Записки нечаянного богача 2

Глава 16 Проклятый старый дом. Помощь предков

К воротам подъехали через вековую дубраву, от которой прямо веяло спокойствием и умиротворением. Это тебе не мутный ельник, где каждая вторая лесина, узлом завязанная, так и норовит или щеку оцарапать, или глаз выколоть. Дубы — деревья хорошие. Не знаю, почему, но проезжая по аллее на Роллс Ройсе я чувствовал их мудрую силу и какое-то предостережение, что ли? Но рассудительностью и опытом для того, чтобы внять ему, явно не обладал. А вот предчувствие ощущал какое-то странное, сдвоенное. Как будто странный острый привкус неизбежной смертельной опасности и мятно-медовое предвкушение чего-то очень хорошего, чуть отдающее донником и ландышем. Не знаю, как объяснить.

Глухие ворота темного металла, с причудливыми вензелями, богато, но как-то излишне украшенные всякой кованиной, разошлись в стороны и перед капотом раскинулся парк. Но если там, где проходил раут, он был светлым, просторным и воздушным, то здесь — наоборот. Какие-то невнятные деревья и кусты, росшие, казалось, без всякой логики и порядка. Темные углы, сырость и полумрак, как в классических английских ужасах. Вспомнились По и Лавкрафт. Легче от этого не стало совершенно. Половина, если не больше, деревьев стояли сухими, на некоторых даже коры не было. Изломанные ветви тянулись вверх, словно проклиная уходящее солнце и славя наступающую тьму.

Машина остановилась возле колоннады с высокой мраморной лестницей. Старые ступени были во многих местах выщерблены и стерты. Странное жилище у банкира, уверен, этот явно мог бы и получше выбрать. Сам дворец и правый флигель таращились в парк черными глазницами окон, и света не было ни в одном из них. Лишь левое крыло, странно большое, несимметричное, было освещено и снаружи и изнутри. По ступеням спускалась женщина в черном балахоне до пят и откинутом капюшоне. Рыжая, с заметной сединой. Лорд, ерзавший по дорогой коже сидений всю дорогу от ворот, посмотрел на меня и во взгляде читалось ясное: «я передумал, мне пора!».

— Спокойно, Серега. Бог не выдаст, — уверенно сказал я. Рыжая в это время дернулась и внимательно уставилась в тонированное стекло Роллс Ройса. Точно в то место, за которым были мои глаза, изучавшие ее без всякой охоты, скорее по необходимости и привычке стелить соломку заранее и везде, где можно и нельзя. Эту даму я, пожалуй, обернул бы в солому всю целиком, с ног до головы. Да и подпалил бы, недолго думая.

— Темной ночи, гости долгожданные! — чуть нараспев протянула она, стоило нам с Лордом выбраться из машины. На место отъезжавшего английского шедевра тут же въехал двухсотый, откуда выскочили Леха и еще два парня, вставшие шагах в четырех от нас с Ланевским.

— Здравствуйте, — вежливо ответил я рыжей. — Неужели мы перепутали время и задержались, заставив хозяина ждать?

— Хозяин наш может ждать сколько угодно. И прибыли вы точно в назначенное время. А вот ждали мы вас долго, до-о-олго, — в ее голосе мне послышалась угроза и скользящее призрачное безумие. Вечер, который обещал быть непростым, становился откровенно неприятным. Лорда как заморозили — он не отрываясь смотрел в блекло-зеленые глаза на бледном лице, абсолютно лишенном веснушек, этого чудесного солнечного украшения рыжих, — я провожу вас в зал к гостям, молодые люди. Псов оставьте во дворе.

