Записки провинциального священника

18 июня

До чего же любопытной оказалась история храма Преображения в Сарске! Старец Варнава провел уникальную исследовательскую работу. Но что самое удивительное, здесь, в сундуке, среди собранных им бумаг лежали подлинные исторические документы, самые ранние из которых датировались XIV веком! Документы были описаны, снабжены подробным комментарием и подготовлены к публикации. Старцу Варнаве опубликовать их, естественно, не удалось, но какая удача, что они сохранились!

Я держу в руках рукопись, озаглавленную «Летопись храма Преображения в Сарске иерея Порфирия Богоявленского». Автор летописи — человек переломного, петровского века, выпускник Славяно-греко-латинской академии, однокашник Ломоносова. Он находился в переписке с первым русским историком Нового времени Василием Никитичем Татищевым, и, так же как Татищев, иерей Порфирий Богоявленский не вмещается в XVIII век. Он преодолевает сейсмический провал этого века, соединяя прошлое и будущее России.

Отец Порфирий завещал будущим настоятелям храма Преображения продолжать его летописный труд, для чего вплел чистые листы в свой журнал. Не все откликнулись на этот призыв, но большинство настоятелей оставили свой след в летописи храма. У одних летописи скупые и лаконичные, у других — более пространные. Одни дают лишь перечень пожертвований и осуществленных хозяйственно-восстановительных работ, другие рассказывают о важнейших событиях, нередко драматических, в жизни прихожан и всего города, третьи делятся своими сокровенными размышлениями, порою наивными, а иногда поразительными по глубине понимания жизни, человеческих судеб и происходивших событий. Но как бы то ни было, каждая запись важна как историческое свидетельство, даже вот эта, самая короткая, состоящая всего из четырех слов: «Служил, крестил, венчал, отпевал». Разве не ощущается здесь аромат екатерининской эпохи, века Просвещения? Сделал эту запись отец Николай Платонов. Платонов! Это уже о многом говорит. Митрополит Московский Платон, директор и проректор Московской Духовной академии, оказывал щедрую помощь наиболее талантливым студентам, составлявшим своеобразный платоновский кружок, интеллектуальное и духовное братство, члены которого получали фамилию Платонов. Сколько людей с этой фамилией оставили свой след в истории нашей духовной жизни и культуры! К их числу принадлежал и отец Николай Платонов, оказавшийся в силу каких-то неведомых нам причин в Сарске, в Тмутаракани. Высокообразованный и талантливый человек — иначе он не был бы Платоновым, — он оставил после себя только четыре глагола, которые звучат едким сарказмом, особенно если сопоставить их с известным изречением Юлия Цезаря: «Пришел, увидел, победил», а ведь именно это изречение, нужно полагать, пародировал отец Николай. В самом деле! Не пришел он в Сарск, а сослали его сюда, то, что увидел, произвело на него гнетущее впечатление, и ни о какой победе тут, конечно, не могло быть и речи. Но, вероятно, не только о своей судьбе думал он, тщательно выписывая эти четыре слова, он думал о бренности человеческой жизни, замыкаясь в броню стоической иронии. Вот в чем его драма. Он больше мыслитель, чем священник. Если бы было наоборот, он увидел бы, что такой итог жизни совсем неплох. И если в презираемом им Сарске отец Николай Платонов не стал свидетелем ни одного события, достойного упоминания, то и слава Богу! Нам, пережившим жуткие катастрофы, его бы муки!

Построенный в начале XVI века храм Преображения в Сарске имел более чем вековую предысторию. Она начинается с приезда в эти края иеромонаха Даниила, который перед этим длительнее время нес послушание в городе Сарае, столице Золотой Орды. Прибыл он туда в свите митрополита Алексия. Как известно, последний во время пребывания в Орде исцелил от тяжелой болезни царицу, в результате чего приобрел огромное влияние в окружении хана. Возвращаясь в Москву, он решил оставить в Сарае отца Даниила, который, с одной стороны, пользовался его полным доверием, а с другой — обладал качествами, необходимыми для выполнения порученной ему ответственной церковно-дипломатической миссии. Он был образован, отличался гибким, проницательным умом и обаянием, легко располагал к себе людей самого различного склада и к тому же проявил себя как искусный врач и целитель, что, как показал опыт самого Алексия, иногда может иметь первостепенное значение для решения важных государственных вопросов. Перед Даниилом была поставлена задача осуществлять миссионерскую деятельность в Орде, обращать в православие видных татарских сановников и использовать свое влияние в Сарае в интересах Московского государства, фактическим правителем которого ввиду малолетства князя Димитрия был митрополит Московский и всея Руси.

