Зависимые

Глава 7

Тот сентябрь, когда ушел отец, был холоднее обычного: уже девятого числа градусник показывал плюс три и ветер по-февральски шастал по улицам и подъездам. Дома похолодало. Отопление обещали включить в конце месяца, а обогреватель остался у бабушки. Тащиться по городу с обогревателем мама не собиралась: бабушка жила далеко. Поэтому вечерами Кирилл сидел за кухонным столом, поближе к включенной плите, от огня которой становилось теплее. Мама говорила, что у нее болит голова от запаха газа, которого Кирилл не чувствовал — дети не знают, какой он — запах газа, — и потому ходила греться к соседке Наде.

Иногда, когда Надин муж был на сутках, мама брала с собой Кирилла. Втроем они сидели на большой кухне за круглым столом, накрытым скатертью, в одном месте которой остался след от затушенной сигареты. Напротив этого места никто не садился: это место дяди Вовы. После чая с вареньем тетя Надя всегда доставала бутылку настойки — и тогда мама смотрела на Кирилла со смесью жалости и строгости и говорила, чтобы он шел в комнату, где стоял телевизор.

Телевизор у тети Нади был цветной, рядом с ним стоял видеомагнитофон, правда, смотреть разрешалось только две кассеты: «Бетховена» (Кирилл видел его раз двадцать) и «Один дома» (просмотр которого Кирилл откладывал до декабря). Пока он ходил по комнате и разглядывал книги, до него доносились разговоры с кухни — и Кириллу ужасно хотелось пойти посмотреть, что делает мама. На цыпочках он шел в сторону туалета, стараясь заглянуть на кухню, но видел только закинутые одна на другую ноги тети Нади со вздутыми венами и с темными волосами ниже коленок.

В такие вечера мама разрешала Кириллу лечь спать с ней. Вдвоем теплее. От мамы пахло чем-то вроде варенья, и дыхание у нее было горячим. Поэтому мальчик сделал выводы: наливка — это что-то вроде морса, только, вероятно, горячего. Ведь щеки у мамы были такие, как будто она выпила три кружки чая. Засыпала мама быстро и даже немного похрапывала, из-за чего Кириллу всегда становилось смешно. Длинные волосы лезли ему в нос, он подолгу ворочался на скрипучем диване, и только положив свои ноги на мамины, засыпал, прижимаясь к ней всем телом. Засыпая, он думал: а может, и хорошо, что папа ушел? Ведь, будь он сейчас дома, Кирилл не спал бы с мамой и не ходил бы с ней к тете Наде, и не слушал, как они говорят о мужиках. Неужели все мужики такие, как говорит мама? Кирилл знал, что папа не такой, да и дедушка не такой, и сам он не такой. У козлов рога и мерзкие бородки, а у них разве есть рога? На всякий случай он ощупал голову: все в порядке, рогов нет.

Тот сентябрь и половину октября мама была доброй и ласковой, и он не мог понять: это временно или навсегда? Не понимал он и причины маминых слез, когда она разговаривала по телефону, прислонившись в коридоре к стене, и почему она иногда так поздно приходит с работы. Ведь работает до пяти часов. А приходит в восемь.

— Мам, это папа звонил? — спрашивал Кирилл, когда мама вешала трубку.

— Нет, это с работы.

— Вызывают?

— Да, — отвечала мама и наклонялась к нему. — Мне нужно будет уйти ненадолго, почитаешь комикс?

— А ты точно вернешься? Или как в четверг?

Мама целовала его в лохматую макушку, надевала пальто с лисьим воротником, черные сапоги на каблуках, берет, красила губы и уходила, оставляя после себя запах духов. Пахло как у бабушки в бане.

Иногда мама приходила утром, стараясь быть беззвучной и невидимой, но Кирилл не спал и считал до десяти, пока ключ поворачивался в дверном замке, — дверь открывалась на семь или восемь. Тогда он падал на подушку и зажмуривал глаза, чтобы выглядеть спящим. Мама шла на кухню и ставила чайник — согреть воды, чтобы помыть голову, — и, когда он заходил к ней, она стояла, наклонившись, в ванной и просила его полить из ковшика на волосы. Волосы у нее были длинные и волнистые, как и у него. Он не спрашивал, где она была, и не говорил, что всю ночь не спал, но после таких случаев и у него появилось желание уходить из дома — ведь там должно быть что-то очень интересное, ради чего мама бросает его одного.

Отца Кирилл любил, хоть и виделись они раз в два месяца, потому что отец работал вахтами: месяц — водителем «КамАЗа» в Норильске, месяц — папой дома. Так он жил всегда, сколько Кирилл его помнил. Когда отец с тремя огромными клетчатыми сумками с теплой одеждой, одеялом, салом и соленьями уезжал на смену, скучали по нему только первые дни. Потом будни заполнялись рутиной, и только пустеющий холодильник напоминал о том, что скоро вернется отец. К его приезду оставленные маме деньги всегда заканчивались, и, когда отец возвращался с теми же сумками, в которых теперь были грязная одежда и пустые банки, они всей семьей садились в машину и ехали в продуктовый. Кирилл тайком откладывал себе в ящик письменного стола конфеты и печенье, которые в тот день покупали в огромных количествах. Мясо брали настоящее: не куриные желудки, а говяжьи вырезки. И колбасу копченую, и сыр, и яблоки с апельсинами. Отцовская синяя «Нива» была нагружена так, что папе приходилось объезжать ямы на дорогах, чтобы не застрять. Мама сидела спереди, прижимая к коленям черную сумку, в которой лежали новые колготки, ночнушка с розовыми цветочками и лак для волос.

Соседи, которые встречались им у гаражей, посвистывали, глядя на полные пакеты, а Кирилл гордился отцом. Его высокой крепкой фигурой, сгорбленной спиной, густыми усами. Мужики на их улице пили, работы постоянной не было, месяц на стройках, месяц по дачам подрабатывали, — так говорила мама. А у его отца была настоящая работа, настоящий «КамАЗ» и настоящие деньги! И когда приезжал с вахты, весь этот месяц он был дома: не гулял, не слонялся по соседям, не торчал в гараже. Если мама была на работе, они вдвоем ездили в парк, где до тошноты катались на колесе обозрения, а потом ели самые вкусные в мире пирожки с картошкой размером с папину ладонь — горячие, жирные, пузатые. Иногда отец брал Кирилла с собой на рыбалку, правда, там обоим было скучно, но признавался в этом только один из них. А в мамины выходные — работала она три через два — втроем ездили к бабушке в деревню. В эти поездки отец всегда брал гармонь, на которой играл только там, на лавочке у забора. Кирилл думал, что дома, в городе, отец стесняется играть на гармони, это ведь не гитара, но сам он говорил, что в маленькой квартире гармонь не поет, ей простор нужен. Когда отец ушел, все, что он с собой забрал, была эта гармонь в черном потертом кожаном чехле и офицерский альбом с фотографиями, на которых у него еще не было усов и шрама над левой бровью.

