Завет воды

глава 73 Три правила будущей невесты

Под руководством Джоппана Парамбиль превратился в цветущий Эдем, современное хозяйство, где маниока и манговые деревья гнутся под тяжестью плодов, а молодые пальмы красуются в толстых ожерельях кокосов. Процветающая молочная ферма продает молоко холодильным предприятиям, обеспечивая дополнительный источник дохода. Двое молодых двоюродных братьев Джоппана стали его постоянными помощниками. В последние два года, пока Мариамма работала в Мадрасе, Джоппан поначалу писал ей ежемесячно, предоставляя отчет о расходах и доходах. Но всего через полгода они уже наняли, по его настоянию, бухгалтера на неполный рабочий день. Парамбиль процветает.

Сам дом, однако, не скрывает своего возраста, проступающего в паутине трещин на крашенных суриком полах, потускневшие тиковые стены требуют свежего лака. Мариамма везет Анну-чедети в Коттаям, чтобы вместе с ней выбрать новую краску для всего дома, а заодно потолочные вентиляторы, новые раковины и прочее оборудование, газовую плиту с двумя конфорками и запасной генератор. Улыбка на лице Анны гаснет, только когда доставляют холодильник.

— Айо, муули! Что мне с ним делать? Разве он меня услышит? Он понимает малаялам?

Но стоит Мариамме принести ей запотевший стакан ледяного сладкого лаймового сока с позвякивающими кубиками льда, как Анна становится преданной поклонницей холодильника. Отныне мясо, рыбу, овощи и молоко можно хранить несколько дней.

«Больница Медицинской миссии Мар Тома»[248] — самое высокое здание на несколько миль в округе. Просторная территория вокруг больницы обнесена беленой стеной, грозные предупреждения ЗАПРЕЩАЕТСЯ РАСКЛЕИВАТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ заклеены плакатами Партии Конгресса и Коммунистической партии. Напротив главных ворот находится автобусная остановка и чайная лавка Чериана. Дальше по дороге, в новом длинном прямоугольном здании, расположились «Замороженные продукты Канджамон», «Лондонские портные» и «Великолепные учебные пособия». Мариамма с трудом припоминает времена, когда тут были густые заросли, стояли деревья, по которым лазали они с Поди.

Рагхаван, бедный сторож, охрип объяснять галдящим пациентам, что да, больница построена, но нет, она не готова к работе. Если его называют лжецом, он показывает пустые комнаты без всякой мебели и громоздящиеся повсюду ящики с оборудованием, подаренным иностранными миссиями. Однажды Рагхаван будит Мариамму посреди ночи — из-за ребенка с приступом астмы, который, по его мнению, умирает. И он прав. Без адреналина из аптечки Мариаммы малыш не выжил бы.

Мариамма упоминает об этом случае на еженедельном собрании совета попечителей; епископ — председатель правления — позаботился, чтобы именно эта комната была щедро меблирована. Члены правления вежливо слушают, пока она пытается убедить их в необходимости срочно открыть кабинет неотложной помощи с базовым оборудованием, а потом без всяких комментариев переходят к обсуждению куда более насущной задачи — какого размера должна быть мемориальная доска в вестибюле и чьи имена должны или не должны быть на ней упомянуты.

Кипя от возмущения, Мариамма уходит с заседания и с удивлением обнаруживает за дверями Джоппана, невозмутимо попыхивающего бииди. Они шагают рядом в темноте, и она делится своим разочарованием:

— Это просто смешно! Такими темпами больница никогда не откроется.

Через частный пешеходный мост над каналом они идут в Парамбиль. Уже на подходе к дому Джоппан говорит:

— Муули, ничего не двигается, потому что там нет Мастера Прогресса. Он знает, как вести с ними дело. Я поговорю с ним.

И только когда он удаляется, Анна-чедети признается, что Джоппан ждал Мариамму около больницы, чтобы проводить, потому что уже темно. Точно так же поступал бы и ее отец.

Слухи о том, что Мастер выходит из дома только глухой ночью и предпочитает компанию привидений обществу людей, должно быть, верны, потому что Анна уже давно спит, когда является Мастер. Мариамма делится с ним своими огорчениями. Кажется, Мастеру приятно слышать об административном кризисе в больнице. Она умоляет его поговорить с правлением.

— Ни за что! Они должны сами меня позвать. Они до сих пор обвиняют меня из-за женщины, которая пыталась обокрасть Больничный фонд.

Мариамма уверяет, что его никто не винит.

— Аах, люди только так говорят. Но если я захожу к ним на чашку чая, они потом пересчитывают каждое рисовое зернышко в своих ара. Вот такие у нас люди.

Мариамма умоляет, взывая к памяти бабушки и отца, но Мастер стоит на своем.

— Я готов быть твоим тайным советником, не более. Вот что тебе следует сделать, Мариамма. Во-первых, не трать впустую время, выпрашивая что-либо у правления. Адариюмо ангаади ваанибхам? Что понимает коза в ремесле мясника? Просто составь список лекарств и расходных материалов, которые тебе необходимы. Я направлю заказ в «Медицинские товары оптом» в Коттаяме, с указанием выставить счет епископу. Во-вторых, твой сторож Рагхаван отличный малый. Это я нашел ему эту работу. Выдай ему стопку чистой бумаги. И пусть он просит каждого, кого разворачивает от ворот, написать хоть что-нибудь, хоть пару строчек, и подписаться внизу вместе с адресом. Если они не умеют писать, пускай только ставят подпись. А мы отправим эти письма митрополиту. Всего десяток-другой писем — и епископ уже ощутит некоторые неудобства. И последнее: хорошо, что ты рассказала мне про доску. Я знаю, где они будут ее заказывать, и выясню, сколько это может стоить. Я позвоню секретарю епископа, представившись журналистом. И спрошу: «Правда ли, что ребенок чуть не умер от астмы, потому что вы не смогли купить лекарство за десять рупий, но тратите двадцать тысяч рупий на мемориальную доску?»

— Мастер, вы за минуту сделали больше, чем я сумела за целый месяц, — восхищается Мариамма. — Вы нужны нам.

— Пустяки, — отмахивается Мастер, но видно, что ему приятно. — А ты знаешь, что это я придумал название «Больница Медицинской миссии Мар Тома»? Как мед стекает с языка, да? Но еще прежде, чем был залит фундамент, люди сократили название до «Больница Йем-Йем-Йем».

По мнению Мариаммы, это вполне закономерно: язык малаяли выговаривает «М» как «Йем». А еще малаяли любят акронимы.

— И они начали называть ее «Больница Тройного Йем»! Представляешь? Как это вульгарно, Тройной Йем! Как название мази от геморроя!

Мариамма не стала признаваться, что название «Тройной Йем» прижилось и она тоже повинна в этом, как и остальные.

Уходя, Мастер напоследок добавляет:

— Да, кстати, когда епископ начнет задавать вопросы про счет от «Медицинских товаров», ты просто скажи, что, поскольку он заказывал себе масло для волос, порошок кутикура и витамины, указывая их как «предметы первой необходимости», ты подумала, что он не станет возражать, если ты добавишь несколько предметов первой необходимости, предназначенных для спасения жизни.

При поддержке Мастера Прогресса, действующего за кулисами, та часть «Тройного Йем», которая нужна Мариамме для работы, обретает форму: электрики устанавливают оборудование, на первом этаже появляется мебель. Одно из помещений в передней части «Тройного Йем» превращено в отделение скорой помощи. А большая комната в задней части, с зоной ожидания снаружи, становится амбулаторным отделением. У них есть четыре больничные койки, их поставили в «палате» для экстренной госпитализации. Операционная полностью готова и оборудована ультрасовременным хирургическим светильником с таким количеством лампочек, что напоминает глаз насекомого. Но выбор хирургических инструментов — все из пожертвований — довольно причудлив: все, что нужно для удаления катаракты и для стоматологии, но жалкий минимум для абдоминальной хирургии. В распоряжении Мариаммы ночная сестра, дневная сестра и фармацевт, заведующий небольшой аптекой.

Единственный материал, имеющийся в изобилии с самого начала, — пациенты.

Когда открывается амбулаторное отделение, целые семейства, нарядившись в праздничные одежды, являются на экскурсию в «Тройной Йем», в точности как на Марамонскую конвенцию. К примеру, однажды утром, прождав добрый час в очереди, на стул перед Мариаммой усаживается немолодая коччамма и молча улыбается. Когда ее спрашивают, зачем она пришла, женщина небрежно взмахивает рукой:

— О, чу́ма![249] Просто так! Сын с невесткой ходили, я и подумала: «А почему бы и мне не сходить? Что такого? Аах». Ну раз уж я здесь, может, сделаете мне вон тот оранжевый укол?

Операционную приходится вводить в строй гораздо раньше, чем Мариамма рассчитывала, — экстренным кесаревым сечением в полночь, чтобы спасти младенца. У ночной медсестры колени подкашиваются уже на пороге операционной, приходится усадить ее в углу. Мариамма поворачивается к Джоппану (он здесь, потому что у Рагхавана есть постоянный приказ вызывать заодно и его, когда он прибегает за доктором после наступления темноты, в противном случае бедняга рискует навлечь на себя страшный гнев управляющего). После краткого инструктажа Джоппан спокойно и умело капает эфир на марлевую маску. Мариамма, действуя в одиночку, извлекает ребенка. Только когда она слышит визгливый крик, напряжение спадает. Ночная сестра способна хотя бы подержать ребенка на коленях. Мариамма зашивает матку, затем мышцы и кожу. Когда она накладывает последний стежок, благоговейное выражение на лице Джоппана сменяется глуповатой ухмылкой.

— Ты надышался эфира, — с притворной строгостью говорит Мариамма. — Аммини подумает, что ты был в кабаке.

Джоппан, все еще в эйфории, провожает ее домой.

— Муули, то, что ты сейчас сделала… у меня нет слов. Эх, если бы Поди продолжила учебу. Или я не бросил бы школу. Мы были смышлеными, но все же недостаточно смышлеными, чтобы понять, насколько важно учиться.

— Не говори так. Благодаря тебе Парамбиль процветает. Ты заткнул за пояс всю нашу родню. И Поди с мужем зарабатывают большие деньги…

— Это не одно и то же, — мотает он головой. — В общем, я так горжусь тобой, муули.

И она все еще светится от его слов, когда голова ее касается подушки.

Но каждый эпизод в операционной — сплошная нервотрепка: нет старшего хирурга, к которому можно обратиться за помощью, нет грамотного ассистента. Однажды ночью к операции пациента, получившего ножевое ранение в живот, Мариамма привлекает Рагхавана — в качестве анестезиолога, а Джоппан берет на себя роль операционной сестры и ассистента. Наблюдая за ней, Джоппан уже освоил основы асептики. Теперь она показывает ему, как мыться по-хирургически, как надевать перчатки и халат и занимать позицию напротив нее. Вид вскрытого живота нисколько не смущает Джоппана. Он подает Мариамме зажим, щипцы, ножницы и лигатуру, тянет ретрактор. Очень быстро он осваивается настолько, что предугадывает ее действия. По окончании операции Джоппан в восторге:

— Муули, когда тебе понадобится моя помощь, в любое время, пожалуйста, сразу зови меня. И днем тоже. Мои Яков и Иосиф обойдутся без меня несколько часов.

Мариамма и сама предпочла бы помощь Джоппана чьей-либо еще. Он быстро схватывает ее объяснения — и о физиологии человека, и каким образом заболевание нарушает эти процессы. Однажды она застала Джоппана за чтением хирургического справочника, губы его шевелились, беззвучно повторяя замысловатые английские термины.

