Зеленый остров

5

Круглое, с маленькими бровками лицо контрольного мастера Миткалевой казалось застывшим в испуганном выражении.

— Дягилева, тебя по телефону разыскивали. Из детского сада звонили… — торопливо говорила Миткалева. — Тебе за девочкой надо, у нее температурка поднялась.

От этих слов у Зои ослабели в коленях ноги. Чтобы не упасть, инстинктивно вцепилась рукой в металлический холодный выступ стола.

Лица Инны и Ольги, так же как у контрольного мастера, побледнели, вытянулись. Но Зоя не заметила перемены: она уже бежала по цеховому пролету, сжимая в руке пропуск, который принесла ей предупредительная Миткалева.

Маленькая Лена Дягилева болела часто: она простужалась и в яслях, и в саду, перенесла почти все инфекционные детские заболевания, а год назад упала во дворе и поломала ключицу. Каждый раз, когда с дочерью случалось несчастье, Зоя пугалась почти до потери сознания. Ей накрепко врезался в память один случай: несколько лет назад в их доме, в соседнем подъезде от инфекционного менингита умерла шестилетняя девочка. Когда ее хоронили, Зоя осталась дома, но все же не выдержала, выглянула один раз в окно — как нарочно в тот самый момент, когда из дверей подъезда выносили маленький, как бы игрушечный гроб…

Счастливые женщины, то есть те, у кого и дети здоровы и мужья — добрые семьянины, не ведают в полной мере глубину своего счастья.

Мужчина в доме — это на двоих поделенный страх за судьбу ребенка. Ведь столько бед витает над несмышленой детской головкой, и как же гнетет душу этот страх, когда выпадает он на долю одинокой женщины!

Мужчина в доме — это уверенность, что ребенок не останется круглым сиротой, если что-то стрясется с матерью.

И только после этого следуют для женщины все прочие достоинства мужа: его ласки, весомый заработок, его умелые руки, благодаря которым в квартире все висит и стоит на местах, открываются и закрываются вентили, щелкают выключатели, не забивается газовая колонка, нормально вытекает вода из раковин и ванны.

Зоя забежала в контору цеха и сама позвонила в детский сад. Там стали разыскивать воспитательницу из Ленкиной группы. Зоя уже не чувствовала времени — оно остановилось, а сама в отупении смотрела на работавших в конторе технологов, экономистов, будто видела их впервые. Кружились на столах вертушки вентиляторов, пощелкивали вычислительные машинки, плановик Катя Селихова, сидевшая за ближним к Зое столом, ела яблоко и задумчиво смотрела в окно. Как будто нет никакой опасности, никакой беды. Как будто во всем мире тишина и спокойствие — бухгалтер Нина Ивановна размеренными движениями перелистывала пухлый отчет, Катя Селихова доела яблоко, бросила огрызок в корзину с мусором, мизинцем с заостренным рубиновым ноготком вытерла уголки губ. Так мало, оказывается, занимает каждый человек места в окружающей его жизни. И так незначительны для окружающей жизни частные человеческие трагедии!..

Трубку взяла медсестра — Зоя помнила ее: конопатенькая, с мелко завитыми светлыми волосами и голубыми добрыми глазками.

— Вы не волнуйтесь, пожалуйста, — задушевным голосом сказала медсестра. — У вашей девочки тридцать семь и девять и горлышко красное. Похоже на респираторное заболевание. Вызовите завтра врача на дом, и все станет ясно. А сегодня вам лучше бы забрать Лену пораньше. Сможете отпроситься с работы?

— Я приеду немедленно. Я сейчас! — кричала Зоя в телефон взволнованным, но уже окрепшим в надежде голосом.

Когда ребенку плохо, он не скрывает страданий. И взрослый, успокаивая малыша, с радостью согласился бы сам перенести любую боль, только бы не терзаться от жалости. Но стихла боль, спала температура — и уже улыбка проступает на покрытом испариной лице, и вялые руки уже тянутся к игрушкам. Дети не привыкают к болезни: плачут и жалуются только пока им действительно плохо.

Когда Лена засыпала, Зоя вязала, сидя возле постели дочери, иногда ей даже удавалось пошить — если поручала Леночку деду или бабушке. Обоих — Ефима Петровича и Александру Васильевну — присутствие Зои как будто сковывало в эти дни: не будь ее, старики заласкали бы, зацеловали, заносили бы на руках больную Леночку.

Когда-то, увидев вернувшуюся из Ленинграда беременную Зою, Александра Васильевна пережила такое потрясение, что у нее случился гипертонический криз. Она слегла, и несколько раз пришлось вызывать «скорую». Что же касается Ефима Петровича, то он встретил дочь угрюмым молчанием и почти не выходил из-за своего рабочего столика в кладовке — ковырялся там, спустив окуляр на правый глаз, в часах.

