Записки балерины Санкт-Петербургского Большого театра. 1867–1884

Глава 9. Директор театров С. Гедеонов. — Начальник репертуарной части Федоров. — Директора театров барон Кистер и Всеволожский. — Театральные чиновники

С директорами мне, как и вообще артистам балета, приходилось иметь очень мало дела. Поэтому я ничего почти не могу сказать о С. Гедеонове, сыне прежнего директора, сменившем на директорском посту графа Борха. Балетом как таковым этот директор интересовался очень мало, а об его мнении о танцовщицах можно судить по следующему факту.

В начале моей службы зимой я простудилась, так как у меня не было шубы. Был поднят вопрос о выдаче мне и моей подруге Канцыревой пособия и шуб из запасов Театрального училища. Когда об этом доложили Гедеонову, он сказал, пожав плечами:

— Что же, они обе хорошенькие и сами виноваты, если не умеют себя обеспечить…

Гедеонов продиректорствовал что-то не очень Долго. По его уходе обязанности директора театров принял на себя управляющий контролем министерства императорского двора барон Кистер.[230] Прежде чем перейти к нему, я хотела бы поговорить о начальнике репертуарной части Павле Степановиче Федорове.

Я не раз упоминала его имя как главного Хозяина петербургских театров. При директорах А. Гедеонове, Сабурове, Борхе и С. Гедеонове Федоров фактически вел все театральное дело и, как говорили, сносился с министрами императорского двора по делам театров непосредственно.

Директора обыкновенно ограничивались только верховным наблюдением да подписыванием бумаг, составлявшихся по указаниям Федорова. С внешней стороны Павел Степанович в театральные дела как таковые вмешивался редко, на репетициях он почти не бывал, но зорко следил за всей жизнью театров из глубины своего кабинета. Все происходило с его ведома и согласия, касалось ли это репертуара, бенефисов, новой роли для артиста или оклада его жалованья.

Федоров очень любил принимать гостей в своей казенной квартире в здании театральной дирекции, в верхнем ее этаже, с окнами, выходившими на Александрийскую площадь. Гостей он обыкновенно занимал игрой в лото в субботние вечера. Когда к нему в дирекцию приходили по делам первые артисты разных трупп, особенно драматической, он приглашал понравившихся ему к себе на лото. Само собой разумеется, отказываться от такого приглашения не рекомендовалось. Если приглашенный не явится или, побывав у Федорова раз или два, перестанет приезжать к нему на лото, тот, конечно, и виду не покажет, что это ему неприятно, но всегда найдет случай наказать «виновного» — лишением хорошей роли, обходом при очередной прибавке жалованья и т. п. Я также с первого же года моего поступления на сцену была приглашена к Федорову на лото.

Как хозяин дома он был очень гостеприимен. Среди его гостей можно было встретить председателя комитета Александрийского театра П. В. Юркевича,[231] артистов этого театра: А. А. Нильского с его первой женой, актрисой Подобедовой, Линскую,[232] В. В. Самойлова,[233] Пронского[234] и др. В лото играли человек двадцать и обыкновенно делали не меньше двух туров. Между первым н вторым туром подавалась закуска, после второго — ужин, обильный и вкусный. Эти приемы должны были обходиться не дешево.

Возможно, что от них трещал бюджет дирекции и Театрального училища.

В столовой у Федорова постоянно стояла клетка с попугаем, умевшим говорить очень хорошо и отчетливо. Попугай внимательно прислушивался к тому, что говорилось в комнате, а затем заучивал эти звуки, иногда произвольно соединяя отрывки разных фраз в одну. По утрам сестра Федорова обыкновенно звала брата пить кофе, произнося стереотипную фразу: «Павел Степанович, кофе готов».

Как только Федоров усаживался за стол, к нему подходил его пес Рауль и клал морду на стол. Хозяин отгонял его словами: «Пошел, пошел, рыло собачье».

Попугай, слышавший ежедневно эти разговоры, заучил их, смешав обе фразы, и нередко приходилось слышать, как он выкрикивал из своей клетки: «Павел Степанович, рыло собачье, кофе готов».

Едва ли это было приятно хозяину, не отличавшемуся физической красотой. У него были большие оттопыренные уши, и нижняя губа выпячивалась вперед, отчего его в театрах прозвали «губошлепом».

После кончины Федорова в 70-х гг. начальником репертуарной части был назначен Лукашевич. Мне с ним встречаться почти не приходилось. В общем, это была личность довольно бесцветная. Как я уже упоминала, он очень благоволил балерине Е. П. Соколовой и всегда старался обставить ее бенефисы возможно помпезнее.

Если Федоров при нескольких директорах театров проявлял почти неограниченную власть в отношении репертуара и артистов, то при директоре С. Гедеонове всю финансовую часть дирекции забрал в свои руки управляющий контролем министерства императорского двора барон Кистер. Потом он «проглотил» и самого директора и стал единоличным распорядителем жизни всех императорских театров. Как известно, он оставил по себе плачевную память. Его обвиняли в безрассудном разбрасывании казенных денег, с одной стороны, и в бессмысленной скупости — с другой, в разведении фаворитизма, полном игнорировании интересов театра, чрезмерном внимании к французскому театру, где первенствовала дама его сердца — актриса Дика-Пти и т. п. Во всех этих обвинениях была очень большая доля истины.