Первый раз Кирилл убежал из дома первого сентября. День этот не задался с самого утра. Сначала его, разряженного как клоуна, повели на линейку в школу, а потом, вечером, когда он вернулся с прогулки, мама сказала:

— Сынок, иди ко мне. Садись рядышком.

Она сидела за кухонным столом в халате и фартуке. На плите стояла кастрюля с недоваренным супом, пахло грибами. Запотевшее окно застыло в ожидании, когда на нем появится какой-нибудь рисунок. Кирилл подошел к маме и увидел слезы на щеках. Стало страшно.

— Обними маму, — сказала она. — Мы теперь остались с тобой одни.

— Мам, у папы смена только через неделю, ты же сама говорила!

— Папа ушел.

В руках у нее было полотенце, которым она водила по столу.

— Куда ушел?

— От нас, — ответила она и опустила голову.

Нос учуял запах сигарет. Пахло от мамы. Розовые ногти на руках наполовину содраны — маленькие белые пятнышки, прямо как у него.

Кирилл налил воды, ударившись, как обычно, головой о газовую колонку, и сел напротив мамы.

— Мам, а можно мне к Сереге?

Она смотрела на него и молчала.

Кирилл допил воду, встал и побежал.

Пыль поднималась при каждом ударе кроссовок об асфальт. Дорога вела к кладбищу: отец говорил, что покойники, которых по ней везут, должны просыпаться в гробах — столько там было ям. Кирилл не переобулся после линейки, чтобы похвастаться новыми «адидасами» перед Серегой, и мама потом будет сильно расстраиваться, что кроссовки развалятся уже к середине месяца. Во время их покупки она не предполагала, что сын пробежит в них три улицы по пыльной дороге, потом пойдет на заброшенную стройку, полезет на крышу и спрыгнет с нее прямо в грязь, да еще и поцарапает носок правой кроссовки о кусок стекла, который чудом не проткнул ему ногу. Но, когда поздно ночью Кирилл вернется домой, мама не обратит внимание на кроссовки.

Бежал он без цели, только чтобы не думать о маминых словах. У многих его друзей отцов не было. Они или уезжали на заработки и не возвращались, или спивались и, как призраки, шатались по дворам в поисках собутыльников. Но его отец был другим. Он не мог. На заброшенной стройке было тихо, и тишина эта пугала. Чтобы отвлечься, Кирилл начал рисовать на стене куском красного кирпича: штукатурка осыпалась — и папина «Нива», которую он пытался нарисовать, осталась без крыши и выхлопной трубы.

Второго сентября в школу Кирилл не пошел. Когда он выглянул из комнаты — нестерпимо хотелось в туалет, — мама стояла в коридоре и протирала пыль с зеркала. Лицо в отражении показалось ему чужим: это была не его мама, а бледная версия мамы, с синяками под глазами и почти белыми бровями. Она строго посмотрела, ему стало стыдно. В туалете он просидел полчаса, а когда вышел, мама обняла его и сказала, чтобы он больше никогда не убегал из дома.

Школьный психолог, она же учительница биологии у старшеклассников, каждый день ждала Кирилла после уроков в своем кабинете — тогда она была для него единственным человеком, который его ждал. Кабинет был большой, а сама она маленькая, коротко стриженная, похожая скорее на подростка, чем на психолога. Мама объяснила, что психолог поможет ему, а еще, что ему повезло: школьные психологи только недавно начали работать в школах и принимали детей только в экстренных случаях. На первой встрече, когда Кирилл развалился в кресле и наблюдал в открытое окно, как девочки играют в классики, она сказала:

— Кирилл, если твой папа ушел из семьи, это не значит, что он тебя больше не любит. Это значит, что он, может быть, больше не любит твою маму.

Мальчик отвел взгляд от окна и уставился на психолога. С минуту молчал, а потом встал и сказал:

— А вы-то откуда знаете?

Во второй раз, когда он пришел к психологу, только чтобы не идти домой, он целый час просидел молча. Психолог оставила ему номер телефона, чтобы он мог в любой момент ей позвонить, и, выйдя на улицу, Кирилл сделал из листочка с номером самолетик и запустил его в дерево. Он ведь не псих какой-то! Мама сама ему все расскажет. Но мама молчала.

Скоро Кирилл нашел бонусы своего нового положения. Мама разрешала не ходить в школу, потому что боялась за него. Серега мог оставаться у него до девяти, да еще и телевизор можно было смотреть хоть до утра. Кирилл знал, что папа скоро вернется, потому что он часто уезжал на смену — и всегда возвращался, и, даже если теперь папа разлюбил маму, он вернется за ним. Может, они вместе поедут в Норильск, и папа покатает его на «КамАЗе». А может, они даже поедут на море, как прошлым летом, к папиному брату, у которого есть овчарка по кличке Рекс. Но в середине ноября, когда в школу официально разрешили не ходить из-за сорокаградусных морозов, пришел не папа.

На пороге стоял мужчина с черной спортивной сумкой в руках. Был он совсем маленького роста, ниже мамы, но занял собой весь дверной проем. Когда он снял заснеженную норковую ушанку, Кирилл увидел, что уши у него огромные и красные.

Мама сказала, что это дядя Вадим, и тот поздоровался:

— Привет, малец!

Холодные руки Вадима потянулись к рукам Кирилла — он развернулся и ушел в комнату.

— Мы с Вадимом сходим в магазин, купим чего-нибудь вкусного, скоро вернемся! — крикнула ему вслед мама чужим голосом — таким, каким разговаривала только с тетей Надей, когда засиживалась у нее допоздна.

Дверь за ними закрылась, и Кирилл выглянул в коридор: на полу стояла черная сумка. Внутри были какие-то вещи — ничего интересного. Звук маминого голоса так и стоял у него в ушах, и, когда он одевался, чтобы пойти к Сереге, отвращение становилось все сильнее и сильнее. Но настоящий ужас он испытал, когда вернулся обратно и снова услышал этот мамин голос, и голос Вадима, и голос Любови Успенской из магнитофона, который отец купил для него, Кирилла!

На кухонном столе, соседствуя с нарезанной селедкой, колбасой и сыром, стояла коробка с огромной машиной на пульте управления. Мама улыбалась, губы у нее были накрашены красным, а не розовым, как всегда. Кирилл взял коробку с машиной, колбасу и, бросив на Вадима презрительный взгляд, вышел из кухни. Втроем там стало слишком тесно.

Каждый день Вадим ночевал у них, и, когда однажды вечером Кирилл с мамой смотрели сериал по новому каналу НТВ, он спросил:

— Мам, а дядя Вадим что — у нас живет?

Она смутилась и даже встала, подошла к окну. На экране беззвучно проехала милицейская машина.

— А тебе это не нравится? — спросила она.

