За пределами эмпатии. Терапия контакта-в-отношениях

Глава 4. Вовлеченность

Психотерапия опирается как на искусство, так и на умение. Чтобы получить представление о балансе между ними, представьте себе континуум с умениями, техникой и всеми видами поведения, которым можно обучиться, на одном конце, и искусством, отношением, эмоциями и всеми другими нематериальными факторами - на другом (рис. 4.1). В таком континууме исследование, которое обсуждалось в главе 2, будет расположено на стороне навыка. Хотя в хорошем терапевтическом исследовании, несомненно, присутствует своего рода артистизм, оно больше зависит от навыков и методов, чем многие другие аспекты терапии. Настроенность, тема главы 3, включает в себя больше нематериальных аспектов: отношение, эмоции, своего рода «связанность», которая бросает вызов научным определениям или измерениям. Тем не менее настроенность также включает в себя навыки, которым можно обучиться. Она находится в середине континуума. А терапевтическая вовлеченность, безусловно, будет приближаться к концу «искусство/отношение/эмоции». Разумеется, соответствующая вовлеченность требует навыков, но это скорее вопрос отношения, эмоций и искусства. Исследование касается того, что терапевт делает; вовлеченность относится не столько к деланью, сколько к бытию. Быть терапевтически вовлеченным означает быть полностью присутствующим, полностью контактирующим, обычным человеком с потребностями, недостатками и всем остальным багажом, который связан с реальностью, и в то же время являться терапевтом, который присутствует с клиентом и для клиента (Buber, 1958).

Для многих терапевтов вовлеченность трудна. Было бы легче оставаться не-вовлеченным, отстраненным и незатронутым проблемами клиентов. Терапевты видят так много боли! Почему, в конце концов, мы должны выбирать быть затронутыми ею? Ответ прост: терапия происходит в контексте отношений; отношения требуют контакта; контакт требует вовлеченности. Отношения -это улица с двусторонним движением.

Рис. 4.1. Континуум терапевтической деятельности

Давайте немного подкрепим и квалифицируем сказанное: в начале терапевтических отношений многие клиенты не готовы к полному контакту. Они не полностью осознают как себя, так и других; части их отщеплены, отрицаются, помечены как «неприемлемые» и закрыты от осознания. В той степени, в которой это произошло, ранние терапевтические отношения являются односторонней улицей. Часть работы терапевта заключается в том, чтобы побудить отношения двигаться в обоих направлениях. Терапия контакта-в- отношениях использует вовлеченность терапевта, чтобы побудить клиента становиться все более аутентичным, осознавать себя и открываться взаимоотношениям. Именно этому процессу, этому побуждению посвящена эта глава.

Готовность подвергнуться влиянию

Вовлеченность прежде всего означает, что терапевт готов подвергнуться влиянию того, что происходит во взаимоотношениях с клиентом. Вовлеченность не может осуществляться без влияния (Ferenczi, 1988). Если я позволяю себе быть по-настоящему неравнодушным к вам, быть затронутым вами, я рискую почувствовать дискомфорт. Что, если я вам не понравлюсь? Что делать, если вы страдаете от боли? А если в вашей жизни все будет плохо? Если я вовлечен, я не могу просто пройти мимо таких вещей. Я тоже должен их ощущать; я должен отреагировать. Вы растете и меняетесь, и я тоже расту и меняюсь вместе с вами.

Понятие о вовлеченности терапевта не является новым. В 1961 году Карл Роджерс сказал: «Если я должен способствовать личностному росту других людей в отношениях со мной, тогда я сам должен расти, и, хотя это часто бывает болезненным, это также обогащает». Обогащает? Несомненно. Некомфортно? Часто. Бодряще? Время от времени. И всегда - реально, аутентично, в полном контакте с собственными реакциями, а также с настроенностью на реакции клиента.

Резонанс

Настроенность на реакции клиента в этом контексте подразумевает не только наблюдение, даже очень пристальное, за тем, что клиент думает, чувствует и делает. Вовлеченный терапевт не только замечает, но и резонирует с реакцией клиента. Аффект клиента - это не просто то, что нужно учитывать и понимать; он вызывает ответную аффективную реакцию у терапевта. Мысль клиента и его борьба за понимание, изменения и рост стимулируют мысли (и, возможно, борьбу) терапевта. Тонкий кристалл «не может» не вибрировать от звука чистого тона; этот ответ является неотъемлемой частью того, что представляет собой тонкий кристалл. Так и вовлеченный терапевт невольно резонирует с клиентом. Поскольку клиент начинает работать, имея чувства, мысли И воспоминания, терапевт не «просто слушает» - он тоже чувствует, думает и переживает. Резонанс - это часть того, чем являются отношения; он является неотъемлемой частью контакта и аутентичности. В терапевтических отношениях этот резонанс представляет собой своего рода бессознательную коммуникацию между клиентом и терапевтом; в сочетании с настроенностью он служит для руководства процессом исследования (Bollas, 1987).

Соответствие уровню развития

Часть ответственности терапевта состоит в том, чтобы быть чувствительным к уровню развития клиента: уровню функционирования, на котором клиент ощущает себя в любой момент времени. Качество терапевтической вовлеченности должно учитывать эти уровни развития. Нельзя одинаково реагировать на двухлетнего малыша и на 10-летнего ребенка; аффект подростка не оказывает на человека такое же влияния, какое оказывает тот же самый аффект взрослого. Должным образом вовлеченный терапевт не только замечает и оценивает уровень развития клиента, но также реагирует на внутреннем уровне на клиента так, как если бы тот на самом деле был в этом возрасте (Winnicott, 1965; Fairbairn, 1952). Эта внутренняя реакция, как мы уже говорили в главе 3, является одним из способов, с помощью которого настроенный психотерапевт может оценить уровень развития, на котором действует клиент. Соответствие уровню развития является подлинным, а не искусственно созданным. С клиентом в регрессии терапевт будет настолько же «притворяться», что реагирует на более молодого человека, насколько клиент, «притворяется» феноменологически более молодым. Регрессия, чтобы она была терапевтически полезной, должна быть феноменом двух людей: клиент ее испытывает, а терапевт на нее реагирует.

Приверженность

Вовлеченность начинается с приверженности терапевта благополучию клиента. В этом заключается принципиальное различие между терапевтическими отношениями и дружбой. Терапевтические отношения существуют для клиента; терапевт присутствует здесь для пользы клиента. Терапевт может (и часто делает это) получить некоторые дополнительные преимущества от отношений, но это побочный эффект; основное внимание уделяется клиенту. Терапевт стремится к благополучию клиента, к непреклонному и бесспорному осознанию того, что клиент является приоритетом, является основой, которая делает возможной вовлеченность терапевта. Без этой приверженности у терапевта может возникнуть соблазн переключить внимание, когда у него возникают эмоции: начать защищаться, атаковать или критиковать, прервать отношения или использовать их для удовлетворения своих собственных потребностей. Если приверженность клиенту является прочной, вовлеченность терапевта обогащает и оживляет терапию. Она позволяет установить взаимоотношения между двумя реальными людьми, каждый из которых бросает вызов и повышает аутентичность другого.

Профессионализм

Если приверженность благополучию клиента знаменует фундаментальное различие между истинной терапевтической вовлеченностью и вовлеченностью в других близких отношениях, то профессионализм делает эту вовлеченность терапевтически эффективной и дает нашей приверженности направление и структуру. Он включает в себя знания, навыки и ценности и подразумевает постоянный самоконтроль, чтобы убедиться, что терапевт относится к клиенту надлежащим образом, аутентично и с полным осознанием своего собственного психологического багажа. Это означает признание ситуаций, когда мы пытаемся прыгнуть выше своей головы, когда нам нужно обратиться за помощью или направить клиента к коллеге, более квалифицированному в какой-либо области, чем мы сами. Это означает установление четких границ, как для себя, так и для клиента, чтобы чувства можно было ощутить и выразить безопасно. Профессионализм и приверженность вместе образуют скелет, который придает форму, силу и надежность крови и плоти терапевтических отношений.

Признание, валидация, нормализация и присутствие являются как проявлением, так и целями вовлеченности. Это внешние сигналы, посредством которых клиент ощущает вовлеченность терапевта. И они также являются целями, поскольку, если они приведены в действие, отношения обогащаются и клиент может расти. Давайте рассмотрим каждый из этих аспектов по очереди.

Признание

Признание клиента начинается с настроенности на аффект, потребности, ритм и уровень развития клиента. Оно говорит клиенту: «Да, вы тот, кто вы есть; вы действительно переживаете это; я осознаю ваши мысли, чувства и потребности, и они имеют для меня большое значение». Признавая присутствие клиента, терапевт тоже начинает по- настоящему присутствовать. Это увертюра к симфонии: мы оба здесь, со всеми нашими голосами и сложностями; теперь мы начинаем.

Часто терапевт ощущает потребности, реакции или аффект клиента, которые сам клиент еще не полностью осознаёт. Их признание - предварительное, всегда с уважением права клиента отрицать, откладывать или не соглашаться - может помочь клиенту достичь более полного осознания. Оно может помочь клиенту установить связи между эмоциями или физическими ощущениями, или и теми и другими, которые связаны с давно похороненными воспоминаниями, и, таким образом, вернуть эти воспоминания и части себя, которые были похоронены вместе с ними (Керпег, 1987). Во многих случаях клиенты пережили отношения, в которых потребности и чувства не признавались. Если это происходило достаточно рано или достаточно последовательно, клиент, возможно, не выработал или потерял словарь для выражения таких потребностей и чувств; и снова признание терапевта открывает дверь для их осознания и выражения.

Для того чтобы признать феноменологический опыт клиента, терапевт сначала демонстрирует, что он осознаёт то, что чувствует клиент. Эту функцию может выполнить прямая рефлексия, и она также может облечь в слова то, что клиент, возможно, не знал как высказать. В других случаях рефлексия не нужна: простой комментарий, такой как «Это грустно/страшно/бесит», сочувственное «Ох!» или невербальное выражение или жест передает всю полноту признания. И это действительно так, потому что невербальный компонент признания настолько важен и часто не сопровождается словами, что трудно привести примеры того, как такое признание демонстрируется. Вот, например, один диалог, в котором слова терапевта (хотя и однозначно признают чувства клиента) оказывают гораздо меньшее влияние, чем мягкий, уважительный, заботливый тон, которым они говорятся. Джолин, которая не имела больших проблем с самовыражением, когда с ней начала работать терапевт, постепенно стала тихой и почти замкнутой.

Терапевт: Сейчас вы действительно боитесь. Вы боитесь? (Джолин кивает) Можете сказать мне, чего вы сейчас боитесь?

Джолин: (пауза) Ну... (пауза) Люди в прошлом постоянно говорили мне, что я на самом деле не чувствую определенные вещи.

Терапевт: Это довольно запутанно, не так ли? Вы что-то чувствуете, а кто-то говорит вам, что вы этого не чувствуете... Что бы вам показалось наиболее приятным?... Вместо того чтобы вам говорили, что это не ваши чувства, вместо того чтобы уходить в себя, как бы вы хотели, чтобы кто-то другой отреагировал на вас?

Обратите внимание, что в этом примере терапевт фактически выходит за рамки простого признания того, что чувства боязни, растерянности и неудовлетворенных потребностей Джолин существуют. Он побуждает Джолин следовать за этими чувствами, чтобы они могли сообщить ей о том, что ей нужно, и поделиться информацией. И все это делается с отношением заботы и приверженности благополучию Джолин.

В другом примере Билли, клиентка, говорит о своей амбивалентности относительно близости к терапевту. Она отчаянно желает утешения и поддержки от терапевта, но боится чувств и воспоминаний, которые утешение и поддержка могут вызвать. Когда она изо всех сил пытается выразить себя, интенсивность ее чувств становится настолько высокой, что она защищает себя, закрываясь. Терапевт делает комментарий, что Билли отрезала свои чувства, признавая то, чего нет, а не то, что есть. Далее терапевт берет на себя ответственность за то, что отвлекла Билли, и мягко приглашает ее обратно в ее поток переживаний. Признание всего, что происходит, - смещения внимания и его важности, а также чувств, которые избегались, - позволяет Билли сделать еще один шаг к восстановлению эмоциональной памяти.

