Зеленый остров

10

По пути с работы Зоя наметила заплатить за садик и квартиру. Из троих работников приходной кассы на месте оказалась только пенсионного возраста женщина, маленькая, сморщенная, то и дело заходившаяся от кашля. Хвост к окошку кассы был изрядным. Очередь пугает потерей привычного ритма: идешь, спешишь, и вдруг тупое ожидание. Легко в очередях тем, кто умеет завести разговор с незнакомым человеком. Зоя этого совершенно не умела.

На ее робкий вопрос: «Кто последний?» — обернулась женщина в строгом платье-костюме, немолодая, но еще статная, с гладкой кожей лица и подкрашенными волосами. В решительном взгляде серых глаз, в четкости лица Зое почудилось что-то знакомое.

— За мной будете, — ответила женщина и отвернулась. Но тотчас снова обратила взгляд на Зою — пристальный и недобрый. Не понимая и тревожась, Зоя потупилась.

— Значит, все-таки стыдно стало? — укоризненно спросила женщина.

«Да это же Сережкина мать!» — догадалась Зоя.

— А я в вашу стыдливость абсолютно не верю! — продолжала Нина Федоровна Коршункова. — Притворяетесь, милочка! Так вот знайте: порядочные женщины так, как вы, не поступают!

«Еще скандал устроит!» — испугалась Зоя.

Нина Федоровна отвернулась, но стояла неспокойно. Покачивала головой, встряхивала плечами, переступала на месте, словно надеялась этими движениями унять волнение души. Зоя прикидывала, нельзя ли перенести оплату квартиры и детсада на другой день. Но в приходной кассе очередь не выводилась: здесь давно не хватало кассиров. «Да ведь я ни в чем перед ней не виновата! — старалась внушить себе Зоя. — И зачем она так — при посторонних людях!»

Видно, пауза нужна была и самой Нине Федоровне, чтобы собрать силы для полной победы. Вновь обернувшись, она сказала с обидой:

— Если у вас дочь без отца, так при чем здесь мой Сережа? Он ведь еще такой молодой, ему свою жизнь нужно устроить, а вы морочите парню голову. Это же просто безнравственно!.. Тем более что у Сергея давно есть невеста.

Голос Нины Федоровны был певуче-цельным, без дребезжания. И наполнен он зрелой силой, которая настолько встревожила Зою, что не сразу дошел до нее смысл сказанного.

— Вы не смейте сбивать его с толка! — продолжала Коршункова. — В вашем положении нельзя забываться!

Только теперь до Зои дошло: у Сергея есть невеста. Невеста!.. Какое редкое слово: белое, кружевное, нежное! Оживляет оно в памяти детские игры. Куклы-невесты, для которых фатой был перевязанный ленточкой носовой платок. Принцессы-невесты, нарисованные размоченными слюной цветными карандашами. Настоящие невесты, въезжавшие во двор на украшенных кольцами и лентами такси — встречала счастливых вся детвора из окрестных домов. Еще оживали с этим словом так высоко возносившие душу мечты юности. А произошло все буднично и второпях. Тайком от родителей вышла замуж. Дело было в начале зимы, перед сессией. Девчонки из группы, собрав по рублю, подарили Зое традиционную куклу, поздравили, но на свадьбу не пришли, надо было к зачетам готовиться. В узенькую комнату, которую снимала Зоя, пришли только свидетели да еще трое друзей Бориса, выпили пару бутылок шампанского — и отправились бродить по вечерним ленинградским улицам. На том и кончилась свадьба…

— Сергей уже взрослый человек, — неуверенно произнесла Зоя.

— Нет, не взрослый! — ответила запальчиво Нина Федоровна. — Взрослым он станет тогда, когда появится у него семья, собственные дети. А пока еще он мой сын. И я хочу, чтобы он женился по-человечески!

Женщины и мужчины из очереди уже с интересом оглядывались на Зою и Нину Федоровну. На лицах пожилых людей заметно было сочувствие Нине Федоровне. На Зою они смотрели строго и безжалостно.