Кирилл пожал плечами:

— Ну, а когда папа вернется, Вадим уедет?

— Сынок, папа не вернется, — ответила мама и вышла из комнаты.

И она оказалась права. На месте папиной бритвы в ванной теперь стояла туалетная вода «Коза ностра», а в шкафу появились рубашки и брюки Вадима. Кирилла все чаще стали отправлять к бабушке: на каникулы, на выходные, на Девятое мая. Только там он мог нормально выспаться: дома мамин диван так скрипел, что заснуть было невозможно, даже спрятав голову под подушку.

В деревне у бабушки разрешалось заниматься тремя вещами: пасти уток, поливать огород и читать книги из местной библиотеки. Уток Кирилл боялся, а в огороде были комары размером со слонов. Первый раз в библиотеку его отвел дед, которого там все знали: он всю свою жизнь проработал директором совхоза. Кирилл сказал, что ему десять лет, хотя ему только через два месяца исполнялось девять, а дед сделал вид, что ничего не услышал. Библиотекарь посоветовала пройтись между полок и взять все, что понравится. Понравилось все: и выцветшие журналы, и книги в серых обложках с фотографиями серьезных мужчин, и небольшие книжки, которые помещались в кармане. По дороге домой они зашли в магазин, купили лимонад и шоколадные пряники, которые любила бабушка, и потом останавливались у каждого дома, чтобы поздороваться со знакомыми деда. Это было уже второе лето, когда Кирилла на все каникулы отправляли в деревню, и, если прошлым летом он только и делал, что высматривал в проезжающих машинах черную иномарку Вадима с мамой за рулем, этим летом занятия у него разнообразились. Из разговоров бабушки и деда Кирилл знал, что Вадим им тоже не нравится, и поэтому он был уверен, что скоро тот исчезнет из их жизни, — оставалось только подождать. Дед говорил, что у Вадима бандитская харя, а бабушке не нравилось, что он показался в деревне только один раз, да и то отказался идти в баню, а она для него новый веник связала.

Первые книги Кирилл прочитал запоем: на лавочке у забора, с жареными семечками в кульке он вместе с героями переживал кораблекрушения, искал сокровища и даже влюблялся, пока мычание коров не возвращало его в деревенские будни. Коровы вернулись — значит, надо идти помогать бабушке, потом — в баню, а потом — в кровать, где можно будет еще немного почитать, расчесывая комариные укусы до крови.

В следующий раз Кирилл пошел в библиотеку один: дед уехал в лес, а к бабушке пришла в гости подружка. Двое мальчиков, выше и старше его, стояли у стола библиотекаря и спрашивали Гоголя.

— Кто это — Гоголь? — поинтересовался Кирилл, когда мальчики ушли.

— Писатель, — ответила библиотекарь. — Николай Васильевич Гоголь. Тебе сколько лет?

На всякий случай Кирилл прибавил себе еще один год, и ему стало одиннадцать. Этим летом он вырос так сильно, что вранье снова состоялось.

— Сейчас остались только две книжки: школьники на лето разобрали «Ревизора» и «Мертвые души». Остались повести и «Тарас Бульба». — Библиотекарь почесала карандашом за ухом и добавила: — Принесу тебе повести.

Книжка была маленькая, и Кирилл заранее разочаровался в этом Гоголе, но бабушка сказала, что смеялась до слез, когда ее читала, а смеялась она редко. Больше плакала, потому что была добрая. Дед говорил, что у нее глаза всегда на мокром месте. С Гоголем Кирилл провел последнюю неделю июля и начало августа — когда мама первый раз приехала с ним повидаться.

Удовольствие от чтения шло в сравнение только с удовольствием от клубничного мороженого. Но если мороженое всегда заканчивалось до того, как он наедался, книги не кончались. Дочитывая один рассказ, он тут же начинал другой. Лица героев мелькали и исчезали, имена он не запоминал, а описания природы или деревенской избы пролистывал. Его интересовали события. Как растет трава и хрюкает поросенок, он и без Гоголя знал.

Кириллу нравилось уединение, хоть в деревне найти его было сложно: то чей-то трактор проезжал мимо, грохоча и воняя, то гуси шли на речку, визжа, как маленькие дети, то бабушка орала соседке через забор, что малина пошла. Повсюду были звуки, голоса. Но в этой деревенской симфонии Кирилл четко различал только один звук — домашнего телефона.

В то лето он стал для Кирилла таким же священным, как шум сепаратора для бабушки. Весь день он читал на улице: то на лавочке у забора, то прямо на траве возле маленькой бани, которой он боялся, но ближе к вечеру старался сесть ближе к дому — чтобы услышать звонок телефона.

Звонила мама ежедневно, около семи или восьми, и после разговора с ним всегда просила дать трубку бабушке. Та прибегала из огорода и прежде, чем взять трубку, долго вытирала черные от земли руки о полотенце. Руки у бабушки все лето были полосатые, как зебра: в складках от морщин и под ногтями земля уже не оттиралась даже в бане, а там, где морщин не было, кожа оставалась белая. Сколько бабушке было лет, Кирилл постоянно забывал и только с помощью расставленных по сервантам открыток догадывался, что ей около пятидесяти пяти. Открытки на шестидесятилетие еще не было. По телефону бабушка говорить не любила, поэтому разговор с мамой сводился к обмену новостями о погоде и давлении.

Иногда, раз в неделю или две, мама рассказывала бабушке о новом фильме, который она посмотрела в кинотеатре. Бабушка шикала на Кирилла и деда, которые посмеивались над ее манерой охать во время этих бесед, а когда мама подходила к финалу фильма, слезы лились по бабушкиным щекам, и потом она еще долго ни с кем не разговаривала.

Книги бабушка читала только зимой: вся ее жизнь делилась на два сезона — огородный и хозяйственный, когда из дома она выходила в шесть утра, а возвращалась в восемь вечера, забегая только для того, чтобы взять деду сигареты из шкафа (это был ее тайник, о котором дед знать был не должен) или бросить на стол газету. А когда огород убирали, бабушка успокаивалась, складывала последние банки в погреб и перебиралась домой.

Зимой у нее часто бывали гости, и тогда она вставала раньше всех, чтобы напечь булочек с изюмом, пирогов с морковкой и нафаршировать блинов. Но, когда гостей не было, она могла целый день просидеть в кресле, укутав ноги шалью, и читать: газеты, книги, отрывной календарь с рецептами. Читала она иногда вслух, чтобы дедушка тоже слушал, пока сидит у печки с сигаретой в зубах и выскребает уголь из поддона. Но зиму они оба не любили: зимой время замирало, дни шли от пенсии до пенсии. И зимой Кирилл приезжал к ним редко, а без него было скучно.

Летом и бабушка, и дед, и вся деревня молодели. Съезжались внуки из городов, засаживались огороды, откармливались коровы. Ноги у бабушки резко переставали болеть — она бегала как заведенная и хлопотала с утра до ночи.