Эта фраза была сказана абсолютно ровно, без малейшего наигрыша. В каком же мире жила эта странная дама? Я повел правой кистью параллельно земле, давая Лехе понять, что пока дальше мы сами. Поднимаясь по старинным ступеням, подумал, что строить дом со входом, смотрящим на закат, в старину стали бы немногие. И это позитива тоже не добавило. Как и четыре висящих на фасаде пулемета, явно управлявшихся автоматикой откуда-то изнутри. С удовольствием послушал бы сейчас совета внутреннего скептика, но тот наотрез отказался даже выходить из машины. Реалист же молчал и разглядывал лепнину на колоннах и стенах. И сцены, запечатленные в камне, одинаково не нравились нам обоим. Ланевский плелся чуть позади, явно проклиная про себя тот день, когда решил иметь со мной дела. В который раз уже.

Левый флигель был украшен лепниной даже гуще, чем кованые ворота. В сумерках фигурки не ней, казалось, шевелились. Но это были не движения актеров или кукол. На ум приходило постоянное перемещение сплетенных длинных холодных змеиных тел в клубке. Или суета каких-то крупных и опасных насекомых в рое. Похоже, в этот раз я ошибся и с местом, и со временем, где мне следовало бы находиться. Оставалось надеяться, что не фатально.

Рыжая подошла к высоким двойным дверям, на бронзовых петлях и дереве которых были видны странные узоры, напоминавшие руны.

Врата отворились со скрипом, от которого Лорд сбился с шага, а у меня встала дыбом шерсть на загривке. Во мраке полутемного холла скорее угадывались, чем были по-настоящему видны, большие картины в тяжелых рамах на стенах. Крупная, явно старинная мебель. И канделябры в форме сухих веток неведомых деревьев. Ни света, ни огня здесь не было. Рыжая смотрелась впотьмах органично и угрожающе, чернота вокруг обнимала ее, как родную, стирая, казалось, грани между собой и ее черным балахоном. Подумалось, что провожатая сейчас накинет капюшон — и пропадёт вовсе, и лишь эхо безумного смеха, визга и шепота будет биться о своды и стены сумасшедшим нетопырем. А еще подумалось, что выйти отсюда нам не дадут.

Вслед за мрачным холлом открылся полутемный коридор, длиной шагов в полсотни. На стенах тоже висели картины с сюжетами — один гаже другого. Ведьма ускорила шаг, не давая задержаться и рассмотреть холсты и доски поближе. Хотя и желания особенно не было. Ланевский уперся было глазами в мозаику пола, но разглядел, как и я чуть раньше, повторяющийся завораживающий узор из треугольников и шестерок, собранных по три, судорожно вдохнул и зашагал шире. К матово-черным третьим воротам, покрытым густой вязью красных символов, знать о значении которых подсознательно не хотелось, мы едва ли не подбежали. Рыжая торжественно развела створки, не издавшие ни звука.

Вслед за ней в зал вошли и мы. Помещение было приличных размеров, побольше школьного спортзала, пожалуй. Больше в помещении приличного не было ровным счетом ничего.

Вдоль стен стояли люди в таких же балахонах. Справа — женщины, слева — мужчины. Часть из них была в накинутых капюшонах. Дальше от нас, у противоположной от входа стены, стояли на коленях люди без одежды. Некоторые были связаны. Картины и убранство зала не оставляли сомнений в его профильной культовой направленности с выраженным срамным подтекстом. Ланевский шумно вздохнул и судорожно поправил бабочку, словно та начала душить его. Я ждал. Терпение таяло стремительно.

— Дмитрий, приветствую! О, и Сережа с тобой! Очень хорошо! Как раз все вместе разом и обсудим! — банкир появился откуда-то сбоку, к счастью одетый. Но, к несчастью, одетый тематически. Его вид в кожаной сбруе, плаще с алой подкладкой и ботинках, украшенных пряжками и молниями, чуть ли не тех же, в каких он был на памятном круизе, вызывал во мне отчуждение, граничащее с отвращением. А взгляд масляно-горящих глаз эмоции только усиливал. У человека в своем уме, не расширенном и не обуженном специальными препаратами, таких глаз быть не могло по определению.