Шесть месяцев спустя амбулаторная рутина выматывает Мариамму своей монотонностью. Большинство жалоб либо пустяковые недомогания — ломота в теле, боли, кашель, простуда, — либо хронические болезни вроде астмы или тропических язв на ногах, которые нужно обрабатывать ежедневно. Время от времени скука прерывается неотложной хирургической помощью. От плановых операций Мариамма отказывается до появления анестезиолога и штата медсестер. Мечта о крупном консультативном центре со множеством специалистов пока далека от осуществления, но благодаря закулисной деятельности Мастера Прогресса и Мариаммы в роли его подручного появляется дополнительный импульс. Впрочем, профессиональное влияние трудно скрыть. Так что когда епископ (под давлением митрополита) сдается и умоляет Мастера Прогресса вмешаться и выручить оборудование, застрявшее на таможне, Мастер официально возвращается в строй.

После многих лет, проведенных в Мадрасе с его многочисленными развлечениями, вечера и выходные дни в Парамбиле могли бы показаться Мариамме унылыми, если бы не проект, которому она посвящала свободное время: она облекает в плоть каждый сучок и каждую ветвь Водяного Древа. Особенно ее интересуют женщины, которые вышли замуж и уехали отсюда и чью судьбу никогда не записывали. Ее родственницы — даже милая Долли-коччамма — отказываются говорить о Недуге и вообще признавать его наличие. Прорыв случается в самом неожиданном месте.

Каждый день после полудня Чериан присылает в амбулаторное отделение «особый» чай и масляное печенье для «мадам доктора». И отказывается брать плату. Однажды рано утром Мариамма наблюдает, как он подпирает шестами соломенный навес, отпирает деревянную загородку и открывает свой ларек. Мариамма подходит поблагодарить. Чериан уговаривает ее выпить кофе. Темная дуга дымящейся жидкости летает туда-сюда между двумя чашками для перемешивания, прежде чем эффектно опуститься в стаканчик, который он ей протягивает. Ее «благодарю вас» повергает Чериана в невероятное смущение. Мариамма отпивает глоток кофе, и они стоят в неловком молчании, глядя на «Тройной Йем», как будто больница только что приземлилась перед ними и оттуда сейчас выйдут марсиане. Большая Аммачи однажды сказала Мариамме: «Доверяйся молчаливым людям. Они уступают дорогу мыслям». Но, Аммачи, если они не произносят ни слова, с чего начать?

Когда Мариамма уже собирается уходить, Чериан вдруг говорит:

— Моя сестра утонула.

Мариамма резко останавливается, потрясенно уставившись на Чериана. Он заговорил или ей почудилось?

— И брат дедушки тоже. Утонул. Обе дочери моего брата терпеть не могут воду.

Что побудило Чериана по доброй воле признаться? Неужели всем известно, что семья Парамбиля страдает от Недуга?

— Моей бедной сестре пришлось работать на затопленных рисовых полях, у нее не было выбора. Дамбу прорвало, хлынула вода, сбила ее с ног, и она утонула на мелководье.

— Чериан, ты, очевидно, знаешь, что у нашей семьи такое же… заболевание. Думаешь, мы родственники?

— Нет, моя семья не из этих мест. Я раньше был водителем грузовика, колесил по всей Керале. И тогда-то услышал, что есть еще такие семьи, как наши. Все они христиане. Наверняка должны быть и другие.

Мариамма весь день размышляет над удивительным признанием Чериана. Чериан ошибается: они определенно родственники. Сейчас община христиан Святого Фомы довольно велика, но у всех одни и те же предки из первых семей, которые Фома Неверующий обратил в христианство. Ей приходит на ум образ велосипедного колеса. Если каждую семью, где обнаружен Недуг, разместить вдоль спицы колеса, но на одной такой спице оказалось бы семейство Чериана, а на другой — клан Парамбиля. Прочие задетые Недугом семьи очутились бы вдоль своих спиц. Следуя вдоль спицы к центру, они вышли бы на того самого предка с генетическим дефектом, с которого все началось. Мариамма взбудоражена. Ее задача в том, чтобы отыскать как можно больше спиц, больше семей с наследственным Недугом. И она знает человека, который может ей помочь.

Густые седые волосы свата Анияна разделены на прямой пробор и гладко зачесаны на висках, умные глаза не упускают ни одной детали, пока он на велосипеде подъезжает к дому. Элегантно спешивается, перебрасывая одну ногу вперед над рамой, — единственный вариант, когда носишь мунду. В краях, где усы являются непременным правилом, гладко выбритое лицо позволяет свату выглядеть гораздо моложе своих семидесяти лет.

— Муули, помню, как будто это было вчера, как я предложил союз Элси из Тетанатт с Филипосом из Парамбиля.

— А я думала, они познакомились в поезде.

Он снисходительно улыбается:

— Аах, может быть и встреча-шмеча, и даже шуры-муры, любовь-морковь, но без свата как семьи могут познакомиться друг с другом, обсудить приданое, сопоставить гороскопы?

Анна-чедети подает чай и халву из джекфрута, по рецепту Большой Аммачи.

— А если гороскопы не совпадают, а пара все равно настаивает? — интересуется Мариамма.

Аниян крепко зажмуривается, а потом резко открывает глаза — для стороннего наблюдателя выглядит так, будто человек поморщился от боли, но в Керале такое действие имеет особое значение.

— Это не проблема. Мы подправим! Вот и все. Большинство препятствий либо незначительны, либо вообще не являются препятствием. Видишь ли, родители часто ошибаются с точным временем рождения, — поясняет он с терпением священника, который вынужден регулярно повторять Символ веры. Пробует халву, одобрительно кивает. — Дамы, прежде чем мы начнем, позволите поделиться с вами тремя уроками, которые я усвоил за десятилетия занятий своим ремеслом?

Прежде чем Мариамма успевает вставить слово, Анна-чедети восклицает:

— О да! Расскажите нам!

— Первый урок — и пойми меня правильно, муули, — но ваше поколение часто норовит поставить телегу впереди буйвола. На самом деле, чем больше у человека образования, тем больше он делает ошибок, — многозначительно глядя на Мариамму, начинает сват. — Первым делом надо найти правильного человека, верно? Нужно рассмотреть одно предложение, потом другое, составить список плюсов и минусов, да?

Женщины кивают. Он отхлебывает чаю, хитро улыбается.

— Ошибаетесь! Это вовсе не первое дело. — И удовлетворенно откидывается, дожидаясь вопросов.

И Мариамма спешит их задать, иначе они просидят тут до завтра.

— Первое дело вот какое: назначьте дату! Очень просто. Понимаете — почему?

Они не понимают.

— Потому что, когда дата назначена, вы взяли на себя обязательства! Скажи мне, муули, если ты решишь открыть частную практику, ты будешь сначала ждать, пока придут пациенты, а только потом арендуешь здание и повесишь табличку? Конечно, нет! Ты возьмешь на себя обязательство! Арендуешь кабинет, подпишешь договор с определенной даты. Приобретешь мебель, так ведь? Аах, аах. Боже мой, если бы вы только знали, сколько времени я потратил впустую с этим доктором наук из Беркли в Калифорнии, из Соединенных Штатов. Он приезжает в отпуск на две недели. Я знакомлю его мать и этого умника с восемью первоклассными, вот такими вот девушками… и он уезжает обратно, так ничего и не решив. А почему? Не назначена дата! Так что первый урок — определить дату.

— А второй?

— Аах, аах, о втором я упомянул первым делом, — лукаво ухмыляется он. — Вы, наверное, слушали невнимательно. Я сказал, что большинство препятствий…

— Незначительны, — хором отвечают женщины.

— Аах. А незначительные препятствия…

— Не являются препятствиями! — Мариамма чувствует себя вновь в начальной школе.

— Вот именно. Все можно урегулировать. — Старик доволен.

Анна не может удержаться:

— А есть и третье?

— Разумеется! Вообще-то их десять. Но об этих трех я рассказываю, потому что это облегчает мою работу. Остальные же умрут вместе со мной. Мой сын не видит перспектив для нашего семейного дела, потому что появились эти дурацкие брачные объявления в газетах. Храни Господь тех, кто ими воспользуется.

Анна-чедети многозначительно покашливает.

— Аах, да. Третье правило таково. Внешность меняется, но характер — нет. Так что смотри на характер, а не на внешность. А чтобы узнать характер девушки, нужно смотреть на девушкину…

— Мать? — хоровой ответ.

— Аах, верно, — кивает он, довольный ученицами. — А чтобы узнать характер юноши, надо смотреть на…

— Отца!

— Неправильно! — Он рад, что заманил их в ловушку.

Старик закуривает сигарету и заталкивает горелую спичку обратно в коробок. Интересно, почему все курильщики так делают. Это такая параллельная зависимость, связанная с никотиновой? Или такая якобы аккуратность должна компенсировать использование окружающего мира в качестве пепельницы? Мариамма вдруг чувствует вкус сигареты, которую отобрала тогда у Ленина в гостинице.

— Ошибаетесь, дорогие дамы. Чтобы узнать характер юноши, вы должны взглянуть на его мать! В конце концов, каждый из нас может быть уверен лишь в том, кто его мать. Разве не так?

Анна-чедети, поразмыслив секунду, весело прыскает. Анна вообще чересчур возбуждена. Мариамма же не сказала ей, зачем пригласила Анияна.

— Ачаян, а вы родственник нашей семьи? — спрашивает Мариамма.

— Разумеется! Со стороны Парамбиля я брат мужа внучки троюродного брата вашего прадеда, — задумчиво глядит он в потолок. — А со стороны Тетанатт…

— Погодите, — перебивает Мариамма. — Внучка троюродного брата прадеда… Это очень далеко… В таком случае вы можете утверждать, что состоите в родстве с каждой семей, к которой обращаетесь.

— Вовсе нет! Если не можете проследить родство, вы не смеете ничего утверждать! — возмущенно восклицает он. — Я могу. Поэтому я родственник.

— Ачине, — говорит она, используя уважительную форму обращения к старшему. — Обещаю, когда я соберусь замуж, я обращусь к вам. Никаких объявлений в газете. Надеюсь, вы простите меня, но я позвала вас не ради устройства моего брака. Мне нужна ваша помощь в изучении серьезного заболевания, которое унесло жизнь моего отца. И жизни многих в нашей семье — впрочем, это вы знаете лучше прочих. Не знаю, как называете это вы, но Большая Аммачи называла просто Недуг.

Она садится рядом со сватом и разворачивает расширенную и обновленную копию родословного древа, уже на малаялам.

— Я сделала копию с оригинала, который хранится в нашей семье многие поколения.

Проницательный взгляд Анияна шныряет по листу, пятнистый от никотина ноготь прослеживает поколения.

— Тут откровенная ложь — он никогда не был женат, — бормочет старик. — Хм, тут не три, а четыре сестры, а вот эти двое были близняшки, но одна умерла в младенчестве, а другую звали Поннамма…

За считаные минуты он своим карандашом уточнил три предыдущих поколения, восходящих к ее дедушке. Это больше, чем Мариамма успела за несколько недель. Сват намеренно не обращается к ныне живущим поколениям.

— Ачаян, я пытаюсь заполнить эту схему. — Мариамма рассказывает про Чериана. Аниян сразу же ухватывает ее аналогию с «велосипедными спицами». — Если я смогу восстановить все спицы на этом колесе, мы поймем, как наследуется эта болезнь.

Он размышляет.

— Муули, а ты сможешь что-нибудь сделать, когда найдешь всех с этим Недугом?

Старик попал в самое слабое звено в ее аргументах.

— Нет… Пока нет. Сейчас хирургическое вмешательство оправдано только в тех случаях, когда симптомы очень серьезны, потому что это опасная операция. Но скоро мы научимся проводить более безопасные операции через крошечное отверстие над ухом. Удаляя опухоль как можно раньше, мы сможем уберечь детей от глухоты и даже от опасности утонуть. А еще, если мы поймем, как болезнь наследуется, мы сможем, например, предотвратить брак между парнем и девушкой, если оба являются носителями этого гена. Слишком многие уже страдали и погибли от этого Недуга. Поэтому я решила специализироваться в нейрохирургии. Предотвратить болезнь или вылечить ее как можно раньше. Это цель моей жизни.