Завтракали и обедали все вместе на летней кухне. Помимо огромного стола и шести стульев вокруг него, была там газовая плита, холодильник, шкаф с посудой и большой диван, над которым висел портрет какого-то писателя с трубкой во рту. На этом диване каждый день после обеда спал дедушка.

Кирилл его немного побаивался: голос у деда был громкий, и, если он кричал, слышали даже на кладбище, которое было на окраине деревни. Кричал он на своего коня или на коров, если те баловались, как говорил дед. Он был старше бабушки на тринадцать лет и раз в месяц, когда получал пенсию, писал письмо своей дочери от первого брака. Марки на конверт он разрешал приклеивать Кириллу, и было их много, потому что письмо отправлялось на Украину.

Дедову дочь Кирилл видел на фотографиях: она была взрослая, даже старше мамы, и совсем на нее не похожа. Мама была красивая, а женщина на фотографии — самая обычная: дедовский большой нос, глаза грустные.

Что-то в лице дедушки менялось, когда он писал дочери письма. Всегда серьезный, он становился похож на бабушку, когда та смотрела фильмы про любовь. Бабушка говорила, что из него доброго слова не вытянешь, а дочери в конце письма он писал: «Целую тебя, моя хорошая».

Кирилл не понимал этих отношений: как можно любить того, кто живет где-то на Украине, и никогда не обнимать дочь, которая живет рядом?

В деревне у бабушки Кирилл открыл для себя запретное удовольствие обмана. Скорее это было сочинительство, сказкосложение, но в слове «обман» было что-то незаконное, отчего переживания от процесса становились острее. Возможно, увлечение повестями Гоголя сыграло свою роль, но каждый вечер, сидя с соседскими пацанами на лавочке, Кирилл сочинял про свою жизнь разные небылицы, иногда так увлекаясь, что сам верил в рассказанное. Деревенский до кончиков белых волос мальчик по прозвищу Рыжий пересказывал эти истории двум своим сестрам, Оле и Юле, и обе заочно влюбились в Кирилла. По сюжету отец его был моряком, мама — актрисой, и жили они в Тюмени только последний год, а до этого жили в Москве.

Москва для деревенских мальчиков была где-то рядом с Америкой — ужасно далеко и страшно интересно. О походах отца в открытый океан Кирилл рассказывал осторожно (а вдруг кто-то тоже брал в библиотеке Жюля Верна или Марка Твена?), но в историях об актерской карьере мамы его фантазия работала на полную мощность детской, кристально чистой способности мыслить объемно и красочно. Сюжеты фильмов, где она играла главную роль, он продумывал до мельчайших деталей. А когда мама приезжала за ним на иномарке Вадима, соседские дети были уверены, что точно видели ее где-то в кино.

К концу лета Кирилл сам так поверил в то, что его отец отправился в кругосветное путешествие на корабле, что перестал обижаться на маму и просить перед сном у бабушкиной иконы, чтобы она вернула папу. Но в начале сентября, когда он уже был дома и продолжал сочинять свои истории уже в письмах деревенским друзьям, мама сказала, что двадцать третьего октября они с Вадимом идут в загс, чтобы расписаться.

— Где расписаться? — спросил Кирилл, не отрываясь от письма для Рыжего.

— Расписаться — значит пожениться, — ответила мама. — Вадим будет моим мужем, а ты сможешь называть его папой.

Кирилл встал и убрал письмо в карман. Он смотрел на маму и сдерживал слезы, которые давили изнутри.

— Мама, ты дура! — закричал он и со слезами на глазах выбежал из квартиры, так хлопнув дверью, что через пару минут к ним заглянула соседка — узнать, все ли в порядке.

В домашних тапочках и в спортивном костюме Кирилл шел по двору и рыдал, не обращая внимания на соседей. У мусорного бака он остановился, достал из кармана кассетный плеер, который купил ему Вадим, бросил его рядом с переполненным контейнером и пошел дальше.

Недалеко от дома находилась бывшая проходная завода, где когда-то работала бухгалтером мама — сейчас это была небольшая кирпичная будка с полуразобранным телевизором у стены и пустыми бутылками по полу.

Он залез внутрь через маленькое окно и забился в угол, бормоча про себя: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу…»

Оттуда он слышал голос мамы, которая шла по двору, выкрикивая его имя, и голос Вадима — и каждый раз, когда очередное «Кирилл!» растворялось в воздухе, он сильнее затыкал себе уши. Смутная, еще не оформленная в слова мысль о том, что мама его предала, крутилась в голове. Она не могла так поступить, но поступила. Это она выгнала из дома папу — выгонит и сына.

Из того вечера, холодного и одинокого, Кирилл на всю жизнь запомнил одно: никого нельзя любить, потому что тебя все равно бросят. Променяют на новую версию. Может, мама возьмет себе нового сына. Понимание этого сложилось и из маминых слов, и из прочитанных книг, и из тех фантазий, в которых он жил, окруженный родительской любовью и заботой. Выдуманный им мир окрасил мамин поступок в те оттенки, которых он бы не заметил, не открыв в себе дар сочинять.

Домой Кирилл пришел уже ночью, замерзший и голодный. Мама вышла в коридор в своем голубом халате и кинулась его обнимать. Голова у Кирилла была тяжелая и горячая. Вадим в трусах и майке, натянутой на его живот, как на барабан, выглянул из-за двери и сказал, чтобы все шли спать. На следующий день Кирилла положили в больницу с воспалением легких.

В больнице, где он пролежал все теплые осенние дни и пропустил сезон мятных ранеток, Кирилл познакомился с девочкой Настей. Правая щека ее была заклеена бинтами и пластырями. В новой легенде, придуманной специально для Насти, Кирилл был сиротой. Маму, которая каждый вечер приносила ему новую книгу и куриный бульон, он называл своей тетей. Тетя усыновила мальчика, когда его родители попали в автокатастрофу.

На глазах Насти дрожали слезы, искренняя жалость к Кириллу вызывала в ней желание помочь бедному сироте, и, когда ее выписывали, девочка спросила у мамы, можно ли им взять Кирилла к себе.

— Какой же он сирота! — улыбнулась женщина с химией на волосах. — Его мама ходит ко мне стричься, а отец раньше жил на Советской с теть Леной, в доме твоей крестной. Кстати, она передавала тебе привет и звала в гости.

Настя взяла маму за руку и вопросительно посмотрела на Кирилла. Тогда его первый раз раскусили — и он понял, что врать нужно осторожнее.

На стенах детского сада, куда ходил Кирилл, веселым строем шли нарисованные красками Чебурашка с Крокодилом Геной, Винни Пух с Пятачком и Красная Шапочка с Волком. В больнице ему каждую ночь снились эти стены, у которых он встречал маму по вечерам, потел в валенках и зимней куртке, плакал, если подрался с Машкой. Эти стены оживали в его сонном воображении, становились высокими, как те стены на фотографиях в дедушкином военном альбоме, и уши Чебурашки увеличивались в размерах до великанских. Мама из сна и мама, которая приходила к нему в больницу, были двумя разными мамами: одна его любила, а вторая — уже нет.

