Зеленый остров

15

Штабель из сизых после отжига колец воздвигли в ночную смену пожилые женщины-подсобницы. Усталые, с заморенными и грязными лицами, утром они выкладывали последние верхние слои, раздраженно лязгая кольцами. Возле штабеля остановились Белоногов и Сивков. Проходя мимо, Игорь слышал, как Белоногов с печальной улыбкой сказал Сивкову: «Это ведь для Коршуна «калым» привезли!» — «А ты как думал?» — тоном навсегда разочарованного человека откликнулся Сивков.

Белоногов как в воду глядел. Мастер Лучинин, распределив работу, о завезенной партии «калымных» колец заговорил в самом конце «пятиминутки». Со свойственной ему властной уверенностью он объявил:

— Эти кольца тебе, Коршунков. Давай, покажи ребятам, на что ты способен!

Коршунков молча повел плечами, однако выражение его чисто выбритого лица было таким, словно он хотел сказать: «Разве в том дело! Просто я люблю работать, а ты, мастер, доверяешь мне большую и увлекательную работу!»

Уже все на участке признавали Сергея Коршункова за классного токаря. К тому же несколько последних дней он стоял на «мелочевке». Так что решение мастера было встречено молчаливо. Но все же Игорь подметил и печальную задумчивость Белоногова, и то, как колупнул ногтем крышку стола нахмурившийся Фролов, и торжествующее выражение на белом пухлом лице Сивкова. Каждый из них был задет не столько сегодняшним случаем, когда мастер всем остальным предпочел Коршункова, сколько мыслью о грядущем дне выдачи зарплаты, когда выяснится, что Коршунков заработал больше всех. Каждому из рабочих, давно заметил Игорь, нужны были не сами деньги (которые все равно надо отдавать женам), а вот эта цифра в ведомости на зарплату: чтобы была она позначительнее. Именно у окошка кассы сердца отстающих тяжелели от зависти.

И уж если писать заметки о передовиках производства, как это делал Шатихин, если писать о своих товарищах по участку, как призывали Игоря и мастер и литсотрудница Старикова, то надо же писать всю правду! То есть и про хорошее в людях и про плохое — например, вот про это ревнивое отношение к заработку соседа. Но ведь такое не пропустят в газете, где о людях принято писать только хорошее, если это передовики производства, и только плохое, если это нарушители трудовой дисциплины.

Что же касается Коршункова, то Игорь твердо помнил: Сергей — его друг, а друзьям завидовать нельзя. Вот и не завидовал его удаче Игорь, объясняя свое спокойное отношение законом товарищества! Правда, в глубине души в это объяснение сам Игорь не верил. Однако было страшно самому себе признаться, что истинная причина равнодушного отношения к успеху друга происходит от нелюбви к токарной своей профессии, к станкам, к этому участку, где приходится ежедневно болтаться на привязи по восемь часов.

После того, как мастер Лучинин решительно захлопнул журнал для сменных заданий, показывая тем самым, что «пятиминутка» — ежедневное производственное совещание перед началом рабочего дня — закончена, Коршунков первым побежал в инструментальную кладовую за резцами. За каких-нибудь четверть часа он сам, не дожидаясь Сивкова, который назло Коршункову взялся за наладку станка Витюни Фролова, переналадил свои полуавтоматы на новые кольца.

На участке уже появилась контролер Дягилева. И скоренько проверив контрольно-измерительные приборы на других станках, подошла к Коршункову. Тот уже сделал несколько пробных колец и проверял их по диаметру и высоте. Зоя следом за ним брала каждое из колец и тоже проверяла. Было видно, что делала она это не столько по необходимости, сколько ради того, чтобы стоять рядом с Коршунковым, улыбаться ему, подбадривать тихими словами. Коршунков невозмутимо подкручивал стопорные винты, подбивал рукоятку поперечной подачи, чиркал оселком по кромкам резцов. Потом он включил станки и вовсе отвернулся от Зои. Она еще что-то говорила с меркнувшей на губах улыбкой, но Коршунков не оборачивался к ней. Оба станка громыхали, улыбка на лице Зои совсем погасла, и тонкая, прямая, со строгим выражением на темноглазом лице, контролер Дягилева покинула токарный участок.

То, что Коршунков не вполне внимательно отнесся к Зое, Игорь еще мог как-то объяснить, но ее огорченное лицо, обиженно-гордая поступь и вскинутая голова — все это вызывало у Игоря недоброе предчувствие. «Поссорились, что ли?» — с беспокойством подумал Игорь. И решил спросить об этом у Коршункова.