Старик изучающе смотрит на нее. А потом удивляет.

— Почему бы и нет? — говорит он. — Я планирую уйти на покой в конце этого года, так почему бы и нет? Дело того стоит. Но не раньше. — Он убирает сигареты и спички. — Но есть две вещи, которые я хочу сказать тебе, прежде чем уйду. Во-первых, моя работа заключать союзы, уменьшать препятствия. Я всегда знаю больше, чем рассказываю, об обеих сторонах. Пойми правильно. Я никогда не стану предлагать дурную партию. Не буду скрывать сумасшествие, умственную отсталость или эпилепсию. Но, муули, запомни еще одно правило, если хочешь, хотя я говорю о нем только тебе: тайны есть в каждой семье, но не все тайны подразумевают обман. Семью создает не общая кровь, муули, а общие тайны. Так что тебе предстоит нелегкая задача.

Он уже поставил ногу на педаль, как вдруг Мариамма спохватывается:

— Погодите, вы сказали — две вещи. А какая же вторая?

— Назначь дату, Мариамма, — улыбается он. — Даже если это через пять лет от сегодняшнего дня. Назначь дату.

На следующий день Мариамма возвращается из «Тройного Йем» после на редкость долгого дня. Под пешеходным мостом лениво течет вода. Гибискус и олеандр в полном цвету. Два водяных буйвола, освобожденные от плуга, стоят мордами друг к другу — темные силуэты на горизонте, как подставки для книг. Сверчки набирают громкость, их исступленный стрекот вскоре разбудит лягушачий хор. Эти будничные, ничем не примечательные звуки ее юности теперь, с уходом дорогих сердцу людей, стали одой памяти, переносящей прошлое в настоящее. Настал час милостивых призраков.

Ее путь ведет мимо Каменной Женщины, и она всякий раз отдает дань уважения скульптору. Элси вышла замуж за Недуг, но у нее самой болезни не было; какая жестокая ирония в том, что она утонула. Мариамма проходит мимо сарая, на крыше которого Ленин пытался поймать молнию. Назначь дату. Если бы я могла.

После ванны они с Анной ужинают в кухне, отказавшись от нового обеденного стола и стульев ради почерневших, пропитанных ароматом корицы стен, которые хранят живую память о Большой Аммачи. Заходит Джоппан с чертежами и расчетами стоимости строительства нового здания с коптильней для их каучуковой плантации. Здесь млечный сок будут разливать в лотки, смешивать с кислотой до затвердения. Потом новый ручной пресс превратит затвердевший латекс в тонкие резиновые листы, которые затем подвешивают в коптильне, перед тем как сложить в пачки для продажи. Анна-чедети, не обращая внимания на возражения Джоппана, подает ему ужин. И они, как и многими другими вечерами, сидят все вместе на четырехдюймовых стульчиках, склонившись над своими тарелками, которые стоят на земле. Самуэль пришел бы в ужас, увидев, как его сын внутри дома ест из тарелки, не предназначенной исключительно для него. Парамбиль изменился. Они трое — одна семья и одна каста.

глава 74 Внутренний свидетель

Бывший редактор Обыкновенного Человека — один из многих высокопоставленных лиц на церемонии официального открытия новой больницы. К удивлению Мариаммы, после мероприятия он заходит к ним домой. Если не считать обмена приветствиями на папиных похоронах, это их первая беседа. Редактор — симпатичный элегантный мужчина, старше ее отца. С нескрываемой любовью вспоминает он своего покойного колумниста. Но и он понятия не имеет, что заставило отца внезапно броситься в Мадрас.

— Он находился в Кочине, писал статью о засолении внутренних вод. Но не успел туда приехать, как попросил кочинскую редакцию срочно достать ему билет до Мадраса. Я вообще узнал о его отъезде только после катастрофы. Я очень давно хотел, чтобы ваш отец написал что-нибудь из Дубая или Катара, о жизни наших соотечественников в тех краях. Знаете, когда в пятидесятые в Персидском заливе нашли нефть, множество бесстрашных молодых людей ринулись туда на ка́лла каппа́л — простых самодельных лодках, которые сколачивали прямо на берегах рек, — или на дау, которые и по сей день курсируют туда-сюда. У них не было никаких документов, вообще ничего. Но знаете что? Люди до сих пор повторяют тот же путь, потому что не могут себе позволить «Сертификат об отсутствии возражений» или билет на самолет. Их фактически выбрасывают в море в виду суши, и они вынуждены плыть или идти вброд до берега. Если поймают, их ждет тюрьма. Я хотел, чтобы ваш отец добрался туда на дау — законным образом, разумеется, — и описал свое путешествие. А потом, предлагал я, он поселился бы в приличном отеле на неделю-другую, где мог бы написать о том, как люди работают под палящим солнцем и ночуют в тесной комнате, как селедки в бочке, экономя каждую пайсу, чтобы отослать домой. Я даже обещал ему обратный билет на самолет в первом классе. Это был бы идеальный материал для колонки Обыкновенного Человека. Но он всегда отказывался, и я так и не понял почему.

— Вы хотите сказать, что не знали о сложных отношениях моего отца с водой?

Нет, он не знал. И был ошарашен, когда Мариамма рассказала про Недуг и продемонстрировала генеалогическое древо. При описании подробностей вскрытия мозга редактору, похоже, даже становится дурно.

— И вот так своей смертью мой отец разгадал тайну.

Редактор на время теряет дар речи.

— Боже мой, — потрясенно выдыхает он наконец. — Я и не подозревал! Знаете, наши читатели — его поклонники — были бы счастливы узнать эту историю. Разумеется, на моих устах печать. Могу вас заверить, сам я не пророню ни слова.

— Вообще-то я была бы рада, если бы вы написали об этом. Покров тайны вокруг Недуга на протяжении многих поколений не пошел на пользу. Тайны губительны. Как нам бороться с заболеванием, если мы не знаем, сколько людей им страдают и как оно наследуется? Моим родным это, возможно, не понравится, но я с радостью поделюсь и историей моего отца, и всем, что мне известно. Победа над Недугом — цель моей жизни. Именно ради этого я собираюсь в Веллуру учиться нейрохирургии.

В своем новом проекте Мариамма сталкивается с одним серьезным препятствием: нечитаемый почерк отца. Любопытным ребенком она залезала в его дневники в поисках пикантных секретов, но все ее шпионские потуги были пресечены микроскопическими строчками, автор которых не терпел полей и пробелов. Отец писал так, как будто бумага была дороже золота, даже если чернила бесплатны. То, что писал он по-английски, обеспечивало некоторую конфиденциальность, но клиновидные буквы напоминали шумерскую письменность. Расшифровывать его почерк — это все равно что изучать иностранный язык. Кроме того, самые ценные мысли могли быть погребены в море банальных ежедневных наблюдений — за плесенью, например, за ящерицами, падающими со стропил, и прочими пустяками. Когда Мариамма бегло просматривает заголовки в блокноте, она обнаруживает ЗАПАХИ, СЛУХИ, ВОЛОСЫ (НА ЛИЦЕ И НА ТЕЛЕ), СТУПНИ и ПРИВИДЕНИЯ. Несмотря на эти вехи, уже через несколько страниц записи отклоняются от заданного курса, отец переключается на что-нибудь другое и никогда больше не возвращается к прежней теме. Никаких указателей или перекрестных ссылок у него не существовало. Не может быть и речи о том, чтобы просто пролистать страницы. Предстоящая задача обескураживает. И кажется непосильной.

Каждый вечер, перед тем как уснуть, она вспоминает Ленина. Если б только можно было поболтать с ним, вспомнить о событиях дня. Она рассказала бы, как хорошо ей дома; одна беда, что теперь она не может быть здесь никем иным, кроме как доктором. Скорей бы закончилась эта повинность и можно было начать учиться нейрохирургии.

А как прошел твой день, Ленин?

Жутко даже представить. Да и жив ли он вообще? А если он погиб, как она об этом узнает?

Ума приходит в восторг от идеи «опухоли разума» и воодушевленно поддерживает ученицу. И Мариамма каждый вечер корпит над дневниками, по ходу дела составляя указатель. Это выматывающая работа, от которой пальцы ее в вечных медных пятнах от папиных чернил. Постепенно скорость чтения увеличивается. Указатель расширяется. До сих пор единственное наблюдение о работе разума отца — это его способность перепархивать от темы к теме, как мотылек в комнате, полной свечей. Так и выглядит опухоль сознания? Но от некоторых фрагментов у Мариаммы порой перехватывает дыхание:

А в другой вечер Мариамма натыкается на абсолютно иной момент в браке родителей, он словно удар дубиной: после жуткой смерти Нинана ее родители ополчились друг на друга. Ее бросает в холод от слов отца, таких грубых и безжалостных на странице блокнота: мучительная боль от сломанных лодыжек; ненависть к себе за то, что не спилил дерево; несправедливый гнев на Элси за то, что сбежала из Парамбиля, — ко времени этой записи мама отсутствовала уже шесть месяцев. Мариамма и не подозревала, что они расставались! Слова отца бестолковы и бессвязны, спасибо опиуму. Вместо «опухоли разума» Мариамма разглядывает выгребную яму рассудка наркомана. Да, это научный поиск, но объект под микроскопом — ее отец. Его мысли разрушительны для нее.

Мариамма закрывает дневник, выходит из комнаты, борясь с искушением отказаться от исследования.

Прошу Тебя, Господи, пока я иду вслед за мыслями моего отца, не дай мне в итоге возненавидеть человека, которого я люблю и боготворю. Не отнимай этого у меня.

Ноги сами несут ее к Каменной Женщине, светящейся даже в сумерках. Сама сущность ее матери, воплощенная в камне, постоянна, как ничто другое в жизни Мариаммы; своей неподвижной позой она выражает терпение природы, времени, которое измеряется веками, а не часами или минутами. Мариамма долго сидит рядом с ней.

— Недуг… это ведь просто жизнь, да, Амма? — обращается она к Каменной Женщине. — Может, я ищу вовсе не разгадку тайны Недуга или тайны своего появления на земле. Тайна заключается в самой природе жизни. Я и есть Недуг. Может быть, я ищу не особенности работы разума Аппы, ключи к наследственному заболеванию. Наверное, на самом деле я ищу тебя, Амма.

глава 75 Состояния сознания

Пустая скамейка перед амбулаторией с утра — слишком хорошо, чтобы быть правдой. Доктор Т. Т. Кесаван, дипломированный специалист, — ее новый коллега. Т. Т. первым осматривает пациентов и направляет к ней только тех, у кого серьезные жалобы. Скамейка ожидания скоро заполнится, но, по крайней мере, Мариамма не зашивается еще до начала рабочего дня.

Войдя в кабинет, она испуганно шарахается — на табуретке около ее стола сидит и весело ухмыляется очень смуглый босой мужчина в шортах и рубашке цвета хаки. В чертах его заметно нечто непальское, несмотря на темный оттенок кожи, и лицо у него такое же, без возраста, только по седым бровям и седой копне волос можно предположить, что мужчине далеко за шестьдесят.

— Доброе утро, доктор, — приветствует он по-английски, вскакивая на ноги. — Доктор просить Кромвель передать вам!

Мариамма разворачивает записку, одновременно пытаясь разгадать, что же такое сейчас услышала.

— Я Кромвель, — представляется мужчина.

— Какой еще доктор?

Он указывает на стоящее у ворот транспортное средство — нечто среднее между джипом и грузовиком. На дверце выцветшая надпись ЛЕПРОЗОРИЙ «СЕНТ-БРИДЖЕТ». Внутри сидит белый мужчина. Мариамма возвращается к записке.