Однажды, когда мама пересказывала бабушке сюжет очередного фильма, Кирилл спросил, о чем был фильм. Бабушка сказала, что о безответной любви. Теперь он понял — или думал, что понял, смысл этого словосочетания. Ему казалось, что мама его не любит, и он изо всех сил хотел тоже перестать ее любить, наказать своим равнодушием, но каждый раз, просыпаясь после дневного сна, медленно открывал глаза в надежде, что она уже пришла и сидит в белом халате на кровати напротив, но там было пусто.

В перерывах между приступами кашля, лежа на кровати, он подолгу представлял, что в день его выписки к потрескавшимся окнам больницы подъедет папина «Нива», и родители заберут его домой, где все будет как раньше. Папа будет брать его на скучную рыбалку и рассказывать о службе в армии, а мама будет ждать их дома с пирожками и варениками. Будут поездки на море втроем и обещания купить собаку, наказания за взятые без спроса деньги и съеденное на морозе мороженое. Будут только они трое — и, может быть, собака.

Снег выпал и сразу растаял в середине октября, который Кирилл запомнил полным хлопот и сборов по поводу предстоящей свадьбы. Он заставлял себя не считать дни, но учительница русского каждое утро писала на доске крупными буквами число и месяц, и, когда утром пятницы она вывела «Двадцать третье октября», Кирилл наклонился к Сереге и сказал, что сегодня весь день проведет у него.

После уроков они пришли к Сереге домой. У соседнего подъезда стояла белая машина, украшенная шариками, играла музыка, смеялись наряженные в белые пальто женщины.

— Так, мальчики, давайте мыть руки — и за стол! — сказала мама Сереги и поцеловала его в щеку.

Пахло жареным луком и картошкой. Мама Сережи работала поваром в столовой воинской части, куда мальчики часто заходили после школы — поесть и взять чего-нибудь домой. Она одинаково вкусно готовила пирожки и котлеты, пекла торты, промазанные сметаной с сахаром, от которых невозможно было оторваться, даже когда доедаешь второй кусок. Продукты она приносила с собой из столовой, а иногда продуктами ей выдавали зарплату — и тогда она продавала соседям сахар, муку и чай или занимала деньги у мамы Кирилла или у тети Нади, с которыми дружила. Занимать деньги было так же естественно, как попросить две картошки на суп.

Отца у Сереги не было. Его мама нервничала, когда он задавал неудобные вопросы, и уходила покурить на балкон, заодно снимая с веревки высохшие полотенца или простыни.

Квартира у них была на первом этаже: выйти погулять Серега мог двумя способами: через дверь или через незастекленный балкон, спрыгивая с которого он попадал прямо в маленький палисадник, где его мама выращивала цветы. Прыгал он аккуратно, но иногда неокрепшие бархатцы все же ломались под тяжестью его тела — и мама наказывала его тем, что не разрешала смотреть телевизор после уроков.

Балкон этот был и курилкой, и игровой, и летним кафе, где собиралось по пять или шесть соседских детей. Каждый приносил с собой из дома булочки и варенье, печенье или лимонад, и засиживались они до темноты — пока мама Сереги не разгоняла всех по домам.

Кирилл любил этот балкон, и маму Сереги тоже любил: она была красивая. На Восьмое марта он подарил ей лак для ногтей, который украл у мамы. Она долго смеялась и лаком этим накрасила ногти только один раз, потому что в столовую нельзя было приходить с накрашенными ногтями.

Когда все трое наелись жареной картошки, закусывая солеными огурцами, которые доставали руками прямо из банки, Кирилл сказал, что ему надо позвонить бабушке. Но вместо этого он набрал свой домашний номер и спустя пять бесконечно длинных гудков услышал в трубке мамино «Алло».

Он хотел, чтобы ее голос, такой веселый и родной, звучал как можно ближе и громче: он прижимал трубку к уху все сильнее и сильнее, как ракушку с шумом моря внутри. Звуки музыки и чей-то смех, который он слышал в трубке вместе с ее нетерпеливым дыханием, мешали им побыть вдвоем.

Ей некогда было говорить. Нужно бежать к гостям, танцевать с новым мужем, пить шампанское. Кирилл стоял у телефона и через кухонную дверь слышал разговор Сереги с мамой, и чувство одиночества становилось невыносимым. Наверное, мама спрашивает про оценки в школе, а тот снова врет. Она не верит, но и ругаться не хочет, потому что жалеет его.

Кирилл тихо обулся, вышел из квартиры и пошел мимо гаражей в сторону дороги, подальше от людей, которым не было до него дела. Лай собак, грохот машин, свист ветра. Ему хотелось не быть там, где он находился, исчезнуть, запрыгнуть в кузов одной из этих машин и ехать, ехать — не важно куда, только бы подальше отсюда.

Руки, сжатые в кулаки в карманах, мерзли: он забыл у Сереги дома перчатки. На глазах выступили слезы, и он пожалел, что выбросил плеер, потому что сейчас бы ему очень помог голос Цоя в наушниках.

Скорее бы наступила ночь. Он не будет спать — он будет смотреть на звезды и спрашивать их: почему все так? Он спрячется там, где его никто не найдет. Спрячется даже от самого себя, станет невидимкой, будет бродить по городу и сдергивать с прохожих их перчатки, чтобы согреть заледеневшие руки.

Что сейчас делает мама? Как она одета и какого цвета у нее губы? Почему она не ищет его, почему в этом заброшенном сарае так холодно?

Забившись в угол, Кирилл дрожал и плакал.

Новая квартира, куда они через месяц переехали с мамой и Вадимом, больше походила на областной музей: в ней было три комнаты и длинная лоджия, ванная с горячей водой и туалет без огромной трубы над унитазом. На полу не было привычного линолеума, а был паркет, по которому можно было скользить в шерстяных носках, как по катку на коньках.

В начале декабря они даже не включали газ, чтобы согреться, да и спали под тонкими одеялами, без носков. Дом был восьмиэтажный, и они жили на самом высоком этаже, поднимаясь туда на новеньком голубом лифте, где не было ни одной неприличной надписи.

В комнате Кирилла стояли не только кровать и письменный стол, но и его собственный цветной телевизор с видеомагнитофоном и приставкой «Денди», большой книжный шкаф и спортивный уголок с красным матом, доской для отжиманий и турником. В такую комнату можно было позвать разом всех одноклассников — и никто не будет жаться к батарее из-за отсутствия места.