— Прошу, не стесняйтесь! В моем доме все создано для раскрепощения и удовольствия, — ворковал он, подходя ближе. А я думал о том, что вряд ли вспомню про глушилку в ремне и про весь свой небезупречный план дальнейших действий, рискни он протянуть ко мне руку. Видимо, это было как-то заметно со стороны, поэтому кожаный Толя остановился не доходя. Там, где я даже ногой бы до него не дотянулся. Очень верное управленческое решение с его стороны.

Махнув рукой, эдак легко, по-королевски, он подозвал девушку с подносом. Из одежды на ней был только строгий ошейник и какие-то эрзац-кандалы на запястьях и щиколотках. Судя по состоянию кожи — бижутерия была не декоративная, а функциональная. А судя по выражению лица и глаз, осанке и мелкой дрожи — работала она тут вряд ли за деньги или из любви к новым неизведанным ощущениям. Я мог, конечно, ошибаться, но красные глаза рабыни молили о помощи. Нет, уйти отсюда, не учинив бардака я определенно не смогу. На подносе стояли бокалы с красным вином. Или не с ним, но проверять не хотелось ни в коем случае.

— Не стесняйтесь, прошу вас! Дима, Сережа, угощайтесь! Мой дом — ваш дом, — настаивал банкир, не меняя фальшиво-гостеприимного тона и выражения лица. Оно было даже не приторным, я не знал, каким словом вообще можно было охарактеризовать то, что видел. Зрачки Анатолия были крошечными, хотя яркого света не было и в помине. Белки глаз покрывала густая красная сетка капилляров. Банкир явно был не в себе.

— Нет, — произнес я, и собственный голос снова удивил меня. Он был ожидаемо глуше, чем обычно, но это понятно — всегда при нервотрепке словно «забивались» связки, и голос садился. Но в этот раз он был значительно ниже и глубже обычного, словно вместо меня отказали банкиру минимум три Пети Глыбы.

— Что значит — «нет»? — изумление его было вполне искренним и объяснимым. Как такое вообще может быть, чтобы ему, хозяину всего вокруг, смели отказывать?

— Это — не мой дом. Есть и пить мы здесь тоже ничего не станем. Говори, зачем звал? — меня не покидало ощущение, что слова, вылетавшие из моего рта, говорил кто-то другой. Тот, кто мог себе позволить не бояться всесильного финансиста, экономиста и черт знает кого еще.

— Ты забываешься, щенок! — взвился Анатолий, еще сильнее выпучив глаза, и без того заинтересовавшие бы разом нарколога, психиатра и офтальмолога. Рот его расползся, и он облизнул губы. И они, и язык были синеватыми. «Чего ж ты такого долбанул-то, Толян?» — удивленно поинтересовался внутренний фаталист.

— Следи за языком! — прорычал я, окончательно пугая самого себя. Устраивать свару с этим человеком было не самой лучшей идеей, конечно, но принимать его правила игры я не собирался тем более. Именно об этом мы как-то говорили с Костей Бере: тот самый случай, когда сперва ты ничего не делаешь, чтобы помешать случиться злу или тому, чего не приемлешь, а потом вынужден мириться с ним, иногда робко негодуя, что дряни и грязи вокруг становиться все больше. «Ну уж нет!» прогремел внутренний реалист тем самым голосом, которым говорил при первой встрече с банкиром. И тем, которым спас меня из вечного ужаса на Верхних небесах. Кто же ты такой, глас разума? И чьего?

— Как ты смеешь так разговаривать со мной⁈ — Толя тоже попытался рычать, но сорвался на истеричный визг.

— Смею. Откуда ты, Толя? — зачем-то спросил я и тут же с изумлением понял, что знаю ответ. Как будто открылся какой-то странный файл, где были одновременно и текст, и аудио, и карты, и видеоролики. Это было неожиданно, но очень впечатляюще. Словно новый пласт памяти, лежавший до поры, развернулся именно тогда, когда понадобился. И я увидел.