Еще до ее появления в поле зрения Дигби ощущает некое возмущение в атмосфере. Она идет плывущей походкой, несмотря на тяжелую санджи на ее плече. Она высокая и красивая, красно-голубое сари очень идет к ее светлой коже. Заметная издалека светлая прядь почти на макушке внешне добавляет ей зрелости не по годам. При ее приближении он смущенно краснеет.

Мариамма садится рядом, расправляет сари, ткань складками спадает к полу. Он протягивает руку; у нее теплая и мягкая ладонь, а у него, должно быть, на ощупь грубая и неподатливая, не способная принять нужную форму.

— Дигби Килгур, — бормочет он и неохотно выпускает ее руку. — Я хорошо знал вашего дедушку Чанди. И встречался с вашей матерью, еще когда она была совсем девочкой…

Мариамма внимательно вглядывается в мужчину с глазами голубыми, как сапфиры, сияющими на бледном от усталости, обветренном лице. Тыльная сторона ладони у него как лоскутное одеяло с пятнами ржаво-коричневой и неестественно белой кожи. Свободная хлопковая курта подчеркивает худобу иссохшей шеи. Ему около семидесяти или чуть за семьдесят, он поджарый и подтянутый, но не такой жилистый, как его темнокожий шофер.

— Босс, мы ехать. Слишком много люди, — говорит Кромвель и заводит двигатель.

— Да, — хором отзываются Мариамма и Дигби.

Как только они удаляются на порядочное расстояние от «Тройного Йем», Мариамма резко разворачивается лицом к доктору:

— Как он?

Дигби отметил, что она не уточняет, о ком речь.

— Неважно. Почти не приходит в сознание, но ухудшается с каждым часом.

Мариамма обдумывает его слова. Сбрасывает сандалии и подтягивает ступни под себя, усаживаясь как русалочка.

— Он явился в «Сады Гвендолин». Это мое бывшее поместье к северу отсюда, недалеко от Тричура… — Дигби изо всех сил пытается не упустить ход мысли под взглядом этих проницательных глаз. — Много лет назад, когда мать Ленина была беременна, ее привезли в мое поместье с ножевым ранением и…

Мариамма нетерпеливо кивает. Она знает эту историю.

— Так вот, Ленин, должно быть, от своей матери узнал о «Садах Гвендолин». И обо мне. Для него это было словно часть приключения. Он появился там вчера ночью, но, видите ли, вот уже двадцать пять лет я там не живу. Я заведую лепрозорием здесь, в Траванкоре. Поместьем занимается Кромвель. За поимку Ленина назначена награда, как вам известно. Держать его в поместье было опасно, слишком сильный соблазн для работников. Поэтому Кромвель гнал на машине всю ночь и привез Ленина ко мне.

Сейчас она совсем не похожа на врача — просто юная женщина, столкнувшаяся с призраком из прошлого.

— Доктор Килгур, что нам делать?

— Пожалуйста, зовите меня Дигби. Да, в том-то и вопрос. Что делать? Его присутствие подвергает нас всех риску. Я не знал, как ему помочь. Я врач лепрозория, специалист по хирургии кисти. Когда его привезли, он постоянно терял сознание. Я бы ни за что не стал впутывать вас, Мариамма, но он просил позвать вас.

Мариамма замирает. Потом тихонько спрашивает:

— Он намерен сдаться?

— Нет, — мотает головой Дигби. — Послушайте, я не сочувствую наксалитам. Но полиция ничем не лучше. Вы прекрасно знаете, что никакой медицинской помощи они ему не окажут. Может, просто убьют на месте. Его рвет, и он жалуется на дикую головную боль. И все твердит, что вы знаете, что с ним. Думаю, я тоже знаю. Я читал о вашей семье и о наследственном заболевании.

Мариамма кивает:

— У него почти наверняка акустическая невринома, как у моего отца. Двусторонняя. Но это не значит, что я смогу помочь ему.

Она сложила руки на коленях и пристально смотрит вперед, погрузившись в размышления. Ее черты в профиль — глаза, брови, длинный тонкий нос — точь-в-точь как у дочери Чанди, Элси.

— Мариамма, вам совсем не обязательно ввязываться в это дело. В конце концов, может быть, уже слишком поздно…

Изменившееся выражение ее лица подсказывает Дигби, что этого говорить не стоило. Кромвель бросает взгляд в зеркало заднего вида, словно укоряя: вот тут ты налажал.

— Простите! Не знаю, что сказать…

Голос ее подрагивает, и она обращается скорее к себе, чем к ним:

— Итак, он появился внезапно и ищет меня? После стольких лет. Что я должна?..

Она не договаривает. На глаза наворачиваются слезы. Дигби торопливо нашаривает носовой платок, слава богу, чистый. Она прижимает ткань к глазам, а затем, к удивлению Дигби, приникает к нему и утыкается головой ему в плечо. Рука Дигби обнимает ее и с величайшей нежностью ложится ей на спину, почти невесомо, чтобы не усугублять бремени, обрушившегося на ее плечи.

глава 76 Пробуждения

Дигби наблюдает, как Мариамма разглядывает территорию «Сент-Бриджет», когда они въезжают в ворота. Что должна она подумать об этом месте, ставшем его домом четверть века назад, — о тихом оазисе, чьи высокие стены не пропускают из внешнего мира даже звуки? Суджа, одна из «медсестер» Дигби, приветственно складывает левую ладонь с культей правой кисти. Мариамма автоматически отвечает, едва ли заметив, что намасте Суджи по большей части воображаемое.

Комната, в которой Дигби разместил Ленина, изолирована от остального лепрозория. Мариамма медлит на пороге, а потом медленно, как лунатик, входит следом за Дигби. Слава богу, он еще дышит, с облегчением думает Дигби. Он видит, как дрожат ее пальцы, когда она касается щеки Ленина. У человека, лежащего без сознания на кровати, на лице и голове темная щетина, как у набожного индуиста, возвратившегося из паломничества в Тирупати или Рамешварам. Из-за абсолютного отсутствия подкожного жира извилистые вены выделяются на исхудавших руках. С этим впалым животом и торчащей грудной клеткой он похож скорее на крестьянина на грани голодной смерти, чем на героя-партизана.

Дигби осторожно надевает манжету тонометра на вялую руку Ленина. Его действие выводит Мариамму из транса. Пальцы нащупывают пульс Ленина.

— Сто семьдесят на семьдесят, — сообщает Дигби, снимая манжету. — Примерно то же, что раньше.

— Пульс сорок шесть. Феномен Кушинга.

Когда Дигби в последний раз слышал эту фразу? Полвека назад в хирургическом отделении в Глазго? У Дигби тогда было несколько случаев, чтобы вспомнить триаду пионера нейрохирургии. Кушинг наблюдал, как при кровоизлиянии или опухоли повышается внутричерепное давление и это вызывает повышение систолического артериального давления, замедление сердцебиения и нарушение ритма дыхания.

— Нужно его посадить, — командует Мариамма. — Это поможет снизить внутричерепное давление.

Ее слова вовсе не звучат укором, но Дигби понимает, что должен был сам подумать об этом. С помощью Кромвеля они усаживают Ленина в кровати, подпирая тело сложенными матрасами из соседней пустой комнаты, но голова Ленина болтается, как у куклы-болванчика.

— Могу я осмотреть? — спрашивает Мариамма.

— Он весь ваш!

Мариамма странно смотрит на Дигби. Потом аккуратно встряхивает Ленина за плечо:

— ЛЕНИН!

Ранее, когда Дигби окликал его по имени, Ленин пытался открывать глаза. Даже говорил. Сейчас взгляд его остекленел. Пациент, который не вздрагивает, когда под кроватью взрываются петарды, находится в более тяжелом состоянии, чем тот, что дергается всем телом. Мариамма растирает грудную клетку костяшками пальцев — довольно болезненное стимулирование для пациента в сознании. Ленин шевелится и чуть хмурится.

— Видите? — показывает Мариамма. — У него двигается только правая половина лица.

Дигби это упустил. Она повторяет прием, и теперь он тоже замечает нарушение.

— Левый лицевой нерв парализован. Дело в опухоли левого слухового нерва. И она, вероятно, достаточно велика, раз задевает и лицевой нерв.

Мариамма приподнимает веки Ленину и покачивает его головой из стороны в сторону, проверяя движение глаз, потом рвотный рефлекс. При помощи неврологического молоточка она сравнивает рефлексы с обеих сторон. Мариамма достает из своего чемоданчика офтальмоскоп и изучает глазное дно Ленина.

— Отек диска зрительного нерва, — констатирует она.

Еще один признак высокого внутричерепного давления.

Наблюдая за ней, Дигби отмечает все то, что должен был сделать сам. Тело перед ней — это текст. И вскоре она, как библеист, сформулирует свою экзегезу. Дигби вдруг осознает собственный возраст — она на два поколения младше. Вдобавок нынешний опыт Дигби касается нервов, которые никогда не восстановятся. Все книжные знания, которыми он больше не пользуется, выветрились из головы. В области пересадки сухожилий и связок — да, тут он эксперт, опубликовал несколько статей о своих новаторских решениях, основанных на работе Руни. Но этот пациент ведет его на неизведанные территории.

Мариамма, нахмурившись, откладывает инструменты.

— Я подумал, мы могли бы просверлить отверстие в его черепе, — предлагает Дигби. — Поэтому и просил вас захватить трепан. Это помогло бы снизить давление…

— Не поможет, — отрицательно машет она головой. — Опухоль Ленина внизу, возле ствола мозга. Она блокирует отток спинномозговой жидкости. У него гидроцефалия. Поэтому он без сознания. Трепанация помогает, если под черепной коробкой скопилась кровь, но у Ленина она только приведет к черепно-мозговой грыже.

Дигби переваривает услышанное. Он рисует в воображении щелевидные полости — желудочки, — расположенные глубоко внутри правого и левого полушарий мозга Ленина. В норме спинномозговая жидкость вырабатывается в двух желудочках, затем проходит по центральному каналу, как по водосточной трубе, через ствол мозга и изливается в основание мозга, чтобы омывать и смягчать внешнюю часть головного и спинного мозга. Но поскольку отток заблокирован опухолью, жидкость скопилась в желудочках, превратив их из щелей в раздутые шары. У младенцев несросшийся череп просто расширяется по мере увеличения желудочков. Но у Ленина увеличивающиеся желудочки медленно сжимают окружающие их ткани мозга, вдавливая в неподатливый череп, из-за чего парень сначала впал в сонливое состояние, а потом в кому.

— Но что мы могли бы сделать, — говорит Мариамма, — так это пункцию желудочка. Будем вводить иглу, пока не достигнем увеличенного желудочка, и выпустим спинномозговую жидкость. Для этого проделаем небольшое отверстие вот здесь. — Она показывает на макушку Ленина. — Не большую дырку, как для трепанации, а крошечную, под размер иглы.

— Вы хотите сказать, что сделаете это вслепую?

— Существуют анатомические указатели. Но в целом, да, вслепую. Но его желудочки должны быть уже настолько раздуты, что попасть иглой не составит большого труда. — Она умолкает, как будто надеется, что Дигби начнет ее отговаривать. — Я видела, как это делается. Это не лечение. Но поможет нам выиграть время. Время — это мозг, говорят нейрохирурги. Если ему станет лучше, мы сможем отвезти его в Веллуру, в Христианский медицинский колледж, и если он даст согласие на операцию… — И голос смолкает, подавленный многочисленными «если».

— Это идеальный план, — твердо говорит Дигби.

В маленькой операционной Дигби они усаживают Ленина и привязывают его голову к мягкому ортопедическому каркасу, прикрепленному к операционному столу. Маркировочной ручкой Мариамма проводит вертикальную линию от переносицы до центра черепа Ленина. Рулеткой отмеряет одиннадцать сантиметров вдоль линии. От этой точки она проводит вторую линию, перпендикулярно первой, ведущую к правому уху Ленина. И отмечает крестиком три сантиметра вдоль этой второй линии.