Со своими обязанностями в Орде Даниил, по всей видимости, неплохо справлялся, в связи с чем его пребывание там затянулось на долгие годы. Но с другой стороны, все эти годы он оставался иеромонахом, хотя давно бы мог стать епископом. Значит, в отношениях Даниила с митрополитом, а впоследствии и с великим князем Димитрием Ивановичем не все было просто. Существовала скрытая от посторонних глаз трещина, глухое недовольство с обеих сторон, которое все более усиливалось, пока и не привело к разрыву между иеромонахом Даниилом и великим князем.

Вероятно, уже в Орде Даниил оказался перед мучительным выбором: кому он должен служить — Церкви или государству, великому князю Московскому или всей Руси, включающей в себя и тех, кого в Москве считают врагами: Тверь и Великое княжество Литовское. Пока княжеством управлял митрополит, положение оставалось достаточно запутанным и неопределенным, ведь Алексий был не только регентом Московского государства, но и общерусским митрополитом. Но после смерти его, когда великий князь попытался поставить во главе Русской Церкви протопопа Митяя, жалкую посредственность, марионетку, с помощью которой намеревался использовать церковную организацию в интересах Москвы, а не всей Руси, ситуация резко изменилась. В этот момент Даниил покидает Сарай. Он оказывается в Троице-Сергиевой лавре, в ближайшем окружении преподобного Сергия Радонежского. Там он пишет и рассылает по русским монастырям (нужно думать, с ведома преподобного) едкие памфлеты против Митяя. Он ведет переписку с митрополитом Киприаном, назначенным в Константинополе первосвятителем всей Руси, права которого не хотел признавать Димитрий Иванович, ведь ему нужен был свой, московский, послушный его воле митрополит. Действия Даниила вызывают ярость у великого князя, и он грозит дерзкому монаху суровой расправой. Но и этим не ограничивается Даниил. Вместе со своими собратьями он призывает русских князей оставить распри и совместно выступить против Орды. Ему, проведшему много лет в Сарае, хорошо было известно, что Золотая Орда переживает кризис, что она не сможет противостоять натиску объединенных русских княжеств. В своих памфлетах он провоцирует великого князя Московского, прозрачно намекая, что из корыстных побуждений он не хочет освобождения Руси от власти Орды, ибо эта власть нужна ему для установления собственной власти над Русской землей (уж кому-кому, а Даниилу была известна вся подноготная московской политики в Сарае).

Гневу великого князя Димитрия Ивановича не было предела. Но осуществилось то, к чему призывал иеромонах Даниил со своими собратьями. Полки русских князей выступили против Мамая. Может быть, роль самого Даниила и была во всем этом совсем ничтожной, не в этом дело — он действовал как представитель Церкви, а именно Церковь, духовным лидером которой был тогда преподобный Сергий, заставила великого князя Московского Димитрия Ивановича и других русских князей оставить распри и объединиться для борьбы с Ордою. И, когда великий князь Московский, отправляясь в поход, брал благословение у игумена земли Русской, среди тех, кто стоял рядом с преподобным Сергием, был иеромонах Даниил.

А потом вдруг вновь, казалось бы, фантастический вираж, который дал повод князю Димитрию обвинить иеромонаха Даниила в предательстве и государственной измене. В тот момент, когда объединенные русские войска вышли на Куликово поле, Даниил оказался в стане великого князя Литовского Ольгерда, спешившего на помощь Мамаю. Там же находился и митрополит всея Руси Киприан. Неизвестно, о чем они вели разговор между собою и с Ольгердом, но ведь случилось то, чего по логике вещей не должно было случиться. Ольгерд, которого отделял от Куликова поля день пути, не выступил на помощь Мамаю, что и решило исход битвы.

Конечно же кривил душой великий князь Димитрий Иванович, обвиняя иеромонаха Даниила в предательстве и государственной измене. Не он ли сразу же после Куликовской битвы пригласил в Москву на митрополичий престол Киприана, который также находился в стане Ольгерда? Не вменялось ли тому, таким образом, пребывание у литовского князя не в вину, а в заслугу?

Вот отрывок из письма иеромонаха Даниила князю Димитрию Ивановичу:

«Не буду, княже, опровергать твои обвинения в предательстве и измене. Господь знает все, как было, и ты тоже знаешь. Хочу только предостеречь тебя от большой ошибки, чреватой многими бедами для Руси. Не стремись создать огромную державу. Все это уже было. Да, княже. Было Персидское царство, было царство Александра... Где они? Что осталось от царства римских кесарей? На твоих глазах рушится Ордынское царство. Думай о том, чтобы справедливо управлять вверенной тебе Богом Московской землей, и о том, чтобы в мире, как в единой семье, жить со своими соседями.