…Деревня с когда-то ласковым, после смешным, а теперь откровенно двусмысленным названием «Лобок» лежала на берегу озера Езерища. Назвали её так потому, что располагалась она на довольно крутом северном бережке, будто смотрясь оттуда в озерную гладь. Чудесные, тихие и живописные места. Там бы Пришвину или Паустовскому родиться. А родился Толик.

Школа находилась в поселке Езерище, названном в честь озера. Идти до нее было всего пять километров, для деревенских — дело вполне привычное. Одно время даже на автобусе возили, особенно младшеклассников, но чаще приходилось ходить пешком: то автобус сломается, то водитель запьет. Учиться Толик любил, а вот других детей — нет. Жирные или тощие губастые черноглазые и черноволосые еврейские ребята, которых было много, с деревенскими не водились. Сероглазым и голубоглазым потомкам тамошней выродившейся шляхты тоже не было дела до пришедших за знаниями селян. Они, жившие аж в поселке, деревенских дразнили и часто колотили, и чем старше — тем сильнее. У всех ребят из Толиковой деревни было намертво прилипшее обидное прозвище, связанное с неприятными насекомыми. Про них Толя узнал гораздо позже, класса до шестого он был искренне уверен, что это просто «название по месту проживания», как, например, у «косенковских» или «ткачевских» ребят из других деревень. Мальчикам, а особенно девочкам из соседней с Лобком деревни Зуи, было гораздо хуже.

Тогда-то Толя и решил, что никому больше не позволит себя дразнить обидными словами. И что станет богатым и известным. Чтобы проклятые подпанки никогда даже подумать не могли о том, чтобы пнуть его походя, плюнуть на спину или измазать ранец коровьим дерьмом. К окончанию школы все стало сложно, непонятно, плохо и голодно. Западная граница озера, и все, что было дальше, включая школу, стали территорией соседнего, другого государства, а в деревне сделали погранпереход. Времена были тяжелые, отца у Толи не было, а мать выживала, как могла. Могла она немногое.

Ему повезло — он поступил во Псков, а оттуда перевелся в Ленинград, который в ту пору обратно стал Санкт-Петербургом. Яростное стремление к хорошей жизни и готовность идти на все ради нее привели его в компанию звезд курса и потока, которые, может, и не сильно разбирались в финансах и экономике, но точно обладали и тем, и другим, особенно если сравнивать с парнем из деревни, убивавшимся на двух работах и трех подработках, но все равно ходившем в «немодном». Толя был готов на все, чтобы «выбиться в люди», как мечтала мать. Последний раз он ее видел, приехав в Лобок на втором курсе. Пьяная, с черными ногтями и обвисшими брыльями, она кинусь к нему, обслюнявила все лицо, причитая и нещадно воняя брагой. А сама при этом шарила в рюкзаке — не привез ли Толька бутылку? Умерла она через полгода. Отравилась или угорела — никто выяснять и не думал. На похороны он не приезжал. Дом продал через знакомых. Деньги пустил в дело. Тогда его уже знали в определенных кругах Санкт-Петербурга, место в которых он себе выгрызал, но чаще — вылизывал…

— И ты начал мстить всем, кто был богаче, успешнее и красивее тебя. И тем, кто слабее — просто потому, что мог себе позволить. А получив знакомства, власть и деньги, совсем страх потерял. Оккультные практики привлекают тебя? На боль и смерть смотреть любишь? Ну и говно же ты, Толя! — то, что это я говорю вслух, я понял лишь по тому, как поменялись лица у стоявших вдоль стен черных фигур. И как затрясло банкира, визжавшего в ответ что-то вовсе нечленораздельное. Я отвлекся на его истерично-судорожные прыжки и пропустил момент, когда рыжая ведьма оказалась рядом.

Она возникла словно из воздуха. Меньше мгновения ей потребовалось, чтобы появиться передо мной, поднять к губам сжатый кулак и дунуть в него. Из кулака мне прямо в лицо вылетело сероватое облачко. Я не знал, что за препараты или вещества способны так действовать на человека. Я, оказывается, вообще очень многого не знал.

