Зеленый остров

13

Из гостиницы — стеклянно-бетонного кирпича в девять этажей, поставленного на перекрестке парадных городских улиц — неторопливо вышел на широкое крыльцо лысоватый модно одетый и не старый еще человек — Борис Сушкин. Постоял, посмотрел по сторонам, покачался на высоких каблуках и не спеша двинулся по улице.

Возле газетного киоска он остановил мужичка в потертом пиджаке и с желтым шарфиком вокруг шеи.

— Милейший, а забегаловки в вашем славном городе имеются?

— Да вон, за углом… «Светланой» называется, — нутряным баском проурчал мужик. — Показать надо?

— Ну, сделай одолжение, — с озорной веселостью согласился Сушкин.

В «Светлане» было светло, душно и жарко. Сушкин заплатил за два стакана вина и две порции сыра, а мужичок, Иван Камбуров, услужливо отнес все это на ближний к распахнутой двери столик.

Сквозь дверь прорывался с улицы пахнувший горячим асфальтом пыльный ветер. Иван Камбуров печальным баском рассказывал Сушкину, что гуляет уже третий день, потому что сука-жена домой не пускает. А вообще-то работает он на мебельной фабрике столяром.

— Хочешь, плит полированных достану? — предложил он. — На стеллажи или там еще на что… Ты мужик культурный, я сразу догадался. И не жмот. Я таких уважаю, блин буду!..

Сушкин был рослым, широкоплечим, голубоглазым блондином. Правда, блондином его можно было назвать с натяжкой: к тридцати годам Сушкин изрядно облысел — плешь распространилась со лба к макушке, и он даже не пытался ее маскировать боковыми косицами — стригся коротко. От вина лицо Сушкина порозовело, залоснилось и приняло еще более насмешливое выражение.

— Слышь, а ты не аспирант? — спросил у него Камбуров.

— Нет… Но мне интересно: с чего ты взял?

— Ну, значит, уже кандидат… Ты не думай, будто я простой. Я жизнь очень даже понимаю.

— Ну, хорошо, — тонкой улыбкой согласился Сушкин. — А где у вас здесь Северный поселок?

— Это на другом конце. Через весь город пилить… там ресторан «Космос». Будешь на «четверке» ехать; как скажут «Космос», так сразу слазь: это и есть Северный. У меня там шалашня живет…

— Шалашня!.. Хорошее слово. Значит, та самая, с которой рай в шалаше? — Сушкин коротко хохотнул. — Я думаю на такси туда доехать. Можно?

— Почему же нельзя, если деньги имеются.

— Денег хватает.

— Ну, тогда давай еще по стаканчику? — солидным тоном предложил Камбуров.

— Нет, милейший, я — пас. Ты выпей, а мне нельзя, дело есть серьезное. Вот тебе рубль, выпей за здоровье своей супруги. И помирись с ней — жену слушаться надо!

Таксист доставил Сушкина не только до «Космоса» — прямо к подъезду нужного дома подкатил по узкому тротуарчику среди серых, как зола, панельных пятиэтажек с захламленными балконами. В подъезде он увидел кассету обожженных почтовых ящиков, обшарпанные стены, выбитые ступеньки лестницы, по которой поднялся на третий этаж. Сушкин позвонил — скоро дверь открыла крупная пожилая женщина с коротко остриженными белыми от седины волосами.

— Зоя Ефимовна Дягилева здесь обитает? — спросил Сушкин.

— Здесь… Только ее дома нет сейчас.

— А когда вернется?

— В магазин ушла. Скоро должна вернуться… Можете пройти, подождать, если не спешите, — пригласила Александра Васильевна.

Сушкин шагнул в квартиру, где пахло жареной рыбой и еще чем-то душновато-затхлым — так обыкновенно пахнет в квартирах, где многие годы люди живут в тесноте.

