Глава 1. Детство. — Петербургское Театральное училище. — Мои учителя танцев

Автобиографии сценических деятелей большей частью начинаются с указания на то, что они вступили на артистический путь либо в прямой связи со своим происхождением, т. е. как близкие родственники артистов, либо по собственному влечению к сцене. Я не могу похвастаться ни тем, ни другим. Моя семья всегда очень далеко стояла от театра, сама же я в детстве не интересовалась решительно никаким искусством, а о балете не имела ни малейшего понятия.

Мой отец Отто Филиппович Вазем служил по учебной части в Москве. Там я и увидела свет 13 января 1848 г. Потом отца перевели на службу в Петербург, где он вскоре умер, когда я была совсем крошкой.

Первые годы моей жизни в Петербурге не оставили у меня воспоминаний. Знаю только, что после смерти отца я жила с матерью и братом, который был старше меня на один год. Смутно начинаю разбираться в окружавшем меня лишь с семилетнего возраста. Помню, что во время Крымской кампании вся наша семья, по заведенной в то время моде, щипала корпию для раненых. Помню погребение Николая I, потому что мне тогда подарили силуэтное изображение похоронного шествия. Помню празднества по случаю приезда в Петербуог невесты старшего сына Александра II, Николая Александровича, датской принцессы Дагмары, ставшей после его смерти женой его брата, Александра III. Тогда от напора толпы, любовавшейся иллюминацией на Невском проспекте, сломались перила на Полицейском мосту, и многие попадали в Мойку, — этому была очевидицей моя мать.

Приблизительно одновременно с этими событиями, мать отдала меня во французский пансион Гарбус, помещавшийся на углу Ивановской и Николаевской улиц. Все науки проходились там на французском языке. Учащиеся должны были разговаривать между собою один день по-французски, другой день — по-немецки. Русская же речь была вовсе изгнана из обихода.

В теплое время года нас водили гулять на Семеновский плац. Тогда Семеновский плац представлял собою обширное поле, разрезанное полотном недавно построенной Царскосельской железной дороги. Мы собирали здесь цветы и любовались проходящими поездами как новинкой. В мою память врезался внешний вид тогдашних вагонов III класса. Они, как и впоследствии, были зеленого цвета, но вместо окон имели наверху маленькие остекленные отверстия, как теперь бывает в так называемых «телячьих» вагонах.

Во время моего пребывания в пансионе у начальницы его Гарбус состоялся большой вечер, и, по заведенному порядку, все питомицы должны оыли в присутствии гостей показать свои таланты, некоторые из моих сверстниц исполнили совместно какое-то «pas de châles», я же, восьми лет от роду, танцовала сольный танец — «болеро». Танцы ставил наш танцмейстер, фамилии которого не помню. Кается, это был артист балетной труппы Пишо.[1]

Успех мой был настолько очевиден, что начальница сочла нужным вызвать к себе мою мать и лично выразить ей свое одобрение по поводу моих танцев.

Возвратившись от начальницы, мать моя с гордостью рассказала об этом своей соседке Крюгер, державшей красильную мастерскую. Сын Крюгер, артист русской оперной труппы, был женат на кордебалетной танцовщице Машеньке Крюгер,[2] которая, прослышав об успехе моего первого «дебюта», посоветовала моей матери отдать меня в Театральное училище. Та послушалась этого совета, и участь моя, таким образом, стала предрешенной.

В 1857 г. я была приведена на приемный осмотр в училище. Меня нашли способной, и я была принята, но только не на казенный счет, так как для этого нужна была сильная протекция, которой у меня не было, а своекоштной воспитанницей. За неимением у моей матери средств на уплату, этот расход приняла на себя моя тетка, сестра моей матери, Амалия Петровна Малер, собственница нескольких дач в Павловске. Тетка платила за меня около трех лет, но затем перестала платить, поссорившись с моей матерью, кажется, из-за дележа какого-то наследства, и платежи за меня в училище до самого моего выпуска не поступали. Однако меня и не пытались исключить за неплатеж, а когда мне исполнилось 17 лет, мне было официально объявлено, что во внимание к моим успехам накопившиеся за мною недоимки мне прощены. Эта милость стала одновременно и западнёй, так как театральная дирекция закабалила меня на «обязательную службу» на казенной сцене.

Во время моего поступления в училище директором императорских театров был Александр Михайлович Гедеонов,[3] ио я его в училище не видела ни разу. Редко показывался у нас и заведующий училищем, он же и начальник репертуарной части Павел Степанович Федоров.[4] Его мы видели преимущественно лишь в торжественные дни. Постоянный надзор за нами осуществляла главная надзирательница женского отделения училища. При моем поступлении это место занимала m-me Рулье.