Лицо словно сунули в ледяную горную реку — я чувствовал, что по коже словно пробегают тугие струи, промораживающие ткани все глубже и глубже. Но ни сдвинуться, ни отвернуться уже не мог. Даже моргнуть не мог. Еще дышал, но почему-то был уверен, что это ненадолго. Вдруг, как тогда на яхте, за секунду охватил взором неподвижных, вроде бы, глаз весь зал — видел всех и каждого, до самой мелкой детали, вроде капельки пота над бровью или остатка почти сведенной татуировки синего перстня на пальце. И теперь знал, что справа, за стенами мужчин, была не стена, а ширма, за которой скрывалось что-то могучее, сулящее помощь. Или смерть. Рыжая тварь явно засунула бы за пояс старика Тимоти Лири со всеми его успехами в химии.

— Молодой Волк, да еще не вошедший в силу, какая удача, — зашептала она голосом, далеким от здравомыслия. Хотя вся окружающая картина в принципе из него решительно выпадала. Логичными, пожалуй, были только два мужика в черных балахонах, прижавшие к полу Серегу Ланевского. — Вот это подарок! В тебе много силы, Волк, где только набрал столько? И всю, всю, до капельки всю заберу, заберу, заберу-у-у… И не будет тебя больше никогда-а-а. — Рыжая стала покачиваться и завывать. Лорд за спиной бился на полу, но к тем двоим подбежали еще четверо, и его просто вдавили в камень. А я вдруг вспомнил, что цветов Наде так и не привез. Она ландыши любит. Нежный, свежий, легкий, словно хрустальный аромат маленьких лесных белых колокольчиков на темно-зеленой ветке, изогнувшейся над широким листом. Капелька росы на одном из них. И — никогда⁈

— Нет! — если в прошлый раз голос принадлежал трем Глыбам, то в этот раз их было минимум пятеро. Никогда не подозревал, что могу издавать такие звуки. Или это такая побочка от ведьминого зелья? Сама рыжая оборвала танец и отскочила шага на три — не ожидал от нее такой прыти.

— Почему ты еще дышишь, Волк? — теперь к безумию в ее голосе добавились ярость и ужас. Так себе получался коктейль в собеседнице.

— Что у него с глазами, Эльза⁈ — хрипло завизжал Толик одновременно с ней.

— Потому что не след тебе, Гореслава, сынов моих зельями твоими травить! — уверенно произнес внутренний реалист моими губами.

— Кто ты такой⁈ — эти двое визжали уже хором.

— «Внук божий — огонь под кожей», — ответил я своей старой присказкой. Оледенелые губы со слышимым хрустом разошлись в улыбке, вряд ли похожей на человеческую. И, кажется, улыбался не тот я, что говорил про огонь, а тот, который знал имя ведьмы и собирался ее убить. Не планировал. Не готовился. Просто знал, что при первой же возможности вытряхнет душу старой твари из этого бледно-рыжего кожаного мешка.

— Убейте их сейчас же! — Эльза-Гореслава упала на четвереньки и орала оттуда, снизу. Пока я следил за ее движением взглядом, банкир подскочил и вогнал мне в грудь стилет, длинный и узкий, как гвоздь-двухсотпятидесятку.

Сперва я услышал, как острие с скрипом пробило мышцу, прошло глубже и противно шкрябнуло по левой лопатке. Изнутри. От краев раны сразу стал расползаться тот же стылый лёд, что и от ведьминого порошка.

Потом раздался крик Сереги:

— Порву за князя! — и он вылетел ко мне из-под вороха балахонных, попутно сломав кому-то ногу, судя по хрусту и вою. В его голосе, кажется, не было ничего общего с преуспевающим умницей-руководителем филиала банка. Зато было предельно ясно — этот точно порвёт.