— Удаление жидкости из одного желудочка опорожнит оба, поскольку они связаны. Я выбрала правый, чтобы случайно не задеть центр речи в левом. Если вдруг вам интересно.

— Мне следовало бы поинтересоваться.

Трепан, который привезла Мариамма, делает слишком большое отверстие. Посоветовавшись, Дигби приносит спиральное сверло, которое он использует для длинных костей. Она вводит местное обезболивающее под кожу и немного вглубь в районе крестика. Скальпелем делает небольшой, но глубокий надрез до кости. Дигби, как привычный к этому инструменту, действует спиральным сверлом. Как только он чувствует, что пронзил внешнюю пластину черепа, за дело берется Мариамма, откусывая кусачками фрагменты кости, пока перед ними не открывается блестящая мембрана, покрывающая мозг. Даже сквозь эту маленькую дырочку видно, как вздулась мембрана, как мозг под давлением рвется наружу. Дигби замечает, как вздрогнула Мариамма: это мозг близкого ей человека.

Она берет в руки иглу для спинномозговых пункций. Длинную и полую, со съемным внутренним стилетом. Еще раньше она сделала отметку на стержне в семи сантиметрах от кончика иглы. Мариамма прикрепляет кровоостанавливающий зажим к канюле иглы и вручает его Дигби.

— Встаньте прямо перед ним, Дигби, и держите зажим. Я встану сбоку. Вы должны следить, чтобы я целилась во внутренний угол глаза с вашей точки зрения. А я, со своей позиции, буду целиться в козелок его уха. Даже если я наклоню иглу в переднезадней плоскости, ваша задача — не дать мне отклониться в горизонтальной, следить, чтобы я целилась во внутренний угол глазной щели.

Помоги нам господи, как же все приблизительно, думает он.

Мариамма вводит иглу внутрь мозга. На глубине пяти сантиметров она останавливается и вытягивает внутренний зонд. Из канюли ничего не выходит. Она идет глубже, вводя иглу еще на сантиметр, и опять проверяет.

Чистая, как родниковая вода, жидкость брызжет из канюли.

— О боже! — восклицает Дигби.

Теория — это, конечно, хорошо, но доказательством ее становится густая жидкость, капающая на салфетки.

— Я вижу, как поверхность мозга оседает! — радуется Мариамма.

Когда поток иссякает, она вставляет зонд обратно во внутреннюю полость и извлекает иглу, затем тампонирует кость стерильным костным воском. Едва она успевает завязать узелок на единственном шве, которым закрыла рану на скальпе, как они чувствуют, что стол зашатался. Снизу появляется рука без перчатки.

— Погоди! — вскрикивает Дигби, быстро снимая фиксирующие повязки.

Ленин уставился на них сонным взглядом из-под вороха повязок на лбу — как крот, высунувшийся из норы, щурясь от света.

— Снимите маску, — тихонько советует Дигби Мариамме, снимая свою.

Голова Ленина неподвижна, но глаза мечутся между Дигби и Мариаммой. И останавливаются на Мариамме. Дигби не может сказать, кто из них — Мариамма или Ленин — удивлен больше. В операционной наступает абсолютная тишина, пока эти двое смотрят друг на друга. Даже снаружи стихли все звуки.

— Мариамма, — слабым хриплым голосом произносит только что пребывавший в коме пациент. — Я так рад тебя видеть.

глава 77 Дорогами революции

Воскресший Ленин не сводит с нее глаз. Мариамма не в силах двинуться с места. Она смотрит, как Дигби разрезает повязки, фиксировавшие голову Ленина, невозмутимо беседуя с ним, как будто они встретились где-нибудь в клубе.

— Я Дигби Килгур. Мы виделись с вами утром, но сомневаюсь, что вы об этом помните.

Мариамме на миг кажется, что они сейчас пожмут друг другу руки, как Стэнли и Ливингстон. Вполне уместный жест. Их прошлая встреча уже вошла в легенды: Ленин погрозил доктору кулаком, а доктор Килгур отправил бунтаря обратно в матку при помощи тлеющего кончика сигары.

— Вы не в поместье, а в лепрозории «Сент-Бриджет».

Ленин заметно встревожился.

— Здесь вы в безопасности. Нам пришлось тайно вывезти вас из «Садов Гвендолин». Там слишком опасно.

Правая рука Ленина медленно всплывает к голове.

— Осторожно! — предостерегает Дигби. — У вас там шрам.

Дигби смотрит на Мариамму, как бы приглашая: ваша очередь!

— Как твоя голова? — спрашивает она.

Боже. Неужели это мои первые слова, обращенные к единственному возлюбленному после пяти лет разлуки? Как твоя голова? — после того, как я просверлила дырку в твоем черепе и воткнула иголку тебе в мозги?

Краска заливает ее лицо. В детстве никто, кроме Ленина, не мог заставить ее так краснеть.

— Голова нормально, — отвечает он. — Я помню…

Врачи напряженно ждут продолжения. Птичка-портной за окном чирикает: давай-давай-давай-давай. Мариамма затаила дыхание.

— Я помню, у меня очень долго болела голова. — Он вымучивает каждое слово по-английски, давно не было практики. — Если я кашлял или чихал, голова… взрывалась. Из меня как будто выдавливали жизнь. — Речь становится все свободнее. — У меня были судороги. Часто. Каждый день. У нас имелись капсулы с цианидом. И я уже готов был принять свою, но потом подумал… — Опять пауза, как радио, теряющее волну.

— Где это было? — уточняет Дигби.

Ленин роется под подолом своего мунду. Дигби помогает, извлекая рулончик рупий, стянутых резинкой, и маленький грязный полиэтиленовый сверток.

— Доктор, — обращается Ленин к Дигби, — мама рассказала, что вы помогли ей, когда она больше всего в вас нуждалась. Вы предотвратили мое преждевременное появление в этом мире. А теперь вы предотвратили мой уход!

Дигби смеется:

— Оба раза преждевременные попытки. Но, поверьте, если бы я не отыскал Мариамму, цианид вам не понадобился бы.

На этих словах внутри у Мариаммы что-то лопается. Несколькими часами позже — и она приехала бы к трупу, а не к этому разумному, рассудительному существу, к этому человеку, которого, несмотря ни на что, она любит. Мариамма тяжело опирается на стол. Встревоженный Дигби подтаскивает табуретку.

Рука Ленина тянется к ее руке.

Из-за лицевого пареза улыбка у него кривая. Но любовь, нежность и участие в его глазах — все это настоящий прежний Ленин. Она не хочет больше быть для него врачом. Но они еще не закончили. Мариамма берет себя в руки. Интересно, а почему он не спрашивает, как они справились с его головной болью?

— Ленин? (Он кажется таким беззащитным — лоб исчерчен маркером, на голове зашитая рана.) У тебя опухоль, акустическая невринома. Она повышает давление…

— Мне очень жаль твоего отца, Мариамма, — перебивает он. — Я читал в газетах. Недуг. Я так горжусь тобой. Ты удалила мою опухоль?

Ей больно видеть, как надежда гаснет в его глазах, когда она отрицательно качает головой. Хирургической ручкой она показывает на листе бумаги, что происходит у него внутри.

— …И когда мы ввели иглу, жидкость хлынула наружу. Ты очнулся. Но это лишь выиграло нам немного времени.

В глазах у него вспыхивает игривый огонек. А потом Ленин смеется, от чего неподвижность половины лица становится заметнее, и смех больше похож на злобный рык. Приходится старательно смотреть только на правую часть лица.

— Мариаммайе, — влюбленно тянет он, — доктор мой. Помнишь, как однажды в детстве ты сказала, что в голове у меня определенно что-то не в порядке? И когда-нибудь ты обязательно это починишь?

Они были тогда в церкви. Ленин поймал ее взгляд, когда она стояла на женской половине; а потом, не меняя выражения лица, он выпустил струйку слюны из уголка рта. Мариамма не смогла сдержаться и хихикнула. Большая Аммачи дернула ее за ухо.

— Я сказала, что однажды проломлю тебе башку и вытащу оттуда дьявола.

— И ты так и сделала!

Дигби возвращает их в реальность:

— Ленин, вы понимаете, что опухоль никуда не делась? Мы смогли лишь временно снизить давление вокруг нее. — Он смотрит на Мариамму, ища поддержки. — Но давление опять начнет расти.

— Иголку в мозг? — хмыкает Ленин. — Но я ничего не чувствовал.

— Удивительно, не правда ли? — говорит Дигби. — Можно тыкать прямо в мозг, и вы не почувствуете боли. Однако стоит наступить на гвоздь, и мозг тут же укажет вам, где болит. Если, конечно, вы не один из здешних пациентов, которые ничего не чувствуют и потому сильно калечатся.

— Ленин, — продолжает Мариамма, — надо срочно удалить опухоль. Но здесь мы не можем этого сделать. — Она прижимает руку к груди. — Нужно отвезти тебя в Веллуру. У них есть опыт подобных операций. — Она видит, как беглый преступник мысленно просчитывает пути побега.

— Почему нельзя здесь? Я доверяю тебе…

— Я хотела бы помочь. Но не умею. Пока.

— Веллуру? Они быстро выяснят, кто я такой.

— Но с удаленной опухолью ты будешь жить. Жить полноценной жизнью!

Он молчит. И отстраняется все дальше. Как будто собирается с духом, готовясь умереть.

— Ленин? — мягко обращается к нему Дигби. — О чем вы думаете?

— Я думаю. — Ленин старается не смотреть Дигби в глаза, он как будто внезапно сильно устал. — Так есть хочется, что сил нет думать.

— Святые угодники! Ну мы и врачи! Вы, наверное, умираете от голода. И этой юной леди тоже не помешает чашка чаю.

На Мариамму внезапно навалилась страшная тяжесть, словно потолок лег на плечи. Ей срочно нужен свежий воздух.

За дверью сидит на корточках Кромвель. При виде Мариаммы он улыбается… потом улыбка пропадает, он вскакивает на ноги, бросается к ней. Что опять? — недоумевает она. И почему земля так странно наклонилась?

Она лежит в кресле, ноги вытянуты на кушетке. Сверху наброшена шелковая шаль. Рядом чай, вода и печенье. Мариамма смутно припоминает, как Кромвель нес ее на руках. Как встрепенулась, оказавшись в горизонтальном положении, когда встревоженный Дигби склонился над ней, настаивая, что она должна отдохнуть. Мариамма сказала, что прикроет глаза только на пять минут. Должно быть, она уснула. Понятия не имеет, надолго ли.

Она с жадностью ест и пьет. Приютившее ее убежище — прохладный, с низким потолком кабинет, устланный ковром, со встроенными в стену книжными шкафами, обрамляющими даже дверь и окна. Здесь уютно и спокойно. Тяжелые портьеры на французских окнах, выходящих на небольшой прямоугольник лужайки, окаймленный разноцветными розовыми кустами; сад огорожен частоколом с прорезанной в дальней стороне калиткой. Наверное, эта лужайка — убежище Дигби, место, где можно посидеть на солнышке с книжкой. Она выглядывает в окно, очарованная идеально ровными краями газона, аккуратно подстриженными кустами. Это похоже на открытку с крошечными палисадниками перед английскими домами; огороженные клочки земли слишком малы для садоводческих амбиций владельцев, но все равно милы и уютны.

Между книжными полками попадаются небольшие ниши с фотографиями. Мариамму заинтересовала элегантная серебряная рамка, в которую заключено черно-белое изображение белого мальчика в чулках до колен, шортах, галстуке и свитере с треугольным вырезом. В бровях, глазах безошибочно угадываются черты взрослого Дигби. Застенчивая улыбка мальчика, смотрящего в камеру, не может скрыть его волнения. Наверное, первый день в школе? Красивая женщина в юбке, улыбаясь, присела рядом с ним, положила руку ему на плечо. Должно быть, мать Дигби. У нее молодое, но усталое лицо, а в темных волосах уже виднеется седина. Но на мгновение, пока щелкает затвор фотоаппарата, она собрала все лучшее в себе — как опытный актер, когда поднимается занавес, — и результат просто оглушительный. Она красива, как кинозвезда, и манеры под стать внешности.