Помирись с Ольгердом. Великое княжество Литовское — такое же русское княжество, как и твое. Не толкай Ольгерда в объятия к папе. Будет единая вера — будет и единая Русская земля. Уйдет Ольгерд — уйдут русские иже с ним, переменят веру, и станут они ляхами и немцами, даже если и будут говорить на одном языке с нами...»

Не простил великий князь Московский Димитрий Иванович дерзкого монаха. Не помогло и заступничество митрополита Киприана. Ушел тогда иеромонах Даниил Сарский (прозванный так потому, что провел много лет в Сарае) в глухие, безлюдные места. Здесь по благословению митрополита он основал Сарский Преображенский монастырь и получил, наконец, от Предстоятеля Церкви сан игумена.

Не случайно, должно быть, Даниил основал монастырь в честь Преображения Господня. Видно, не только сближали его с митрополитом Киприаном общие церковнополитические идеи, но существовало между ними и глубокое духовное родство. Преображение Господне на горе Фавор особо почиталось исихастами, каковым был сам митрополит Киприан и, как явствует из названия монастыря, его опальный сподвижник.

Сарская Преображенская обитель при ее основателе была крохотным монастырьком с деревянной часовней и тремя избами для монахов. Но с годами она разрослась. Около монастыря появилось торговое село, а через два поколения, во время правления Ивана Васильевича, настоятель обители Филофей жаловался на шум и суету вокруг монастыря и, будучи продолжателем исихастской традиции, часто удалялся для умной молитвы в уединенные места, где возникло несколько скитов.

При Филофее Сарский монастырь достигает, можно сказать, вершины своего духовного расцвета. Сам Филофей (мирское имя его — Федор) в молодом возрасте, наслышавшись о подвигах афонских старцев, тайком бежал из родительского дома и после многих злоключений, исколесив Польшу, Германию и Италию, добрался все-таки до Святой Горы. Легко и быстро изучил он греческий язык и с жадностью необыкновенной набросился на книжную премудрость. Много читал патерики. Внимательно изучал сочинения преподобного Григория Синаита и, следуя его наставлениям, начал многотрудную борьбу с самим собой в жажде узреть собственными очами нетварный свет, просиявший на горе Фавор, и встретиться с Богом лицом к лицу. Читая творения св. Григория Панамы, он страстно переживал все драматические перипетии исихастских споров, ибо понял их главную пружину, их всеобъемлющий смысл, то, что ускользало от внимания его соотечественников, видевших в исихазме прежде всего ключ к нравственному совершенствованию. «Для россиян час еще не пробил, — думал Филофей,— но он пробьет, и они придут к той же драме и окажутся перед тем же страшным выбором, что и греки, зажатые между двумя жерновами: Западом и Востоком. И придется отвечать на вопрос, который сейчас может показаться им нелепым: как жить дальше — с Богом или без Него?» Вот он, вызов, брошенный ересиархом Варлаамом не только грекам, но и Руси, пока еще не подозревающей об этом.

Много лет провел Филофей на Афоне в молитве, размышлениях, чтении и переписывании книг. Но однажды старцы ему сказали: «Ты должен вернуться на Русь». И он понял: час пробил.

Когда, после тридцатилетнего отсутствия, Филофей вновь оказался в Москве, он не узнал ее — так изменилась белокаменная! Итальянские архитекторы строили новые стены Кремля, соборы и палаты. Иконописцы, подражая западным образцам, тщились изобразить в иконах не духовную, нетленную красоту, а плотскую прелесть. Как же молиться перед такими иконами?! И что окончательно сразило Филофея — протопопы в соборах (не какая-нибудь чернь!) святотатствовали, рассуждая о священных догматах, отрицая святость святых и Приснодевы Марии, ставя под сомнение троичность Божества и — о верх кощунства! — уподобляя Спасителя пророку («яко Моисей и Илия»). До такого не доходил и Варлаам, хотя природа ереси — это было ясно Филофею — одна и та же.

Пришел Филофей в митрополичьи палаты и, ссылаясь на священные догматы и отцов Церкви, стал разоблачать хулителей на веру. А челядь архиерейская смеется над ним: «Откуда, мол, ты такой ученый взялся? Не от греков ли пришел? Те, оказавшись под властью басурман, повредились в вере, и ты такой же!» Напрасно доказывал Филофей, что греки хоть и под властью басурман, но крепко в вере стоят и что Патриарху Вселенскому надлежит учинить суд над еретиками. Говорят ему люди архиерейские: «Что нам Патриарх Вселенский? Один суд у нас — суд Государев!» И вытолкали его взашей.