Если Александра Васильевна, оправившись, не раз набрасывалась на Зою со слезами и упреками, то Ефим Петрович упрямо отмалчивался.

Зато когда Леночка родилась (это Ефим Петрович дал ей такое имя), обстановка в доме Дягилевых совершенно изменилась. С удивительной — будто у голодных к пище — жадностью тянулись старики к внучке, носили поочередно на руках, агукали, пуская слезы умиления; Ефим Петрович с юношеской резвостью гонял и в аптеку, и в детскую кухню, а его жена обязательно просыпалась вместе с Зоей по ночам, когда нужно было кормить девочку. Главное же, с тех пор Зоя больше не услышала от матери ни одного упрека, а к Ефиму Петровичу вернулась отличавшая его любовь к философическим рассуждениям о суете сует и непонимании людьми высокой тайны Времени.

…В один из этих тревожных дней забежала к Дягилевым после работы Светлана Прохорова. Принесла Лене коробку зефира в шоколаде, посоветовала делать компресс на ушко и, между прочим, напомнила Зое о Свиридове: переживает, мол, товарищ.

Напоминание о Свиридове вызвало у Зои ощущение сквозняка где-то в самом укромном закутке души. Посмотрела в озабоченные за стеклышками очков глаза подружки и поняла: агент есть агент.

— Не верю я в его переживания, — убежденно сказала Зоя.

Светлана замахала руками, словно нечаянно схватилась за что-то очень горячее.

— Ты не веришь, а я каждый день Юрия Захаровича вижу. Честное слово, страдает мужик.

— Я тут ни при чем. Сам виноват: ошибся. Ему нужна любовница. Чтобы не тащила в семейную ловушку. А мне муж нужен, ты же знаешь!.. Разве я виновата? Вот так и передай своему Юрию Захаровичу, что я опасна: заманю в ловушку.

— Ох, Дягилева, опять ты в своей манере — пятишься, как рак! — Светлана покраснела от досады. — А Свиридов человек очень порядочный, между прочим.

По распорядку обеденный перерыв на токарном участке был установлен с двенадцати до часу дня. Но фактически начинался он минут на десять раньше. И сколько Лучинин ни шумел по этому поводу, сколько ни заставлял торопыг, попавшихся ему на глаза, вернуться к станкам, изменить традицию был не в силах. Без десяти двенадцать ритм работы на участке надламывался и стремительно падал. Самые добросовестные токари в эту минуту вспоминали, что надо бы проверить приборы или пересчитать готовые кольца. Те же, кто не имел высокой славы передовика, деловито отправлялись в туалетную комнату мыть руки.

Без десяти двенадцать Игорь остановил станок, шумно выдохнул, сделал несколько разминочных движений руками и осмотрелся. Словно языки белого пламени, вспыхивали над станками, над тумбочками газетные листы. Народ читал!

Первым из читателей подошел к Игорю наладчик Сивков (недоучка Витюня Фролов все еще сидел возле ящика с песком и, нещадно дымя папиросой, разбирал газетные строчки).

Сивков — сорокалетний мужчина, широкий, с крупной лысой головой и белокожим пухлым лицом — более, чем кого-либо, уважал самого себя и этого не скрывал. Все же прочие свои чувства хитрый Сивков таил.

— Про Коршункова, значит, написал? — спросил он с прищуром.

Игорь растерялся.

— Почему ты так думаешь? Это же не очерк, а художественная вещь…

— Ну и сколько же тебе обломится за такую вещь?

— Сам ты вещь! Там ясно написано — рассказ.

— Ну ладно: рассказ… Хотя мне показалось — больше на басню смахивает… Ну, сколько? — И Сивков похлопал по своему карману.

— Нисколько. В многотиражках не платят.

— Да? — удивился Сивков. Или прикинулся удивленным. Уж ему-то доверять никак нельзя. — Тогда зачем же уродовался, столько слов навешал?

— Нравится — вот и писал.

— Выходит, ради славы старался! — Сивков понимающе кивнул.

— А что, по-твоему, нельзя?

— Да что ты, Игорек! Давай, давай… Я потом хвастаться буду: вот, с писателем в одном цехе трудился. Здорово писал. Только работал хреново.

— Ты, что ли, хорошо работаешь? Каждый шаг в рублях высчитываешь.

— А у нас, товарищ корреспондент, социализм пока еще. Каждому по труду, как говорится. И про мою работу никто ничего плохого не говорил.