Терапевт: Что случилось с тем, что вы чувствовали всего минуту назад?

Билли: Я не знаю; оно просто ушло... Я начала думать...

Терапевт: И о чем вы начали думать?

Билли: О том, что вы сказали.

Терапевт: И это моя ответственность. Я извиняюсь, (пауза) Но я думаю, это было также, возможно,... удобно? Потому что вы начали чувствовать что-то очень важное. Вы что-то сказали... что-то о желании чего-то... и слишком... Что стимулировали мои слова?

Билли: Я чувствую, что я просто взорвусь.

Терапевт: Вы бы хотели, чтобы я каким-то образом сдерживала вас, если вы будете взрываться?

Билли: Я бы лучше ушла.

Терапевт: Итак, вы представляете, что я держу вас и забочусь о вас, но вы не хотите быть в ловушке.

Возможно, вы заметили, что в этом фрагменте присутствует как конфронтация, так и признание. Терапевт предполагает, что, хотя она и отвлекла Билли от ее процесса, Билли было «удобно» отвлечься. Конфронтация, привлекающая внимание клиента к расхождениям между различными частями того, что он представляет, является неотъемлемой частью признания. Клиенты действительно демонстрируют расхождения, и чувствительный терапевт не может их не заметить (это хорошо, потому что такие расхождения обычно указывают на работу, которую должен выполнить клиент). Мы видим, что признание является естественным следующим шагом после того, как вы что-то заметили и считаете замеченное примечательным. Здесь, например, Нелл снова находится в эмоциональном замешательстве. Ее самоописание - это безумная попытка ребенка защитить себя от этой путаницы и избежать боли от того, чтобы быть близкой и, следовательно, уязвимой для критики. Оставить это описание без замечаний означало бы согласиться с избеганием и косвенно поддержать оборонительную самокритику Нелл. Вместо этого терапевт признает несоответствие (между тем, что говорит Нелл и на что она на самом деле способна) с последующей конфронтацией.

Нелл: (почти неистово) Я вообще ничего не знаю; у меня мало информации; я не знаю, что происходит...

Терапевт: (рассудительно) Нелл, вы ведь не ожидаете, что я в это поверю?

Нелл: (пауза) Я не...

Терапевт: Я имею в виду, что, если бы это было действительно так, вас бы здесь не было. Вы должны были бы постоянно находиться в лечебном учреждении.

Нелл: (обижается) Ну, спасибо!

Терапевт: Всегда пожалуйста, (пауза, затем очень осторожно) Если бы с вами все было так плохо, как вы только что описали, вы находились бы в совершенно другом месте.

Нелл: (пауза) Я не думаю, что со мной все так плохо.

Терапевт: Я тоже так не думаю. Поэтому важно, чтобы вы не выходили из себя. Просто оставайтесь здесь, со мной, и я буду воспринимать вас всерьез.

В своей ажитации Нелл вела себя так, что это сужало внутреннее и внешнее осознание и контакт, а не улучшало их. Продолжение исследования в этот момент, скорее всего, увеличило бы ажитацию, и терапевтические отношения были бы ослаблены, а не укреплены. Вместо этого терапевт решил сосредоточиться на ажитации и эскалации Нелл. Конфронтация признала то, что происходило (еще до того, как Нелл это осознала), и разорвала паттерн. Ажитация уменьшилась, терапевтический контакт был восстановлен, и исследование могло быть продолжено.

Часто, помимо признания конкретного опыта или поведения, конфронтации признают базовую функцию определенного опыта или восприятия (Adler & Myerson, 1973). Одним из последствий такого признания является уменьшение «остроты» конфронтации. Терапевт говорит: «Я вижу, что вы делаете, и на первый взгляд это не имеет никакого смысла, поэтому давайте посмотрим на то, что за этим скрывается, и поймем, какой смысл это имеет». Клиент может почувствовать, что его критикуют, что является одной из опасностей конфронтации, но чувство уважения потенциально перевешивает критику. Давайте снова послушаем Нелл. Во фрагменте, который использовался в главе 3, Нелл попросила терапевта подержать ее за руку, и была расстроена, когда терапевт не отреагировала так, как ей хотелось. Теперь Нелл вернулась к этому инциденту, используя его, чтобы «доказать», что ее «всегда» отвергают, когда она о чем-то просит.

Терапевт: Мне кажется, Нелл, что вы сфокусировались на том моменте, когда вы протянули руку, а я не ответила...

Нелл: (взволнованно) Я хотела, я хотела...

Терапевт: Секундочку...

Нелл: (отказываясь слушать) Это не... это не... я хотела ...

Терапевт: Можно я закончу, пожалуйста? А примерно через' пять минут вы снова протянули руку, и я ответила. И я держала вас за руку. Вы это помните? (пауза) Поэтому я думаю, что для вас почему-то важно помнить о том опыте, когда я вам не ответила, и это перевешивает все остальное. Такое может быть?

Одним из наиболее важных принципов эффективной конфронтации является то, что клиенты должны воспринимать ее как нечто, происходящее в их интересах. То есть конфронтация не должна восприниматься как подавление или подвох. Скорее, хотя это может быть тем, что они предпочли бы не слышать, клиенты все же ощущают, что конфронтация - это признание, она предназначена для помощи, и что терапевт по-прежнему заботится о них, уважает их и верит в них. Если это правило соблюдается, конфронтация может быть полезной в двух аспектах: она может прорваться через набор моделей поведения, восприятия или убеждений, которые мешают способности клиента использовать терапевтические отношения; и она может обратить внимание на лежащую в основе динамику, неудовлетворенную потребность, которая вызывает такое поведение, восприятие или убеждения. Из этого следует, что конфронтация будет успешной настолько, насколько она выполнит одну или обе эти задачи. Если конфронтация не может изменить дисфункциональный паттерн и не приводит к новому осознанию, это означает, что она не сработала; терапевту необходимо исправить терапевтическое нарушение (Safran et al., 1990). Ему может потребоваться задать себе вопрос о том, соблюдается ли основной принцип: воспринял ли клиент вмешательство как направленное на повышение его благополучия? С другой стороны, если поведение клиента (в том числе самоотчет о внутренних событиях) меняется, если расширяется осознание, или если клиент указывает посредством аффекта или слов, что теперь у него присутствует новое понимание, то конфронтация прошла успешно. Работа Нелл является примером этого. Она пережила тяжелый момент; ей было больно слышать комментарии терапевта. Тем не менее в конце сессии - после последнего искажения и конфронтации/признания - ее ситуация изменилась:

Терапевт: Вы охотно готовы делать странные, сумасшедшие вещи, чтобы не входить в это запутанное, страшное место внутри себя.

Нелл: Да, но не слишком странные.

Терапевт: Конечно, у всех есть свои пределы.

Нелл: (пауза) Да, я сделала несколько довольно странных вещей, на мой взгляд.

Терапевт: Как те фантазии, в которых я ухожу, не остаюсь с вами, и потом вам становится очень страшно. И вы делаете так, чтобы все, что я делаю, соответствовало этим фантазиям, - вам не кажется это странным?

Нелл: (говорит быстрее) Вы не... вы не верите мне. Вы похожи на всех остальных. Вы мне не верите. Вы не принимаете меня всерьез. Я, наверное, сумасшедшая, потому что вы не принимаете меня всерьез. Это действительно страшно...

Терапевт: (спокойно) И до тех пор, пока вы выбираете сидеть здесь и представлять себе, что я не принимаю вас всерьез, вы застряли в этом, и вам не придется смотреть на то, что вас на самом деле пугает.

Нелл: (пауза) Да... да... (начинает плакать)

В течение своего детства и юности Нелл испытывала кумулятивную травму пренебрежения и эмоционального отвержения. Ее способ справиться с этой травмой состоял в том, чтобы стать чрезвычайно компетентной в интеллектуальном плане, оставаясь в замешательстве и часто не осознавая своего эмоционального опыта. Теперь, во взрослой жизни, она признаёт, что это решение стоило ей возможности вступать в полноценные и эмоционально богатые отношения. Как ребенок с разбитой коленкой, она кричит о помощи, даже когда отчаянно пытается защитить себя от прикосновения. Ее слова и ее слезы в конце вышеупомянутой интервенции свидетельствуют о том, что заботливая конфронтация терапевта достигла цели и успокоила неистового ребенка, запертого внутри. Признание несоответствий между тем, что она делает и что ей нужно делать (и что она способна делать), послужило подготовкой к следующему этапу ее работы.

Валидация

В каком-то смысле мы уже начали говорить о процессе валидации. Валидация - это особый случай признания; это признание значимости опыта клиента (Wolf, 1988; Kohut, 1977). Мы все можем вспомнить случаи, когда наши чувства, желания или поведение были признаны, но им не придали должного значения. Другой человек, конечно, признал, что мы делали, и, возможно, даже то, что мы чувствовали по этому поводу, но он упустил основную цель, причину поведения или убеждение, которое поддерживало чувства. Или, если они все же поняли, «почему» мы делали то, что мы делали, они обесценили значение этого: «О, ты просто расстроен» или «Ты думаешь, что хочешь этого, но ты передумаешь». Несмотря на то, что наш опыт может быть признан, без валидации это признание является пустым и не поддерживающим.

Валидация особенно важна в терапевтических условиях, поскольку сами клиенты могут не быть уверены в значимости того, что они испытывают (Bach, 1985). Они могут опасаться, что их опыт ошибочный или сумасшедший, или что терапевт будет каким-то образом судить их. Они не видят леса за деревьями: будучи в ловушке непосредственного опыта, они не могут отступить назад и понять, что с ними происходит. Они не могут представить себе альтернативный способ понимания или реакции на ситуацию. Терапевты, напротив, хотя и вовлечены в терапевтические отношения и привержены им, не настолько увязли в перспективе клиента. Их задача состоит в том, чтобы обеспечить другую перспективу, подчеркнув важность того, что происходит для клиента, и подтверждая это.

Валидация сообщает клиенту, что терапевт воспринимает его серьезно. Нелл в наших предыдущих фрагментах усвоила важную концепцию, но она усвоила ее шиворот-навыворот. Если бы терапевт действительно считал Нелл сумасшедшей, он бы воспринял это очень серьезно. Именно потому, что Нелл была явно не сумасшедшей, терапевт смог сосредоточиться на чем-то за пределами эксцентричного содержания, оценить ее поведение и подчеркнуть его значимость в защите Нелл от ужаса ее «страшного места». При одновременном признании и валидации того, что она делает, терапевт помог Нелл оценить, а не стыдиться своего феноменологического опыта. Терапевт предлагает ей обратить внимание на основную цель ее поведения.

Терапевт: Эти причудливые вещи - на самом деле хорошо отрепетированный материал. «Я некомпетентна, я не могу думать, я сошла с ума, я то и это...» Это хорошо отработано.

Нелл: Да, это так. Действительно хорошо отработано.

Терапевт: Должно быть, это страшно скучно, Нелл. Вам не скучно?

Нелл: Конечно, скучно.

Терапевт: Я так и думала. Это становится скучным... (пауза) О чем вы думаете?

Нелл: О чем я думаю? Вы только что выразили словами то, что было в тайной части моего разума. Это скучно. Мне это надоело.

Терапевт: И все же вы продолжаете фантазировать и представлять себя очень проблемной женщиной по очень важной причине.