— Молодые теперича вообще всякий стыд отменили. Не модно, говорят, — иронично заметил старичок с белой, как помазок для бритья, бородкой.

— Конечно, ребенку отец нужен, но могла бы вдовца какого найти или разведенного мужчину, — доброжелательным тоном посоветовала огромная тяжелая старуха с похожими на тумбы отечными ногами.

— Да что говорить, не красиво поступила…

— Просто ни в какие ворота не лезет.

— Безобразие… Распущенность… — слышала Зоя со всех сторон. Дурной славы, то есть осуждения старших, она боялась больше всего. Кружилась голова, подкашивались ноги. Зоя выбежала из приходной кассы на спасительный свежий воздух.

С детских лет отец удивлял Зою своим храпом. Когда во сне Ефим Петрович переваливался на спину, рот его приоткрывался — и с двуспальной, с железными витыми каретками, кровати разносился мощный — словно в весеннем поле напряженно трудился трактор — рокот. Даже Зоина мать за тридцать лет супружеской жизни не могла привыкнуть к этому храпу. Просыпаясь ночью, она немилосердно толкала мужа локтем. Ефим Петрович живо перевертывался на бок и затихал.

— Мам! — позвала Зоя.

— Ах! — сразу отозвалась Александра Васильевна.

Сколько себя помнила Зоя, всегда так было: стоило ей ночью тихо позвать мать, та немедленно, как бы крепко ни спала, откликалась. А потом и сама Зоя обрела эту чуткость: сквозь сон слышала покашливание Ленки, даже ее причмокивание, не говоря уже о том, что подскакивала на постели, точно отпущенная пружина, если Ленка позовет.

Проснувшись, Александра Васильевна, конечно, услышала храп мужа и поступила привычным образом, проворчав:

— Фима, ну нельзя же так храпеть!

Рокот оборвался, вновь стала слышной затейливая звуковая вязь, состоявшая из тиканья старинных кабинетных часов, ходиков, корабельного хронометра, будильника и всех других, оживленных Ефимом Петровичем сокровищ из его коллекции. К этому перестуку Зоя привыкла еще с младенческих лет, она даже любила слушать этот рассыпанный по комнате стрекот. А сон все не давался. Стоило закрыть глаза — и совершенно отчетливо возникало квадратное, с закругленными углами челюстей, неулыбчивое лицо Нины Федоровны. Серые, с сухим блеском глаза сообщали лицу такое угрожающе-сильное выражение, что даже наедине с собой Зоя не могла стерпеть излучаемую раскаленным взглядом Нины Федоровны ненависть.

Через дорогу, напротив дома, стоял фонарный столб, на отогнутой верхушке которого голубовато-розовым светом сияла ртутная лампа. Этот неприятный холодный свет растекался по потолку, и потому глаз легко различал обстановку комнаты. В длинной узкой шестнадцатиметровке стоял посредине круглый стол с задвинутыми под столешницу венскими стульями, громоздкий шкаф, двуспальная кровать возле завешенной ковром торцовой стены, где спали отец с матерью. У окна в углу стояла тумбочка с телевизором, за ним подставка с аквариумом и дальше кушетка, на которой спала Леночка. Напротив помещалось раскладное кресло-кровать. Вечерами в нем заседал, уставившись на экран старенького телевизора, Ефим Петрович; ночью, раздвинув кресло и раскатав по нему рулет постели, спала Зоя.

Она выросла в этом доме, в этой квартире, в этой комнате и на этом раскладном кресле.

Когда Зоя и Алешка были еще детьми, в квартире жили две семьи. Нынешнюю Алешкину комнату занимали старики Яхонтовы, тихие бездетные люди. Алешка спал тогда на кушетке, где теперь свернулась калачиком Ленка.

Яхонтовы, как ветераны войны, получили однокомнатную квартиру, когда Зоя училась в институте и жила в общежитии в Ленинграде. И Алешка уже учился в экономическом — он остался в родном городе. На втором курсе, нетерпеливый, женился и привел Ларису. Бывшая соседская комната, естественно, досталась молодоженам-студентам. Потом они защитили диплом — и никуда не поехали, Алешку оставили работать на кафедре в институте.