— Ну и работай на здоровье! — огрызнулся Игорь.

— А ты, значит, будешь писать?

— Буду.

— Ну, пиши, пиши… Вранье-то, оно, должно быть, прибыльнее честного труда…

И Сивков удалился — с разведенными по-бабьи локтями, исполненный чувства собственного достоинства, он медлительной поступью отправился в столовую.

Игорь был бледным, как лист бумаги. «Ну почему — вранье? — беззвучно выговаривали его губы. — Ну как же — вранье?»

Разве вранье — те недавние вечера, когда он, отказавшись от прогулок по акациевой аллее, сидел в кухне, исписывая страницу за страницей. Хотелось рассказать обо всем, что знал, видел, понимал, но все это мучительно не совпадало с заранее придуманным планом рассказа: бывший учитель должен был за столом президиума пожать руку замечательному ученику. Эта сцена казалась Игорю весьма значительной, и потому живое, своими глазами виденное, он отбрасывал, а схему, точно елку, украшал нарядными выдумками. И все-таки в один из вечеров случилось нечто таинственное. Вместо муки и страха завязнуть в путанице событий пришла согревающая волна радости. События в рассказе вдруг сами собой сцепились так, что уже ничего ни выбросить, ни прибавить. Слетела усталость, уже не резало глаза — Игорь вскочил из-за стола и закружился в маленькой кухоньке, потирая ладони в сладостном экстазе.

Он и уснул в ту ночь сразу же. Утром перечитал текст и опять весь сжался от радости: все нормально, все держится!..

— Писатель, а писатель! Идешь, что ли, в столовую? — Склонив набок голову, хитровато улыбаясь, смотрел из-под нависших шалашиком сальных волос Витюня Фролов.

Игорь уставился на него ненавидящим взглядом. И напугал Фролова. Лицо его приняло заискивающее выражение, Фролов затараторил:

— Вообще-то здорово ты саданул! Я понимаю — это не так просто. Я вот даже школу бросил из-за сочинениев. Ну ненавидел это дело просто до смерти! Другое дело — на баяне играть, это для меня удовольствие. А тебе, значит, это самое, сочинять. Я же понимаю! Может, и а писатели когда-нибудь пробьешься, а? Вот бы здорово было! — И Фролов с восхищением заглядывал Игорю в глаза.

Игорь пожалел Фролова: какой он темный, этот Витюня — самого себя уважать не умеет!

— Ладно, сейчас идем в столовку, — оттаявшим голосом произнес Игорь. — Только давай Коршункова подождем.

— Дался тебе этот Коршунков! — с неожиданной злобой выговорил Фролов.

— А что? Чем он тебе не нравится?

— Не знаю, чем только вот так, — Фролов чиркнул рукой по горлу, — не нравится. Тих-хушник!

— Ну, зря ты так. Сережка — отличный парень. Просто он умный, а это не всем по вкусу.

— Да? — язвительно переспросил Фролов. — Оба вы, я чувствую, большие умники. Потому и спелись!.. Ладно, ладно, не буду портить компанию. Куда уж нам, темным! Пойду один… лаптем щи хлебать!

Сутулясь, выставляя то одно, то другое плечо, Фролов зашагал в сторону столовой.

Ровно в двенадцать Сергей Коршунков выключил полуавтоматы, на которых работал, и, дружески улыбаясь, помахал Игорю рукой: дескать, спасибо, что дождался, иду к тебе!

Окно раздачи как бы разделяло два мира, в каждом из которых был свой климат, своя атмосфера и по-своему текло время.

Здесь — трепещущий люминесцентный свет под потолком, несвежие шторы на окнах, засаленные грязными спецовками стены, пол, покрытый вспученным линолеумом, алюминиевые, с пластиковыми поверхностями столы и дешевые, черные от грязной одежды стулья, металлическая ограда с вделанными в нее цветочными горшками, засыпанными опавшей листвой, а в конце ограды, после окна раздачи пост кассира, где за непрерывно ревущим автоматом величественно восседала беззастенчивая Мария Григорьевна, пользовавшаяся при расчетах совсем не той таблицей умножения, что изучают в школе. Длинная очередь беспокойно извивалась, нарушалась, восстанавливалась, шумела, однако волнение очереди Марию Григорьевну не трогало: она в этом зале была как бы послом из другого, действовавшего за окном раздачи, мира.