Особенно важно придавать значение поведению и опыту, возникающим из проблем во взаимоотношениях между клиентом и терапевтом. Клиенты часто испытывают к терапевту сильные чувства. Они хотят преуспеть, хорошо выглядеть и получить одобрение терапевта. Или же они бывают сердиты, разочарованы, боятся, что терапевт увидит слишком много и слишком хорошо их поймет. У них также может наблюдаться и то и другое! Вовлеченный терапевт резонирует с этими чувствами, но он также знает, что эти чувства выходят далеко за пределы реакции клиента на текущую ситуацию. Они являются частью целого паттерна бытия с другими и восприятий, ожиданий, надежд и страхов, которые вырастают из старых отношений и влияют на нынешние и будущие. Валидация их значимости может быть прямолинейной или тонкой; она может указывать на сходство напрямую или предлагать возможности для клиента открыть их для себя самостоятельно. Марта, например, является терапевтически осведомленной, понимает концепцию переноса и признает, что ее чувства к терапевту связаны с чем-то гораздо большим, чем просто с самим терапевтом. Терапевт, настроенный на уровень понимания Марты, обещает полностью участвовать в ее исследовании чувств и принятии их значимости; это обещание является мощной валидацией.

Марта: Думаю, я боюсь сказать вам, что у меня негативная реакция на вас. Вы на самом деле нравитесь мне на личном уровне, но в то же время я действительно боюсь вас, потому что я помню, как у меня были действительно плохие отношения с другим терапевтом, я ей не нравилась, но она не признавалась в этом. У нее были действительно плохие чувства ко мне.

Терапевт: Плохие чувства к вам?

Марта: О да. И когда я сказала ей об этом, она просто ответила: «Ну, я не ваша придурковатая мать». Я знаю, что вы не моя придурковатая мать, но ваши глаза все еще пугают меня.

Терапевт: Ну, может быть, вам это нужно?

Марта: Да, возможно...

Терапевт: Поэтому, возможно, мне нужно научиться, как быть вашей придурковатой матерью, по крайней мере, часть времени.

«Придурковатая мать Марты», согласно ее описанию, была необоснованно и неизменно критикующей. Марта описала, что росла под постоянным шквалом пренебрежения и обесценивания, тонко замаскированного под предложения для ее же собственного блага. Интроецировав это критическое отношение, она стала взрослым человеком с таким же настойчивым внутренним критиком, постоянно проверяющим ее и обнаруживающим, что она «недостаточно хороша». Впрочем, самокритика выполняла для Марты важную функцию: она использовала ее, чтобы заглушить воспоминания о том, как ее стыдили и унижали. Пока она была отвлечена своей самокритикой, ей не нужно было признавать боль и ужас этих старых отношений; она могла все отрицать и прятать подальше, как будто этого никогда не было. Проблема с этой стратегией, однако, заключалась в том, что она отделила и заперла часть себя. В работе, которая началась с вышеприведенного фрагмента, Марте удалось проследить связь между ее самокритикой и унижениями в детстве, и начать восстанавливать утраченные эмоциональные воспоминания. В конце сессии терапевт предлагает Марте продолжать выяснять значение своей самокритики. Вместо того чтобы пытаться избавиться от самокритики, как от бесполезного балласта из детства, ей предлагается признать ее функцию и использовать ее для продолжения своей терапевтической работы.

Терапевт: А что, если бы вы провели весь следующий день, замечая каждую внутреннюю критику и думая о ней как о защите от воспоминаний об унижениях?

Марта: Да... (вздыхает) Да.

Терапевт: Какую бы критическую вещь вы ни сказали себе... прямо сразу... вы говорите: «Эта критика является защитой. Что бы я вспомнила, если бы не критиковала себя?». Все эти критические замечания, о которых вы говорили... «Что бы я вспомнила, если бы не говорила себе, что нужно заменить кружку, которую я разбила?» [незадолго до сессии она разбила кружку для кофе] «Что бы я вспомнила прямо сейчас, когда надеваю новую сорочку, если бы не говорила себе, какая я толстая?» Какой бы ни была критика.

Марта: Да...

Психотерапевт: (пауза) Что вы ощущаете?

Марта: Намного лучше. Да, намного лучше. Лучше и с вами тоже.

Терапевт: Вы ожидали, что я тоже буду критиковать вас?

Марта: Да. Да, ожидала.

Терапевт: Таким образом, и то, что вы слышите от себя, и то, что вы ожидаете услышать от кого-то другого, может выполнять одну и ту же функцию.

Марта: Я собираюсь побыть с этим и все обдумать.

До сих пор мы говорили о влиянии валидации на клиента - как валидация помогает клиенту понять и использовать свой опыт, а не чувствовать себя растерянным или пристыженным. Но валидация также важна для того, чтобы помочь терапевту сохранять подлинную вовлеченность. Восприятие сопротивляющегося поведения наших клиентов как способа выражения того, что они еще не полностью понимают, и как попытки защитить себя в нестабильном и часто угрожающем мире позволяет нам также оценить то, что они пытаются сделать (Tustin, 1986). Это оберегает нас от нетерпения, раздражения и разочарования. Это позволяет нам по-настоящему ценить клиента - а без этого подлинного чувства ценности наша вовлеченность будет поверхностной в лучшем случае и фальшивой в худшем случае. Поэтому валидация работает в обоих направлениях: по мере того как мы помогаем нашим клиентам признать ценность их процесса - функцию их реакций, если не сами реакции, - мы помогаем себе сделать то же самое.

Нормализация

Многие (возможно, большинство) клиенты приходят в терапию с глубоким чувством стыда за то, кто они и что они делают. Им говорили, прямо или косвенно, что с ними что-то не так (Lewis, 1987; Morrison, 1986). Их потребность в терапии часто воспринимается как доказательство того, что они больны, ущербны или делают что-то неправильно. Цель нормализации - противостоять этим самоочерняющим убеждениям и помочь клиентам понять, что их поведение и их внутренний опыт являются нормальными и предсказуемыми реакциями на их жизненную ситуацию, окружающую среду и их генетическую наследственность. Они не «отвечают» за все те препятствия, которые им пришлось преодолевать, за те, с которыми они родились, а также за те, которые навязывались им извне. Любой (если он достаточно умен), как следовало ожидать, мог отреагировать на эти препятствия аналогичным образом. Наши клиенты, независимо от того, насколько странным или непонятным их поведение может показаться посторонним, по сути, являются нормальными людьми, которым приходилось справляться с ненормальными проблемами.

Стыд - это веская причина скрывать, отщеплять и отрицать части себя. Если есть часть нас, которую мы считаем плохой, эгоистичной, уродливой, жалкой или непривлекательной, мы не собираемся показывать ее кому-либо еще, и постараемся не смотреть на нее сами. Лучше закопать ее в землю и притвориться, что ее нет (Goldberg, 1991; Wurmser, 1981). Когда мы узнаём, что не слишком отличаемся от других, что мы не являемся каким-то гротескным объектом, нам становится намного легче вернуть эти отрицаемые и отчужденные части себя.

Нормализация часто принимает форму простого предоставления информации. Клиенты нуждаются в том, чтобы им говорили - иногда снова и снова, - что то, что они делают и чувствуют, является нормальной человеческой реакцией. Им нужно рассказывать о других людях, которые реагируют таким же образом, как и они. Мелинда, например (женщина, которая обиделась на комментарий терапевта об «увеличении» ее маленькой куклы), испытывает стыд как из-за своей тучности, так и из-за внутренних переживаний. Ее стыд встает на пути оптимального использования терапевтических отношений. В начале терапии она не могла позволить себе быть полностью в контакте с терапевтом и испытать принятие и заботу, которых она жаждет; вместо этого она попеременно спорила или отстранялась, чтобы не показать свои потребности. Теперь, после многих сессий, она расстроена, потому что по-прежнему чувствует себя нуждающейся и по-прежнему хочет заботы от терапевта. Терапевт комментирует то, как она изменилась, и что ее потребности являются важными и нормальными.

Терапевт: Я слышу, что вы меняетесь. И вы по-прежнему нуждаетесь во мне. Вы на правильном пути, но вы еще не на месте. Всё работает. Поэтому так держать. Продолжайте делать то, что вам нужно делать, Мелинда, и верить в это. Этого еще недостаточно. Когда-нибудь будет достаточно заботы от меня, но до конца вашей жизни не будет достаточно от всех остальных людей.

Мелинда: Можете повторить?

Терапевт: В какой-то момент вы получите достаточно от меня, но это не будет означать, что вы получили достаточно, и точка, и что вы никогда в своей жизни не будете нуждаться в заботе. Люди всегда нуждаются в ней. Каждый нуждается в чувстве, что о нем заботятся другие.

Некоторые клиенты несут огромный невидимый груз вины и стыда за прошлое поведение. Мы все делали вещи, которыми мы не гордимся, и предпочли бы, чтобы другие о них не знали. Но для этих клиентов прошлое поведение (мысли или чувства) является чем-то большим, чем просто то, что произошло, о чём мы сожалеем и хотели бы, чтобы было иначе. Они чудовищны и непростительны. Они нависают над психологическим пейзажем, бросая мрачную тень на все хорошее, что делает клиент. В сознании клиента эти прошлые переживания никогда не могут быть восполнены; он или она понесли ущерб без возможности восстановления. И такая уверенность не только делает бесполезными попытки изменений («Зачем, если из меня все равно никогда не выйдет ничего хорошего?»), но и, как это ни парадоксально, дает возможность избежать боли. Сосредоточив внимание на стыде прошлого - таком известном, таком знакомом, дискомфорт которого почти комфортен, постоянен и предсказуем, как дряхлое кресло, - можно избежать столкновения с настоящим. Так солдат сам причиняет себе ранение, боль от которого известна и является для него более предпочтительной, чем страх неизвестности. Нормализация того, что делали и чувствовали такие клиенты, может быть очень трудной; никто легко не отказывается от своих защит! Однако, если нормализация бывает успешной, это позволяет им отпустить прошлое, которое невозможно изменить, и сосредоточить свои усилия на настоящем, в котором изменения возможны.

И снова Нелл. Ранее в этой главе мы видели, как отчаянно она защищалась от изучения ее внутреннего опыта. Несмотря на то, что интеллектуально она знает, что ей нужно вернуться в то внутреннее пространство, она до сих пор в ужасе от него. В этом фрагменте она продолжает бороться со своим страхом. Здесь, однако, тактика изменилась: вместо того чтобы выходить из себя и «сходить с ума», она использует свою вину за то, как она относилась к своей матери, когда ее мать умирала, как способ избежать осознания. Обратите внимание на то, как она поддерживает защиту и как нормализация побуждает ее от нее отказаться.

Нелл: В последние месяцы жизни моей матери я в конечном итоге сама была ей как мать, а я не хотела этого, и я предполагаю, что воспринимаю это так, что я не была хорошей матерью...

Терапевт: Ну, это...

Недл: (говоря быстрее) И я начала злиться, потому что я ведь не получала от нее заботы, и я была очень...

Терапевт: (пытаясь быть услышанной) Нелл, подождите. Послушайте...

Нелл: (еще быстрее) Я много колебалась перед тем, как к ней вернуться, мне не хотелось ее навещать...

Терапевт: Нелл, хотя вы и делаете из этого что-то из ряда вон выходящее, почти у каждого в вашем возрасте умирал родитель, и это могло не быть в точности как у вас, - но для умирающих родителей им приходилось самим становиться родителями. И большинство людей никогда не могли сделать это достаточно хорошо, потому что нет ничего, что вы могли бы сделать, чтобы забрать их боль, их депрессию и тот факт, что они скоро умрут.

Реакция Нелл на ее мать не является ни уникальной, ни чудовищной. Ей, так же как и многим другим людям, пришлось иметь дело с умирающими родителями. Если она захочет принять эту нормализацию, она может выйти из защиты самобичевания и двигаться дальше к чему-то более терапевтически продуктивному.

Мы уже видели, что нормализация может быть просто предоставлением информации таким образом, что клиент может рассмотреть свое собственное поведение в перспективе. В менее простых ситуациях она позволяет терапевту рассмотреть конфликт клиента между желанием расти и меняться и страхом отказа от старых защит. Именно этот конфликт удерживает так много клиентов в тупике: они не желают двигаться назад и еще боятся двигаться вперед. В таких ситуациях нормализация подчеркивает несоответствие между преувеличенным взглядом клиента на самого себя как необычного и отличающегося от большинства других людей и реальностью обычных человеческих реакций. В нашем последнем примере нормализации Аллен пытается избавиться от своей приобретенной способности диссоциировать и отключить свои чувства. Теперь он признаёт, что диссоциация стала автоматической реакцией и что она больше ему не помогает.