Видная, со следами былой красоты на увядшем лице, представительная, в синем муарантиковом платье, она производила весьма импозантное впечатление. Держала она себя всегда с замечательным достоинством ираспоряжалась в училище с замашками зажиточной помещицы доброго старого времени.

M-me Рулье в должности главной надзирательницы сменила Елизавета Осиповна Ришард, сестра известной парижской балерины Зинаиды Ришард или Ришар,[5] жены балетмейстера «Большой оперы» Меранта.[6] Под ее «надзором» я состояла до самого выпуска из Театрального училища.

Состав надзирательниц моего времени был довольно своеобразный. Вспоминаю Дарью Ивановну Грехову, которая была почти безграмотной и, кажется, дальше десяти считать не умела. Воспитанницы, зная ее уязвимое место, нарочно обращались к ней с просьбами объяснить им, как решить ту или другую арифметическую задачу, на что она неизменно отвечала:

— А вы посмотрите в книгу…

Не менее любопытный тип являла собою Елизавета Казимировна Флемминг, прозванная нами «Казимиркой». Она была «протеже» Минны Ивановны Бурковой,[7] фаворитки министра двора, графа Владимира Федоровича Адлерберга,[8] — одной из петербургских «достопримечательностей» своего времени по ее всесильному влиянию на административные, а в особенности на театральные дела. Поступив на должность классной дамы и явившись в первый раз на службу, «Казимирка», чтобы занять вверенных ее надзору детей, не нашла ничего лучшего, как предложить им поучить их танцовать. Над этим любезным предложением юные жрицы Терпсихоры, конечно, много смеялись.

Из других забавных инцидентов с Флемминг памятен мне случай, как она, проходя по спальне, нашла на полу чулок. Посмотрев на метку и увидя букву «С», она преважно заявила — Я так и знала, что это чулок Лезенской[9]… Экая неряха!..

Этот случай с «С» — Лезенской долго служил нам предметом потехи и, кажется, даже вошел в изустные предания Театрального училища.

Далее вспоминаю Надежду Ивановну Черухину, отличавшуюся главным образом любовью к сладостям. Воспитанницам часто предоставлялись в театрах ложи, но для выезда в театр, помимо разрешения заведующего училищем П. С Федорова, требовалось еще согласие дежурной классной дамы, которая должна была нас сопровождать. И вот, бывало, мы пристаем к Надежде Ивановне с просьбой поехать с нами в театр, а она отказывается, ссылаясь на усталость или другую причину. Тогда мы конфиденциально ей сообщали, что в театре мы рассчитываем получить конфеты от кого-либо из знакомых, и этого было довольно, чтобы уговорить нашу менторшу.

Однажды, во время летнего пребывания вместе с другими воспитанницами на казенной даче на Каменном острове, мы всем классом отправились под наблюдением Черухиной на прогулку. По дороге мы встретили нескольких морских офицеров, которые любезно предложили нам покатать нас на катере, а после этого посетить и осмотреть их яхту, Стоявшую тут же у Каменного острова. Конечно, мы ухватились за это приглашение, вносившее некоторое разнообразие в нашу скучную и бездельную дачную жизнь. Уговорить классную даму было нетрудно. Накатавшись вдоволь, мы отправились на яхту, где угостились на славу предложенными нам фруктами и сластями. Но насколько были приятны минуты, проведенные на гостеприимной яхте, настолько печально было наше возвращение… Уже приближаясь к нашей даче, мы узрели фигуру П. С. Федорова, стоявшего у балкона со всеми признаками начальственного гнева. Оказалось, что он уже знал о нашей прогулке, — каким образом, нам, конечно, неизвестно — думается мне, что у него были свои доносчики. Нам всем вообще, а Черу-хиной в особенности, был учинен обстоятельный разнос. Но этим дело и кончилось. В позднейшие времена за такую проделку классную даму, конечно, немедленно уволили бы, но в то патриархальное время на дело смотрели гораздо проще, и все недоразумения разрешались, так сказать, по-домашнему, по-семейному. П. С. Федоров, как я уже упоминала, вообще редко показывался в стенах училища, но всегда был в курсе всего в нем происходившего. Это и наводило на мысль, что у него среди училищного персонала были свои лазутчики.

Преподавание общеобразовательных предметов было поставлено у нас не бог весть как высоко. В этом отношении я могла бы сказать словами Пушкина, что

Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь…

В первую очередь вспоминаю учителя истории Лосева, прекрасного педагога, обладавшего редким уменьем оживлять внимание учащихся во время даваемых им объяснений. Когда он замечал, что внимание слушателей падало, он рассказывал какой-нибудь анекдот, а затем постепенно переходил к прерванной нити лекции. Я отлично знала историю и этим читала себя всецело обязанной этому отличному преподавателю.