Не знал тогда Филофей, что митрополит Московский и всея Руси Зосима является ересиархом и великий князь и государь Иван Васильевич потакает еретикам, заботясь больше не о чистоте веры, а о том, чтобы Церковь верно служила ему. Когда же узнал об этом Филофей, оторопь охватила его. И написал он два письма: одно Вселенскому Патриарху в Константинополь, а другое — старцам афонским, поведав им о бедах, происходящих на Руси, прося их молитв и помощи. Но попали те письма в руки слуг государевых, схватили Филофея, нещадно били батогами, заковали в цепи и отправили подальше от Москвы — в Сарский монастырь под надзор, строго наказав цепей с него не снимать и ни в коем случае не давать ему чернил и бумаги. Так, в цепях, и водили его монахи в храм Божий для молитвы.

Недолго, однако, продолжалось заточение Филофея. Архиепископ Новгородский Геннадий и настоятель Волоколамского монастыря Иосиф изобличили еретиков, был смещен с первосвятительского престола ересиарх Зосима. С Филофея сняли оковы, прямо из темницы, где он томился, монахи проводили его в настоятельские покои и вручили ему жезл игумена монастыря.

Когда еретиков по настоянию архиепископа Геннадия осудили на смерть, игумен Филофей, сам пострадавший от хулителей веры, направил в Москву послание с протестом. «Негоже, — писал он, — перенимать дурные обычаи от папежников. Святитель Григорий Палатка боролся и побеждал еретиков еловом, и нам так подобает поступать». Его мнение, однако, как и мнение преподобного Нила Сорского, не возымело действия, и еретики были казнены.

Четверть века управлял Сарским Преображенским монастырем игумен Филофей, сам предаваясь молитвенным подвигам и воспитывая себе на замену достойных иноков. «Десять хороших монахов, — говорил он,— народ спасти могут». Был убежден Филофей, что худшие времена впереди. Вот почему он придавал такое большое значение подготовке закаленных воинов духа, а поскольку их главным оружием является слово, сделал обязательным для иноков изучение святоотеческих творений. В монастыре возник первоклассный скрипторий, где переводились с греческого и переписывались труды Иоанна Лествичника и св. Дионисия Ареопагита, преп. аввы Дорофея и Симеона Нового Богослова, Исаака Сирина, святителя Григория Паламы и Григория Синаита. Стараниями игумена при монастыре была создана также иконописная мастерская, где иконы писались духовно, с молитвой. Сам Филофей называл иконописание высочайшей молитвой, умным деланием. «Трудитесь, братия, — обращался настоятель к переводчикам, переписчикам, справщикам, иконописцам, — придут тяжелые времена, этим и спасемся».

В сундуке в келье старца Варнавы я обнаружил несколько старых рукописей, несомненно, вышедших из скриптория игумена Филофея. Одна из них сразу же привлекла мое внимание. Когда же я прочитал название, то не поверил своим глазам — она называлась «Откровение, которое дано игумену Филофею в Крестовоздвиженском скиту, что на Речице, в день Воздвижения Честнаго Креста Господня в лето 7008». Почерк этой рукописи заметно отличался от других особой каллиграфической изысканностью, чувствовалась афонская школа, но вместе с тем было заметно, что писец быстро уставал, рука у него начинала дрожать. Несомненно, писал человек в преклонных годах. Вывод напрашивался сам собой: текст написан рукой Филофея. И я тихо порадовался, когда, читая комментарии старца Варнавы, обнаружил, что тот пришел к аналогичному выводу.

Передаю текст Апокалипсиса Филофея в своем неискусном переводе на современный язык:

«Братия, поведаю вам об откровении, которое дано мне, недостойному игумену Филофею в Кресто-воздвиженском монастыре, что на Речице, в день Воздвижения Честнаго креста Господня. Не гордыня побуждает меня к этому, но долг и смирение.

В оный день после совершения Божественной литургии в монастырском храме Преображения Господня я направился в уединенную часовню на Речице, где имею обыкновение предаваться молитвенному деланию. Сидя на скамеечке и опустив голову на грудь, я повторял про себя слова молитвы Иисусовой и почувствовал вскоре знакомую теплоту в области сердца. И просветлился ум мой. И вдруг — о чудо! — часовня, в которой мерцала только одна свеча перед Крестом Господним, озарилась сиянием. Вострепетало сердце, и восторг охватил меня. Я не видел Его, но чувствовал Его дыхание. Он был рядом со мной, Он был весь во мне. Я ощутил в себе силу необыкновенную, способную сдвинуть с места Землю и остановить Луну и звезды. И перед глазами моими разверзлась завеса, скрывавшая от меня суть вещей. Не знаю, был ли я на земле или на небе, в себе или вне себя, в настоящем, в прошлом или в будущем. Мне не нужен был слух, чтобы услышать Слово — Оно было во мне. Мне не нужны были глаза, чтобы видеть мир, я видел его внутренними очами.