Аллен: А у меня ... когда я близок к плачу и позволяю себе быть уязвимым в других отношениях, страх и печаль, может быть, и другие виды эмоций, то я могу просто сделать это (щелкает пальцами), просто остановить себя и не войти в...

Терапевт: Не войти в...?

Аллен: Не войти в мою уязвимость, печаль, страх, потребности. Я могу... Когда я впервые был в терапии, это была традиционная гештальт-терапия. Терапевт говорил мне глубже дышать. Так что я дышал, и оно уходило. «Вы перестаете дышать, вы останавливаете свою печаль; дышите глубже».

И я дышал глубже и рассеивал это. Это было, как будто я могу сделать что-то, чтобы рассеять это. Итак, я в этом много практиковался.

Терапевт: В том числе в этом разговоре?

Аллен: просто я использую все, н-да... Чем, гм, ну, я, несомненно, горжусь в каком-то смысле, я думаю... Есть часть меня, которая...

Терапевт:... Это было бы культурально естественно для вас, учитывая то, как вы обучались.

В возрасте 8 лет Аллен получал образование в частном пансионе, где был обречен на жизнь в полной зависимости от прихотей и жестокости его одноклассников и практически без поддержки и защиты взрослых. Диссоциация тогда была практическим решением: если невозможно было избежать того, что невыносимо, имело смысл потерять способность чувствовать это. Последнее утверждение терапевта обеспечивает нормализацию предупреждающую самокритику, к которой собирается перейти Аллен: если кто-либо ведет себя культурально естественным образом, то ему труднее критиковать или обвинять себя за такое поведение.

Присутствие

Вы можете задаться вопросом, как нормализация, которая, казалось бы, является более или менее стандартной терапевтической техникой, вписывается в понятие вовлеченности терапевта. Отчасти это происходит потому, что нормализация имеет то же влияние на терапевта, что и валидация: она помогает терапевту сохранить перспективу и не потеряться в проблемах клиента. В более широком смысле, однако, все три фактора, которые мы обсуждали: признание, валидация и нормализация, - естественно возникают из наиболее важного аспекта вовлеченности - присутствия.

Из всех компонентов поведения терапевта присутствие как наиболее интуитивно очевидно, так и с наибольшим трудом поддается определению. Говоря простым языком, это означает «просто быть там». Но это больше, чем просто хороший контакт (хотя хороший контакт - это тоже не так «просто») - это хороший контакт в сочетании с терапевтическим намерением и терапевтической компетентностью (Yontef, 1993). Это означает «быть там» для клиента и с ним, приверженным благосостоянию этого клиента, способным отодвинуть свои собственные чувства и потребности на задний план, но при этом эмоционально реагировать на все, что происходит. При этом используется вся информация, полученная с помощью исследования, и вся чувствительность настроенности, чтобы сохранить подлинные, заботливые и ответственные отношения, в которых клиент может найти поддержку, в которой он нуждается для того, чтобы расти и меняться.

Как научиться быть терапевтически присутствующим с клиентом? Как мы можем развивать это самое важное из всех качеств терапевта? Ирвинг Ялом (1980) предположил, что, подобно тому как шеф-повар выходит за рамки написанного рецепта путем добавления «изюминок», которые не могут быть полностью определены, то, что характеризует отличную терапию, также не поддается спецификации. Разница между истинным присутствием и простой техникой может заключаться в «изюминке», появившейся в отношениях Я-Ты (Buber, 1958), которую невозможно описать словами.

Однако, признавая такую возможность, все же можно говорить о некоторых из ингредиентов присутствия. Шедевр от шеф-повара имеет свои ингредиенты - все они необходимы, и без них «изюминки» были бы бесполезны. Давайте рассмотрим основные компоненты присутствия, имея при этом в виду, что каждый терапевт должен соединить их со своими собственными уникальными «изюминками», чтобы создать полноценные терапевтические отношения.

Мы уже довольно подробно говорили о характере и важности контакта, но он является настолько важным аспектом присутствия, что его имеет смысл рассмотреть еще раз. Контакт, как вы помните, предполагает осознание внутренних и внешних событий. Он требует своего рода челночного процесса, движения от того, что происходит внутри себя, к тому, что происходит с данным клиентом (Peris et al., 1951).

Внешний контакт является основой настроенности. Терапевт децентрируется от своих собственных чувств и потребностей, помещая клиента на передний план осознания (Stolorow et al., 1987). Однако исключительно внешний контакт устранил бы из взаимоотношений терапевта как личность. Наша история, наши потребности и чувствительность, наши ценности и наши обучение и опыт являются частью того, кем мы являемся как терапевты, и имеют важное значение для нашего терапевтического присутствия (Bollas, 1987). Внимание к ним позволяет нам реагировать как подлинное, уникальное человеческое существо, а не как пустая «профессиональная» оболочка.

Контакт связан с балансом. Это больше, чем движение вперед и назад, больше, чем просто челночное движение. Каждый аспект питает, информирует и усиливает другие. Мое осознание клиента вызывает во мне реакцию, которая приправляется и углубляется благодаря моему осознанию собственного внутреннего процесса. Каждый аспект потенцирует другой, и вместе они создают климат, побуждающий к отношениям.

Присутствие включает в себя искренний интерес к внутрипсихическому и межличностному миру клиента и подлинное любопытство по поводу того, что проявится в следующем моменте. Люди завораживают; они представляют собой наиболее сложные явления из всех, которые когда-либо пыталась понять наука. Мы становимся терапевтами отчасти потому, что чувствуем, как это увлекательно. Без этого наше терапевтическое присутствие было бы только красивым фасадом, «должен быть здесь», а не «хочу быть здесь». Когда мы (временно, по любым причинам) теряем интерес, клиент чувствует это; безопасность, поддержка и уважение уничтожаются лицемерием притворного интереса, которого на самом деле не существует, и отношения начинают рушиться.

Не только клиент чувствует отсутствие к себе подлинного интереса, но и терапевт нуждается в интересе к клиенту, чтобы мотивировать все другие виды терапевтической деятельности. Интерес создает непосредственное подкрепление для терапевта: все, что клиент говорит или делает, является благоприятным, потому что удовлетворяет и разжигает неподдельный интерес терапевта. Интерес оживляет нас; любопытство делает наше исследование более чем просто терапевтической техникой. Хотя основной целью исследования является растущее осознание клиента, мы также можем извлечь пользу из его ответов. Мы испытываем удовлетворение от того, что все больше и больше понимаем внутренний мир клиента. Все, что клиент говорит или делает, дает нам новую пищу для любопытства и интереса.

В данном примере терапевт только что сказала Мелинде, что она все еще хранит маленькую куклу, которую Мелинда дала ей годом ранее. Обратите внимание на то, как интерес и любопытство терапевта служат как для продвижения исследования, так и для того, чтобы выразить клиенту уважение и заботу.

Терапевт: Мелинда, каково для вас было узнать, что она до сих пор у меня есть?

Мелинда: Это очень приятно. Но я так... мне было так страшно даже спросить, есть ли она у вас. Я не знаю, что... о, знаете, я недовольна собой из-за того, что так боялась спросить об этом.

Терапевт: А когда я сказала вам об этом, так что вам не пришлось спрашивать, как это было?

Мелинда: Это было такое чувство облегчения. Такое...

Терапевт: Облегчение от чего? (пауза) Видите ли, это то, чему я действительно никогда не придавала в вас достаточное значение. Я понимаю динамику. Но у меня нет чувства, что я действительно оценила ваш страх.

В другом примере Аллену предлагается поговорить о его отце. Он какое-то время делает это. Вместо того, чтобы скучать или быть нетерпеливым, терапевт действительно интересуется историей Аллена. Узнавая детали истории клиента, позволяя себе резонировать с ними, терапевт может сделать выводы о внутреннем процессе Аллена - выводы, которые выводят работу на качественно новый уровень.

Терапевт: Так как вам было расти с ним?

Аллен: Ну, его биография началась с того, что он был рожден в другой стране, потому что его отец был в армии. А потом, когда началась война, моему отцу было около 5 лет.

Терапевт: В 1940-м?

Аллен: Нет, в 1939-м. И мой отец не мог говорить по-английски, потому что он был воспитан местной няней, я имею в виду, что это мое предположение, потому что моя мама рассказывает мне об этом больше, чем мой отец; но, по-видимому, он не имел тесного контакта со своей матерью. И я знал его мать, которая уже умерла, но совсем недавно; она не любила иметь дело с теми, кто болен; она ненавидела это. И я полагаю, что с этим были связаны его собственные чувства по поводу болезни и недееспособности.

Терапевт: Хм.

Аллен: Я собираю воедино разные кусочки. И моя мать согласна с моим, моим пониманием, а именно, что он, должно быть, перенес лишения в первые несколько лет, вместе со своей матерью. Ммм, потом они вернулись в Англию из-за войны, и я думаю, возможно, он жил некоторое время дома, а затем его отправили в подготовительную школу, потом в школу-интернат и закрытую военную школу, которая, как мне кажется, более сурова, чем большинство школ-интернатов.

Терапевт: Там не очень проявляли сострадание?

Аллен: Это последнее, что там есть.

Терапевт: Значит, вы выросли в военной среде?

Аллен: Нет, не совсем. Это касается только его. Я имею в виду, суровая атмосфера вокруг него, он создал свой собственный...

Терапевт: (пауза) Я никогда не слышала, чтобы вы говорили о нем раньше... (пауза) Неудивительно, что в такой атмосфере - не среде, а атмосфере - вам хотелось спрятаться в безопасном месте внутри себя. Эта суровость присутствовала не только в школе, но и дома.

Аллен: (мягко) Да.

Интерес, подлинный и спонтанный, помогает терапевту сохранять присутствие. Его польза для клиента, однако, будет зависеть от того, может ли клиент на самом деле ощутить и почувствовать его в реакциях терапевта. И для того чтобы это произошло, терапевт должен быть готов продемонстрировать свои внутренние реакции. Он должен быть открытым, выражать чувства и желания, удовлетворение и разочарование. Открытость предполагает спонтанность и искренность; это противоположность тому, чтобы скрываться за маской обособленности и «профессионализма».

Но подождите - мы говорили ранее, что профессионализм является важным фактором вовлеченности. Как мы можем сочетать оба этих направления?" Ответ заключается в приверженности терапевта и его интересе к благополучию клиента. Когда мы действительно сосредоточены на клиенте, наш профессионализм не является маской; это часть того, кем мы являемся на тот момент. Он обеспечивает необходимые рамки и границы, так чтобы наша открытость -как и все остальное, что мы вкладываем в терапевтические отношения - служила росту этого клиента. Мы можем быть открытыми и спонтанными именно потому, что мы профессиональны, потому что мы знаем, что наши внутренние переживания будут надлежащим образом сосредоточены на клиенте.

Помните Мелинду и маленькую куколку? Она была поражена и обижена, когда терапевт сказала, что думала набить ее ватой так, чтобы она была больше похожа на Мелинду. Этот комментарий был частью открытости терапевта и желания поделиться с Мелиндой своими мыслями и чувствами. Когда Мелинда выразила свою боль, терапевт не начала демонстративно извиняться или обороняться - вместо этого она открыла еще больше о себе и своих чувствах.

Терапевт: Когда я сказала это вам, я пыталась донести до вас неадекватность этой маленькой куклы - когда я убирала у себя в столе, я увидела ее там, смотрела на нее, и в моих воспоминаниях вы были гораздо полнее, нем эта маленькая кукла. И я подумала, ну, я должна сделать ее толще. Я чувствовала это, как связь между мной и вами.

Мелинда: Хм. Ну, может быть, это хорошо. Я имею в виду, я слышу, что вы говорите...

Терапевт: И если у меня будет то, что будет напоминать мне о вас, я хотела бы, чтобы это было более похожим на вас.