Фамилии учителя географии не помню, но у меня сохранилось воспоминание об изобретенном нами трюке для подсказки вызывавшимся им к карте воспитанницам. Карта была, как говорится, «немая», т. е. географические названия на нее нанесены не были, но государства были расцвечены разными красками. Мы собрали шерстинки соответствующих цветов и при вопросах учителя, где находится та или другая страна, впереди сидящие прикладывали шерстинку подходящего цвета к волосам, и этого «цветного телеграфа» было совершенно достаточно для правильного ответа.

Когда меня вызывал к доске учитель арифметики Галанин, я, не особенно сильная по части математических наук, отвечала ему, что очень устала от вчерашнего школьного спектакля, у меня-де болят ноги, и я стоять не могу.

— Да, вы, действительно, вчера прекрасно танцовали, — соглашался он, — можете отвечать с места.

А этого только мне и надо было. Я оставалась сидеть, а решение задач мне подсказывали мои товарки.

Хорошо помню преподавателя словесности Рахманова, ученого и дельного человека, к сожалению, в конце моего учения заболевшего душевной боезнью, что и было причиной оставления им службы училище. Особенно врезалась мне в память его манера декламировать пушкинское стихотворение

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье…

На первой первой строке он опускал указательный палец к полу, а на второй — тыкал оттопыренным большим пальцем в сторону.

Французскому языку первоначально учил нас m-r Фабер. В старших классах, когда мы уже более или менее знали французский язык, с нами занимался Гильмо. Он особенно любил устраивать между лучшими ученицами считки пьес Корнеля, Расина и др. французских классиков. В них главным образом отличалась хорошо знавшая французский язык воспитанница Клеопатра Александровна Глухарева, впоследствии, под фамилией Каратыгиной, известная в провинции и Петербурге драматическая актриса.[10]

Немецкий язык у нас не был обязательным предметом, но, по желанию, его можно было проходить. Его преподавал Herr Гольдфридрих. Я принадлежала к числу его учениц и хорошо помню, как подчас, во время урока, услыхав на улицах военную музыку, мы бросались к окнам и садились на подоконники смотреть на проходивших по Театральной улице солдат, а учителя просили дежурить у дверей и дать нам знать в случае приближения классной дамы. Бедный немец, опасаясь потерять своих и без того немногих учениц (а следовательно, и свой заработок), потакал нашему озорству и исправно нес у дверей караул.

Учителем рисования был художник Телешов. Я никогда не обладала способностью к этому искусству и умела рисовать разве только садовую лейку с вытекающей из нее водой. Когда Телешов давал нам задания, я всякий раз предлагала нарисовать лейку, чем мой снисходительный учитель вполне удовлетворялся.

Талантливым преподавателем игры на фортепиано был Сантис,[11] отличный пианист и композитор. Воспитанницы сплошь и рядом, чтобы увильнуть от урока, просили его показать им, как нужно исполнять ту или другую музыкальную пьесу. Виртуоз садился за инструмент и по мере игры так воодушевлялся, что не замечал, как проходило время, назначенное для урока. Другим учителей фортепианной игры был Петерсон, строгий и педантичный немец, сообщавший ученикам бездушную, деревянную манеру игры.

Всех нас учили также и пению, и мы проходили сольфеджио и прочие вокальные упражнения. Преподавательницею была некто Ковалькова.

Кроме фортепиано, на «мужской половине» училища желающим преподавалась игра и на всех оркестровых инструментах. Преподавателями были солисты-виртуозы из оркестра Большого театра, как скрипач Венявский,[12] арфист Цабель,[13] виолончелист Зейферт,[14] флейтист Чиарди,[15] на корнет-а-пистоне — Вурм,[16] на кларнете — Каваллини[17] и др. Мне с ними дела иметь не приходилось, и о них я ничего сообщить не могу.

Помню врачей училища — Гейденрейха, Бесса, Экка и др., но какие обязанности они несли — не ведаю, так как в случае необходимости немедленной их помощи обычно ни одного врача в училище не оказывалось. Так, однажды, во время репетиции школьного спектакля, я занозила ногу деревянной щепкой, вонзившийся в пятку через танцовальный башмак. Боль была адская. Меня снесли в лазарет. О случае со мной сообщили директору театров графу Борху.[18] Последний потребовал дежурного врача, но, несмотря на самые тщательные поиски, такового найти не могли. Я обливалась слезами от боли. Разгневанный директор распорядился послать за доктором в медицинский «физикат» (впоследствии медицинский департамент министерства внутренних дел), помещавшийся на Театральной улице, против училища. Спустя короткое время оттуда, действительно, явился врач который и извлек из моей ноги огромную занозу, крестообразно разрезав мне пятку.