А вот Зоя не доучилась. Вернулась к отцу с матерью за неделю до родов.

Кажется, необъятна планета Земля, но так мало места на ней может принадлежать человеку. «Мне — только этот диван. И только на ночь!» — печально думала Зоя.

Так долго длилось детство и юность — почти полжизни, молодость — три незабываемых года в Ленинграде, в студенческом общежитии и на частной квартире, а потом появилась Ленка, и вот уже ей пять… Вглядывалась Зоя в прожитую жизнь и снова старалась понять то, что давно уже никак не могла постичь.

Был детский садик неподалеку от завода (теперь туда уже ходила Ленка), были сборы в школу: покупка портфеля, примерка формы, белый передничек, белые ленты в косичках, белые астры в закостеневшем от волнения кулачке; был повязанный пионервожатой шелковый алый галстук, потом торжественные сборы, на которых Зоя Дягилева, председатель совета отряда, отдавала рапорт председателю совета дружины Володьке Сизову из восьмого «б», был райком комсомола, где Зое вручили книжечку с пятью орденами на развороте, под которыми была приклеена ее девчоночья фотокарточка и четкой тушью вписаны ее фамилия, имя, отчество.

А еще было огородничество на Зеленом острове: несколько лет подряд сажали там Дягилевы картошку на участке в шесть соток. Приезжали весной, когда спадало безбрежное волжское половодье. Еще сырой была бурая земля со смытыми межами. Но уже рвались из нее белесо-розовые иглы побегов в воротничках подсохшей, распавшейся на песчинки почвы. В два-три дня остров становился действительно зеленым. Неудержимо разворачивалась разбуженная теплом и светом жизнь. За пару недель травы догоняли Зою в росте. Но и Зоя росла: каждую весну она примерялась к окну дома сторожа. Этот дом из силикатного кирпича стоял на самом высоком месте, на полпути к участку. Всегда отдыхали на скамейке под окном. Возле дома по майской траве обязательно бродил теленок. И колышек, и брезентовая веревка были те же самые. А вот пятна на теленке располагались по-новому: каждую весну был новый теленочек. Вначале Зоина макушка была ниже подоконника. А через несколько лет подоконник уже был ей по грудь. И телочка перед домом была уже не первой дочерью той, которая сама бродила когда-то на брезентовой привязи…

После школы Зоя решила уехать из дома — надоело каждый вечер раскидывать кресло-кровать. И как ни отговаривали отец с матерью, все же поехала в Ленинград и поступила там в педагогический. Вручили ей торжественно студенческий билет, дали место в общежитии.

Вспоминала Зоя былые радости и удачи (оказывается, больше всего их было в детстве, поменьше в юности и совсем уж редки были они в последние годы), и казалось ей, что пока росла, кружила ее праздничная карусель. Все было ярким, цветным — как весной на Зеленом острове. А потом огородничество на острове запретили. И Зоя выросла. Красочное мелькание жизни замедлилось, померкло…

Босая, в короткой ночной сорочке, Зоя прошла на цыпочках через комнату, потихонечку щелкнула выключателем в ванной. Прямо из-под крана хлебнула холодной воды; выпрямившись, машинально взглянула в зеркало. Из-за барьерчика из пузырьков с маникюрными лаками, баночек с кремами (почти все это хозяйство принадлежало Ларисе) на нее глянула из зеркального квадрата молодая женщина с виноватыми, почти черными глазами — так напряженно расширены были зрачки.

Под ногами были каменные плитки пола. Но они не жгли холодом босые ступни, напротив, было приятно ощущать твердость камня: так отчетливо чувствовалась живая, наполнявшая Зою теплота.

«Нельзя меня ненавидеть, я ни в чем не виновата! — сказала Зоя той, что смотрела из зеркала. Но там было ее собственное отражение. И Зоя прибавила: — Например, Зеленый остров в начале лета. Разве можно ненавидеть?.. А я тоже еще не старая!»