Открытость служит для растворения фантазии клиента о том, что его отвергнут, что он разочарует терапевта, заставит скучать или шокирует. Практически все клиенты имеют эти фантазии, рожденные из их воспоминаний или из их собственной внутренней самокритики. Они болезненно осознают то, что они не любят в себе, и им трудно себе представить, что кто-то может не относиться к этому отрицательно. Реакция, которую они в воображении приписывают терапевту, настолько сильна и кажется такой неизбежной, что она часто перевешивает то, что на самом деле говорит терапевт. Для Мелинды фантазии такого рода являются обычными. Мы видели ее столкновение с реакцией терапевта на ее маленькую куклу в начале работы с ней. Позже в этой работе она достигает точки, когда она готова описать опыт, который был для нее трудным и болезненным. Она спрашивает, очень нерешительно, будет ли терапевт держать ее за руку, когда она будет говорить об этом; она нуждается в поддержке с помощью физического контакта, но стесняется своей потребности в нем и боится отказа терапевта:

Мелинда: (смотрит в поп) Я думаю, что хотела бы, чтобы вы держали меня га руку...

Терапевт: Я была бы рада сделать это. Только подождите секундочку...

Мелинда: Что?

Терапевт: Я хочу предложить вам, чтобы вы сказали это еще раз, в этот раз глядя на меня.

Мелинда: Ох.

Терапевт: Вы не хотели, чтобы я это заметила?

Мелинда: Это просто так трудно сделать...

Терапевт: Гм-гм. Но это так важно сделать. Чтобы вы могли увидеть мою реакцию.

Несмотря на все свои проблемы, связанные со стыдом, Мелинде удалось найти в себе мужество, чтобы попросить терапевта о той поддержке, которая была ей нужна. Однако Мелинда боялась, что у терапевта не будет желания дать ей ее, что она даст ее с неохотой, и будет хуже думать о Мелинде из-за того, что она о ней попросила. Если бы терапевт просто рассказала Мелинде, что она чувствовала в связи с ее просьбой, это, вероятно, мало повлияло бы на этот страх; Мелинда знает, что слова могут быть использованы не только для раскрытия, но и для сокрытия информации. Но невербальная реакция ликвидирует разрыв коммуникации; она с гораздо большей вероятностью является подлинной, и поэтому оказывает большее эмоциональное влияние. Видя заботу и уважение на лице терапевта, Мелинда быстрее примет ее поддержку без искажения и обесценивания. В этот момент она вступает в контакт с реальным человеком, а не с ее собственной спроецированной враждебной фантазией.

Уязвимость

Нельзя быть по-настоящему открытым, не будучи уязвимым. Выбирая открытость, терапевт неизбежно рискует, что клиент затронет его, будет влиять на него и менять его. Как и все остальное в терапии, ориентированной на отношения, уязвимость является «улицей с двусторонним движением»: клиенту предлагается стать уязвимым - то есть позволить себе быть беззащитным и подвергаться влиянию - с терапевтом, но для того, чтобы сделать это предложение достойным доверия, терапевт тоже должен рисковать.

Позволить себе быть уязвимым является рискованным делом. Это опасно для терапевта, который не может оставаться защищенным и неприкосновенным за щитом профессиональной отстраненности. Это вдвойне рискованно для клиента: его побуждают стать уязвимым не просто перед терапевтом, но перед терапевтом, который из-за своих собственных несовершенств не всегда будет объективным, понятным и правильным. Короче говоря, уязвимый терапевт является прежде всего человеком, со всеми возможностями совершения ошибок, которые влечет за собой эта человечность. Терапевтические отношения являются микрокосмом, отражающим парадокс всех человеческих отношений: для того чтобы полностью стать самим собой, необходимо иметь контакт с другими людьми, но при этом ты сам неизбежно меняешься за счет того самого контакта, который позволяет тебе выжить.

Давайте вернемся к более практическому рассмотрению уязвимости терапевта: как она выражается, и как она может быть локализована и направлена на пользу наших клиентов? Что касается первого вопроса, то наша уязвимость выражается через нашу открытость. Терапевт, который действительно открыт для своего внутреннего опыта, будет естественно и неизбежно демонстрировать то, как на него воздействует клиент. Когда у терапевта возникает, например, печаль, интерес или нетерпение, они выводятся в осознание. В следующем примере Нелл в течение некоторого времени уклонялась и защищалась. Несмотря на понимание терапевтом функции этих форм поведения, она начинает испытывать фрустрацию. Она искренне заботится о Нелл, и именно потому, что она заботится, она уязвима для этого чувства разочарования: она хочет помочь; она хочет видеть, как Нелл вырывается из старых паттернов, но Нелл этого не делает. Вместо того чтобы разыгрывать принятие, которого она не чувствует (на данный момент), терапевт бросает Нелл вызов.

Терапевт: Знаете, Нелл, я не верю тому, что вы только что сказали. И если вы хотите изменить свою жизнь, вы должны будете идти со мной на некоторый риск.

Нелл: Я думала, что я только что это сделала.

Терапевт: Мне не кажется, что вы рискуете со мной. Я чувствую, что вы хотите следовать со мной той же схеме, которой вы следуете со всеми остальными. Вы только что процитировали себя: «Я буду делать с вами то, что я делаю с моей матерью». Итак, если вы хотите изменить свою внутреннюю жизнь, вы должны будете идти со мной на некоторый риск и относиться ко мне иначе, чем к своей матери. Готовы ли вы быть со мной другой?

Этот пример особенно интересен тем, что он оставляет открытым вопрос о том, было ли вмешательство терапевта более мотивировано ее собственным уровнем разочарования, или тем, что она думала, что вмешательство будет наиболее полезным для клиента. Однако, ставя этот вопрос, мы создали искусственную дихотомию. Выражение терапевтом своих чувств, своей собственной уязвимости является наиболее полезным для клиента. Техническая экспертиза без заботы и уязвимости будет стерильной и непродуктивной; забота и уязвимость без терапевтической компетентности будет эгоистичной и неэтичной. Но когда они присутствуют вместе, каждая из них информирует и направляет другую; их комбинация является сутью терапевтических отношений.

Надлежащая уязвимость терапевта находится на тонкой грани между недостаточной заботой (слишком мало уязвимости, так что клиент чувствует, что его личность не важна, и отношения становятся обманом) и чрезмерной вовлеченностью или сверхзаботой (так что клиент чувствует нарушение его личного пространства или небезопасность). На каком-то уровне и в определенные периоды клиенты нуждаются в том, чтобы их терапевт был всемогущим волшебным существом, которое, будучи неподверженным человеческой склонности к ошибкам, полностью сосредоточено на переживаниях клиента и посвящено им. На других уровнях и в других случаях клиенты хотели бы, чтобы их терапевты перестали быть терапевтами, а стали друзьями, начали опираться на клиента и для разнообразия сами иногда нуждались в помощи. Тонкая грань достаточной уязвимости отмечает напряженность между этими противоположностями (Kohut, 1971). Как это часто бывает, большая часть этого смешения противоположностей передается невербально, интонацией голоса и языком тела. Дэн, к примеру, начал один из фрагментов работы с рассказа о своем чувстве отверженности, когда терапевту, по личным причинам, пришлось рано покинуть предыдущую сессию. Далее он рассказывает о других случаях, когда у него возникало чувство отверженности, и как болезненно оно было для него. В следующем коротком диалоге в конце работы терапевт выражает подлинную заботу, реальную уязвимость по отношению к боли Дэна и настоящее сожаление по поводу своей роли в ее появлении. Но, в то же время она посылает четкое невербальное сообщение, что она по-прежнему владеет собой, очень хорошо осознаёт терапевтические потребности Дэна и твердо намерена реагировать на них профессионально.

Терапевт: (очень длинная пауза) Есть ли что-нибудь еще, что вы хотите сказать?

Дэн: Я не думаю.

Терапевт: Я сожалею, что покинула вас. И я была рада, когда вы сказали: «Больше так не делайте!».

Несколько абзацев назад мы видели пример выражения терапевтом фрустрации и нетерпения в работе с Нелл. На самом деле такие выражения, такие внутренние реакции должны быть исключением, а не правилом, чтобы присутствие терапевта было терапевтичным. Кроме редких моментов отступления от правил, терапевтическое присутствие характеризуется терпением, последовательностью и надежностью (Khan, 1974). Порожденное подлинным уважением к усилиям клиента, предпринимаемым, чтобы справиться с его уникальной ситуацией, терпение психотерапевта обеспечивает арену, на которой клиент может проработать свою собственную личную драму, воспроизводя старые модели в новом, ином контексте. Оно помещает старое вино в новые мехи (в противоположность библейской притче!). И в этом новом контексте, в этом новом контейнере старые модели начинают выглядеть, ощущаться и работать по-другому.

Нелл дает нам хороший пример старого паттерна, который больше не эффективен. Мы уже видели, как она разными способами пыталась защитить себя от своего внутреннего эмоционального хаоса. Она попала в ловушку, которая, кажется, за ней захлопнулась: именно той части себя, которую она должна вернуть, она больше всего боится. В следующем примере она собирает всю свою храбрость, чтобы нерешительно заглянуть в один из скрытых уголков своей личности, а затем бежит обратно в болезненную привычность своих драматических защит. Она сидит с закрытыми глазами, взывая о помощи.

Нелл: (еле слышным голосом) Я одна... Я не могу вернуться и не могу туда войти (плачет, потом громко зовет) Где вы?

Терапевт: Прямо здесь, в том же самом месте, где вы оставили меня, когда закрыли глаза.

Нелл: Я не оставила вас; вы оставили меня. Я так одинока!

Терапевт: Это бессмысленно.

Нелл: (говоря быстро) Если это бессмысленно, то и я бессмысленна! И мои идеи бессмысленны, мой ум бессмыслен, моя способность попытаться и разобраться в этом бессмысленна! Не говорите мне, что я бессмысленна!

Терапевт: (спокойно) Вы можете помолчать и выслушать меня?

Нелл: Что?

Терапевт: Помолчите и выслушайте меня.

Нелл: (сердито) Не говорите мне, чтобы я замолчала!

Терапевт: (рассудительно) Мне необходимо сказать вам, чтобы вы помолчали.

Нелл: Это неуважительно! Я хочу от вас уважения.

Терапевт: Я думаю, это было самым уважительным, что я могла вам сказать. Помолчите и послушайте, чтобы вы могли меня услышать. Вы не могли слышать меня, когда старались меня перекричать.

Нелл: Не говорите мне замолчать; я не могу вас так слушать.

Терапевт: Да, вы можете... Вы были заняты болтовней, так что вы не могли услышать то, что я должна была сказать... что я здесь, и не оставлю вас, когда вы войдете внутрь.

Здесь нет отвержения, нет оставления. Терапевт демонстрирует последовательность, интерес, посвященность и контакт. Она отказывается отвлекаться на гнев Нелл и другие ее самозащитные действия. Она продолжает делать свою работу: оставаться присутствующей, полностью собой, открытой и осознающей как поведение Нелл, так и то, что такое поведение в ней вызывает.

Мы утверждали в начале этой главы, что профессионализм обеспечивает направление и границы ощущению приверженности терапевта клиенту. Теперь мы хотели бы взглянуть на несколько иной аспект профессионализма: намерение и способности, которые способствуют повышению качества терапевтического присутствия.

Профессиональное намерение имеет дело с тем, почему терапевт находится здесь, в отношениях с этим человеком, в это время, в этом месте. Человек может быть кем-то, кто в другой ситуации мог бы быть другом или коллегой, и отношения скреплялись бы узами дружбы или совместной профессиональной деятельности. С другой стороны, это может быть кто-то, кого терапевт, скорее всего, не выбрал бы в качестве друга. Но здесь, в этой терапевтической обстановке такие вещи не имеют никакого значения. Единственной целью терапевта для того, чтобы быть здесь и сейчас, является предоставление терапии для этого клиента; это и является основным фундаментом отношений. И это является основой терапевтического присутствия: терапевтического присутствия - присутствия ради терапии.