Коршунков вдохновенно порхал между полуавтоматами, и по всему было видно, что на перекур его не дозовешься.

Высмолив у ящика с песком сигарету, Игорь с укором посматривал в сторону коршунковских станков, надеясь встретить взгляд Сереги, взглядом же пристыдить его за жадность и позвать на перекур. Но Коршунков не замечал и не чувствовал этих взглядов.

«Ну и черт с тобой!» — раздраженно подумал Игорь и скоро забыл о Коршункове, потому что были свои важные проблемы.

Он смотрел на собственный станок, над которым бесполезно светилась в грязном металлическом колпаке такая же замызганная лампочка, и чувствовал, что не может заставить себя вернуться от ящика с песком к изношенному, в облупившейся краске станку, напоминавшему какой-то дореволюционный тарантас. Такие иногда можно увидеть на киносъемках. А вот разбитым станкам место только на свалке. Но для резки труб на кольца он еще годился. И кто-то должен был делать эту дешевую занудную работу. Хороших токарей Лучинин на труборезку не ставил. По очереди кромсали трубы Фролов и Карцев. Сегодня опять был черед Игоря. Пытаясь зажечься соревновательным азартом, Игорь предложил однажды Фролову состязаться, кто больше нарежет колец. Фролов, к удивлению Игоря, согласился. Но скоро их соревнование само собой угасло — из-за того, что старый станок слишком часто выходил из строя. В самом деле, смешно соревноваться, кто больше не дотянет до выполнения нормы. Нет, понял Игорь, никакие искусственные приемы не облегчат его участь. «Но за что мне такая судьба? Неужели я в самом деле больше ни на что не годен — только резать трубы на кольца?» — с сердечной тоской спрашивал он самого себя.

Прошло уже две недели после памятного для Игоря разговора со Стариковой. В редакцию он больше не показывался, втайне надеясь, что там, может быть, вспомнят о Карцеве, начнут разыскивать его, позвонят в цех. Однако таких звонков не было. Игорь впал в уныние, решив, что с газетой все кончено.

Но каждый номер многотиражки он прочитывал пристрастно: от названия газеты до подписи редактора в конце номера.

Особым разнообразием и увлекательностью эти номера не отличались. Газета писала об очередных производственных задачах, в подписях к фотографиям и в зарисовках рассказывалось о передовиках, давалась информация о концертах художественной самодеятельности и спортивных соревнованиях, а под рубрикой «Сатирическим пером» бичевались пьяницы, прогульщики и бракоделы.

«Разве я не мог бы про все это писать?» — печально спрашивал себя Игорь. С особым душевным трепетом читал он заметки за подписью А. Шатихина. Все то же самое: передовики, рационализаторы. И тем же самым безжизненно-деловитым языком. Нетрудно было представить, как делались эти заметки: пришел А. Шатихин в какой-то цех, записал фамилии, показатели, прибавил к ним свои неизменные запев и концовку — и материал в номере!

«Ну почему я не могу?» — терзал себя Игорь.

Взять хотя бы случай с Сазоновым. Прекрасная тема — его рационализаторские достижения. Обыкновенный вроде бы человек, токарь с десятилеткой за плечами, придумал оправку, простоте и изяществу которой удивились даже цеховые инженеры. Уж об этом-то надо писать в газете!.. Но если писать про оправку, уверен был Игорь, надо же и о самом Сазонове написать. Какой он человек… А человек он — сложный! Настолько сложный, что решительно запретил Игорю писать про него в газету!..

Протяжно и нудно стонал резец, прогрызая в трубе очередную канавку, летели в лицо брызги охлаждающей его эмульсии, когда стоявший у труборезного станка Игорь Карцев совершил открытие.

Ведь А. Шатихин писал о людях, с которыми, коротко поговорив, больше уже наверняка не встречался! Он работал в заводоуправлении, имел право свободно курсировать по цехам. Вот и легко было описывать Шатихину трудовые успехи какой-нибудь шлифовщицы или фрезеровщика, потому что ничего другого об этих людях он не знал и не хотел знать. Зато все на заводе знали, что есть такой активный рабкор А. Шатихин — ведь почти в каждом номере встречались его заметки.