Александра Васильевна провела гостя в комнату с аквариумом и телевизором. Несколько стульев были составлены в ряд; маленькая девочка в синей матроске рассадила на них кукол. Перед каждой куклой лежала пластмассовая тарелочка; пластмассовым половничком из такой же кастрюльки девочка раскладывала в тарелки хлебные крошки.

— Поздоровайся с дядей, Леночка, — сказала Александра Васильевна.

Девочка молча, с тревожным выражением на светлобровом и голубоглазом лице уставилась на незнакомца.

Сушкин тоже молчал, не спуская глаз с девочки. В голове, точно мышь, запертая в фанерном ящике, гремело одно и то же: «Вот какой у меня ребенок. Дочь, оказывается. Вот моя дочка!..» Что-то внешнее как будто усиливало сумятицу мыслей. Наконец понял, что внутренние толчки повторяют сложный перестук часов — и подняв голову, с неудовольствием окинул взглядом висевшие по стенам разностильные хронометры. Сушкин встряхнул головой, потом спросил:

— Как же тебя зовут, малышка?

Лена назвалась и продолжала настороженно смотреть на гостя, забыв своих кукол.

— Елена, значит, Елена Прекрасная!.. Это ничего, звучит… Только непонятно: зачем столько часов? Прямо служба времени какая-то!.. Знаешь, Елена, а я ведь гостинец тебе не догадался… — Сушкин взглянул на свой блестяще-черный, с алюминиевым рантом «дипломат» и развел руками. — Ну ничего, это мы в другой раз… успеем еще. А где твоя мама?

— Она с дядей Сережей в магазин пошла.

— Ага, с дядей, значит. С дядей Сережей… Ну, хорошо. А вот меня зовут… ну, видимо, дядя Боря. Наверное, так. Пока… А дальше мы, в общем, посмотрим… Ты давай, Лена, корми свою публику. Они ведь не ужинали, да?

Лена согласно кивнула и вернулась к прерванному делу, время от времени оглядываясь на гостя, окидывая его напряженно-пытливым взглядом.

Борис Сушкин жил в Ленинграде в просторной, с лоджией на юг однокомнатной квартире на Выборгской стороне. Жил один, хотя его записная книжка была богата телефонами «утешительниц». И автомобиль был у Сушкина — оранжевая «Лада», только все чаще Сушкин с какой-то подспудной тоской подумывал о том, что чего-то самого главного в его жизни не хватает. Чего же? Он иронично встряхивал головой, отвергая тот простой, сам собой напрашивавшийся ответ. Нет, жена и дети — это не для него!.. Однако любое из удовольствий, которые Сушкин мог себе позволить, уже не удовлетворяло полностью; перебирая эти удовольствия, точно яблоки в вазе, он в каждом из них находил помятины или червоточины.

Раньше, пока еще работал инженером, Сушкин презирал сослуживцев за мелочность и приземленность интересов. Каждый, как казалось Сушкину, норовил схитрить, словчить, урвать себе. Бились смертным боем за то, чтобы продвинуться поближе в очереди на жилье, чтобы подняться еще на ступеньку по служебной лестнице, чтобы выбить хоть десятку в добавление к окладу. Каждый стремился жить лучше соседа. И Сушкину этого хотелось. Но, считая себя умнее окружающих, он не ввязывался в мышиную возню за блага. Сушкин терпеливо переводил после работы технические японские тексты. И добился своего: появились известность и обширная клиентура. Сразу стало жить легче: деньги, в его кругу их называли «капустой», хлынули широким потоком. Он обыграл всех: и тех, кто выбился в начальство, и тех, кто ценой долгих мытарств добился ученой степени. Главным его завоеванием было то, что служба для него сделалась ненужной. Сбылась мечта юности: он стал свободным человеком. Когда хотел — поднимался из постели. Когда хотел — ложился спать. В любое время мог отправиться в любой конец страны путешествовать…

Но скоро обнаружил, что вместе со свободой пришел и поселился в нем страх. Стал бояться, что может спиться. Одиночества в своей уютной кооперативной квартире стал пугаться. С тревогой вслушивался в работу сердца: вдруг надорвал его, вдруг инфаркт грянет!..