Прислушиваясь утром к бормотанию репродуктора, висевшего в кухне на стене, узнавая начало или конец неизменных утренних передач, Зоя ориентировалась во времени. Поднималась обыкновенно в половине седьмого по звонку будильника. Выходить из дома они с Ленкой должны были не позднее половины восьмого. Этот час был расписан по минутам, и себя Зоя ощущала как некий часовой механизм, в котором упругой нутряной пружиной был страх опоздать на работу из-за медлительной и капризной по утрам дочери.

В это же самое время собирались на работу Алешка и Лариса. Поднимались и старшие Дягилевы. Ленке надо было в уборную, а там заперся на крючок Ефим Петрович. Зое надо было умыться самой и умыть Ленку, а в ванной плескался под краном Алешка. Зоя разыскивала сковородку, чтобы сделать себе и дочери омлет, но сковородка была занята: Лариса жарила яичницу. Эти возникающие почти на каждом шагу препятствия, накладки не вызывали скандалов лишь потому, что Зоя умела смолчать. К тому же каждый из взрослых, метавшихся в утреннюю пору по тесной квартире, спешил и действовал почти автоматически. Только пятилетняя Леночка руководствовалась не привычками, а желаниями. Она рассаживала кукол на своем диванчике и начинала кормить их; мать в сердцах прикрикивала на нее, укладывала кукол обратно в тумбочку под телевизором и энергично уводила девочку за руку в кухню — есть «всамделишный» омлет.

Утро было росным, теплым, ярким. Ночная темень и прохлада еще хоронились в тени домов и деревьев; казалось, обращенные в тень бетонные и кирпичные стены, рыхлые кроны тополей и вязов обильно пропитаны прохладой, но зато радостно светились поверхность листвы и грани домов, открытые солнечным лучам. В листве звенели воробьи; на лоскутке травы вблизи фонарного столба звездами сияли цветки одуванчиков. По двору, озабоченно урча, бродили сизоперые, с радужным отливом голуби, между ними скакали коричневые воробьи; выбежала из подъезда и стала подкрадываться к птицам очень длинная, как бы растянувшаяся от азарта кошка; треща крыльями, стая снялась и скоро собралась в другом углу двора.

Держа Лену за руку, Зоя задержалась на порожке подъезда, зажмурилась и полной грудью вдохнула ароматной утренней свежести. И Ленка, подражая матери, тоже вдохнула и протяжно ахнула. Потом мать и дочь сошли с порожка и быстро зашагали вдоль дома.

А из беседки во дворе вышел и направился им наперерез Сергей Коршунков. На нем были плотно облегавшая тело футболка с короткими рукавами, потертые джинсы. Широкоплечий, с ядрами бицепсов и плитами грудинных мышц, Коршунков тем не менее выглядел мрачно. Но взгляд его потеплел, когда, здороваясь, он взглянул на Леночку.

— Дядя Сережа, когда же мы будем играть в грибы? — спросила одетая в синее с белым воротничком платье девочка. — Там волшебная палочка. Если гриб плохой, она его вытаскивает.

— Приду как-нибудь, Лен, — не слишком уверенно пообещал Коршунков. И скосил пытливый взгляд на Зою. — Я все знаю, — начал Коршунков. — Мать вчера рассказала…

— Вот и хорошо, — бесстрастным тоном прервала его Зоя.

— Да уж хорошо… Думал, придется «скорую» вызывать.

Зоя промолчала, поморщилась болезненно.

— Сердце у нее схватило, — продолжал Коршунков. — Валерианку давал…

— Это, што ли, девочка — Валерианка? — вмешалась Лена. Она вскинула голову и, зажмурив правый глаз, левым весело всматривалась в лицо маминого друга, ожидая продолжения тех забавных разговоров, которыми дядя Сережа быстро завоевал ее расположение. Веки Коршункова чуть приподнялись, глаза потеплели в недолгой улыбке.

— Потом расскажешь, — остановила его Зоя. А дочери сердито выговорила: — Когда взрослые разговаривают, маленьким нельзя вмешиваться!.. Разве я тебе это не объясняла?