Я хочу поведать вам, братия, о том, что открылось мне в этот великий, сладостный и страшный миг единения с Богом.

Не могу назвать срока времен, ибо века для меня были подобны мгновению, но говорю вам, братия: грядет час великих искушений и катастроф.

Родится сын на земле, наделенный блестящим умом и многими талантами, но, уязвленный в детскую пору, возгорится он злобою и жаждою мести. И заключит он союз с диаволом, и тот подвигнет его восстать против Бога и установленного Им миропорядка. Соблазнит сей человек, а вернее, диаволочеловек великое множество людей словами о добре и справедливости, украденными у Христа. Но пообещает он им дать все это, а также блага несметные уже в этой жизни, теперь же, немедленно. «Для этого, — скажет он, — от вас потребуется самая малость. Следуйте заповеди моей, совсем для вас необременительной. Если Иисус сказал: «Не убивай», то я вам позволяю убивать. Если Иисус сказал: «Не прелюбодействуй», то я вас освобождаю от этого запрета. Я разрешаю вам грабить и лжесвидетельствовать, не почитать мать и отца, брата и сестру и ненавидеть ближних лютою ненавистью. Вы должны любить только меня и верить только мне. Любое преступление, совершенное ради меня, есть не преступление, а подвиг, и вам сторицей воздастся за это».

Восстанут и последуют за ним, как за мессией, сто племен и народов. Царь Земли сей, подобно Агнцу, предан будет на заклание, и диаволочеловек воссядет на троне. Будут курить ему фимиам и, как земному богу, сооружать языческие капища, поклоняясь идолам его. Воздвигнет он гонения на христиан, каких не было и при царях Рима. Будут ненавидеть и убивать за одно имя Христово. Божий храмы и монастыри подвергнет он разрушению. Тьмы и тьмы подвижников примут мученический венец.

Смотрите, говорит Христос, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец: ибо восстанет народ на народ и будут глады, моры и землетрясения. И мерзость запустения будет повсюду.

Немногим праведникам удастся избежать Голгофы, скрываясь в пустыне, горах и катакомбах. Туда унесут они с собой священные предметы, книги и иконы. И будут молиться они так, как, по греховности нашей, не способны молиться мы с вами, братия. И по их молитве рухнет царство диаволочеловека, оно развалится само собой, исчезнет как призрак, как исчадие ада.

После этого мир на какое-то время установится на Земле. Однако по попущению Божию настанут затем времена еще более страшные. Теперь уже не диаволочеловек, не антихрист, не предтеча диавола, а сам сатана введет людей в соблазн магическими силами. Он научит их чародействовать, летать и погружаться в пучину морей. Он даст людям невероятное могущество. Диавол внушит им мысль, что с помощью магических формул они смогут достичь бессмертия и стать богами, и они поверят в это и опять отрекутся от Бога. Теперь не будет гонений на христиан, они будут вызывать лишь насмешки, и их останется совсем немного. «Зачем нам Бог, — скажут им, — если мы сами боги, зачем нам молитва, если у нас есть магические формулы!» Кичась своим могуществом, люди не заметят, как станут рабами этого могущества, рабами необъятных машин и сатанинских сил, ведущих дурацкую, бестолковую, губительную игру, ибо диавол ни на что иное не способен. И не сдержать уже будет этого сатанинского разгула. Вызванный из недр земли адский пламень испепелит ее.

Но это не будет конец, братия. Будет новое небо и новая Земля, которые созидает Бог-Творец и которые мы созидаем вместе с Богом, творя молитву, возводя храмы, создавая иконы и книги, совершая благие дела. Этот новый мир недоступен для диавола. Это Царство Божие. Оно вечно и несокрушимо. Аминь».

Нового подъема Сарский Преображенский монастырь достигает при игумене Феоктисте. Но это уже был другой подъем. Если Филофей проповедовал нестяжательство и все свое внимание уделял духовной стороне монастырской жизни, то Феоктист, сторонник традиции Иосифа Волоцкого, был «стяжателем», то есть, продолжая заботиться о духовности, о молитвенном подвиге, — а иначе зачем и нужен монастырь? — он вместе с тем был убежден, что для выполнения своей миссии монастыри должны иметь прочную хозяйственно-экономическую основу.

С приходом Феоктиста неузнаваемо изменился внешний облик монастыря и весь образ его жизни. В тишину обители, нарушаемую прежде лишь пением псалмов и колокольным звоном, ворвались голоса строителей и стук топоров.