К Сушкину вязались, бегали за ним, как назвал их Камбуров, «шалашни». Разные они были, и получше, и похуже, но все как-то одинаково бездушные и пустые. Надеясь получить от таких встреч хоть немного радости для себя, он каждый раз убеждался, что, напротив, разбазаривает самого себя, тратит силы для удовольствия очередной гостьи — самому же оставались только скука и брезгливая пренебрежительность.

Все чаще стала вспоминаться Сушкину студентка третьего курса пединститута Зоя Дягилева. Как молодо и страстно жили с ней на частной квартире. Как старалась она, чтобы уютно, по-домашнему было в той комнатке с узким готическим окном. Чтобы ему, Сушкину, было хорошо, чтобы был он сыт, одет в чистое, отутюженное. А ему, чудаку, женская заботливость казалась тогда признаком старомодности, даже примитивности…

Однажды в каком-то справочнике он нашел заложенное между страницами Зоино письмо шестилетней давности. Прочел исписанный аккуратным пером тетрадный лист — и почувствовал, что закружилась от слабости голова, подступили к глазам какие-то жалкие слезы.

Спрятал письмо подальше, думал, забудется. Но не забылось ни письмо, ни обратный адрес на конверте.

…«Вот здесь, может быть, за этим круглым столом писала», — подумал Сушкин, озирая комнату, где наперебой стучали часы и ворковала с куклами голубоглазая маленькая девочка.

С иронической полуулыбкой, продолжая сидеть возле стола, Сушкин смотрел на вошедших в комнату Зою и Коршункова.

— Ну что, еще можно меня узнать? — спросил он.

— Здравствуй, Борис… — не вполне твердо произнесла Зоя. — Вот уж действительно…

— Что — действительно? — терпеливо подтолкнул гость.

— Да ничего… — И обернувшись к Коршункову, Зоя сказала: — Проходи же, не топчись в дверях. Надо тебе познакомиться… Это мой… — глянув искоса на Лену, Зоя добавила после паузы: — старый знакомый, Борис Сушкин. Ты ведь из Ленинграда?

— А какая разница, откуда… — И протянув руку Коршункову, с задорным блеском в глазах Сушкин спросил: — Вы Зоин муж?

— Нет… — Коршунков бдительно прищурился.

— Ну, понятно. Ничего, это бывает. Жизнь есть жизнь… Вот я вздумал, понимаете, повидаться со старой знакомой, приехал…

— Вы проездом? — с туповатым выражением на лице спросил Коршунков.

— Нет. Я специально приехал.

— Ладно, разговоры потом, — решительно вмешалась Зоя. — Пока давайте как-то разместимся. Ты присядь, Сергей, не стой, как башня. Лена, ну-ка живенько собирай своих кукол! Сесть же негде, маленькая, убирай скорее все-все-все… Мам, а отец где? — повысив голос, спросила Зоя у матери, которая была в кухне.

— Да в кладовке, в мастерской своей колдует, где же ему быть, — ответила Александра Васильевна.

— Я ухожу. Мне пора, — с отчужденным видом сообщил Коршунков.

Зоя пристально посмотрела на него.

— Ты что это?

— В самом деле, вы не спешите. Поговорим… Мне очень интересно! — с лукавством сказал Сушкин.

— Да нет, я пойду, — не глядя на Бориса, сказал Коршунков.

— Ну иди, — отпустила Зоя, хотя в ее голосе чувствовалась досада. И когда Коршунков повернулся к двери, Зоя посмотрела ему вслед с заметным беспокойством во взгляде.