— Объясняла, — честно призналась Лена. — Мам, а почему тети и дяди ходят в одинаковых штанах?

— Ах, да по-молчи ты, пожалуйста! — рассердилась Зоя. Но на девочку ее раздраженность нисколько не подействовала.

— У нашей тети Ларисы тоже есть вот такие голубые джинсы, — доверительно сообщила она Коршункову.

В детском саду у доброжелательной и общительной Лены было немало подружек, поэтому, приходя сюда по утрам, расставалась она с матерью без слез. И теперь, проверив, есть ли у Лены в кармане фартучка носовой платок, Зоя только открыла для нее детсадовскую калитку. По дорожке между кустами цветущей сирени Лена отправилась в свою группу самостоятельно.

А Зоя и Коршунков пошли к заводу.

— Разругался я с матерью, — сообщил он Зое. — Такой базар устроили!.. Я ей сказал, что на тебя она напала не по делу. И вообще свинство: при посторонних такие вещи… Я сказал ей, что если и дальше будет вмешиваться, то уйду из дома. Тут-то она и схватилась за сердце!.. Только ведь сама во всем виновата, правда? Вот зачем лезет в наши дела? Ведь мы же имеем право поступать так, как нам хочется, правильно?

— Ты должен вернуться к своей невесте, — твердо сказала Зоя.

Коршунков заметно покраснел.

— Да это прошлое дело!.. Нет больше у меня никакой невесты. Вернее, не так. Невеста есть. Это ты!

Зоя сбоку, внимательно и терпеливо посмотрела на него.

— Ты говоришь глупости, Сергей. Пока еще, слава богу, нас ничто не связывает. Вот и возвращайся, к кому должен вернуться. Так будет лучше и для тебя, и для меня.

— Но почему?.. Неужели ты мне не веришь?

— Ну что тебе от меня надо? — разъярилась Зоя.

Отчетливо, убежденно Сергей сказал:

— Я тебя люблю!

— А пошел ты к черту!.. Глупости все это!

— Не глупости… Мне с тобой интересно и… хорошо. Ты умная. Ты добрая и красивая. Я тебя очень люблю! И Ленку тоже…

Зоя побледнела.

— Замолчи сейчас же, слышишь! — потребовала она. — Это не так… не то… этого просто не может быть! Ты что-то плохое придумал, Сергей. Нельзя!.. Ты должен вернуться к невесте. Ты должен пожалеть свою мать…

По сторонам тротуара в зелени молодой травы обильно сверкали золотые монетки одуванчиков. Слева по косогору стоял густо-зеленый фруктовый сад. Справа сплошной бетонной стеной тянулась заводская ограда, за которой высоко поднялись к небу пирамиды тополей. Кожистые листья в тесноте ветвей шуршали от ветра. Неторопливо наплывали и скапливались на чистом с утра небе комковатые облака. А по асфальту непрерывным потоком тянулись к заводской проходной люди. Молодые легко обгоняли пожилых рабочих, у которых выражение лиц было озабоченным. А молодежь шла шумно: по двое, по трое, часто даже целыми компаниями. Все были говорливы, часто смеялись, будто не на завод, не на работу спешили, а на танцы в городской парк.

— Я тебя полюбил с первого дня, когда поступил на участок, — настойчиво рассказывал Коршунков. — Как увидел тебя — будто током шибануло!.. Правда, всего как есть встряхнуло… В общем, показалась ты такой нужной… близкой!

— Перестань, Сергей! — мучилась Зоя. — Нельзя об этом… Люди же вокруг… Не нужно, нельзя!

— Нет, можно! Как раз теперь самое время. Я давно ждал… А матери не бойся! Никуда она не денется, уймется. Я поговорю еще раз-другой — и она притихнет. А не притихнет, тогда из дома уйду!.. Все равно уже все знают. Встретиться бы нам наедине где-нибудь, а, Зой? Надоело млеть в подъезде!..

— Сергей, умоляю тебя, замолчи!.. Мы должны расстаться… Я не имею права! Ты должен вернуться к невесте, — твердила Зоя.

