. Из этого времени растут ноги поговорок: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё!» и «Ты здесь хозяин, а не гость, тащи с работы каждый гвоздь!». А если вдумчиво полистать уголовный кодекс, так за расхищение социалистической собственности в особо крупном размере могут и к стенке поставить, мораторием на смертную казнь пока не пахнет.

Вот такие вот взаимоисключающие параграфы, всё это надо знать назубок, чтоб не спалиться. Чую — хлебну я ещё лиха, окунувшись с головой в будни эпохи заката социализма. Тут ни интернета, ни сотовой связи, ни изобилия товаров. В чистом виде — конкурентная борьба за выживание, где побеждает наиболее приспособленный. А я уже изрядно испорчен двадцать первым веком, взять то же образование: и сам учился не ахти, всё что знал из школьной программы — благополучно забыл, и предшественник не подстелил соломки, тоже редкостным раздолбаем оказался…

Бессонная ночь, где знакомство с воспоминаниями бывшего владельца теперь уже моего тела чередовались с весьма болезненными эффектами нейролептика закончилась, самочувствие слегка улучшилось, но голова пухла, от узнанного, подвешенного состояния и вообще — от совокупности всего. Самое время послать всё побоку и вздремнуть, после посещения туалета, о чем я, зевнув с подвыванием и чуть не вывихнув челюсть — оповестил односельчанина и соседей по палате. Чем вызвал такое недоумение у них, что сразу понял — что чуть не прокололся. Еще никогда Штирлиц не был так близок к провалу…

— Ты чо, Ванька⁈ — С жалостью, смешанной с искренним возмущением посмотрел на меня дядя Паша. — А мочу и кал за тебя Пушкин сдавать будет⁈ Спать надо ночью! Распорядок дня в больнице надо соблюдать! У Лидии Валерьевны не забалуешь, быстро вылетишь за нарушение, без больничного! А сончас будет днём, после обеда…

Кто-то из однопалатников включил радиоприемник в палате, диктор задорно объявил: «А сейчас — утренний концерт! Песни Семёна Каца!»

Из динамика донесся гитарный перебор и голос барда, видимо — того самого Семёна, который, не подозревая о антисемитизме в СССР, вопреки всему задорно запел:

'С тучки на тучку — шире шаг,

Шире шаг, а не уже.

Я шагаю по облакам,

Как по весенним лужам.

С тучки на тучку — шире шаг,

Их уже тысяча сзади,

А впереди — архипелаг,

Не перепрыгаешь за день'. ©

А я, собрав все силы — поплелся за соседями по палате, знакомиться с туалетом. В коридоре приняв в руки, на посту дежурной медсестры, всё той же пресловутой Лидии Валерьевны, наводившей порядок в больнице железной рукой — две стеклянные емкости, под анализы. С четким распоряжением: с пустыми руками, то есть тарой — не возвращаться.

По маленькому никаких вопросов не возникало, даже маловат был выданный бутылёк, а вот что делать с калом, если я позывов сходить по большому не испытываю? Благоразумно терпение строгой медсестры испытывать не стал, дождался, когда отойдем от её стационарного поста, представлявшего из себя обычный письменный стол со стоящей на нем настольной лампой и стула, за которым она сидела и поинтересовался у дяди Паши на правах старого знакомого — как мне быть в этом случае. Тот в ответ закряхтел и принялся столь иносказательно советовать поднатужиться, что я понял — придется постараться, кровь из носу. Говоря по простому — лучше по хорошему предоставить требуемое, в ином случае — жопу может и не порвут, а вот клизму могут и поставить, чтоб не портить отчетность…