Первым делом Феоктист построил в трех верстах от монастыря, где была обнаружена прекрасная глина, кирпичный завод. А потом дело пошло. Разобрали обветшавший бревенчатый Преображенский храм и на его месте за несколько лет возвели великолепный каменный собор, который стоит и поныне. Под спудом храма легли почившие игумены монастыря, начиная с его основателя Даниила. Затем были возведены двухэтажные каменные братские корпуса, чудный настоятельский дом и, наконец, были воздвигнуты крепостные стены с башнями и надвратной церковью. «Стены, что тебе кремлевские!» — с гордостью говорил Феоктист. Монахи же недоумевали: зачем, мол, здесь, в Тмутаракани, крепостные стены, от медведей, что ли, обороняться? Игумен в ответ лишь загадочно улыбался.

На это строительство, конечно, потребовались колоссальные средства. Откуда взялись они? Ведь при предшественниках Феоктиста монастырь, богатый духовно, материально был гол как сокол. Не будем, однако, забывать, что то была эпоха Ивана Грозного, и Сарская обитель явилась местом ссылки боярской знати. Феоктист, сам выходец из старинного боярского рода, искусно воспользовался этим обстоятельством и сумел получить щедрые пожертвования. Рискуя вызвать недовольство Москвы, он привлекал беглых крестьян на пустующие земли близ монастыря, и те, не обремененные податями, под защитой обители скоро создали крепкие хозяйства. Игумен лично вникал в аграрные вопросы, учил и наставлял крестьян, а на полях, которые обрабатывались под его непосредственным наблюдением, собирались невиданные урожаи. Монахи разбили яблоневый сад и умудрялись выращивать в своем хозяйстве даже дыни и виноград. Стараниями игумена при монастыре была создана крупная мясомолочная ферма. Коровы стояли там холеные, упитанные. Поскольку монахи сами мясо не потребляли, оно шло на питание строительных рабочих или на рынок, принося немалые доходы монастырю.

Однако главным увлечением Феоктиста, выражаясь современным языком, его хобби, было изобретение различных хитроумных машин. Он умудрялся использовать энергию водяных колес для маслобоен, обработки кож, ткацких станков, для работы подъемных механизмов и даже конвейера.

Но и это еще не все. Феоктист приобрел суда, которые возили пшеницу, рожь, ячмень, просо, мед, пеньку в Москву, вниз по Волге или на Север, в Архангельск. Он внимательно следил за конъюнктурой рынка не только в России, но и в других странах, завязав тесные отношения с русскими и заморскими купцами, и, совершая торговые операции, почти всегда оставался в выигрыше.

В монастыре оказались собраны огромные богатства. В его кладовых постоянно хранились большие запасы продовольствия, и, когда случался неурожай и голод, за сотни миль приезжали сюда люди, и всем бесплатно раздавали здесь хлеб и другие продукты. Даже те, кто осуждал Феоктиста за стяжательство, не могли не сказать в похвалу ему, что тысячи людей он спас от голодной смерти.

Деятельность Феоктиста, за короткий срок сделавшего бедный монастырь и безлюдный край процветающими и богатыми, поражала воображение. И невольно возникала у людей мысль: да что бы было у нас на Руси, если бы не опричнина, не террор, не дурацкая, никому не нужная Северная война, вымотавшая все ресурсы государства?! И такие разговоры люди вели между собой, тем более что недовольных царем в Сарском монастыре было более чем достаточно. Шила в мешке не утаишь, пошли доносы в Москву: мол, ссыльные живут себе здесь припеваючи, царя-государя хулят, заговоры плетут, с князем Курбским переписываются. Кончилось дело тем, что направил царь к Сарскому монастырю военный отряд во главе с Баскаковым. Вот тут крепостные стены и пригодились. Постоял под ними месяца три Баскаков, пока не разграбил окрестных крестьян и не кончились у него все запасы продовольствия (а в монастыре их на пять лет хватит!), и ушел не солоно хлебавши.

Феоктист, однако, был достаточно умным человеком, чтобы понять, что одними стенами от царя не защититься. Собрал он в ризнице драгоценные предметы огромной стоимости — будет монастырь, еще наживем! — и направил в дар царю, казна которого была разорена дурацкою войною, — тем и откупился.

Смутное время не оказало какого-либо существенного влияния на судьбу Сарского монастыря ввиду его удаленности от мест, где происходили основные события. Но насельники обители горячо переживали происходящее, предавали анафеме самозванцев, рассылали послания в различные русские города с призывом постоять за Православие, внесли большое пожертвование на ополчение и, разумеется, усердно молились за спасение отечества.

Во времена Михаила Федоровича и Алексея Михайловича событий, особо достойных внимания, в жизни монастыря не происходило, в связи с чем мы можем сказать: «И слава Богу!» Прочная афонская традиция, заложенная Даниилом и Филофеем, помогла монастырю избежать соблазна раскола. Конечно, вызывает сожаление, что духовное горение, достигшее там наивысшей силы при Филофее, все более и более угасало. Но такова была эпоха. Впрочем, в начале XVIII века в Сарской обители неожиданно произошел новый духовный взлет.