Игорю страстно хотелось известности, и тем не менее он не мог преодолеть в душе некий запрет. И вот теперь он понял, в чем дело. Совесть не позволяла написать в газету про успехи участка мастера Лучинина, ведь особых успехов не было: каждый трудился ради зарплаты. Совесть мешала рассказать читателям о Сазонове-рационализаторе, потому что у Сазонова-человека был недостаток: он недоверчиво относился к громким словам и проявлял общественную пассивность.

«Действовать, как Шатихин, я не могу. Сочинять — Старикова не разрешает. Значит, нечего мне связываться с газетой!» — заключил Игорь, осознав наконец, что, будучи несовершенным человеком, не имеет морального права писать о недостатках товарищей по работе.

Но время близилось к обеденному перерыву и уже затихали на участке станки.

Игорь посмотрел на суетившегося между полуавтоматами Коршункова, у которого лицо было совершенно мокрым и волосы, словно после бани, прилипли ко лбу, — и с грустью подумал, что в столовую придется идти одному — Серегу от станков не оттащишь!

«Вот и его я не очень-то еще понимаю, — размышлял Игорь. — Вроде бы хороший парень, энергичный, умный. И все-таки ограниченный. А еще — жадный на заработок! На дешевых-то кольцах он не слишком уж упирается…»

Двигаясь с пустым подносом в очереди к окну раздачи, Игорь обрадовался, заметив, что в смене работает Паша-Даша, как назвал когда-то девушку Коршунков. Игорь все-таки попытался познакомиться с ней поближе. Как несовершеннолетняя, Паша-Даша заканчивала работу на час раньше, уходила домой в три часа дня. Узнав об этом, Игорь однажды сбежал с участка и стал дожидаться выхода девушки из кухонного зала.

Вышли они втроем — юные практикантки кулинарного училища, тоненькие, румяные, смешливые. Две были в платьях, а Паша-Даша в брюках и ветровке. У Игоря застучало во всю силу сердце — и он так и не осмелился окликнуть похожую на мальчишку-подростка свою симпатию. Застеснялся собственного замурзанного вида: рабочих куртки и брюк, грубых ботинок.

На том все и кончилось. И чтобы не терзаться обвинениями в трусости, Игорь утешил себя, что ему, будущему студенту филфака, было бы все-таки скучно с простой поварихой. Ну о чем с ней можно поговорить?!

Как обычно, Паша-Даша шустро, с озорным видом выдавала порции вторых блюд. Но вдруг круглое ее личико стало густо-розовым, она посерьезнела, спрятала взгляд. Перемена на ее лице была столь явной, что Игорь, перегнувшись через барьер, стал заглядывать вперед, чтобы выяснить, кто так смутил прелестную повариху. Стоял перед ней, оказывается, и улыбался от уха до уха глупейшей улыбкой Витюня Фролов! Что он говорил при этом девчонке — Игорь не слышал, но видел, что даже кожа на руках, повыше запястий, у нее покраснела.

Игорь забеспокоился. Если всякий раз Витюня будет вот так же влиять на подавальщицу, отношения между ними могут далеко зайти.

Когда же подошла его очередь и в упор он уставился на Пашу-Дашу, девушка, даже не взглянув на Игоря, подала биточки с картофельным пюре. Такое равнодушие задело его.

С подносом Игорь направился к столу, за которым сидел Фролов.

— Один сегодня? — хитровато улыбнувшись, спросил тот.

— Не видишь разве? — хмуро ответил Игорь.

— Вижу-вижу… Я ведь предупреждал тебя насчет Коршункова, помнишь? Что далеко пойдет твой товарищ, только тебя с собой не прихватит!

— А меня и не надо прихватывать. Свои ноги есть.

— Слышь, Игорь, а правду говорят, будто у него с Зоей любовь-то того… на убыль пошла?

— Опять не в свое дело лезешь?

— Так интересно же! — ответил Фролов и беззаботно хохотнул.

— А мне вот интересно, что это у тебя за дела с поварешкой?

— Ты заметил, да? — возбужденный, спросил Фролов. — Видел, как она?.. Вчера я с ней контакт наладил. На танцах. Смотрю: вроде знакомая личность. Подвалил к ней: так и так, мол, мы с вами где-то встречались. Ничего, призналась, что почти каждый день меня биточками угощает. Забавная она!.. Верочкой зовут, между прочим.

— Хорошее имя, — буркнул Игорь и с тоскливо-обиженным выражением на лице уставился в свою тарелку.