В другой нише фотография без рамки — огромный бородатый белый мужчина в окружении прокаженных, он обнимает их за плечи, как тренер свою команду. То же самое лицо она видела на портрете маслом, висящем в портике «Сент-Бриджет». Должно быть, это Руни Орквист. Мариамма помнит это имя на форзаце старого маминого издания «Анатомии Грэя». Эта книга принадлежала ему, хотя и была подписана от имени Дигби. Идеальный подарок для юной целеустремленной художницы. Мариамма была настолько занята Ленином, что они с Дигби так и не поговорили о том, что их соединяет.

Ленин! Она торопливо допивает чай: не время предаваться воспоминаниям.

Мариамма умывается, все еще удивляясь, как устроены человеческие связи в этом мире; невидимые или позабытые, но они существуют, соединяя их, как река соединяет людей, живущих выше по течению, с теми, кто живет ниже, и неважно, знают они об этом или нет. Тетанатт-хаус где-то поблизости, пусть дядя и давно продал его. Руни был крестным отцом Элси. А Филипос бывал здесь еще школьником.

Выйдя из комнаты, она видит в коридоре Дигби: да, все та же детская тень тревоги, искренность, сосредоточенность и даже улыбка остались прежними на лице этого пожилого человека. И он так трогательно о ней заботится.

— Чай и печенье творят чудеса, — радостно сообщает Мариамма. — Я в порядке.

Ему явно становится спокойнее.

— Дигби, фотография в вашем кабинете — это ведь Руни, да? И он же в фойе?

Дигби кивает.

— Его имя есть на маминой книге «Анатомия Грэя». А вы написали посвящение. Эта книга всю жизнь со мной. Она мой талисман!

Дигби тронут, почти растроган. Он как будто хочет что-то сказать, но не решается. И вместо этого предлагает руку Мариамме, чуть согнув в локте, жестом настолько старомодным и европейским, что она с трудом сдерживает смех. Она берет его под руку, и почему-то это кажется самой естественной вещью на свете.

В молчании они возвращаются к Ленину, проходя через прохладный тенистый клуатр, кирпичные арки которого создают впечатление средневекового монастыря. Брусчатка под ногами окаймлена пробившимся в щели мхом. В прохладном уголке стоит, прислонившись к колонне, прокаженная. Она настолько неподвижна, что сначала Мариамма принимает ее за статую, пока край ее сари, накинутого на голову, не шевельнул ветерок. Женщина чуть склоняется ухом в сторону их шагов, как делают незрячие люди. Мариамма невольно вздрагивает — не от гротескных черт женщины, но от того, что фигура, которую она считала безжизненной, вдруг ожила.

Когда закончится этот кошмар с Ленином, она напишет Уме Рамасами и про лепрозорий, и про его живых пациентов, совсем не похожих на покоящиеся в формалине человеческие останки, с которыми она работала. Ей хочется рассказать Дигби про Уму и их общий интерес к заболеванию, которому он посвятил жизнь, приговорив себя к пожизненному заключению. Случайное поручение Умы подвело ее к поиску причин Недуга, к Ленину. Впрочем, подобным мыслям сейчас не время. Есть гораздо более насущные вопросы для обсуждения.

— Дигби, я полагаю, что Недуг вызывает более серьезные нарушения, чем обычная акустическая невринома. Согласно моей идее, он воздействует на характеристики личности, делая людей более эксцентричными. Именно заболевание порождает в Ленине… безрассудство, опрометчивый выбор пути. И его нынешнее упрямство.

— Что ж, неплохой аргумент для суда, если он сдастся, — соглашается Дигби. — Могут скостить ему тюремный срок.

— Я слышала, что одну женщину из наксалитов приговорили к пожизненному, — добавляет Мариамма. — И выпустили через семь лет.

Удивительно, куда может завести разум. Она уже не думает, что больше никогда не увидит Ленина, а, наоборот, планирует будущее. Ты слишком забегаешь вперед.

— Дигби, а что, если Ленин не пожелает сдаться или поехать в Веллуру, тогда…

— Убедите его. Вы должны убедить. — Он выпускает ее руку. — Я оставляю вас наедине.

Ленин опять в той комнате, где она увидела его в первый раз, опять сидит в кровати, обложенный подушками, и, кажется, дремлет. Когда Мариамма садится на стул, Ленин открывает глаза.

— Мариамма? — улыбается он. Вынимает печенье из пачки, лежащей рядом, ломает его пополам. — Если мы откусим одновременно, то обретем суперсилу. Как Чародей Мандрейк. Помнишь? Один кусочек — и где-то в Галактике, если мы двое?.. — Жестом священника он чертит половинкой печенья крест в воздухе над ее головой, но она перехватывает его руку. И невольно смеется.

— Это было в комиксе «Фантом», макку. Не в «Мандрейке». — Она вернула его к жизни, чтобы назвать идиотом. — Ленин, у нас мало времени. Ты опять потеряешь сознание, ты это понимаешь? Пожалуйста, позволь отвезти тебя в Веллуру.

Кривая улыбка гаснет.

— Какая жалость, ма, — отвернувшись, говорит он. — Долгие пять лет. Как будто все сорок. Ничего не изменилось ни для адиваси, ни для пулайар. А мы с тобой? Какой же я был дурак, как слеп я был.

Мариамму охватывает глубокая печаль и жалость к нему — к ним обоим. Узкий зонд солнечного луча пронизывает листву, касается кровати. Бог, который никогда не вмешивается в крушение поезда или если человек тонет, любит вглядываться в свой гуманитарный эксперимент в такие вот моменты подведения итогов, озаряя сцену отчасти небесным светом. Мариамма нетерпеливо ждет ответа Ленина.

— Мариамма, когда все кончено, когда жизнь почти на исходе, что бы тебе хотелось вспомнить?

Она вспоминает их единственную ночь в Махабалипурам. Она нашла его в тот момент, когда уже потеряла из-за обреченного на провал дела. И вот все повторяется вновь. Найти, чтобы потерять. Она ничего не отвечает, лишь крепко держит за руку.

— А ты что хочешь запомнить, Ленин?

Он отвечает не задумываясь:

— Вот это. Здесь. Сейчас. Солнце на твоем лице. Твои глаза, сегодня больше голубые, чем серые. Я хочу помнить эту комнату, остатки печенья во рту. Зачем ждать, пока мир покажет что-то получше? — Он как будто прощается.

Темное облачко скользит по лицу. Дыхание учащается, на лбу блестят капли пота.

— Ленин, умоляю тебя. Давай поедем в Веллуру. Пускай опухоль удалят, а там будь что будет. Придется сдаться и принять последствия своего шага. Но только живи! Живи ради меня. Не заставляй меня смотреть, как ты умираешь.

— Мариамма, это не выход. Я все равно умру. Полицейские прикончат меня, опухоль там или не опухоль. — Он начинает запинаться, глаза блуждают, взгляд мутнеет и с трудом фокусируется. Она видит, как пелена опускается. Голос едва слышен. — Я рад, что ты воткнула иглу мне в голову. Я смог увидеть тебя еще раз, прикоснуться к тебе, услышать тебя. Мариамма, ты же знаешь, правда? Ты знаешь, что я чувствую к тебе…

Тело напрягается, глаза закатываются в одну сторону.

Она зовет Дигби, но тот уже рядом, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Ленин забился в жестокой судороге, сотрясая кровать. Постепенно приступ стихает.

— Он сказал, чего хочет? — спрашивает Дигби.

Мариамма предпочитает не отвечать на вопрос — чтобы не лгать.

— Мы везем его в Веллуру.

Во времена всеобщей лжи говорить правду — это уже революционный акт. Но это ее личная правда, ее революция ради Ленина и ради себя самой. Да здравствует революция.

Разбитая машина, за рулем которой сидит Кромвель, несется к Веллуру, подпрыгивая на ухабах и петляя по сужающейся от побережья до побережья талии Индии. Дигби не смог поехать с ними — и был очень огорчен. Мариамма хотела, чтобы он был рядом, но не решилась спрашивать о причинах. Она сидит вполоборота, регулярно проверяя, как там Ленин, но тот в постэпилептическом ступоре — либо так, либо жидкость опять начала собираться в желудочках. Они едут на север до Тричура, потом поворачивают на восток, поднимаются на перевал Палгат в Западных Гхатах, а потом спускаются в долину в Коимбатуре. Три часа в пути, шея затекла, вывернутая назад. Мариамма задремала, а когда очнулась, Ленин внимательно смотрел на нее, как будто это он сиделка, а она пациент, которого спешно везут на операцию.

Мариамма не успела обдумать, как скажет Ленину, что его везут в Веллуру против воли. Была уверена, что это еще не скоро, возможно, после операции… то есть если он переживет поездку, не говоря уже об операции. Что же теперь сказать? Я хотела, чтобы ты жил, и неважно, что ты сам об этом думаешь? Ленин явно потешается, видя ее замешательство.

— Ну давай, скажи, — выпаливает она. — Скажи, что я потащила тебя в Веллуру насильно.

— Все в порядке, Мариамма. Не нужно ничего говорить. Кромвель объяснил.

— Пожалуйста, — улыбается в заднее зеркало Кромвель. И добавляет: — Еще два часа. Может, меньше.

Она смотрит в окно. Сквозь облака проглядывает луна, освещая пустынный, изрытый пейзаж, — похоже, они приземлились в лунном кратере. Окружающий мир и двое мужчин в автомобиле тихи и умиротворенны. И только одна Мариамма взвинченна. Она готова придушить их обоих.

Ленин дотягивается до ее руки:

— Кромвель говорит, что мы разговаривали только этим утром, а мне кажется, что прошло много месяцев. И все это время я обдумывал наш разговор. Твои последние слова. То есть я размышлял об этом неделями. — Рука непроизвольно тянется ко лбу, касается повязки. — И я принял решение еще до того, как очнулся здесь, в машине. Если я готов был умереть ради того, во что даже не верю, то, конечно же, я должен хотеть жить ради того единственного, вот что я верю безоговорочно.

Мариамма боится дышать.

— И что же это?

— Ты уже должна бы догадаться.

Несколько бродячих псов на улицах маленького провинциального городка — они в Веллуру. До рассвета остается еще несколько часов, когда они въезжают в ворота больницы Христианского медицинского колледжа. Их ждут, интерны и сестры уже роятся вокруг Ленина, подбегает регистратор нейрохирургии, подробно расспрашивает Мариамму. Он назначает ударную дозу противосудорожного и запрещает Ленину принимать что-либо через рот. На рассвете Ленина увозят на анализы.

Кромвель спит в машине, когда Мариамма возвращается к нему, чтобы уговорить поехать обратно — нет никакого смысла оставаться. Он неохотно подчиняется. Потом Мариамма звонит Дигби. Он с облегчением вздыхает, узнав, что они благополучно добрались.

— Знаете, — говорит он, — мне кажется, было бы неплохо позвонить редактору «Манорамы». Расскажите ему, что происходит. Если они напишут, что Ленин имеет отношение к вашей семье, вашему отцу, истории с Недугом, возможно, для полиции это станет сигналом, что его нельзя пока трогать. Кстати, в Веллуру знают, кто их пациент. Я рассказал. Они обязаны будут сообщить полиции Мадраса. А те непременно проинформируют своих коллег в Керале.

Закончив разговор с Дигби, Мариамма тут же набирает номер «Манорамы».

Ленин возвращается после анализов с выбритой головой. И засыпает. И Мариамма тоже — на стуле возле его кровати. В полдень появляется команда нейрохирургов, на этот раз во главе с заведующим, тихим немногословным мужчиной с добрыми умными глазами за стеклами очков без оправы. Он в хирургическом костюме. Вежливо кивает Мариамме, пока старший регистратор вполголоса излагает историю болезни Ленина и результаты анализов. Мариамма теряет дар речи перед будущим боссом, а тот осматривает Ленина — быстро, но тщательно.