Особенно болезненно отражалась на жизни театров кистеровская экономия. От нее заметно пострадали и балетные спектакли Балет как зрелище, рассчитанное на хорошо поставленную машинную часть, требовал опытных рабочих, плотников и машинистов, и раньше при театре всегда был соответствующий штат этих работников. Они поседели на своей работе и справлялись со своим делом очень ловко. Кистер признал излишним расход на содержание штатных рабочих, всех их распустил и приказал набирать рабочую силу сдельно. Результатом этого порядка явилась крайне неисправная работа машинной части. Неопытные рабочие, набранные с улицы, часто путали, и так называемые «чистые» перемены выходили подчас «грязноватыми». Декорации во-время не поднимались или не опускались; боковики с одной стороны выходили как следует, а с другой застревали и т. д.

Экономия отразилась и на балетных костюмах. Прежде костюмы шились из той ткани, из которой им надлежало быть сделанным согласно рисунку художника, т. е. из атласа, бархата и т. п. При Кистере это признали роскошью, и костюмы стали изготовляться из холста, который художники расписывали под шелк или под плюш. Не трудно себе представить, как это было красиво и как легко в них было танцовать!

Однако лично ко мне Кистер относился очень хорошо, и в тех немногих случаях, когда мне приходилось к нему обращаться по разным делам, главным образом денежного характера, он всегда старался разрешить дело в мою пользу. Может быть, здесь играла известную роль моя немецкая фамилия, импонировавшая его национальным чувствам, или то обстоятельство, что его жена принадлежала к поклонницам моего искусства.

Еще меньше пришлось мне встречаться с И. А. Всеволожским,[235] назначенным директором при Александре III, т. е. под конец моей карьеры. Помнится, я танцовала балет «Трильби», когда впервые увидела нового директора. Поблескивая пуговицами своего вицмундира и стеклами пенсне в черепаховой оправе, он начал рассыпаться в комплиментах.

— Знаете, — сказал он, между прочим, — я еще никогда не видел балета в собственном смысле слова и должен признаться, что никак не подозревал, что это такое высокохудожественное зрелище.

До назначения директором императорских театров И. А. Всеволожский жил главным образом за границей, где состоял при каком-то посольстве и, повидимому, знал балетное искусство только по тамошним театрам и кафешантанам. Меня эта фраза тогда крайне поразила. Я не могла понять назначения директором театров человека, незнакомого со всеми видами театрального искусства. Однако впоследствии, как известно, Всеволожский очень заинтересовался балетом и сам рисовал рисунки костюмов для балетных постановок.

Хотя личных «контактов» с Всеволожским я за свою сравнительно кратковременную службу при нем никогда почти не имела, он успел меня не взлюбить за мой, будто бы, строптивый нрав. Последний выражался в том, что я никогда не стеснялась громко высказывать свое мнение о разных театральных непорядках. Всеволожский прозвал меня «terrible caractère». Не знаю точно, чем именно я ему не потрафила, но думаю, что здесь сыграл роль инцидент с распиской в материальной книге.

Дело в том, что при Всеволожском в театре создался ряд синекур; например, были назначены особые заведующие разными отдельными частями балетного костюма, которые завели разные формальности выдачи их артистам, вероятно, для того, чтобы оправдать получение ими казенного содержания. Однажды на спектакле, когда я танцовала какой-то балет, в антракте ко мне в уборную явилась какая-то очень нарядная дама в шелковом платье, дорогом боа и ювелирных украшениях. Под мышкой у нее была толстая книга. Оказалось, что она заведывала балетными трико и зашла ко мне попросить дать расписку в том, что я в разное время получала такое-то количество этого необходимого аттрибута балетного костюма. Я нашла этот визит во время спектакля совершенно неуместным. Балерина в перерывы едва имеет время, чтобы отдохнуть и переодеться, а тут надо было считать трико и припоминать, когда и сколько я его получила. Я раскричалась тогда по адресу тех, кто эти новые порядки завел. Об этом не преминули доложить директору, который после этого и дал мне вышеупомянутую французскую кличку. Однако вместе с тем последовало распоряжение о том, чтобы во время спектакля артистов ни по каким делам не беспокоили — следовательно, в конечном счете, со мной согласились.

При Всеволожском была упразднена должность начальника репертуарной части, и были назначены управляющие труппами. К балету в качестве такого управляющего был приставлен отставной военный А. П. Фролов,[236] бывший когда-то большим балетоманом. Это была тоже своего рода синекура. На балетных спектаклях деятельность Фролова не отразилась никак. Сам он занимался только тем, что рисовал букеты сирени и раздаривал эти картины своим знакомым.

Вообще, при И. А. Всеволожском управление императорских театров было наводнено бывшими офицерами. Очень большую роль стал играть новый управляющий петербургской театральной конторой, бывший военный юрист В. П. Погожев.[237] До него это была чисто-хозяйственная должность, которую очень долгое время занимал некто Юргенс, прекрасный человек, всегда корректный и любезный с артистами. Погожев стал воротить всеми делами дирекции по Петербургу. Свою деятельность в конторе он начал с того, что расплодил невероятно большой штат театральных чиновников, на места которых назначались главным образом бывшие гвардейцы. По его же инициативе были учреждены должности разных смотрителей материала. На бумаге реформы Погожева выходили как будто очень рациональными, на деле же получился беспорядок — правая рука не знала, что делает левая. Впрочем, как я уже говорила, мне при новых порядках пришлось служить недолго.