Черно-красные двери разлетелись с грохотом. Одна из них кинула в нашу сторону двоих в черных полотнах. Я откуда-то точно знал, что на пол оба упали уже мёртвыми. Вторая дверь вбила в противоположную стену Эльзу, которая, впрочем, отмахнулась от нее, как от осеннего листа, разведя затем руки в стороны. В проем тем временем вбегали темные фигуры, двигавшиеся очень быстро даже для профессионалов. Или это меня так приморозило от чертова зелья? Одна фигура, ростом ниже других, склонилась надо мной, и я увидел за забралом легкого шлема глаза умницы и эрудита Федора Михайловича, в которых начинало плескаться яростное сожаление: не успел. Я хотел кивнуть ему, поприветствовать и успокоить одновременно, но не успел — умер.

В прошлый раз изнанка Вселенной выглядела страшнее. Наверное, в первый раз всё страшнее. Но если тогда с обратной стороны звезд не было видно абсолютно ничего, то теперь за небесами виднелся далёкий густой лес до горизонта. Его делили реки и ручьи. Его окружали ровные участки пахоты. Но главным был именно он, и сердце его билось в древней дубраве, на поляне, посреди которой высился прадед всех дубов в округе. Видимо, в этот раз помирать довелось не на Верхних небесах. Ну и ладно, падать ближе. Интересно, а талант к дурацким шуткам неистребим? Я умер — а он нет?

— Рано помирать, внучок, — раздался голос, звучавший, кажется, отовсюду. Ну уж точно не в моей голове. Она, наверное, между Лордом и Федором лежала сейчас, там, где и оставил. Поди, остыла уже.

— Не о том думаешь, Дима. Думай, как возвращаться будешь, пока дорогу назад не позабыл! — вот нудный дед, помереть нормально не даст! Сознание пыталось собраться с мыслями, как бы по-дурацки это не звучало. В прошлый раз из плена шамана меня спасла ярость. В этот раз она, видимо, наоборот меня сюда определила. Поди знай, как возвращаться? Стоп, а чего бы не спросить у общительного голоса? Он-то, чую, знает.

— Знаю. Спрашивай, — предложила Вселенная вокруг.

— Кто ты? — да, в этот раз мой талант на оригинальные вопросы определенно подкачал.

— То сейчас не важно, кто я. Важно — кто ты? — о, Боги, только конкурса по логике, софистике и ораторскому искусству мне прямо сейчас и не доставало. Логику вообще с первого курса не люблю — ее препод вел неприятный. И, видимо, не довёл. Хотя, по мне и так это заметно. Но надо хотя бы с чем-то определиться. Пространство или время, например, вполне подойдут. Если Вселенная перестанет отвечать вопросом на вопрос, как последний… Чапаев.

— Внук Божий — огонь под кожей, — на автомате ответил я.

— Правду говоришь. Мало кто в твое время это умеет и может. Да и не хочет почти никто. А всё на жизнь жалятся: жизнь, мол, паскудная пошла. Какую заслужили — та и есть, — наднебесная ширь начинала брюзжать, но была права.

— Я так не хочу! — и именно об этом была мысль совсем, кажется, недавно.

— Воля в тебе есть, это хорошо. Сила есть, пусть и малая пока. Ещё лучше. Опыт и мудрость придут с годами, коли Боги так велят. А как хочешь, коли «не так»? — в бесплотном голосе прорезался интерес.

— Честно хочу. И сам — и люди вокруг, — хорошая привычка говорить правду, паузы перед ответом не было ни малейшей.

— Добрый ответ, достойный. Видать, потому и довелось тебе единому за много веков подняться сюда, — после одобрения послышалась торжественность.

— А «сюда» — это куда? — второй мой вопрос в диалоге со Вселенной тоже новизной не блистал.

— Здесь — твои небеса, Волк. Здесь все предки твои, кто Честь и Правду не порушил, — так, стало яснее, но не сильно. Только вопросов прибавилось.

— Ирий? — о да, я могу быть настойчивым и даже нудным.

— По-всякому звали, по-всякому будут звать. Есть Небо. Оно одно. И есть небеса — свои для каждого. Это — твои, — ладно, это тоже ответ.

— А где ты жил, пока… пока не поднялся сюда? — ну а вдруг ответит?