В 1705 году игуменом обители был назначен иеромонах Московского Чудова монастыря Тихон. Формально это было для него повышение. Но в действительности таким образом Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Стефан Яворский удалял из Москвы одного из самых активных представителей грекофильской партии и противника латинофилов.

Постепенное проникновение в Москву латинской учености с Украины (после ее присоединения к России) вызвало в первопрестольном граде неоднозначную реакцию. Киевские ученые мужи, среди которых наиболее яркой личностью был Симеон Полоцкий, нашли восторженный прием при дворе и в высших слоях общества, где усиливается интерес к западной, и особенно польской, культуре. Иначе отнеслись к этому монашеские круги, тяготевшие к греческой традиции. Для обеих сторон было ясно, что дело тут не в языке. Речь шла о том, на какой системе, на какой традиции будут воспитываться наши будущие поколения, какой образ мыслей, менталитет, какие духовные ценности будут формироваться у них.

Этот же вопрос беспокоил и восточных патриархов, на протяжении столетия настойчиво убеждавших царей в необходимости создания в Москве греческой школы. И вот в 1681 году такая школа была создана. Ее основал русский иеромонах Тимофей, 14 лет проведший на Востоке. Смысл и значение этого события поняли и грекофилы и представители латинской партии, сразу же начавшие строить против нее козни. В письме царю, выражая радость в связи с учреждением в Москве «еллинской школы», Иерусалимский патриарх Досифей писал: «Сие есть Божественное дело, еже учити христианом греческий язык, во еже разумети книги православным веры... и наипаче, дабы отдалены были от латинских, иже исполнены суть лукавства и прелести, ереси и безбожества...»

Такова была обстановка в Москве, когда Тихон, достаточно уже разумевший греческий язык, по благословению своего духовного отца старца Евфимия поступил на учебу в школу Тимофея. Проучившись там четыре года, он уже мог свободно читать и говорить по-гречески.

В 1685 году в Москву для создания там высшей школы, академии, приехали из Греции братья Лихуды. На девятый день пребывания в столице им было предложено принять участие в диспуте с другим претендентом на пост ректора академии, прибывшим из Польши, Яном Белобоцким. В качестве темы был избран вопрос о времени пресуществления Святых Даров, который уже длительное время будоражил город: о нем спорили в храмах, во дворцах, на улицах, в трактирах, на базарах. Страсти иногда накалялись настолько, что дело доходило до рукоприкладства. Вот почему диспут привлек внимание двора и всей Москвы. Проходил он в присутствии вдовствующей царицы Марфы.

Тихону с большим трудом удалось проникнуть на диспут. Затаив дыхание, он следил за жаркими дебатами. Братья Лихуды побеждали, в этом не было сомнения, их аргументы были убедительными и неоспоримыми. И, слушая их, Тихон постиг истинный смысл того, из-за чего кипели страсти. Это не был схоластический спор. Лихуды защищали православный обряд и православную литургию от нападок рационалистов. «Вот в чем теперь главная опасность,— думал Тихон. — Враг Церкви будет теперь стремиться разложить ее изнутри, убив ее как единый мистический организм, а мертвую, окаменевшую структуру использовать в своих бесовских целях».

Тихон понял: нужны знания, но одних знаний для борьбы с грозящей опасностью недостаточно. Вот почему он отказался от предложения Лихудов поступить в их академию и затворился в Чудовом монастыре. Отношений с Лихудами он, однако, не порывал и пытался поддерживать их в тех бедах и «прещениях», которые, как жаловались они, сыпались на них «на всяк день», сначала от фанатичного приверженца латинского обучения Сильвестра Медведева, доверенного лица царевны Софьи и князя Василия Голицына, затем от его последователей. С приходом к власти Петра латинофильская партия еще больше укрепила свои позиции. Славяно-греко-латинская академия, в которой Лихудов заменили киевские учителя, стала Славяно-латинской.

Пока жив был патриарх Адриан, Тихон находил в нем поддержку, но после смерти святейшего Местоблюститель Патриаршего Престола, выходец с Украины Стефан Яворский не замедлил удалить ревностного поборника греческой традиции в Тмутаракань.

Приезд Тихона в Сарскую обитель как бы пробудил ее от летаргического сна. Новый игумен обследовал библиотеку. Его удивлению не было границ. «Братия, — воскликнул он, — да вы же сидите на сокровищах, которым нет цены!»