Они стояли возле окна на лестничной площадке, а за стеклом давно уже сгустились до чернильной лиловости сумерки. Уже многие из соседей с верхних этажей прошли мимо них, с любопытством оглядывая Сушкина, уже и брат Зои Алешка с женой Ларисой прошли мимо, вошли домой, а потом дверь открылась, и Лариса выглянула, чтобы получше рассмотреть бывшего Зоиного мужа. Сама же Зоя без волнения — только с чувством горести смотрела на Сушкина. И жалела его: отяжелел Борис, потерял прежнюю легкость в отношении к жизни. Женщинам дано это: без слов постичь душу мужчины, понять, что в ней происходит. И понимают они, как принято говорить, сердцем. Наверное, так — ведь не только толкающий кровь насос — женское сердце.

— Ну, расскажи, кто ты теперь, — попросила Зоя. — Вот, зовешь меня, а ведь я толком не знаю, где ты и что…

— Раньше для тебя это было неважно… — Сушкин попытался по-прежнему лихо улыбнуться. — Лишь бы только позвал!..

— Раньше у меня никого не было. А теперь Ленке уже шестой год пошел.

— Это и моя дочь?! — Все же в голосе Сушкина звучало больше вопросительности, чем утвердительности… Куда же он девался, тот бесстрашно-голубоглазый парень, заставлявший юную Зою своей могучей самоуверенностью трепетать от любви? Впрочем, многое сохранилось: вот гордая посадка головы, вот его узкое мужественное лицо, вот насмешливо-холодные глаза… Только ведь маска все это. И Зоя отчетливо видела, как весь сжат и напряжен Борис.

— Значит, кто я теперь? — переспросил Сушкин. — А я вольный гражданин. Ты же помнишь, я об этом мечтал еще в институте. И вот достиг. Кормлюсь техническими переводами. Два языка: японский и английский, техническое образование, кое-какие связи — и вот я вольный надомник. Беру заказы. Качество фирма гарантирует. Клиентура самая солидная. Не каждый директор столько имеет, сколько я могу намотать, если поднатужусь. В общем, хватает и на жизнь, и на удовольствия.

Заметно было, что Сушкину нравится рассказывать про то, как хорошо он живет, Ирония уступила самодовольству. Сушкина даже слегка понесло, начал хвастать:

— Вот хотя бы такая деталь: у меня в квартире все импортное: аппаратура, мебель, холодильник. Даже унитаз достал финский. И все что на мне, — Сушкин взглянул на свой отлично сшитый костюм и модные туфли. Но не стал продолжать, потому что не увидел во взгляде Зои ни зависти, ни восхищения. — Впрочем, все это, конечно, чепуха… Просто я хочу сказать, что если ты решишься с дочкой вернуться… приехать ко мне, то о «капусте» тебе думать не придется. О деньгах, то есть… Это добро я научился добывать в большом количестве…

За живое задели Зою последние слова Сушкина. Деньги!.. В мокрый мартовский день Сушкин вернулся наконец в маленькую комнатку на Гатчинской улице, которую снимала Зоя. Величественно усмехаясь, собрал немногие вещички, сунул в портфель толстенный японо-русский словарь и, уходя, заявил: «Я, кажется, плохой муж. Во всяком случае семейная жизнь мне надоела. А ты, девочка, еще найдешь хорошего человека, я в этом уверен!» И осталась Зоя одна в чужом городе. Без денег, без надежды восстановиться в институте, вернуться в общежитие — кто о ней, троечнице, там помнил!