Профессиональные способности также окрашивают природу терапевтического присутствия. Нас, терапевтов, так же невозможно отделить от наших способностей, как и от собственной кожи. Мы знаем то, что мы знаем, видим то, что мы видим, и верим в то, во что мы верим, и наши знания, представления и убеждения неизбежно формируют наши взаимодействия с другими людьми. И более того, при наличии профессионального намерения наши знания, представления и убеждения будут влиять на наш сознательный и преднамеренный выбор, каким курсом следовать, какой из многочисленных реакций поделиться, и какие предложения высказать, а от каких воздержаться.

Существует еще один важный аспект профессионального намерения и способностей, нечто невыразимое, что мы могли бы назвать «заземленностью». Заземленность позволяет терапевту подвергаться влиянию эмоций клиентов, воспринимать их переживания, но при этом все же сохранять свое собственное психическое равновесие. Клиенты нуждаются в том, чтобы мы реагировали на их страх, но не боялись его; уважали их гнев, но не начинали защищаться; чувствовали сострадание к их боли, но не были ошеломлены ею.

Заземленное, сосредоточенное, с чётким профессиональным намерением и способностями, контактное присутствие терапевта успокаивает и контейнирует клиента в ажитации; а также стимулирует и придает энергию пассивному клиенту. В обоих случаях присутствие служит для ослабления фиксированных защит, чтобы потребности, чувства и воспоминания могли быть возвращены и реинтегрированы. Конечно, клиент редко осознает эти детали. Когда мы делаем свою работу хорошо, клиент ощущает нашу теплоту, уважение и уверенность, а также наше желание и способность помочь распутать узлы и соединить части, с которыми клиент был не в состоянии справиться в одиночку. Например, в этом коротком диалоге с Моникой терапевт не делает свою работу с большой помпой или длительными объяснениями - она просто делает ее. Она - то, кем она является, и то, почему она здесь.

Моника: Я хочу рассказать вам о том, что со мной происходит. Это действительно страшно; получится как получится, и я не знаю, будет ли в этом какой-то смысл, хорошо?

Терапевт: Ну, это моя работа.

Моника: Это все такое безумие; это не имеет смысла.

Терапевт: Моя работа состоит в том, чтобы найти в этом смысл. Ваша работа - просто все высказать.

Или снова пример с Нелл, которая наконец признала свой самоуничтожающий паттерн, но не знает, как из него вырваться.

Нелл: Как мне перестать это делать?

Терапевт: Слушать меня, и придавать тому, что я вижу, по крайней мере не меньшее значение, чем тому, что вы сами себе представляете... Позвольте мне быть важной для вас. Позвольте мне, скажем так, иметь значение - значение, достаточное для того, чтобы в то время, когда я говорю, вы хотя бы на минуту переставали думать о своих страшных мыслях. И думали о том, что я говорю. Затем вы можете подумать о себе. А я буду слушать... Мы можем делать это по очереди; вы не должны делать все это в одиночку.

Итак, присутствие передает намерение и способность. Оно является выражением полного внутреннего и внешнего контакта терапевта, тщательно оформленного таким образом, чтобы фасилитировать открытие клиентом себя в отношениях. Присутствие позволяет клиенту почувствовать ответственность и надежность терапевта. Оно говорит клиенту: «Я здесь, я забочусь, и я достаточно большой, достаточно сильный и достаточно знающий, чтобы разобраться с тем, с чем нужно разобраться». Присутствие возникает из контакта, который перемещается от внутреннего к внешнему осознанию и обратно, и это побуждает клиента научиться делать то же самое. Это нечто большее, чем просто то, что говорит или делает терапевт, и большее, чем простое общение: это своего рода объединение, суть особых отношений, которые и разъединяют людей, и связывают их вместе.

Мы много раз ссылались на невербальные аспекты взаимодействий клиента и терапевта - те аспекты терапевтического диалога, которые невозможно отразить на печатной странице. Нигде эти невербальные аспекты не являются настолько важными, как при выражении аффекта. Аффект является транзакционным и отношенческим по своей природе; это общение, которое требует соответствующего ответного аффекта - вовлеченности - от другого человека. Если присутствует соответствующая взаимная вовлеченность, может происходить терапевтическое движение: потребности в отношениях удовлетворяются, осознание усиливается и присутствует приглашение к полному контакту (Erskine, 199471997b).

Для клиента аффект часто является мостиком к осознанию (Jones, 1995). Клиенты, которые научились отключать или искажать эмоциональное выражение для того, чтобы избежать дискомфорта переживания интенсивности своих чувств, по определению отщепили часть себя (Guntrip, 1968; Federn, 1953/1977). Они больше не могут полностью быть теми, кто они есть. Это решение дорого им стоит: им приходится отказаться от значительной части своей спонтанности, гибкости, способности к интимности, и им также приходится использовать все большее количество психической энергии, чтобы поддерживать раскол. Их неспособность чувствовать эмоции является защитой от эмоционального перевозбуждения. Она защищает их от необходимости иметь дело с отрицаемыми частями себя, но делает это за счет контакта, цельности и взаимоотношений.

Существенной функцией терапевтической вовлеченности является то, что она делает нас чувствительными к аффекту клиента и позволяет обеспечить собственный эмоциональный резонанс для выражения этого аффекта. С помощью вовлеченности мы помогаем клиенту получить доступ, пережить и интегрировать эмоции. Это вовсе не означает, что мы учим наших клиентов извергать свои чувства независимо от ситуации - это скорее означает, что они учатся испытывать всю полноту своей эмоциональной реакции и находить приемлемое равновесие между выражением и сдерживанием этой реакции. Один из способов, которым это достигается, - это помощь клиентам в понимании функции их эмоций. Побуждение клиента к тому, чтобы идти вперед, нагнетать, в полной мере выражать и даже преувеличивать любую эмоцию, находящуюся на поверхности, помогает ему или ей не только выйти за пределы этой поверхности на более глубокий уровень осознания, но и оценить то, как поверхностный опыт может быть использован для поддержания эмоционального отчуждения.

Здесь мы встречаем Пола, которого большую часть его детства игнорировал отец. На протяжении всей своей взрослой жизни он хранил печаль и отчаяние, вызванные этой отверженностью, отделенными и вытесненными из сознания. Всякий раз, когда эти чувства угрожают прорваться наружу, он вместо этого проявляет гнев. Усилия, необходимые для управления гневом, затем изглаживают и перекрывают его боль.

Пол: Я много думал о моем папе - как он оставил меня на мое собственное попечение, что я и делал, потому что должен был.

Терапевт: Вы хотите заставить себя злиться прямо сейчас?

Пол: Заставить себя злиться? Я уже злюсь.

Терапевт: Я знаю это. Вы хотите злиться сильнее, чтобы не чувствовать потерю? (пауза) Это вопрос, не утверждение.

Пол: Если это... если это позволит мне пройти через все это, то я сделаю это, я доверюсь вам...

Терапевт: Я не даю вам рецептов. У меня нет рецепта. Я только видела, что с каждым предложением вы все больше напрягали челюсть.

Пол: Да.

Терапевт: И мне было интересно, заставляете ли вы себя злиться, чтобы иметь большее чувство власти или контроля над достаточно безнадежной потерей.

По мере того как его работа продолжалась, Пол действительно позволил себе больше разозлиться. При поддержке терапевта он выразил полноту этого гнева. В конце концов в результате этого выражения, а не сдерживания своих чувств, он смог получить доступ к тому, что было скрыто под гневом. Пол закончил свою работу тихо и печально.

Пол: Это о том, чем ты мог бы быть, папа. Только между тобой и мной. Ты ничего не сделал для этого. О Боже! Я хочу больше, больше, больше. Ты мог сделать достаточно. Я никогда не получал достаточно тебя. Никогда. Никогда, (начинает плакать)

Работа Пола, конечно, не завершается этим открытием глубокой печали. Ему еще нужно многое исследовать, а также принять и интегрировать много других эмоциональных воспоминаний. Но дверь теперь открыта; он гораздо более осведомлен о своих потребностях в отношениях, потере отношений со своим отцом и о том, как он усиливает свой гнев, чтобы сдерживать это осознание.

Взрослый человек, который игнорирует ребенка или использует оскорбления и сарказм, вероятно, так же отмахивается от важности таких транзакций: «В этом не было ничего такого; он/она слишком чувствителен/требователен/ привередлив...». Таким образом, инциденты накапливаются и никогда не получают должного внимания. В терапии осознание этого накопленного обесценивания может быть ошеломляющим: пугающим, болезненным, раздражающим, невыносимым. Вовлеченность позволяет терапевту резонировать со страхом, болью и разочарованием клиента, и реагировать путем создания среды защиты и безопасности. При такой поддержке - в буквальном смысле набираясь мужества - клиент может получить доступ к переживаниям, которые были блокированы от осознания. Как физиотерапевт, который побуждает пациента растянуть напряженную и спазмированную ткань, несмотря на боль, психотерапевт помогает клиенту двигаться через боль к росту и исцелению. Рассмотрим пример Шерил - женщины, с которой мы встретились в главе 2, защищавшей себя с помощью онемения одной стороны своего тела и сворачивания в клубок. Она так боится своих эмоциональных воспоминаний, что чувствует себя физически плохо. Тем не менее сострадание и поддержка терапевта помогают ей войти в свой страх и постепенно восстановить свое осознание переживаний детства.

Терапевт: Вы сковываете себя по какой-то очень важной причине. У вас есть опыт, что эта поза должна была помочь вам с чем-то справиться, (пауза) И это реально важно, чтобы эти железные когти (указывает на ее ногти, вцепившиеся в диван) не допускали эту мысль в вашу голову, и чтобы вы держали ваше тело напряженным. Небольшая часть вас хочет, чтобы я к вам. приблизилась, но главное, чего вы хотите, - это контроль. Все, что вы делаете, очень важно. Итак, просто закройте на минутку глаза и вернитесь к этому...

Шерил: К «Я не знаю»?

Терапевт: ...к любой из этих вещей, потому что я хотела бы воспринимать ваш страх серьезно.

Шерил: (пауза) Вот что странно - когда вы говорите: «Я хочу воспринимать ваш страх серьезно», я как будто бы не могу поверить в это.

Терапевт: Я бы также хотела воспринимать вашу заботу серьезно.

Прим ред: в английском языке scare - страх, care - забота. Игра слов.

Шерил: (плачет) Это я услышала.

Терапевт: Могу я воспринимать и то и другое серьезно?

Шерил: Да. Но...

Терапевт: (пауза) Ваш страх, чтобы я могла позаботиться о вас?

Шерил: Да, и все же есть... есть так много всего, что мешает верить или... доверять... (плачет), как будто я всегда должна думать об обеих сторонах. Как для вас, и для меня, а не так, что что-то сказано, и я могу просто принять это. Я всегда должна выяснить, что человек имеет в виду, и это идет дальше, и дальше, и дальше, и я всегда найду что-то, что можно было бы покритиковать, или сказать: ах, этого не может быть, потому что...

Терапевт: Такой напряженный ум.

Шерил: Да... это страшно.

Терапевт: Позвольте себе вернуться внутрь. Попробуйте просто расслабить ваш напряженный ум. Если вы не сможете, просто скажите мне об этом... просто помните: мое первое пожелание было, чтобы ваше тело было главным.

Шерил: (пауза) Меня тошнит, меня сейчас вырвет, просто вывернет наружу.

Терапевт: Хорошо. Я все уберу...

Различные виды аффекта требуют различных видов реакции от терапевта, и неправильная реакция будет воспринята (часто с большой точностью) в качестве доказательства того, что терапевт недолжным образом настроен и вовлечен во взаимоотношения. Настроенность в сочетании с терапевтическим намерением и компетентностью практически гарантирует, что первый импульс аффекта будет правильным и будет резонировать с клиентом. Давайте рассмотрим основные категории аффекта и соответствующие ответные терапевтические реакции - настроенность и вовлеченность - в гармонии.