Тихон вновь ввел в монастыре строгий афонский устав, от соблюдения которого братия по немощи своей уклонилась при его предшественниках. Собрав способных молодых монахов и мирян, игумен создал в монастыре школу. Но методика его преподавания была иной, чем у Лихудов, он следовал старому, традиционному методу монастырского обучения. «Лихуды, — говорил он, — восемь лет проучили в Славяно-греко-латинской академии, прочитали курсы грамматики, логики, пиитики, но так и не добрели до богословия, мы не можем столько времени ждать». Тихон как будто чувствовал, что времени у него в обрез, и спешил. Нужно было подготовить себе смену, нужно было возродить исихастскую традицию мистического единения с Богом, против чего особенно рьяно выступали современные рационалисты, нужно было дать вторую жизнь пролежавшим столетие в пыли святоотеческим книгам и рукописям, приобретшим теперь удивительную актуальность и злободневность.

Сарский игумен с острейшим интересом и вниманием следил за тем, что происходило в стране и Церкви. А вести в монастырь приходили страшные, пугающие. Что скрывается за всешутейшими соборами Петра? Безумие деспота? Или это сознательное пародирование церковных обрядов, бесовский фарс с дальним прицелом, проверка настроений народа и психологическая подготовка к наступлению на Церковь? А планы царя превратить монастыри в богадельни, мастерские, то есть по существу ликвидировать их как духовные центры, имеющие особую притягательную силу для народа? Почему столько лет он противится избранию патриарха? Латинофильствующий Стефан Яворский, сославший Тихона в Тмутаракань, теперь уже не особенно его беспокоил. Куда больше страшила игумена Сарской обители новая восходящая звезда — архиепископ Феофан Прокопович, в зловещем облике которого угадывалась тень Малюты Скуратова.

Развязка приближалась с неумолимой неизбежностью. Однажды к монастырю на взмыленных лошадях подъехал гонец в чине полковника и вручил Тихону грамоту от царя под названием «Духовный регламент». Посланец императора потребовал, чтобы игумен тут же при нем подписал документ. Тихон, к его неудовольствию, не согласился на это, и, пока измученный дорогой полковник трапезовал и отдыхал, он погрузился в чтение жуткого, невероятного творения архиепископа Феофана. О том, что Регламент готовится и кому поручено это дело, Тихон уже знал и ничего не ожидал от него, кроме мерзости. Но то, что предстало пред его глазами, превзошло самые худшие ожидания. Упразднялось патриаршество. Церковь, единственная сила в стране, способная противостоять произволу властей, подчинялась государству. Но главное — торжествовал бесовский рационализм, который выхолащивал духовную, мистическую сущность Церкви, превращал ее в полицейское ведомство нового Малюты Скуратова. А чего стоит двусмысленная сатанинская игра слов: русского слова «помазанник» и его греческого эквивалента «Христос» в применении к императору! Что же получается? Вместо веры — самонадеянный человеческий разум, вместо Церкви — полицейское ведомство, вместо Христа — император! Ну уж если продолжать игру слов, то не заменить ли слово «вместо» его греческим эквивалентом «анти»? Не получится ли тогда нечто иное, гораздо более близкое к истине — не император-Христос, а анти-Христ? Не сбывается ли мрачное пророчество, содержащееся в Апокалипсисе Филофея?

Под Регламентом уже стояло немало подписей архиереев и настоятелей монастырей. Возможно, кое-кто подписывал не читая. Утверждение Регламента было предрешено. От подписи Тихона ничего не зависело. И все-таки он отказался поставить свою подпись, прекрасно понимая, чем это ему грозит. Ждать пришлось недолго. Последовал указ императора, по которому монастырь закрывался, а его насельники расселялись по другим обителям. Совет старцев решился на отчаянный шаг, он отказался выполнить волю императора и «антихриста». Ворота монастыря затворились. Но это уже была не эпоха Ивана Грозного. Петр направил войска с артиллерией, и те по всем правилам воинского искусства взяли монастырь штурмом. На этом, однако, боевая кампания не завершилась. Разгневанный царь приказал до основания разрушить крепостные стены ненавистного монастыря. Долго еще окрестные места содрогались от взрывов, и петровские орлы, чертыхаясь, долбили ломами руины стен, прочных, как гранит, ведь кирпичи были сделаны с молитвой, и раствор, приготовленный на яичном желтке, намертво скрепил их между собой. В конце концов падший Карфаген был разрушен. Под звуки труб и барабанный бой, с богатыми трофеями войска покинули место баталии.

Тихону не суждено было пережить падение монастыря. Он умер во время штурма и был похоронен в Преображенском соборе. Монахи, унесшие с собой наиболее чтимые иконы, книги и рукописи, были расселены по различным русским монастырям. В этом, видимо, и был Промысел Божий!

По указу Петра поселок, возникший вокруг Сарской обители, получил статус города, так что день гибели монастыря стал днем рождения города Сарска. Преображенский собор был превращен в приходской храм.