— А вон, глянь-ка, — набежавшие было под нами облака раздуло порывом ветра, и стало видно, как лес чуть движется вправо. Было похоже, что я смотрю на Землю с орбитальной станции, только орбита какая-то низкая — континент целиком не виден, и края-изгиба глобуса не видать. Ладно, не со станции тогда, а, к примеру, с дирижабля. Господи, да что ж за ахинея в голову лезет⁈ А голос продолжал:

— Видишь, река внизу блестит? А там, гляди, и вторая к ней. Вот там-то, где Полота с Двиной встречаются, я и жил-был, — это было не эхо легкой грусти, а отзвук доброй памяти.

— Знатные места, приметные, памятные, — я принял напевный тон беседы не нарочно, как-то само так вышло, — а когда София белокаменная под синим небом над зелеными холмами в воду текущую смотрится — душа поет, на нее глядючи…

— Душевно сказал… Никак бывал там?, — голос предка стал звучать с интересом, насколько это определение может быть применимо к звуку Вселенной.

— Да, довелось. Красота — не передать. По весне были, на майских праздниках. Синь да зелень кругом, и на горочке красавица София, как невестушка стоит, — я будто наяву видел собор над рекой.

— Истинно так. В мои годы иначе выглядела, но правду говоришь, как невеста.

— И камень Борисов перед ней на холме лежал, к реке ближе, — я словно продолжал смотреть на панораму холма над Западной Двиной.

— Да не Борисов он! — голос звучал не зло и не расстроенно, а, скорее, с некоторой досадой, — один дурак сказал — остальные, что сороки не бугру, подхватили да дальше понесли не глядя. Борис, как имя при крещении сменил, так и на камнях тех крестов нарубить велел. А сами-то валуны стародавние, еще Рёнгвальдом Достославным по землям его расставлены были. Брата-то дедова, как народился, Рогволдом в его его честь и назвали.

Я ошалело разинул рот. Точнее, разинул бы. Если бы у меня тут он был.

Мысли зашуршали, перебирая карточки родословной, которую я пытался собирать своими силам, без специально обученных платных людей, на которых у меня тогда не было денег. То, что русские Волковы пошли от белорусских Волков-Леоновичей, я достоверно знал от бабушки. Откуда пошли Волки-Леоновичи не знал, казалось, никто. Кроме голоса небес моих предков, который только что популярно объяснил мне, на пальцах буквально показал все недостающие звенья моей завиральной теории происхождения. Брат деда — Рогволд Всеславич, крещен Борисом, сын самого Всеслава Полоцкого! Сам дед тогда, выходит, Ростислав которого родня вместе со всеми братьями и их детьми при сваре за киевский престол погрузила на ладьи и отправила подлечиться в Византию, облегченно плюнув вслед. Отец — Даниил, а по-старому — Давило Полоцкий…

— Вит⁈ — сказать, что я был поражен и изумлен сверх всякой меры — значит, стыдливо промолчать. Даже когда окончательно понял, сколько денег выиграл — охренел меньше гораздо. — Или правильнее Роман?

— Романом матушка брата назвала. Не копай памяти своей, много сора там. Книжники что в мое время, что в твое, пишут то, за что золотом платят. Потому и правды мало — ее при злате всегда крохи редкие. Вит, верно ты сказал, — подтвердили небеса.

Мать моя волшебница, как говорил один известный в моем времени артист, сценарист и в прошлом — священнослужитель. Это же сам Вит Полоцкий! А я был прав, придумав вести род от самого Всеслава Чародея! Нет, это все, конечно, могло быть достоверной галлюцинацией, вызванной кислородным голоданием перед смертью, или ведьминым порошком. Да и пес с ним! Зато оно было, и было одним из ярчайших впечатлений за всю мою жизнь. Жалко только, что последним.

— Не смей помирать прежде смерти! — грянуло вокруг. Казалось, вся Вселенная задрожала от этого, нового голоса. И он был гораздо мощнее Старого Волка.