— Вы приехали очень вовремя, — говорит он. — Мы обсудили ваш случай с нашими неврологами. И решили отложить сегодняшнюю плановую операцию. Будем оперировать немедленно, нет смысла ждать. И давайте молиться о счастливом исходе.

Приходят санитары забрать Ленина. Все происходит так быстро, Мариамма не представляла, что такое бывает. Ей остается только поцеловать Ленина в щеку.

— Все будет хорошо, Мариамма, не волнуйся, — говорит он.

На свете нет ничего более пустого, чем больничная койка, на которую может не вернуться любимый человек. Мариамма без сил падает на стул, закрывает лицо руками. Женщина, ухаживающая за своим сыном на соседней кровати, подходит утешить. К удивлению Мариаммы, к ней подходит и медсестра, садится рядом и молится вслух. В этом учреждении вера — это нечто конкретное, а не абстракция. После смерти отца Мариамма отвернулась от религии, утратила веру. Но она закрывает глаза, пока медсестра произносит слова молитвы… Ленину сейчас пригодится любая помощь.

А теперь нужно ждать. Три часа, потом четыре. Ожидание мучительно. Все, что она может, — беспомощно смотреть на часы и вскидывать голову, когда кто-нибудь входит в палату. А потом за ней приходит посыльный — шеф хочет ее видеть, больше он ничего не знает.

Они идут по коридорам, вверх по лестнице… в голове туман. Мариамму проводят в большой зал позади хирургических боксов, где ее ждет шеф, он спокойно сидит на скамейке. Маска свисает у него с одного уха. Он приветственно похлопывает по скамье рядом с собой.

— С ним все хорошо. Мы сумели удалить опухоль почти полностью. Пришлось оставить небольшую капсулу, уж очень опасно она там прилегает. Лицевой нерв, может, восстановится, а может, и нет, но я надеюсь на лучшее. — Его улыбка успокаивает даже больше, чем слова.

Мариамму захлестывает волна облегчения, и слезы льются из глаз. Доктор терпеливо ждет.

— Благодарю вас! Простите, — лепечет она, вытирая слезы. — Не могу справиться с чувствами. Все время думаю об отце. И о дедушке. И о многих своих родственниках, которые даже не знали, что с ними такое. Впервые в моей семье человек, который страдал от этой болезни, вылечился.

Доктор слушает, кивает, ждет. Убедившись, что Мариамма закончила, он тихо произносит:

— Я прочел материалы, которые вы прислали вместе со своим заявлением. Это заставило меня задуматься, сколько пациентов с акустическими невриномами, которые прошли через наши руки за много лет, могли происходить из таких семей, как ваша. Отныне мы будем больше внимания уделять семейной истории. Отличная работа.

— Спасибо. Для меня большая честь оказаться здесь, — признается она. — То, что вы сделали… удалить такую опухоль в таком тесном пространстве, это… невозможно. Чудо.

Доктор улыбается.

— Мы верим, что мы действуем не в одиночку. — И кивает в сторону большой фрески на стене напротив.

На фреске изображены хирурги в масках и халатах, в сиянии хирургического светильника склонившиеся над пациентом. А из тени за ними наблюдают другие персонажи. Один из них — Иисус, рука его лежит на плече у хирурга. Мариамма потрясена. Как бы ей хотелось обладать такой же верой.

— Мы гордимся, что можем делать практически все, что делают в ведущих мировых центрах, но за гораздо меньшую плату. Однако операция, которую мы только что провели, — изъяли фрагмент черепа чуть выше линии роста волос, отодвинули в сторону мозжечок… в общем, откровенно говоря, грубовато по сравнению с другой операцией по поводу невриномы слухового нерва, которую сейчас проводят только в двух или трех медицинских центрах в мире. Методику разработал хирург-отоларинголог Уильям Хаус, он сначала был дантистом, а потом стал хирургом. Он начал использовать стоматологический бор, чтобы добраться до внутреннего уха, костного лабиринта, и понял, что, углубляя этот тоннель, может получить доступ к акустической невриноме. Это блестящее решение, но невероятно сложное, если не понимаешь, что делаешь.

Мариамма уже читала о новой методике, но не перебивает шефа, чтобы не показаться всезнайкой.

— Вот это нам надо освоить здесь. Понадобится операционный микроскоп, бормашина, ирригатор и прочие инструменты, которые он применяет в данной операции. Но более всего нужна специальная подготовка, много часов практики рассечения височной кости на трупах, пока не научимся. В настоящий момент только доктор Хаус и несколько хирургов, которых он подготовил, осуществляют эту операцию. Со временем я хотел бы отправить к нему на обучение кого-нибудь из наших специалистов. — Он улыбается. — Кто знает, может, у Господа были такие планы именно на вас, Мариамма. Посмотрим. Давайте молиться об этом.

Большой Аммачи понравился бы этот мужчина, а уж от его слов она пришла бы в восторг. Господь ответил на молитвы бабушки: исцелить Недуг или послать того, кто может исцелить.

— Кстати, — шеф встает, — ко мне обратился старший инспектор Раджан из местного полицейского управления. Я пообещал ему, что Ленин никуда отсюда не денется. Надеюсь, вы поможете мне сдержать слово.

глава 78 Следи за ним

Лицо Ленина, лежащего в палате интенсивной терапии, опухшее, отечное. Веки вздрагивают, и его рвет после наркоза. Он беспокоен. Мариамма смазывает вазелином его пересохшие губы и думает: интересно, время для него снова растянулось, как после приступа? Четыре часа операции воспринимаются как четыре года? Без этой опухоли, которая определяла всю его жизнь, останется ли он прежним Ленином или станет кем-то иным? Она смачивает ему губы кубиком льда, шепчет ласковые слова. И вот он приходит в себя, взгляд сначала расплывается.

— Мариамма!.. — едва слышно.

И она чувствует, как кулак, стиснувший ее грудь внутри, разжимается — впервые с тех пор, как Дигби появился в «Тройном Йем», жизнь назад.

На следующий день Ленина переводят в обычную палату. Он слаб, но все конечности функционируют, речь и память не пострадали — не повреждено ничего, кроме опухоли, насколько они могут судить. Мариамма кормит его, подкладывает ему судно, моет, делает все, чтобы освободить от работы медсестер. Наблюдая за стажерами, она научилась, как менять испачканные простыни под лежачими пациентами, как поворачивать больного, как помыть его прямо в постели. Урок смирения. Разве не должен каждый врач учиться этому? Разве не в этом суть медицины?

Статья «Священник-наксалит» выходит в «Манораме» на следующий день после операции Ленина. Невинный мальчик-алтарник страдал от медленно растущей опухоли мозга, которая привела его в наксалиты; теперь же, после героической хирургической операции, он снова здоров и раскаялся — вот такую байку плетет репортер. Кто знает, может, это и правда. Дигби надеялся, что подобная огласка удержит полицию Кералы от посягательств на жизнь Ленина, когда они возьмут его под стражу. Возможно, это сработает.

Через десять суток после операции Мариамма по приглашению шефа проводит целый день, наблюдая за работой хирургов. Вернувшись в палату к пяти часам, она озадаченно смотрит на чисто выбритого молодого человека в свободной рубашке и брюках, сидящего на ее стуле рядом с пустой кроватью Ленина. Все взгляды устремлены на Мариамму. Сестры лукаво улыбаются.

Незнакомец поднимается на ноги, медленно поворачивается и подходит вплотную. С того самого времени, как Мариамма впервые встретилась с Ленином в «Сент-Бриджет», она не видела его стоящим. Он выше, чем она помнит. Ленин неловко падает в ее объятия. Кожа да кости. Все пациенты, кто в сознании, все родственники, толпящиеся в палате, не сводят с них глаз; а сестры и старшая сестра вот-вот расплачутся… Мариамма чувствует, как кровь приливает к лицу. О боже, пожалуйста, не дай бог они сейчас начнут аплодировать!

По настоянию Ленина и с благословения старшей сестры они выходят в тенистый двор и усаживаются на лавочку. Высыхающие листья раскидистого дуба над их головами тихо шуршат, как рис, который пересыпают в корзинку. Глаза Ленина скользят вдоль ветвей до самых кончиков. Он разглядывает небо.

— Если бы здесь можно было спать, я бы согласился, — говорит он.

Мысли его нисколько не замедлились. Они скачут, как горные козлы с уступа на уступ, как будто слов накопилось очень много. Он рассказывает, что в последние два года он и немногие оставшиеся товарищи были нежеланными гостями для сельских жителей, крестьянам больше нельзя было доверять — людям, за интересы которых они сражались.

— Деньги, обещанные за нас, — слишком заманчивая цель. Крестьяне, ради которых я готов был умереть, могли продать меня с потрохами. (Отряд все больше времени проводил в джунглях, погружаясь во все большее разочарование.) Ты знаешь, что грибок под названием «пузырчатая гниль» сделал для классовой борьбы больше, чем все наксалиты вместе взятые? Он уничтожил чайные плантации. И хозяева оставили землю туземцам. Это ведь изначально была их земля.

Ленин рассказывал, как необъятность джунглей заставила замолчать его и товарищей, они почти не разговаривали даже друг с другом.

— Старый туземец из Ванаяда научил меня перебрасывать камень, привязанный к тонкой бечевке, через нижнюю ветку самого высокого дерева. Потом, привязав к бечевке прочную веревку, я мог перебросить ее через ветку и сделать петлю для тела. Он показал мне особый узел, секретный, который позволяет подтягиваться потихоньку наверх, — веревка закрепляется, и ты не сползаешь. Это схватывающий узел, ему трудно научиться, он передается в туземных племенах из поколения в поколение. Люди думают, что наследство — это обязательно земля или деньги. Тот старик передал мне свое наследство.

Беглый Ленин поднимал себя этой туземной лебедкой к звездам. Он целыми днями жил в кронах деревьев вместе с грибами, жуками-древоточцами, крысами, певчими птицами, попугаями, а иногда и циветта составляла ему компанию.

— У каждого дерева свой характер. И у них другое чувство времени. Мы думаем, что они молчат, а им просто требуется много дней, чтобы закончить слово. Знаешь, Мариамма, в джунглях я понял свою слабость, несовершенство, свою человеческую ограниченность. Я постоянно был поглощен какой-нибудь навязчивой идеей. Потом другой. Затем следующей. Бесконечно идти по прямой. Стать священником. Потом наксалитом. Но в природе одна-единственная идея — это неестественно. Или, точнее, одна-единственная идея — это и есть сама жизнь. Просто быть. Жить.

Мариамма слушает, обрадованная, но и немного обеспокоенная его мыслями.

Старшая сестра присылает им ужин, с особым лакомством — мороженым.

— Мариамма, знаешь, что самое вкусное в жизни я ел? Я часто об этом вспоминаю. «Ройял Милс» в Махабалипурам. Однажды я опять свожу тебя туда. В ту же самую комнату.

— Обещаешь?

Ленин кивает. Берет ее ладонь и целует, не сводя взгляда с ее лица, словно стараясь его запомнить.

— Я не хотел портить наш вечер, — вздыхает он. — Но пока тебя не было в палате, сообщили, что завтра меня передают полиции Кералы. Меня перевезут в тюрьму, в Тривандрам.

Нет, не горечь, а дикий первобытный страх охватывает ее. Страх за его жизнь — точно такой же, как перед операцией.

— Мариамма? — встревоженно смотрит Ленин. — Что с тобой?

— Мне страшно, грустно — чего ты ожидал? И я злюсь на тебя. Да, я понимаю, что уже поздно. Но если бы ты не настоял на том, чтобы быть… быть Ленином, у нас могла получиться жизнь.