Там стены были выложены кафельной плиткой. Там господствовала просторная, площадью в два теннисных стола плита, заставленная бачками, в каждом из которых что-то булькало, кипело, парилось — и пар из всех котлов туманно восходил над плитой, а дух распространялся в кафельном пространстве кухни и сквозь окно раздачи выливался в обеденный зал, проникал за его дверь, на лестницу и даже в механический цех. Чтобы попасть в столовую, рабочие цеха мелких серий должны были проходить через механический цех, и, вступая в него, они сразу узнавали этот особенный аромат столовой, такой отличный от всех остальных заводских запахов и так остро напоминавший о доме.

С некоторых пор Игорь входил в столовую с особым чувством — именно с того дня, когда впервые заметил на раздаче молодую светловолосую девушку с правильным овалом лица, широко расставленными серыми (казалось Игорю — очень добрыми) глазами и румяными от жара скулами. Еще Игорю казалось, что ни на кого так ласково она не смотрела, ни для кого так старательно не выбирала (вам пожиже-погуще?), как для него.

Об этом он потихоньку рассказал Коршункову, пока стояли в очереди.

— Что же ты время теряешь? — с веселым упреком воскликнул Коршунков. — Похвали суп и скажи ей, что ты рабкор, хочешь написать про нее в газету. Надо бы, мол, встретиться после работы, побеседовать…

— А ты мой рассказ прочел? — осмелился наконец Игорь.

— Ну как же. Молодец!

— Сивков говорит, это я про тебя написал. Неужели так заметно?

— Вообще-то многие моменты совпадают. Я слыхал, писателям это разрешается. Нельзя же все подряд выдумывать — этак и головы не хватит!

— Конечно. Прототипы были почти у всех литературных героев.

— Вот-вот, ты и предложи этой Маше, чтобы она стала твоей прототипшей.

— Ее Машей зовут? — удивился Игорь.

— Ну, может, Дашей или Пашей… Эти лапушки с раздачи только и ждут, чтобы на них обратили внимание. К тому же с ними не опасно — медосмотр регулярно проходят.

Игорь смолчал, постеснялся возразить Коршункову. И с прежним добрым любопытством смотрел на мелькавших за окном раздачи общепитовских работниц.

Женщины и молодые девчата, выпускницы кулинарного училища, привычно и уверенно — как рыбы в воде — двигались в кафельном пространстве кухни. Тяжелее других приходилось тем, кто суетился между плитой и окном раздачи.

Сколько раз бывал Игорь в столовой, но этих работниц как-то не замечал. А сейчас, задетый словами Коршункова, он словно впервые увидел их.

Вот уверенно черпает половником совсем еще девочка — тоненькая, с нежно-вспотевшим алым лицом. Рядом с ней выгребает из котла картофельное пюре та самая — Паша или Даша, как выразился Коршунков. Вот молодая женщина рябит ложкой поверхность гарнира. Золотое колечко на розовом припухлом пальце — замужем, значит…

Здесь были женщины и под тридцать, и за тридцать, а в дальнем углу резала ножом вареное мясо уже вовсе пожилая, предпенсионного возраста женщина необъятной широты. Как бы весь спектр простой незатейливой женской жизни был представлен действующими лицами кухни. И вполне может быть, думал Игорь, что промелькнут годы и его симпатия, которой сейчас — не больше семнадцати, потихоньку будет перемещаться в парном кухонном пространстве, сменяя поочередно своих разновозрастных товарок, и наконец станет толстой, неуклюжей, как та старуха, и будет резать огромным ножом огромный кусок вареной говядины… За что же презирать этих женщин, если такая небогатая у них судьба!

Между тем подошла их очередь, и, весело взглянув на Игоря, Паша-Даша наколола вилкой аппетитный ломтик свинины, положила в тарелку и, не пролив ни капли, плеснула в нее два половника горохового супа. Игорь чувствовал себя виноватым перед девушкой. Он не смел взглянуть в ее глаза, даже покраснел. Но заметил при этом, как откровенно и насмешливо рассматривал раздатчицу Коршунков.

Беглым многоопытным взором Мария Григорьевна окинула уставленный тарелками поднос Игоря и тотчас нажала несколько кнопок на кассовом аппарате, крутнула рукоятку — автомат сердито прорычал и высунул из махонькой пасти плоский язык — чек.

— Семьдесят пять копеек, — не взглянув на Игоря, безразличным голосом выкрикнула Мария Григорьевна.

Игорь подал ей рубль; сдачу, не считая, ссыпал в карман.

Кассовый аппарат уже рычал на стоявшего за Игорем Коршункова.

— С тебя семьдесят пять взяла? — озабоченно спросил Коршунков, когда сели за стол.

— Кажется, так.

— Ну, вот, а у меня все то же самое, только баклажанную икру не брал, я ее терпеть не могу. Икра стоит шесть копеек, а с меня кассирша взяла пятьдесят семь.