Довольная мама с новой прической каре, стоя в дверном проеме, смотрела, с каким трепетом Кирилл гладит телевизор и крутит глобус. Она давно не видела, чтобы мальчик так улыбался — искренне, по-детски. Ямочки на его щеках были такие же, как у отца, и вечно взъерошенные волосы тоже не поддавались ни одной расческе.

Когда Кирилл все пощупал, он сел на кровать и сказал:

— А можно вечером позвать Серегу поиграть в «Танчики»?

Мама улыбнулась:

— Конечно, позови. Вадик торт купил. Телефон ты уже видел? Он без провода, можешь брать трубку прямо сюда и разговаривать сколько хочешь. А завтра тебе и компьютер привезут.

Мама вышла и вернулась с белой телефонной трубкой, на которой были кнопки.

Кирилл вопросительно посмотрел на маму, а потом быстро набрал номер:

— Алло, Серый! Здарова! Прикинь, у меня теперь есть «Денди»! Приходи вечером в гости. — Он перевел взгляд на маму. — Мам, а какой у нас адрес?

— Скажи, что Вадик заедет за ним в пять.

— Вадим заедет за тобой в пять.

О работе Вадима дома никогда не говорили. Бабушка с дедом называли его бандитом.

Кто такой бандит, Кирилл знал из фильмов. Вадим не был похож на бандита: невысокий и толстый, он даже пистолета с собой не носил. Но домой он всегда возвращался ночью, и они с мамой шептались о чем-то в спальне. Иногда он дома не ночевал.

Пару раз, подвозя Кирилла до школы, Вадим говорил по телефону не по-русски, но и не по-английски тоже, а других языков Кирилл не знал. С Вадимом он общался только по делу, и, хоть ему и было интересно, чем тот занимается и кому звонит, он никогда не спрашивал. Чем меньше они разговаривали, тем проще им было не сближаться.

Кириллу нравилась эта история: мама вышла замуж за богатого Вадима, чтобы он купил ей новую квартиру и много всего, а потом мама от него уйдет — и они снова останутся вдвоем. Будут объедаться чипсами с колой, смотреть фильмы по видику, реветь в один голос и листать журналы с красивыми женщинами на обложках.

Но прошел целый год, а Вадим не уходил. Зато начал пить. Пил раз в месяц: доставал бутылку коньяка из шкафа и выпивал всю. Если Кирилл в это время заходил на кухню, Вадим предлагал ему сесть рядом и протягивал стопку, от одного запаха которой Кирилла тошнило.

— А чего ты нос воротишь, Кирюха? — спрашивал Вадим, растягивая слова. Шея у него была красная и влажная. — Такая жизнь у меня. Да я не жалуюсь, устал просто. Ну, как там у тебя с отжиманиями? Или опять весь вечер с книжкой просидел? — Вадим смеялся и начинал икать.

Когда все ложились спать, Кирилл иногда заходил на кухню, открывал шкаф, где хранился коньяк и, если бутылка была уже открыта, нюхал содержимое. Как-то раз он даже попробовал коньяк на вкус — и потом залпом выпил два стакана воды.

Ему было непонятно: зачем пить такую гадость, от которой горит во рту? И почему взрослые так любят пить? Может, потому что делаются добрее? Голос становится тише, движения — мягче, и цвет лица из бледно-сибирского превращается в розово-багровый, как после бани. Но чем больше взрослые выпивают, тем быстрее меняются выражения их лиц. И ты не успеваешь зафиксировать, как кто-то вдруг становится сонным и смотрит на все стеклянным взглядом, а кто-то начинает петь, нарушая размеренность застолья, иногда они ругаются и матерятся, и смотреть на это гадко, но интересно. А на следующее утро взрослые всегда долго спят и, вероятно, видят яркие сны — может, побеждают драконов или катаются на динозаврах.

Когда отец впервые отвез Кирилла на озеро, чтобы научить плавать, мальчик дрожал от страха. В белых трусиках, которые сдавливали попу, он стоял босиком на скользких камнях, обросших тиной, и смотрел на черную пятнистую воду.

— Лучше попробовать и пожалеть, чем не попробовать и жалеть, что не попробовал, — сказал отец и взял его за плечи теплыми руками.

Кирилл решил попробовать и теперь. Слишком много тайн было скрыто за этой коньячной пробкой. Кирилл видел, как сердитая мама выливала одну за одной бутылки и говорила Вадиму: «Если не умеешь пить — не начинай». Неужели пить надо уметь? И если так, то где этому научиться?

Мама с Вадимом по выходным уходили в гости и оставляли его одного. К одиночеству быстро привыкаешь. Кирилл был один даже на семейных застольях, потому что мама накрывала ему стол в комнате, и на уроках в школе, потому что думал не так, как требовали учителя, и в деревне у бабушки он был один, погруженный в мир своих историй. Кирилл все реже общался с одноклассниками: сторонился девчонок и, кроме Сереги, ни с кем не говорил. Зачем тратить время на болтовню, если можно заполнить его книгами? Книги хотя бы писали умные люди.

Его книжный шкаф пополнялся новыми изданиями: что-то покупала мама, что-то он находил прямо на улице или привозил от бабушки. В книгах он тонул, в телевизор падал, а игры давали ощущение всемогущества. Со стен комнаты за ним наблюдали кумиры на плакатах: Цой в черной кожаной куртке, Сталлоне с красной повязкой на голове и парочка детективов из «Секретных материалов».

Полумрак, который он так любил, и сибирские зимы эту любовь подогревали, давали простор воображению. Три часа после школы и час перед сном он проводил в Цитадели, населенной гоблинами и орками. «Герои» стали местом, в которое он уходил, чтобы не ощущать холодного одиночества и беспомощности. Там у него была власть, были возможности и повод показать себя. Одержав очередную победу, он откидывался на спинку кресла и долго выбивал барабанную дробь пальцами по столу. Жаль, что за его триумфом никто не наблюдал.

Мама приходила с работы в шесть, они вместе ужинали, а потом за ней заезжал Вадим, и Кирилл наблюдал в окно кухни, как она садится на переднее сиденье в своей блестящей колючей шубе и как машина скрывается за углом дома, оставляя после себя кашу грязного снега.

Куда она едет? Когда вернется? Спать он ложился поздно и всегда слышал, как открывается входная дверь, включается душ или чайник и звонит кому-то ночью Вадим.

В его комнату мама не заходила: месяц назад Кирилл повесил на дверь плакат с надписью «Не входить». Но иногда она все же заглядывала, впуская в комнату узкую полоску света, и шепотом спрашивала: «Кирюша, ты спишь?» Конечно, он не спал, но ничего не отвечал.

В один из вечеров, оставленный дома с курицей в духовке, Кирилл закрыл законченную книгу — это были «Повести Белкина», пошел на кухню и достал из шкафа бутылку коньяка. Оглядевшись по сторонам, он зубами открыл крышку и налил себе немного в чайную чашку. Запах неприятный, но уже знакомый. Опустив кончик языка в золотистую жидкость, он сморщился и сплюнул в раковину. Потом выдохнул через рот, как это всегда делал Вадим, и залпом выпил содержимое.