Человек в гневе должен быть воспринят всерьез. Гнев является серьезным делом. Сердитый клиент нуждается в терапевте, который будет внимателен к его гневу, не будет обесценивать его или отворачиваться от него, а встретит его с уважением. Элис, например, в течение многих лет пыталась задушить свой гнев. У нее было несчастное детство, наполненное бедностью и изоляцией. Она дала своим детям все, чего никогда не имела сама, - и они этого не заметили. Она злится на них и, на более глубоком уровне, она еще больше злится на своих собственных родителей за их пренебрежительное отношение; при этом, будучи очень религиозной женщиной, она стыдится своего гнева.

Терапевт: Для вас будет нормально, Элис, если я проявлю уважение к вашему гневу? Даже если вы пытаетесь избавиться от него с помощью молитв? Даже если вы пытаетесь вытолкнуть его в прошлое?... Если я признаю, что каждое пасхальное яйцо для ваших детей на какую-то долю секунды являлось напоминанием о гневе? И каждая игрушка на Рождество, каждая тарелка овсяной каши, каждая пахнущая чистотой простыня на кровати были моментами гнева, который нужно было подавить? Это близко к вашим переживаниям, Элис?

Элис: Мне стыдно за это.

Терапевт: О, пожалуйста, не нужно. Просто скажите мне об этом. Нет необходимости стыдиться, потому что я не собираюсь критиковать вас за то, что вы сердитесь, и вы не должны стыдиться в моем присутствии. Я понимаю, что вы дали себе обещание простить их. Но мне интересно, действует ли это обещание, потому что вы так злитесь на них.

Иногда гнев клиента бывает направлен не на кого-то другого, а на терапевта. Терапевт может замещать настоящий объект гнева, или же сделать или сказать что-то, что разозлит клиента. Если это второй случай, реакция терапевта на гнев должна включать в себя какой-то акт коррекции, возможно, признание, извинение или возмещение ущерба. Без такой коррекции клиент может не почувствовать, что его воспринимают серьезно; какой бы ни была аффективная реакция терапевта, клиент будет воспринимать ее как надуманную и неискреннюю.

Независимо от того, на кого направлен гнев, первой~и самой важной реакцией терапевта является чувство его собственной прочности, заземленности и способности к сдерживанию (Fromm & Smith, 1989; Winnicott, 1965). Именно реакция «Я воспринимаю вас серьезно» в сочетании с «Меня не путает и не ранит ваш гнев» позволяет клиенту двигаться дальше. Если гнев направлен на кого-либо другого, а не на терапевта, терапевту, возможно, нужно будет присоединиться к этому гневу/ярости - испытать свой собственный гнев на то, что произошло с клиентом (Erskine, 1997,1993/1997). Но гнев терапевта не должен превышать гнев клиента. Потому что, если это произойдет, клиент может переключиться на защиту объекта гнева от терапевта, или испугаться, что терапевт слишком зол, чтобы сдерживать и контейнировать собственные эмоции клиента.

В следующем примере клиент, Алтея, рассказывает о своей стареющей матери и о том, как мать перестала следить за своей внешностью. Она сравнивает это с поведением своей взрослой дочери. Алтея - очень правильная женщина, для которой делать «правильные вещи» было чрезвычайно важным средством борьбы с алкоголизмом в семье, где она выросла. «Что подумают люди?» является ее главным средством контроля. Она сердилась, когда ее дочь нарушала ее правила «хорошего поведения», но она не решается озвучить свой гнев.

Алтея: У них была школьная форма с юбками до колен. А она подкатывала свою так, что получалась мини-юбка.

Терапевт: Именно так дети тогда любили носить свою одежду...

Алтея: Но она отрезала рукава от вещей, а потом носила их!

Терапевт: Я понимаю. Меня, прежде всего, волнует влияние этого на вас. Для вас это как увидеть вашу мать, носящую свои кофты наизнанку, когда она была пьяна.

Алтея: Да... Да!

Терапевт: Это как будто ваша дочь вышла замуж за кого-то, у кого в семье пьют. Вы всегда боретесь со стыдом - пытаетесь быть правильной, достойной женщиной, с семьей, которая хорошо выглядит, которой можно гордиться и высоко держать голову. А она все это берет и выбрасывает в мусорное ведро!

Выражая свое собственное возмущение, резонируя с чувствами Алтеи, но тщательно соизмеряя это выражение с уровнем интенсивности чувств Алтеи, терапевт показывает, что она действительно воспринимает гнев этого клиента серьезно и по-прежнему сосредоточена на его потребностях. Здесь важно сочетание чувств и фокусировка: подлинный аффект терапевта, направленный и выраженный ради достижения благополучия клиента.

Клиент, который боится, нуждается в том, чтобы терапевт отреагировал аффектом и действием, транслирующими безопасность. Часть этой реакции означает просто признать страх, не отвлекаясь, не тревожась и не пугаясь самому. Признать, понять и оценить трагичность ситуации, не испугавшись самому, является, пожалуй, наиболее благоприятной и успокаивающей возможной реакцией на испуганного клиента. Вот, например, Дэн говорит о сессии групповой терапии несколько месяцев назад, на которой Ребекка не соглашалась с Ричардом.

Дэн: Мое первое воспоминание об этом - это тот момент в группе, когда Ребекка сказала вам, что вы сделали со мной ошибку.

Терапевт: Вы имеете в виду, что она меня каким-то образом поправила?

Дэн: Да. И я подумал, что небо упадет на землю.

Терапевт: Вы, наверное, очень испугались.

Дэн: (морщит лицо) О да!

Терапевт: Вы что-то вспоминаете прямо сейчас?

Дэн: Угу... Как мой папа... [начинает рассказывать случай из детства]

Не существует слова, которое полностью отражает суть этого вида реакции, дающей безопасность. Даже определение «дающая безопасность» не является точным, потому что этот термин предполагает, что терапевт намерен что-то сделать для клиента. Но дающая безопасность реакция не означает, что терапевт собирается решать проблемы своего клиента - она касается внутреннего опыта терапевта и его чувств. Это похоже на то, когда говорят «мне очень жаль», услышав о чем-то плохом, что с кем-то случилось. Это не извинение и не принятие на себя ответственности за то, что произошло, это скорее выражение своих чувств по поводу боли другого человека. Дающая безопасность реакция терапевта является выражением его чувств по поводу страха клиента, а не намерением всё исправить или опасением, что он не сможет с этим справиться. Она говорит, что он понимает, что его это трогает, что у него есть желание заботиться и защищать.

Ответной реакцией на печаль является сострадание, но не жалость, которая предполагает превосходство одной из сторон в отношениях между клиентом и терапевтом. В сострадании терапевт переходит от переживания эмпатии к печали клиента, к переживанию участия по поводу того, что происходит с клиентом.

Из всех реакций сострадание, пожалуй, труднее всего передать на бумаге, потому что оно никогда полностью и почти никогда даже частично не выражается в словах. Это интонация, жест, вздох или прикосновение руки. В следующем фрагменте с Мартой терапевт говорит только девять слов. В этих словах и во всем, что им сопутствует, заключен целый океан сострадания.

Марта: ...И учитель сказал: «Двигайтесь в обратном направлении». Нас было шесть маленьких девочек, и я была в конце шеренги. Таким образом, вместо того чтобы повернуться и пойти вперед, мы все начали двигаться назад, толкая друг друга. Я на что-то упала и повредила руку. Я пришла домой и рассказала им, что случилось, а она сказала: «Глупо было пятиться назад». Я сказала: «Ноу меня болит рука». А она сказала: «О, не поднимай шум». Ночью я плакала, и она сказала мне, чтобы я не шумела, что она разберется с этим завтра. А рука была сломана.

Терапевт: (нежно) О, Марта...

Марта: Я всегда боюсь, когда поднимают шум, потому что я этого не делаю. Похоже, что я ношу в себе очень много, но нечасто об этом говорю. И когда я слышу, как люди говорят о своих темных, страшных местах, я думаю: «Мое темное место внутри - не страшное. Это...» (длинная пауза)

Терапевт: (очень мягко) Вы идете туда, чтобы быть в безопасности?

Возможно, причина, почему сострадание легче всего выразить невербально, в том, что слова, как правило, уничтожают или растворяют самые нежные чувства. Мы прослушали, сделали транскрипты и просмотрели буквально сотни часов терапии, и всегда моменты самого глубокого сострадания являются также самыми тихими. Слова могут признать момент, они могут предоставить доказательство того, что терапевт действительно понимает, что происходит с клиентом, - но дальше этого они просто становятся помехой. И снова Марта:

Марта: (тихо, мечтательно) Одно из моих любимых мест - это зоопарк. Но я уже долгое время не брала выходной и не ходила туда. Я могу бродить между клетками и говорить со всеми этими разными животными.

Терапевт: Точно так же как вы говорите с вашей кошкой по утрам.

Марта: Да. Я действительно наслаждаюсь этими несколькими минутами утром, когда я просто могу наклониться и поговорить с моей маленькой белой кошечкой. Это приятно.

Терапевт: Она с вами не спорит.

Марта: Она прекрасна, и я действительно люблю ее. Она приходит ко мне и... и это очень приятно.

Марта: Я действительно люблю и некоторые спокойные моменты с людьми. Мне очень понравилось, как Пол говорил со мной сегодня утром, (слеза скатывается по щеке)

Терапевт: Эти маленькие вещи - такие особенные. Вы позволяете себе так мало.

Сострадание не в словах. Оно в том, что их окружает.

Терапия состоит не только из страха, печали и гнева - есть и радостные моменты. Смех может быть исцеляющим; радость дает нам мужество, чтобы иметь дело с менее приятными аспектами жизни. Радость умножается, если ею поделиться, и она испаряется, когда другой человек в отношениях отказывается разделить ее. Как говорится в детской песне, «С каждым поделись радостью своей, рассыпая смех звучно. Если песни петь, с ними веселей, а когда наоборот - скучно». Разделяя радость, мы нуждаемся в том, чтобы в этом участвовал другой человек. Ответная реакция на радость клиента является выражением собственного искреннего удовольствия и наслаждения.

Дэн: Я делаю доклады на приблизительно семи или восьми конференциях в год, перед большой аудиторией. Это то, чем я горжусь.

Терапевт: Вау, Дэн!

Дэн: И когда я выступаю, я всегда получаю исключительно хорошие отзывы.

Терапевт: Поздравляю! Этим стоит гордиться.

Дэн: И мне это нравится, потому что мне нравится общаться. Я люблю преподавать... Мне очень трудно это говорить. Мне не следует хвастаться, а это ощущается как хвастовство.

Терапевт: Рассказывая мне о ваших успехах, вы даете мне возможность почувствовать гордость за вас.

Когда мы не заняты своими проблемами, наслаждение и удовольствие, как правило, легко выразить. В конце концов, нам нравится этот клиент, и мы действительно рады, когда он или она делает что-либо хорошо. И только если у нас есть ошибочное представление о том, что терапия должна всегда быть серьезным делом, и убеждение, что моменты удовольствия отвлекают нас от нашей «реальной» цели, мы, скорее всего, будем отказывать клиентам в нашем общем, взаимном удовольствии от их радости. Однако, как и в случае с гневом, мы должны позаботиться о том, что наша радость не превышала их радости. Слишком большая интенсивность приведет к тому, что мы будем восприниматься как неискренние и находящиеся вне контакта.

Взаимную радость и удовольствие можно выразить через смех, через повторение слов клиента, и даже через легкое поддразнивание. Больше всего, конечно, это выражается через улыбку терапевта. И если ответная реакция является искренней, улыбка приходит естественно.

Терапевт: Что вам в себе нравится?

Аллен: Хм, ну, мне нравится, что я чувствительный. Страстный. Хм, мне нравится моя способность думать, понимать вещи. И сейчас мне нравится... мне нравится быть намного более живым - впервые наслаждаться жизнью. Это действительно что-то новое, потому что в течение многих лет я чувствовал себя подавленным.

Терапевт: Мотоцикл...

Аллен: Мотоцикл (смешок), да...