— Да им мало платят, — сказал, поморщившись, Игорь.

— Значит, можно обсчитывать?

— Выходит, так…

Но Коршунков не успокаивался:

— Ты, Игорь, вот что заметь: меня она не обсчитала, а тебя — облапошила! Значит, нутром чувствует, кто промолчит, а кто — возмутится!..

— Да стоит ли — из-за гривенника? — удивился Игорь.

Один из недальних столов занимали наладчик Сивков, токари Луньков и Белоногов, фрезеровщик дядя Сережа. Видно было, что разговор вели об Игоре Карцеве: то и дело поглядывали на него. Сивков доел котлету с картофельным пюре и взялся за стакан с компотом. Но пить его не стал. Поднялся и с торжественно-напыщенным видом двинулся к столу, где сидели Карцев и Коршунков.

Громко, чтобы слышали и за соседними столами, он сказал:

— Я понимаю так, что все писатели из-за денег пишут. Ну, а тебя, Карцев, пока обижают, не платят гонорары за труды. Так вот тебе сладенького — от нашего, так сказать, коллектива. — И поставил стакан с рыжеватым компотом перед Игорем. Тот растерялся.

— Да вот же, у меня есть, я же взял компот!

— Ничего, ничего, попей! — убеждал Сивков. — А то прямо жалость берет: старался человек, писал — и никакой ему награды…

— А пошел ты!.. — возмущенно крикнул Игорь.

Сивков, очень довольный своей выдумкой, развернулся и отплыл от стола. Наблюдавшим эту сцену Лунькову, Белоногову и дяде Сереже тоже понравилась затея Сивкова. Один за другим явились все трое и поставили свои полные стаканы.

Уже весь зал с веселыми лицами обратился к столу, за которым сидели Карцев и Коршунков. Коршунков, как зритель, только посмеивался, а Игорь готов был сквозь землю провалиться.

— От имени читателей! — произнес дядя Сережа, с благодушной стариковской улыбкой подставляя компот.

Витюня Фролов, обедавший возле окна, ринулся было к Игорю со своим ополовиненным стаканом, но в пути остановился, допил и развернулся к раздаче. Принес оттуда три полных стакана.

— Пей, Игореха! Обмывай свой рассказ!..

Приняли участие в этом деле также Кондратьев и Сазонов. Весь стол перед Игорем в считанные минуты уставился стаканами. А зал весело гудел, и острые шуточки неслись со всех сторон.

— Ну за что они так? — с выступившими на глазах слезами спросил у Коршункова Игорь. — Это же дикари!.. Неужели это так смешно, если человек пишет?.. Разве я только для себя?

Глаза Коршункова блестели от веселого возбуждения…

Дверь Коршункову открыла Александра Васильевна. Зоя слышала, как уверенно он представился: «Добрый вечер! Я по поручению коллектива участка, где работает Зоя Ефимовна. Можно ее видеть?»

И когда мать радушно пригласила гостя, Зоя растерялась: в комнате был хаос, бормотал телевизор, Ефим Петрович дремал в кресле с газетой в руках, Ленка развезла по полу все игрушки из своего ящика. Зоя поспешила в прихожую, чтобы там переговорить с нежданным гостем и поскорее его выпроводить.

Высокий, в аккуратном костюме и при галстуке, Коршунков стоял с таким торжественным и напряженным видом, как будто явился делать Зое предложение. В руках у него был букетик ландышей и какой-то сверток в белой бумаге, стянутый розовой ленточкой.

— Здравствуйте, Зоя! — басовито произнес Коршунков. — Я к вам по поручению, так сказать, коллектива. Вот это Леночке, — он протянул сверток. — Как у нее здоровье?

Насчет коллектива Зоя сразу не поверила: не было еще такого — хотя Зое не впервые приходилось сидеть с больной Ленкой — чтобы цехком прислал к ней страхделегата. Да и какой же страхделегат из этого плечистого атлета со светлыми, стального оттенка глазами! Просто сам Коршунков придумал себе повод, чтобы нагрянуть вот так незвано и дерзко.

— Ничего, выздоравливает, — ответила Зоя, машинально приняв сверток. Спросила, непонимающе взглянув на гостя: — Зачем это?

— Там шоколадки. И игра… Называется «По грибы», — ответил Коршунков. С суетливой смущенностью прибавил: — Для младшего школьного возраста. — Услышав доносившийся из-за двери настойчивый Леночкин голос — она что-то просила у дедушки — Коршунков с живым любопытством посмотрел на прикрытую дверь и спросил: — А девочке можно шоколад?

— Можно, — без прежней холодной строгости ответила Зоя.