Прежний Ленин начал бы возражать, упрекать, что его не так поняли. Этот новый покаянно отводит глаза, и ей становится стыдно. Она гладит его по щеке.

— Но, с другой стороны, если бы ты был хорошим мальчиком и стал священником, я, наверное, решила бы, что с тобой слишком скучно.

— А теперь, когда я бандит, я неотразим?

Такой Ленин ей нравится. Нет, неправильно. Она любит его. Как бы сильно они оба ни изменились, личность формируется в возрасте десяти лет — такова ее теория. «Эксцентричную» составляющую вырезать нельзя. Зато, наверное, можно научиться справляться с ней.

— Мариамма, я знал, что тогда, в Мадрасе, мы попрощались навсегда. Но я все равно вел с тобой воображаемые беседы. И складывал мысли в специальный мысленный чемодан, чтобы когда-нибудь… Я хочу сказать, я никогда не отказывался от тебя. Не мог. И вот я здесь — живой. И смогу видеться с тобой. Потому что ты будешь знать, где меня найти…

— В тюрьме! — с горечью бросает она. И не сдерживает слез.

— Мариамма, ты же понимаешь, что не должна ждать меня? — Нотку беспокойства в голосе не скрыть.

— Ой, перестань, ладно? Я плачу, потому что мне будет тяжело. Но совсем не так тяжело, как тебе. Да, я хотела бы, чтобы нам не пришлось ждать. Но теперь, когда я тебя нашла, ты что, вправду думаешь, что я тебя отпущу?

Еще одну ночь она проводит на стуле рядом с ним, опустив голову на кровать Ленина, сжимая его руку. С восходом солнца она подскакивает, она на грани срыва. Ленин неестественно спокоен. Все в палате понимают, что происходит.

В десять утра в сопровождении двух констеблей прибывает инспектор Мэтью из особой оперативной группы полиции Кералы, башмаки полицейских молотами грохочут по кафельному полу. Инспектор — крупный хмурый мужчина с пышными усами. Вся его фигура, от фуражки до начищенных коричневых ботинок, до пучков волос, торчащих из ушей и на костяшках пальцев, излучает угрозу. Мариамма, вся дрожа, встает.

Ленин поднимается с кровати и выходит навстречу инспектору, плечи его отважно расправлены, но вид такой, что, кажется, дуновение ветра может сбить его с ног. От взглядов, которыми обменялись эти двое, у Мариаммы холодеет кровь: схлестнулись два давних врага, каждый из которых мечтает вырвать сердце другого, жаждет мести за все, что ему причинили. Но сдаться решил Ленин, и мимолетное сопротивление, мелькнувшее в его глазах, исчезает, словно и не бывало. Что лишь распаляет ненависть во взгляде инспектора, он сжимает кулаки. Мариамма уверена: не будь здесь свидетелей, инспектор в кровь избил бы Ленина, прежде чем забрать.

Когда на него надевают наручники, Ленин не противится. Инспектор рявкает, чтобы ноги арестованному тоже заковали, и Мариамма возмущенно открывает рот, но старшая сестра успевает раньше:

— Инспектор! — От этого голоса у интернов слабеют колени, а стажеры могут запросто обмочить штаны. — Вы нервируете моих пациентов! Ваш арестант перенес операцию на мозге, это вы понимаете? Вы что, думаете, если он решит бежать, вы не сумеете его догнать? (Инспектор скукоживается под испепеляющим взглядом. Кандалы исчезают.) Я передаю его вам в хорошем состоянии, — продолжает сестра. — И будьте любезны сохранить его таким же.

Снаружи ждет фургон. Мариамме позволили проводить Ленина. Задняя дверь открывается, демонстрируя два ряда лавок вдоль стен. Старшая сестра, не спрашивая разрешения, укладывает в фургон подушку и одеяла вместе с большой бутылкой воды, потом произносит над Ленином молитву и благословляет его. Пока констебли не затолкали Ленина внутрь, Мариамма обнимает его, чувствует ледяной металл наручников. Ленин нежно целует ее в лоб. И шепчет:

— «Ройял Милс», отель «Маджестик», ма! Не забудь. И в этот раз прихвати купальник. Я приеду за тобой. Будь готова.

глава 79 План Господа

В течение первого месяца свидания заключенным не разрешены. Для Мариаммы долгое ожидание сродни пытке. Как назло, каждый из пациентов «Тройного Йем», похоже, в курсе ее дел. И дня не проходит, чтобы кто-нибудь не сказал: «В тюрьме нормально кормят, хотя бы раз в день. Поди плохо?» Сборщик кокосов с глубокой рваной раной на лбу вещает из-под хирургической салфетки:

— Если б я попал в тюрьму, не пришлось бы карабкаться по пальмам. А еще там учат разным полезным вещам — шить, например.

Терпение Мариаммы лопается, она бросает иглу:

— Ты прав. Если б ты попал в тюрьму, мне не пришлось бы зашивать человека, который поцеловал козла, приняв его по ошибке за собственную жену.

И когда она в ярости вылетает за дверь, Джоппану приходится взяться самому за наложение швов, в этом деле он поднаторел.

Анна-чедети каждое утро суетится вокруг Мариаммы, расправляет складки ее сари, прежде чем отпустить в «Тройной Йем».

— Ты исхудала, — сетует Анна. — И не ешь то, что я тебе передаю.

Мариамма с Мастером Прогресса едут в Тривандрам нанять адвоката. Человека грамотного и опытного. По его словам, пока Ленину не предъявлено формальное обвинение, мало что можно сделать. Адвокат перечисляет наксалитов, которые были осуждены на срок от семи до десяти лет, некоторые даже пожизненно, но большинству сроки сократили до трех или четырех. Учитывая медицинскую историю Ленина и то, что он не был непосредственно связан с убийствами, ему может грозить только «несколько лет».

Это хорошая новость. Наверное. Но к тому времени, как Мариамма возвращается домой, осознание того, что означают «несколько лет» для них двоих, повергает ее в уныние. Скоро начнется ее нейрохирургическая практика в Веллуру. И на свидание с Ленином придется ездить ночным поездом — вместо трехчасовой поездки на автобусе. И каждый день она будет трястись от страха, как он там в тюрьме. Мариамма вымотана эмоционально.

Анна-чедети бросает лишь взгляд на ее лицо и без лишних слов усаживает за стол. Взбивает в миске ледяной йогурт с водой, добавляет кусочек зеленого чили, рубленый имбирь, листья карри, соль и подает в высоком стакане. Она ласково заправляет Мариамме прядь волос за ухо, в точности как детстве, когда встречала из школы. Мариамма залпом выпивает ласси. Это изобретение получше пенициллина. Потом принимает душ, съедает немного канджи с чатни и рано ложится спать.

Вскоре после полуночи она просыпается. Нет смысла с этим бороться. Она направляется в кабинет отца, ей так хочется услышать его голос в записях дневника. Мариамма отметила закладками те драгоценные моменты, где он говорит о любви к дочери. Каждый раз эти страницы доводят ее до слез. Поразительно число восторженных од, написанных еще в то время, когда они жили под одной крышей, а с тех пор, как она уехала в колледж, отец тосковал по ней еще сильнее. И почему она не приезжала домой почаще.

Мариамма гладит обложку блокнота. Это все, что ей осталось от папы, — его мысли. Единственный недостающий блокнот лежит на дне озера, один из множества памятников ужасной трагедии. Возможно, она так никогда и не узнает, почему он сел в поезд до Мадраса. До сих пор «опухоль разума» никак себя не проявляла, разве что само существование этих бессвязных заметок, их грандиозный объем, навязчивый, непрекращающийся комментарий жизни и есть та самая «опухоль». Но это вовсе не общая для всех страдающих Недугом черта. Она характерна исключительно для отца.

Даже если бы она убедилась наверняка, что ее гипотеза неверна и что нет никакой «опухоли разума», Мариамма все равно продолжила бы читать дневники. На этих страницах ее отец, Обыкновенный Человек, полон жизни; с ужасом она думает, что настанет день, когда она доберется до последней записи.

Мариамма пристраивает лампу поудобнее, берет ручку и возобновляет расшифровку и составление примечаний с того места, где остановилась внизу страницы. Переворачивает лист…

Здесь что-то не так. В глазах рябит от количества пробелов, абзацев и целых рядов заглавных букв — всего, чего отец избегал как смертного греха. Эта страница выглядит как нарушение его собственного свода правил.

Мариамма видит на этой же странице собственные детские каракули на английском.

После очередного большого пробела возвращается отец.

Большие буквы сбивают Мариамму с толку. Отец определенно старательно выводил каждую, сооружая словесный монумент, стремясь запечатлеть важное событие. Либо он медлил, сомневаясь в том, что с такой неохотой готовился записать? Три слова занимают весь остаток страницы.

Она переворачивает следующую:

Она вновь и вновь перечитывает слова отца, сначала не поняв, потом отказываясь понимать, даже когда слова обрушиваются на голову, как рухнувшая крыша.

уже с ребенком

Осознав написанное, Мариамма задыхается от ужасного знания. Она, спотыкаясь, выбирается из-за стола, в голове хоровод, тело грозит извергнуть скудный ужин.

Комната, папина комната внезапно становится чужой. Или это она сама — наблюдатель — отныне сама себе чужая? Она помнит, как они пришли сюда с папой, после того как съели ее деньрожденный пирог. Она забралась к папе на колени, взяла свой новенький «паркер», наполнила фирменными чернилами «Парамбильский лиловый». И написала слова, навсегда оставшиеся на той странице. Слова отца ниже — вот что растоптало ее.

— Аппа, что ты такое говоришь? Мой любимый отец — который рассказывает, что он мне вовсе не отец, — что ты такое говоришь?

Она сходит с ума. Кого можно спросить? Большая Аммачи все знала — или так думал отец. Но ее нет, у нее не спросишь. Мариамма мечется по комнате, онемев от потрясения. Куда ушла ее мать в тот год? Кто утешил ее в горе? Она начала новую жизнь? Если так, почему вернулась домой? Родить ребенка?

Она прочла уже половину отцовских дневников, записи разрозненны по времени. Но это единственное упоминание. Он всегда знал, но слишком больно было облечь знание в слова. Он записал каждую невысказанную мысль, кроме этой. Не мог… пока вдруг не сделал это. Возможно, он никогда больше не обращался к этой теме письменно, выплеснув то, что растравляло его изнутри, и обрел покой.

— Ох, Аппа, ты-то обрел покой, но перевернул мою жизнь. Ты подрубил корни, связывающие меня с этим домом, с бабушкой, с тобой… — Мариамме хочется разбудить Анну, спрятаться в ее объятиях. Может, Анна-чедети тоже знала? Нет, она пришла в Парамбиль перед самыми родами Элси. Похоже, отец никогда не обсуждал с Большой Аммачи ни свои подозрения, ни свою уверенность. И Большая Аммачи не говорила об этом со своим сыном. И то, что знала, унесла с собой в могилу. Как и ее сын… кроме этой записи.

Мариамма видит свое отражение в зеркале, перед которым брился отец, оно по-прежнему стоит в алькове, как будто дожидаясь, пока папа вынесет его на веранду. Она отшатывается, потому что из зеркала совершенно диким взглядом на нее смотрит страдающая, обезумевшая женщина.

— Кто я? — вопрошает она отражение в зеркале. Она всегда считала, что у нее отцовские брови, его привычка чуть склонять голову, прислушиваясь, определенно его нос, его верхняя губа, — это что, все неправда? У них даже волосы одинаковые, густые, с небольшими залысинами на висках, хотя у него не было ее пегой пряди.

Ее пегой пряди…

Вот он, ключ. Вот что влечет ее на верхушку пальмы, как отца, и теперь ее взгляду ничто не мешает.

Я вижу.

Я помню. Я понимаю.

Теперь оно со мной, это жуткое знание, которого я никогда не желала.