Правда, была у нее работа. Продавала газеты на Балтийском вокзале. Каждый день с шести утра начиналось одно и то же: кипы газет на прилавке, нетерпеливая очередь, бряканье монет в баночке из-под леденцов, черные от типографской краски пальцы и сонливая одурь, наваливавшаяся где-то часов с одиннадцати. И сквозняки, запах угля и пыли, гулкий неуют крытого перрона. А сколько пережить пришлось на той работе: недостачи, кражи, грубости пьяных негодяев. Но именно на вокзале Зое открылось, что добрых людей на свете куда больше, чем счастливых. Ее сменщицей была одинокая старушка Анфиса Васильевна. Забытая взрослыми сыновьями, Анфиса Васильевна зимой купалась в Неве, а летом ходила на футбол и мастерски свистела в два пальца. Вышедший на пенсию ревизор Тихоныч, который покупал еженедельник «За рубежом», продолжал работать, потому что строил дома телескоп, который мечтал подарить школе. Кассир Таня Чайкина без мужа растила троих ребятишек. Эти люди внушали Зое, что нельзя жить без веры в доброту, что самая большая ошибка — озлобленность на жизнь. Злоба разъедает душу, убивает человеческое достоинство еще быстрее, чем алчность или вино. Злой человек — самый несчастный, потому что самый одинокий. Зоя не спорила, ведь она знала, что такое доброта. Во-первых, это ее отец и мать — с их любовью друг к другу, к детям, к работе на заводе. А еще это Зеленый остров после половодья, когда трава за неделю вымахивает в человеческий рост.

«А вот Борис не верит в доброту. Или не способен верить, — думала Зоя. — Взрослый, битый, а все обещает такое, чего не бывает: легкую и красивую жизнь!»

В ожидании ответа Сушкин, чуть склонив голову, не отпускал с лица Зои жесткого взгляда. Она ничего не сказала — только покачала в раздумье головой.

— Значит, стучат часики, — выговорил Сушкин. — И показывают стрелочки, что поздно я спохватился, так?

— Поздно, — подтвердила Зоя, удивляясь своей выдержке и спокойствию. — Я отвыкла от тебя, уже забыла… Нам с Ленкой и здесь тепло, зачем нам твой Ленинград! — И опять замолчала, вспомнив товарок своих Нину и Ольгу, их неутолимую тоску по красивой жизни. Вот бы одной из них предложил Сушкин жить в хорошей квартире, ездить на машине и при этом не заботиться о деньгах. Мечта, сказка!..

«И я ведь не монахиня, мне тоже хочется одеться всем на зависть, а еще — не раскладывать каждый вечер это ужасное кресло-кровать! — думала Зоя. — А уж Лариса была бы довольна, если бы мы с Ленкой уехали! Да и Алешка, пожалуй… Зато отец с матерью расстроятся! Для них Ленка — вся жизнь. Ах, да не в этом дело! Просто мы давно чужие люди — и ничего, Борис, ты уже не поправишь!»

— Поздно ты спохватился, Борис, — повторила Зоя.

— А, не может этого быть! — с досадой воскликнул Сушкин. — Я в это не верю! Ты просто не подумала, как следует. Ты подумай, я не буду торопить. Я могу прожить в вашем городе неделю, месяц — сколько будет нужно. А ты подумай!.. Причем вот что имей в виду: если ты этого типа… любишь… в общем, рассчитываешь на него, то совершенно напрасно. Зоя, я его видел пять минут, а понял насквозь. Я знаю эту породу… потому что сам, видимо, такой. Зоя, этот парень — настоящее дерьмо! Понимаешь, он самолюбивый и деспотичный дикарь. Такие типы, знаешь… бьют жен… в общем, ты подумай хорошенько, это для тебя сейчас очень важно.

— Насчет Сергея ты ошибаешься, — твердо сказала Зоя. И добавила: — Мне надо укладывать Ленку спать.

— Так… Ну, понятно, — произнес Сушкин. — Спокойной ночи, малыши, значит… Что же, иди укладывай нашу дочку спать. За меня не волнуйся, стеснять вас не стану. У меня отдельный номер в гостинице. Но ты все-таки подумай, Зоя. А завтра вечерком я опять зайду.

— Лучше не приходи, — сказала Зоя.

— Ну почему же!.. Я ведь только ради тебя… ради вас с Леной приехал. Я зайду. А ты подумай, подумай, не торопись.

— Я уже все решила, Борис.

— Ничего, все течет, все меняется… Завтра вечерком я вас опять потревожу…

Не торопясь, с достоинством Сушкин зашагал вниз по лестнице.

Вскоре после того, как Дягилевы поужинали и Зоя уложила дочь в постель, в дверь постучался Коршунков.