Кирилл закрыл глаза, стараясь уловить хоть один зрительный образ, мелькающий перед ним. Голос мамы был едва различим среди шума вертолета, пролетающего прямо над его головой. Воздух стал осязаемым, сгустился вокруг пустой чайной чашки — и тогда Кирилл налил туда еще, снова выпил и закашлялся.

Его вырвало прямо на белую скатерть. Когда он снимал ее, чтобы постирать в раковине, чашка упала на пол и разбилась. Мама не будет его ругать, она будет кричать на Вадима, снова выливать содержимое бутылок в раковину, а тот будет говорить, что Кирилл наконец стал мужиком.

Больше Вадим коньяк дома не пил.

Два лета подряд Кирилл с бабушкой и дедушкой провел на море.

Приключения начались с трапа самолета, когда дед, высунув язык, вдруг начал задыхаться и говорить, что никуда не полетит, что самолет взорвут и все погибнут.

В Крыму они пробыли месяц. Кирилл успел два раза отравиться абрикосами, которые срывал у соседей и ел немытыми, четыре раза обгореть (жара стояла плюс сорок) и попробовать вино. Жили у бабушкиной подруги в ее двухэтажном доме. Во дворе росли сливы и персики, в огороде — дыни, и местные коты шастали по грядкам как у себя дома, но на руки не шли. Душ тоже был во дворе: намыливая голову, Кирилл видел голубое небо над головой и слышал, как поют птицы.

На пляж ездили на автобусе: десять минут туда и двадцать — обратно. Бабушка с подругой сидели в тени и пили домашнее вино, а Кирилл лежал у самой воды с синим томиком Лермонтова. Дед в такую жару из дома не выходил, но по вечерам, когда жара спадала, он брал бабушку под руку и выводил в город. Город этот был не больше деревни, смотреть было нечего, но бабушка все равно надевала туфли на маленьком каблуке и подводила глаза голубыми тенями. Они ели шашлык и приносили Кириллу завернутые в фольгу кусочки мяса.

Домой летели через Киев и Москву — и оба эти города показались Кириллу гигантскими, переполненными людьми, лиц которых невозможно было разглядеть: все кричали, толкались, ругались, сливались в одно целое и наступали, как стая муравьев.

На следующее лето мама хотела полететь на море с ними, но передумала. Каждое утро она по полчаса просиживала в туалете и уходила из кухни, как только кто-нибудь открывал холодильник. Кирилл решил, что она заболела, и ничего не спрашивал.

В середине июня летали в Болгарию: там жил младший брат деда. Всю дорогу дед рассказывал о своей молодости: истории, которые Кирилл слышал уже раз десять, а бабушка — тысячу. Но все равно было интересно, потому что истории обрастали новыми деталями, которые дед, скорее всего, выдумывал.

Чем красивее были пейзажи, которые Кирилл наблюдал из окна, тем тоскливее ему становилось. Он хотел, чтобы мама тоже увидела эти безлюдные пляжи и белый песок, розовый ослепляющий закат и чаек размером с гусей. Фотографии, которые он сделал на пленочный фотоаппарат, он два раза распечатывал и отправлял по почте маме — второе письмо пришло, уже когда он вернулся домой.

Мама изменилась. Перемены эти были едва уловимы, как запахи из дверей соседских квартир. Блины, которые раньше получались у мамы кружевными и тонкими, теперь пригорали. Есть их было невозможно, но Вадим хвалил. Она забывала полить цветы и позвонить вечером бабушке, перед сном по двадцать раз переспрашивала, сделал ли Кирилл уроки. А когда Кирилл уходил утром в школу, она еще спала. Из Болгарии он привез ей духи в коробочке с розами, но она их даже не открыла, а потом и вовсе передарила тете Наде.

В сентябре по телевизору начали показывать программу про компьютерные игры «От винта!». Пацаны в школе, которые все лето играли в «Doom», только о ней и говорили.

До начала очередного выпуска оставалось двадцать минут, когда в комнату постучали. Кирилл крикнул:

— Войдите!

Мама в синем шелковом халате, Вадим с огромным мобильником в руках. На кухне закипал чайник, и мама спросила:

— Чем занимался?

— Да так, в комп играл. Скоро «От винта!» начнется, я бы съел чего-нибудь.

— Сынок, нам с Вадиком нужно тебе кое-что сообщить. — Мама как будто не услышала, что Кирилл голоден, иначе она уже ушла бы на кухню делать бутерброды в духовке.

На сына она не смотрела. Он начал нервничать: вдруг заметила грязные носки на кровати? Солнце предательски подсветило нарушенные им обещания: каждый день протирать влажной тряпочкой пыль, учебники и тетради убирать в стол, носки — в комод и никакой газировки!

Мама с Вадимом стояли в дверном проеме, будто стесняясь зайти в комнату.

— Мам, ну говори уже! — раздраженно сказал Кирилл.

— Тебе нужно будет ненадолго уехать, — сказал Вадим. — У меня на работе кое-какие проблемы, да так, не проблемы даже, просто надо уладить некоторые вопросы.

— Кое-какие некоторые не проблемы? — переспросил Кирилл.

— Типа того.

Кирилл посмотрел на часы: поесть перед передачей не получится. Мама стояла в дверях — руки по швам.

— Сынок, послушай, родители всегда желают своим детям счастья. Мы с папой… — она осеклась и посмотрела на Вадима, который толстыми пальцами пытался попасть по кнопкам мобильного. — Мы с Вадиком очень тебя любим, но сейчас так будет лучше в первую очередь для тебя.

— А для вас? — Кирилл сделал два оборота по триста шестьдесят градусов на стуле.

— Для нас в первую очередь важна твоя безопасность, — сказал Вадим.

— Вы хотите, чтобы я уехал к бабушке? А в школу мне как ходить? Ты сама говорила, что у меня сейчас важный учебный год, что мне надо физику подтянуть, а теперь хочешь меня в деревню сплавить, что ли?

— Не в деревню. Тебе нужно будет уехать в Москву, там живет друг Вадика, немного побудешь у него. А через месяц, может, два, — она посмотрела на Вадима, — вернешься домой.

— Так, все, давайте, чешите, передача скоро начнется.

Кирилл встал и взял упакованный в полиэтилен пульт.

— Ты не понял, — сказал Вадим. — Кирилл, мама не шутит. Ты поедешь в Москву и там пару месяцев походишь в школу, а если не хочешь — можешь целыми днями смотреть свои передачи. Ты пойми, мы тебе добра желаем. Правда — такая штука…

— Да отвалите уже вы оба, мне передачу надо посмотреть, — перебил его Кирилл.

— А почему ты так со мной разговариваешь? — сказала мама и схватилась за живот.