Из служащих училища того времени не могу не вспомнить с чувством глубокой благодарности об училищной буфетчице Авдотье Трофимовне Медведевой, которая с самого моего поступления в школу принимала во мне самое сердечное участие. Познакомилась я с ней благодаря ее дочери Александре Ивановне Медведевой,[19] бывшей в то время старшей воспитанницей училища, а впоследствии кордебалетной танцовщицей в балетной труппе, обслуживавшей русскую оперу Мариинского театра. В то время в училище был обычай отдавать маленьких воспитанниц под надзор старших, которые должны были наблюдать за их поведением, внешним порядком и пр. Ко мне и была приставлена в качестве такого «ока» воспитанница Медведева. Ее мать меня сердечно полюбила и не только старалась делать мне поблажки как буфетчица, припрятывая для меня булки н т. п., но относилась ко мне прямо-таки по-матерински, скрашивая этим невеселую на первых порах долю ребенка, оторванного от родных.

Впоследствии — в 1887 г. — я вышла вторым браком замуж за овдовевшего мужа А. И. Медведевой, профессора хирургии И. И. Носилова[20] и стала мачехой четверых ее детей.

Перехожу к моим наставникам в сфере моей специальности — к преподавателям балетных танцев.

Первой моей учительницей была некто Волкова,[21] отличавшаяся необыкновенной грубостью, которой она наводила на нас, маленьких, панический страх. Меня она не называла иначе, как «косматый чорт» (из-за моих длинных, густых, плохо подчинявшихся гребню волос), и на первом же уроке накинулась на меня с бранью за то, что я не знала балетного экзерсиса. Я же до тех пор не видала никогда не только хореграфических упражнений, но и балетных танцев, и мне в школе никто экзерсиса не показывал. К счастью, я училась у Волковой недолго, особенных успехов не сделала, да ее скоро и уволили, кажется, из-за невозможного обращения с воспитанницами.

От Волковой я перешла в класс к Льву Ивановичу Иванову,[22] известному артисту, режиссеру и балетмейстеру, но у него далеко в смысле успехов не пошла. На уроках я ленилась и шалила, тем более, что стояла в самом последнем ряду танцующих. Л. И. Иванов никогда не был хорошим педагогом — главным образом вследствие природной мягкости и апатичности своего характера. Он не был способен заставить учиться и не умел поддерживать дисциплину. Мои отметки по танцам были в то время очень невысоки, и П. С. Федоров угрожал мне даже увольнением через год, если я не исправлюсь.

Преподавание балетных танцев производилось тогда приблизительно так же и в той же постепенности, как это делается и теперь. В младшем классе проходился элементарный экзерсис у палки и на середине зала.

Мое серьезное учение началось только после перехода в средний класс к Алексею Николаевичу Богданову,[23] впоследствии балетному режиссеру. Здесь экзерсис был посложнее. Мы проходили разные позы, арабески,[24] аттитюды,[25] нетрудные танцовальные темпы. Число движений увеличивалось — начинались движения на полупальцах.

Богданов являлся отличным учителем. Прекрасно распоряжаясь танцующей массой учениц, он замечал достоинства и недостатки всех и умел внимательно за всем следить. Он сразу заметил меня, поставил в первую линию и этим как бы поощрил меня. Действительно, я стала учиться весьма старательно. Скоро моя подруга К. И. Канцырева[26] и я стали лучшими ученицами, и Богданов, в виде Награды за хорошие успехи, стал часто приносить нам сладкие булки — штрицели, а однажды даже подарил маленькие золотые колечки, изображавшие крест, якорь и незабудку.

У Богданова я училась сравнительно недолго и перешла в старший класс к французу Гюге,[27] превосходному учителю танцев, которому главным образом я обязана всей своей последующей артистической карьерой. Гюге сразу оценил мои способности и направил их развитие должным образом. Мне тогда было лет четырнадцать.

Гюге принимал в свой класс только лучших учениц, которых можно было подготовить к занятию ответственных мест на сцене. Менее способные воспитанницы, предназначавшиеся только к ансамблевым танцам, обучались другим преподавателем, и их класс был несравненно проще. Своих будущих учениц Гюге подбирал как по экзаменационным отметкам, так и путем личного выбора, неизменно присутствуя на всех экзаменах. В старшем классе происходила окончательная подготовка танцовщиц к сцене. Здесь они проходили высшую хореграфическую премудрость, постижение которой необходимо артистке образцового балетного театра, здесь определялись хореграфический жанр той или иной ученицы и объем танцовальных возможностей будущей артистки.

Загрузка...