Он все-таки не вернулся домой, к матери, кружил и кружил по улицам поселка и вот, когда совсем уже стемнело, когда окна домов заголубели телеэкранным светом, решился еще раз зайти к Дягилевым.

В первые дни после сближения с Зоей Коршунков испытывал прямо-таки пьянящее чувство радости, когда видел ее, идущей по цеху. Глядя на нее издали, самодовольно думал: «Вот идет моя женщина. Студенткой была, в Ленинграде училась. А теперь — моя женщина!..» И уверял самого себя: «Пожалуй, женюсь на ней. Человек она скромный, не лезет с поучениями, образованность не выставляет. И вообще, как женщина!.. Заживем с ней душа в душу, буду воспитывать Ленку — пусть нам все завидуют!»

Но когда вмешалась в их отношения мать, от стройности, в которую привел свои мысли Коршунков, ничего не осталось. А теперь, с появлением бывшего мужа Зои, Коршункову все показалось еще более запутанным. Он попытался оценить ситуацию глазами Семена Лучинина и ужаснулся жалкости своей. По-ковбойски хладнокровный Лучинин в подобном положении лишь окинул бы соперника пронизывающим взглядом и без разговоров ушел бы от Зои. А она, конечно же, спохватилась бы, поняла бы, насколько возвышеннее ее любимый по сравнению с бывшим мужем. И умоляла бы о прощении. Только настоящий мужчина уходит раз и навсегда!..

Коршунков вспоминал других своих друзей-приятелей, парней, с которыми учился в школе, служил в армии, работал на заводе. Близких-то друзей у него не было, а приятели всюду находились. Могучий и ленивый Витька Титов. Болтун и весельчак Мишка Саулов. Любитель заграничного барахла и дисков, хитрый деятель Алик Четвериков. Нет, никто из них не рискнул бы свободой ради женщины с ребенком! Разве что блаженный Игорь Карцев. Но ведь он еще зеленый мальчишка!

«А может, у меня любовь?» — тревожно подумал Коршунков. Где-то он читал или слышал, что если человеку не удалось ни разу за всю жизнь полюбить по-настоящему, то такая жизнь вроде бы неполноценная. Однако во мнении приятелей Коршункова любовь была только увертюрой перед свадьбой. Сначала любовь, а потом, когда уже деваться некуда, женитьба. Только вот жениться Коршункову пока еще не хотелось — это он чувствовал отчетливо. И Зою вместе с тем терять не хотелось!..

— Как хорошо, что ты пришел! — обрадовалась Зоя. Она провела Коршункова в кухню, где в этот час никого не было, все домашние смотрели кино по телевизору. — Есть, конечно, хочешь. Сейчас я накормлю тебя котлетами с жареной картошкой.

— Спасибо, есть не буду. Поужинал у матери, — соврал Коршунков, невольно копируя интонацию Лучинина. — Ленка спит уже?

— Уложила.

— Не догадалась?.. Насчет отца?

Зоя даже побледнела.

— Ты что! Этого еще не хватало!

— А зачем он приехал?

— Говорит: за нами. За мной и дочерью.

— Ничего себе! — Коршунков мотнул головой. — Вспомнил, называется! Он бы еще подождал, пока Ленке восемнадцать исполнится — и приезжал бы к ней на свадьбу. Хорош папаша!

— А это тебя не касается, — спокойно сказала Зоя.

— Почему? — удивился Коршунков.

— Неужели тебе и это нужно объяснять?

— Мой отец, между прочим, платил алименты по-честному.

Зоя болезненно поморщилась.

— Разве в этом дело? — спросила она. — Я уехала — и все. А Ленка уже здесь родилась. Он сегодня ее первый раз в жизни увидел… Так что будем дальше делать?

— Я не знаю… — тоном безвинно пострадавшего человека проговорил Коршунков.

— Ну, тогда будем пить чай. Садись ближе к столу. Вот булка, масло — делай себе бутерброд.