— А почему ты думаешь, что можешь запихнуть меня в самолет и избавиться от своих обязанностей? Я тебе не вещь, понятно? Я сам решу, где мне жить! Хотя знаешь, мама, ты права. Чем дальше от вас, тем лучше. Идите вы оба в жопу!

— Ты как с матерью разговариваешь?! — сказал Вадим и хотел было сделать шаг вперед, но мама взяла его за руку и сказала шепотом:

— Вадик, не начинай.

Кирилл схватил пустой рюкзак и выбежал из квартиры. Он шел в сторону автобусной остановки, распутывая клубок наушников, которые никак не поддавались: слишком уж тряслись у него руки.

Когда до остановки оставалось пять шагов, он развернулся в другую сторону. Бежал мимо стройных восьмиэтажек, свернул на улицу с частными домами и направился вдоль высоких черных заборов, на каждом из которых висела табличка: «Осторожно, злая собака!»

Собаки здесь и правда злые. Одна из них укусила Кирилла прошлым летом, и теперь на его левой икре было восемь едва заметных шрамов от собачьих зубов.

Он бежал и не знал, куда бежит, и когда остановился возле дома, где они раньше жили с мамой и папой, удивился, что ездил сюда к Сереге три остановки на автобусе. Оказывается, это совсем рядом.

Возле подъезда сидели две незнакомые ему бабушки — наверное, с первого этажа. Мама говорила, что баба Нина умерла в прошлом году и ее квартира продается. У бабы Нины в комнате висели две картины Леонардо да Винчи, она говорила, что это подлинники. Интересно, они еще там висят? Машин у гаражей еще не было — значит, рабочий день не закончился.

Кирилл посидел на лавочке, отдышался и посмотрел по сторонам: кроме двух бабушек, одетых так, будто завтра Новый год, никого.

Дверь в подвал оказалась заперта на сломанный замок. Кирилл спустился вниз по длинной лестнице и попытался включить свет, но лампочка, видимо, перегорела. В рюкзаке была зажигалка. Дверь теть-Надиного подвала стояла открытой. На полках — бутылки с настойками и самогоном. Кирилл сунул в рюкзак три бутылки и услышал чьи-то шаги.

— Юрка, твою мать, опять лампочка сгорела!

Голос тети Веры из пятой квартиры.

Кирилл прижался к стене и замер.

— Не заблудишься! — ответил голос дяди Юры. — Неси картошку, жрать охота. И огурцов банку захвати, а я за лампочкой в гараж.

Когда шаги стихли, Кирилл поднялся по лестнице и пошел в сторону подъезда Сереги.

Домой он вернулся в час ночи. На лавочке сидела парочка. Целовались. Ему тоже захотелось кого-нибудь поцеловать. Он старался не шуметь, чтобы не разбудить маму, но в прихожей два раза уронил телефон и споткнулся о чемодан. На кухне достал из холодильника банку пепси, две сосиски и майонез.

Когда мама в розовой ночнушке зашла в его комнату, он сидел на кровати весь в хлебных крошках и икал.

Голова с утра чуть не взорвалась. В маминой спальне шептались, во сколько ехать в аэропорт.

— Шапку не забывай носить, — сказала мама у выхода на посадку. Самолет задерживали уже на сорок минут. — Про деньги ты помнишь?

Кирилл кивнул.

— Я потом еще отправлю, ты говори Антону, что будет нужно, он купит. Хорошо?

— Мам, во сколько в Москве «От винта!» показывают?

— Наверное, в два.

Кирилл хотел обнять маму, поцеловать в накрашенные губы, вдохнуть запах лака для волос, но стоял неподвижно и смотрел, как полная женщина кормит ребенка грудью, пряча его пеленку со звездочками.

— Как тут душно, — сказала мама.

Объявили посадку. Мама сказала что-то женщине в форме и развернулась к Кириллу:

— Я скоро приеду, сынок. Я тебя очень люблю. Ты это знаешь?

Огромный бесформенный сгусток слов, которые страшно произнести, застрял в горле. Он не мог даже по-настоящему вдохнуть: воздух останавливался где-то на полпути. В этом новом состоянии он не слышал своих мыслей.

Мама что-то шептала, наклонившись над ним, женщина-робот называла фамилии опаздывающих на рейс, плакали дети, а он стоял в этом шуме, как декорация на сцене, и не двигался. Полный видеокассет и книг рюкзак на плечах, плеер в кармане и потеющие в шерстяных носках ноги.

Кириллу казалось, что это прощание ненастоящее. Что все эти люди, занятые своими делами, улетают в реальное небо, а он нет. Такая игра: нужно пройти этот уровень — и тогда он вернется домой.

В фантазиях о будущем бесстрашный мальчик в красной шапке миллион раз улетал и в Нью-Йорк, и в Москву. Рисовал граффити на одиноких улицах, спал в парке и питался хот-догами. Но то были фантазии, коллаж из книг, компьютерных игр и сериалов.

Сосед в самолете всю дорогу храпел, и Кирилл не смог сходить в туалет, боясь разбудить его. Мама сказала после посадки идти вместе с толпой, так не потеряешься, но, когда толпа пошла к выходу, он побежал в туалет, а потом вышел и попал уже в другую толпу.

Выйдя на улицу, достал из рюкзака шапку и натянул до самых глаз.

— Кирилл? — звук его имени прозвучал в этой толпе как шум сирены. Он не сразу обернулся.

— Да, — ответил он высокому мужчине в черном пальто и шляпе. — Вы Антон?

— Будем знакомы! — Мужчина протянул руку с перстнем на указательном пальце и взял его рюкзак. — Машина ждет, пойдем. Пить, наверное, хочешь? — И он подал Кириллу бутылку колы.

В машине было тепло.

Так началась его жизнь в Москве.

Кирилл стоял у балконной двери и пристраивал последний окурок в переполненную пепельницу. Вероника потянулась к чайнику, включила его, он тут же начал закипать. Вместо того чтобы налить туда воды, она закрыла лицо рукавами рубашки и заплакала.

— Кирюша, милый, я больше никогда, никогда больше не буду задавать тебе вопросы. Теперь я понимаю тебя, и мне так тебя жалко!

— Жалости твоей мне хочется меньше всего. Лучше завари еще чаю. И хочу тебя попросить: в следующий раз, когда решишь меня спасать, спрашивай, хочу ли я этого, — сказал Кирилл.

Вероника подошла к мужу и прижалась всем телом. Он казался таким маленьким и беззащитным.

— Просто я думала, что, если мужчина пьет, возможно, виновата женщина.

— Пойдем спать, — Кирилл взял жену за руку.

— Да, ты пойди, а мне надо позвонить.

Кирилл вышел из кухни. Вероника набрала номер отца.

— Пап, привет! А расскажи какой-нибудь анекдот, — сказала она.

Игорь откашлялся и двадцать минут развлекал дочь анекдотами. Они и правда были смешными.