Терапевт: Вы живой, когда едете на мотоцикле?

Аллен: Ага.

Терапевт: (усмехаясь) Вы бы себя видели! Я видела вас однажды, одетого в кожу с головы до ног.

Аллен: Я помню.

Терапевт: Вы выглядели потрясающе!

При обсуждении ответных реакций терапевта на аффект мы говорили не только о вовлечённости, но и о настроенности. В частности, в области аффекта эти два аспекта неотделимы друг от друга: если кто-либо вовлечен, он, скорее всего, также будет настроен, и настроенность не может быть по-настоящему достигнута при отсутствии вовлеченности. Прочувствование аффекта клиента (настроенность), его оценка и реагирование на него (вовлеченность) похожи на инь и янь китайской философии; они подходят друг другу и вместе образуют единое целое. Они представляют собой гармонию, богатый и постоянно меняющийся фон для мелодии, спетой клиентом. А исследование является контртемой, другой мелодией, которая вплетается внутрь и выходит наружу, иногда повторяя, а иногда вызывая новый пассаж и новую мелодию.

Исследование, настроенность и вовлеченность придают материал и глубину технической практике психотерапии. Без них мы просто проделываем определенные движения. С ними же приходит возможность истинных взаимоотношений, контакта, который питает эти отношения, и интеграции, которая из них выходит.

Если терапевт умело проводит исследование, настроен на ритм / аффект / познание / уровень развития и функционирования клиента, вовлечен в процесс клиента и привносит соответствующие навыки и знания в терапевтические отношения, у клиента проявляется целый ряд конкретных результатов. В этом заключительном разделе мы рассмотрим примеры каждого из них.

Если клиент получает поддержку в рамках соответствующих терапевтических отношений, он чувствует себя в безопасности. С этим чувством безопасности он может начать ослаблять старые оборонительные модели и расширять осознание. Чувство безопасности имеет важное значение, потому что для клиента ослабление защит означает риск потери себя. Это как если терапевт, который настроен на страх клиента и эмоционально присутствует в отношениях, говорит: «Я буду сохранять ваши границы, я буду заботиться о них, и я прослежу, чтобы вы их восстановили, когда вы закончите свою работу».

В этом фрагменте Моника начала кричать, а потом остановила себя:

Терапевт: Я прямо здесь. Так что давайте, кричите обо всем, о чем нужно кричать.

Моника: (кричит) ООООХХХХХ! (затаив дыхание) Вы собираетесь оставить меня?

Терапевт: (как нечто само собой разумеющееся) Нет.

Моника: Если я сойду с ума, вы не оставите меня?

Терапевт: Нет, вы ведь не собираетесь оставаться сумасшедшей, вы только собираетесь ненадолго сойти сума, не так ли?

Моника: Так.

Терапевт: И после этого мы обсудим то, что произошло.

Вместе с этим приглашением Моника снова регрессирует и начинает кричать на своего отца, чтобы он пришел и помог ей с ее пьяной матерью - требование, на которое она никогда не отваживалась, когда была ребенком. Безопасность, обеспечиваемая присутствием терапевта, позволила ей как повторно пережить вытесненные воспоминания, так и отреагировать на ситуацию новым и более здоровым способом.

Если, как утверждает Фриц Перис, осознание - это контакт, а контакт -это здоровье (Peris & Bamgardner, 1975; Peris, 1973), то повышение осознания должно быть отличительным признаком успешной терапии. Осознание в этом контексте означает больше, чем просто понимание. Это не столько когнитивный феномен, сколько регенерация самого себя (Peris et al., 1951). Существует особое качество для распознавания нового осознания; интенсивная ясность, чувство «я всегда знал это; почему так много времени ушло на то, чтобы это выяснить?». Вовлеченный, настроенный и исследующий терапевт помогает клиенту остаться в его процессе до тех пор, пока не происходит момент «ага», отказываясь довольствоваться поверхностными объяснениями. Моника, при наличии безопасности и защиты терапевта, смогла «выкричать» свою боль, а затем и свое требование о помощи отца. Ближе к концу сессии она начинает пытаться оформить свою работу в психиатрических и диагностических терминах. Терапевт вмешивается:

Терапевт: Теперь, Моника, вы собираетесь заанализировать все до смерти.

Моника: Вы хотите перестать работать со мной?

Терапевт: Нет. И мои желания здесь не так важны. То, чего я хочу, не так важно. Я думаю, что вы тратите так много времени своей жизни, все анализируя, что, возможно, это будет один из тех случаев, когда было бы хорошо просто испытать это.

Понимание, анализ и прояснение могут быть важны, если они усиливают, а не мешают осознанию. Когнитивное понимание обеспечивает рамки для аффективного переживания и повышенного осознания. Оно дает клиенту слова, которыми можно прикрепить опыт, - слова, которые позволят клиенту поместить опыт в контекст и вызывать его в памяти позже, когда возникнет угроза восстановления старых паттернов.

Терапевт: Я заметила, что каждый раз, когда кто-то в вашей терапевтической группе работает над чем-то эмоциональным, что имеет какое-либо сходство с вашей ситуацией, вы в значительной степени идентифицируете себя с этим.

Нелл: С ними, а не со мной, потому что меня нет? Потому что никакой меня нет?

Терапевт: Или вы в поиске - «кто я?» (пауза) Вы когда-нибудь видели детскую книгу о маленьком утёнке, который потерял свою маму? И он ходил и спрашивал: «Кто я?», «Ты моя мама?», «А может, ты моя мама?»

Нелл: Я думала, я это знаю.

Терапевт: Знаете, кто вы?

Нелл: Да.

Терапевт; Конгломерат ролей?

Нелл; Так я определяла себя. Но все же, если подумать об этом больше, больше согласно вашему комментарию, у меня есть ощущение себя. Оно еще только появляется, но оно есть. Я начинаю понимать. Я помню, как писала вчера в своем дневнике: «Я знаю, что я знаю». Это может быть не так много, но это приходит. Я изучаю себя.

Есть одна история о подростке, которого мать отправила к психотерапевту, потому что он настаивал на том, чтобы класть свою еду на пол и есть ее, как собака. После нескольких месяцев лечения мальчик все еще ел свою еду с пола. Когда его мать с раздражением спросила, почему он ничего не получил от лечения, он ответил: «О, я получил - я до сих пор ем с пола, но теперь я знаю, почему я это делаю». Мораль, конечно, заключается в том, что значительные внутренние сдвиги редко происходят без какого-либо внешнего признака, что что-то произошло. Если нет наблюдаемых изменений, то маловероятно, что терапия была эффективной. И хотя наше внимание в этой книге, как правило, сосредоточено на аффективных и отношенческих вопросах, тем не менее мы считаем, что изменения поведения также является важным результатом успешной терапии. Иногда наши клиенты четко демонстрируют нам именно эти изменения в поведении и то, как они вырастают из терапевтической среды. Лорейн, например, заканчивает фрагмент работы, отличавшийся большой эмоциональной интенсивностью.

Терапевт; Да, расскажите ей о том, что вам грустно, потому что вы не можете это исправить.

Лорейн; Мне грустно, потому что тебе грустно. Мне грустно, потому что...

Терапевт: Скажите ей о работе, которую она на вас возложила. О невозможной задаче.

Лорейн; О да. Сделать так, чтобы с маминой жизнью было все в порядке.

Терапевт; Вы хотели выполнять эту, задачу?

Лорейн; Думаю, хотела, изначально. Да. Это... давало мне возможность быть с ней.

Терапевт; Скажите ей это.

Лорейн: Я думала, единственный способ быть с тобой, - это заботиться о тебе, нести твое дерьмо.

Терапевт; Да, скажите это предложение еще раз.

Лорейн: Нести твое дерьмо. Я не хочу нести твое дерьмо. Я не могу больше этого делать.

Терапевт: Тогда верните это ей.

Лорейн; Что ж, я благодарна тебе. Ты многое мне дала. Но за это я не благодарю тебя. Можешь оставить это себе. Я чувствую, что я как будто все время наполняла твои ведра, а ты просто все выливала. Ты говорила: «Вот, оно снова пустое». И я не могу, ух, я не могу больше этого делать.

Терапевт: «А то, что я буду делать, - это...»

Лорейн: А то, что я буду делать, - это... заботиться о себе. И я буду говорить тебе, когда... когда ты вовлекаешь меня во что-то, когда твои ожидания нереалистичны. Когда я не могу оправдать твои ожидания. Не знаю, поймешь ли ты это. Мне все равно, что у тебя только восемь классов образования; я считаю, что ты чертовски умна.

Терапевт: (пауза) Хотите сказать ей что-нибудь еще?

Лорейн: Не думаю, что мне нужно говорить что-то еще прямо сейчас. Думаю, мне нужно сделать это по-настоящему - в реальной жизни. Мне нужно сесть за стол на кухне вместе с тобой и просто быть честной. И не уступать. И не уходить.

И она это сделала. Несколько месяцев спустя Лорейн сообщила о двух беседах с матерью, в которых Лорейн четко выразила, чего она хочет, и спросила у матери, чего она хочет от их отношений. К концу второго разговора Лорейн почувствовала, что ее мать также изменилась. Она стала менее требовательной и более заинтересованной в Лорейн.

Когда все работает должным образом, все соединяется вместе - исследование, настроенность и вовлеченность терапевта, и чувство безопасности, повышение уровня осознания и понимания, и новые модели поведения у клиента. Именно тогда происходит волшебство, когда контакт в отношениях, кажется, выходит за рамки правил обычного человеческого взаимодействия. Такой опыт является трансформационным и сверхъестественным (Bellas, 1979). Это исцеление в истинном смысле этого слова: оно создает нечто целое.

Клейтон: Я думаю, мои родители все испортили. Действительно все испортили.

Терапевт: Итак, как насчет того, чтобы вернуть свою жизнь?

Клейтон: Ну... так как они оба не делали того, что должны были делать, ну, я лучше буду искать других людей, которые помогут мне сделать это. И я уже нашел некоторых людей; но я не думаю, что они с самого начала одобрили бы их... Я никогда не говорил моей матери, что я был в терапии - все те годы, пока она была жива.

Клейтон: Да, не нужно было. В любом случае она бы не поняла. Я имею в виду, мне жаль... Я думаю, что моя мать была умнее, чем я думал...

Терапевт: Так что, если бы что-то заставило ее беспокоиться, что бы она сделала? Нападала на вас каким-то образом?

Клейтон: Да. Она бы сказала: «Почему ты хочешь это сделать? Ты пытаешься сказать мне, что я плохо делала свою работу?». Да, мама, ты права. Так и было.

Терапевт: Так что же вы теперь знаете?

Клейтон: Она действительно не справилась со своей работой. Она даже не знала, кто я. Она не знала меня. Она знала только то, что снаружи... Да, но вы знаете, она писала мне в своих открытках: «Я молюсь, чтобы Бог дал тебе все, что угодно твоей душе».

Терапевт: Какая замечательная молитва.

Клейтон: Я хотел бы, чтобы она это выполнила. Это то, что меня беспокоит.

Терапевт: Вы имеете в виду, чтобы она дала вам то, что желает ваша душа?

Клейтон: Да... Ия думаю, она признавала, что она этого не сделала так, как она когда-то думала. Может быть, ее молитвы могли (он начинает плакать)... Я так тяжело работал, чтобы вернуть свою жизнь...

Терапевт: И чего вы достигли, что вы получили в результате всей этой работы?

Клейтон: У меня есть свобода, которой никогда не было прежде. Я могу думать сам, выбрать сам. Кто-то меня любит. И я принял эту любовь. И она знает, что теперь она наконец знает то, что у меня внутри...

Терапевт: И молитвы...

Клейтон: Все эти открытки, открытки на День Рождения и рождественские открытки, которые она посылала... «Надеюсь, Бог даст тебе то, чего ты желаешь...» Это происходит, мама. И я думаю, ее делает счастливой то, что я начинаю узнавать что-то, чему она меня не учила. Что быть живым хорошо! (тихо плачет)