— Ну уж нет! — теперь в тоне Сергея прозвучало куда более решимости. — Вот уйду из дома, и все!

— А мать?

— Проживет как-нибудь.

— Нет, ни в коем случае. Мать есть мать, ты должен жалеть ее.

— Да я жалею… Всю жизнь считался. А вот теперь тебя полюбил. Как мне быть?

— Не знаю я, не знаю, не знаю… — повторяла Зоя затихавшим до невнятности голосом, потом шепотом, потом только шевелились губы. Казалось Зое, что облака в небе собираются, чтобы слиться в сплошную завесу, которая наглухо замкнет небо, и навалится ветер, а с ним бушующая мгла, в которой скроется все привычное. Так живо представилась эта метель, когда все крушится, гибнет… Потом, конечно, буря затихнет, и все вернется на свои места. И останешься живой. Только станешь еще старше. Прибавится мудрости, а с ней и тоскливой усталости.

— Зоенька, встретиться бы нам где-нибудь, — несмело запросил Коршунков.

Она посмотрела на него с такой болью во взгляде, словно ждала в ту минуту от Коршункова простого и спасительного слова, а он заговорил о чем-то очень своем.

Днем Зоя вспомнила свою подругу Светлану Прохорову. Отпросившись на полчаса у начальника бюро цехового контроля, побежала в соседний корпус, где находилось ОКБ.

Опытное конструкторское бюро занимало просторный зал на третьем этаже. Всякий раз, когда Зоя приходила сюда, она чувствовала растерянность от того, что не видела людей: только наклоненные чертежные доски и вздернутые над ними коленца пантографов; доски скрывали конструкторов от взгляда пришельца.

Изредка наведываясь к подруге, Зоя присмотрелась к людям из ОКБ. И Светлана любила порассказать о своих сослуживцах. Получалось так, что работа у рядовых инженеров была даже однообразнее и скучнее, чем в цехе. И оклад, например, у Светланы был вполне сравнимым с Зоиным контролерским заработком. Зато в цехе, уверена была Зоя, жизнь протекала намного живее.

Свиридов даже поднялся из-за своего стола и вышел в проход между кульманами, чтобы поздороваться с Зоей. На тощем и морщинистом его лице выражение было самое сердечное.

— Ах, Зоечка, ну что же вы не хотите осчастливить меня визитом? — воскликнул он негромко, чтобы не все слышали.

Сейчас Зое было не до кокетства. «Господи, какой он старый, оказывается, — подумала она. И ответила, стараясь не смотреть в глаза Свиридову:

— Прости, у меня мало времени…

Опустив голову, пошла дальше, к кульману в самом углу зала, где работала Прохорова.

Светлана вычерчивала на листе ватмана какую-то огромную дверную петлю. Обрадовалась гостье, принесла стул.

— Слушай, а у тебя опять что-то стряслось! Ну-ка, выкладывай все, как есть, — потребовала она, зорко вглядываясь сквозь стекла очков в лицо Зои.

— Стряслось… — со вздохом призналась Зоя. И рассказала про Коршункова, про нечаянную встречу с его матерью.

— Ой, Зойка! — завистливо воскликнула Светлана. — Неужто вправду втюрилась?.. Он красавчик, да?.. Покажешь мне его сегодня же!.. А вообще моих-то дома нет, Виталий повез Оксану к бабушке. Приходите сегодня ко мне, хочешь? Я вас вдвоем оставлю, надо же вам помиловаться!

Теперь Зоя поняла, почему захотелось ей увидеть Светлану. И запоздало восстала стыдливость. Зоя испуганно затрясла головой:

— Ты что, ни в коем случае! Он этого только и добивается, но ты же сама понимаешь, как потом… Нет, Светка, не надо! Я же совсем пропаду потом!

— Да ничего не пропадешь! — весело подбадривала Светлана. — Давай сегодня вечерком. Сухенького выпьем, поболтаем. И пожалуйста, маленькая комната ваша — хоть на всю ночь…