Зигфрид

СОН ЗИГФРИДА

Устав от тяжелого и опасного пути по скалистым хребтам, Зигфрид прилег отдохнуть на высоком утесе. Неподалеку виднелись края горных ущелий, а еще дальше возвышалась крутая спина горы Хиндарфьялль, откуда время от времени раздавались протяжные стоны. Зигфрид закрыл глаза и будто провалился в крутую темную бездну. Во сне он увидел старого рыбака. Тот сидел у порога своего дома и чинил сети. Хижина его стояла среди красивой приветливой местности. Поросшая сочной зеленой травой узкая коса вдавалась в большое озеро, ласково приникнув к прозрачной светло-голубой воде, а волны влюбленно простирали объятия навстречу цветущему лугу, навстречу колышащимся травам и прохладной сени деревьев. Казалось, они пришли друг к другу в гости и были прекрасны. А вот людей здесь было не видать, кроме разве что рыбака и его домочадцев. Ибо к самой косе подступал дремучий лес, которого многие побаивались — уж очень он был темный и густой, да и водилась там всякая нечисть, которая выделывала невесть что; вот и лучше было не заглядывать туда без надобности. Но старый богобоязненный рыбак спокойно ходил через лес, когда ему случалось носить в город, что за лесом, вкусную рыбу, которую он ловил у себя на косе. Должно быть, потому ему так легко было идти там, что никаких дурных помыслов он не таил в душе, да и к тому же, каждый раз, вступая во мрак этого оставленного людьми места, он звонким голосом и от чистого сердца затягивал какую-нибудь духовную песню или сказку.

Сейчас, не ожидая ничего худого, сидел он над своими сетями, и на него вдруг напал необъяснимый страх — из лесного сумрака донесся неясный шум, он все близился и становился слышнее. Словно всадник ехал на коне. Все, что мерещилось старику когда-то, ненастными ночами, все тайны зловещего леса, сразу воскресли в его памяти, и прежде всего — гигантская фигура загадочного белого человека, непрестанно кивающего головой. Когда он глянул в сторону леса, ему явственно почудилось, будто за сплетением листвы стоит этот кивающий головой человек. Однако вскоре он совладал с собой, рассудив, что до сих пор и в самом лесу с ним не случалось ничего худого, а уж на открытом-то месте нечистая сила и вовсе не сможет взять верх. Он тут же громко, в полный голос и от чистого сердца, произнес стих из священного писания, это вселило в него мужество, и ему самому стало смешно, как это он мог так обознаться: кивающий головой человек внезапно обернулся давно знакомым ручьем, который нес свои чистые воды в озеро. Ну, а шум, как оказалось, произвел нарядно одетый рыцарь на коне, выехавший из-под деревьев и приближавшийся к хижине. Его пурпурный плащ был накинут поверх голубого расшитого золотом камзола, с золотистого берета ниспадали пунцовые и голубые перья; на золотой перевязи сверкал богато изукрашенный редкой работы меч; белый жеребец под ним выглядел стройнее обычных боевых коней и так легко ступал по траве, что на пестро-зеленом ковре и следов не оставалось. Старому рыбаку было все еще как-то не по себе, хоть он уже и смекнул, что такое прекрасное явление не должно сулить опасности; он учтиво снял шапку перед подъехавшим всадником и продолжал спокойно чинить сети.

Рыцарь остановился и спросил, не может ли он со своим конем найти здесь приют на ночь.

— Что до коня, господин мой, — ответил рыбак, — то для него у меня нет лучшей конюшни, чем эта защищенная деревьями лужайка. И лучшего корма, чем трава, что растет на ней. Вам же я с радостью предлагаю разделить ужин и ночлег, какие мне самому послал Господь.

Рыцарь был вполне доволен этим, он спешился, с помощью рыбака расседлал и разнуздал коня и, пустив его пастись на цветущей лужайке, сказал хозяину:

— Если бы ты и оказался менее радушным и приветливым, славный старик, тебе бы все равно сегодня от меня не избавиться; ведь перед нами большое озеро, а пускаться на ночь глядя в обратный путь через этот лес с его диковинами — Боже нас спаси и помилуй!

— Лучше и толковать об этом не будем! — сказал рыбак и повел гостя в хижину.

Там, у очага, освещавшего скудным отблеском огня полутемную опрятную горницу, сидела в высоком кресле старуха — жена рыбака. При виде знатного гостя она встала и приветливо поклонилась ему, но затем снова заняла свое место, не предложив его пришельцу, на что рыбак с улыбкой заметил:

— Не взыщите, молодой господин, что она не уступила вам лучшего сиденья в доме; таков уж обычай у нас, самое удобное место отведено старикам.

— Э, муженек, — молвила со спокойной улыбкой жена, — что же тебе в голову взбрело? Ведь гость наш не какой-нибудь нехристь, так неужто захочет он согнать с места старого человека? Садитесь, — продолжала она, обращаясь к рыцарю, — вон там есть еще один стул, вполне пригодный, только глядите, не ерзайте и не слишком сильно двигайте его, а то у него одна ножка не очень прочно держится.

Рыцарь осторожно придвинул стул, с улыбкой опустился на него, и на душе у него стало вдруг так легко, словно он давно уже свой в этом маленьком домике и сейчас только воротился сюда издалека.

Между этими тремя славными людьми, — снилось Зигфриду, — завязалась дружеская беседа. Правда, о лесе, в котором рыцарь все порывался побольше расспросить, старик не очень-то хотел рассказывать, и уж меньше всего сейчас, на ночь глядя; ну, а о своем хозяйстве и прочих делах супруги толковали весьма охотно и с любопытством слушали рассказы рыцаря о его странствиях и о том, что у него замок у истоков Рейна, и что зовут его Хедин. Во время беседы гостю не раз слышалось что-то вроде плеска у низкого окошка, словно кто-то брызгал на него водой. Старик при этом звуке всякий раз едва приметно хмурился; а когда, наконец, в стекло ударила целая струя, и брызги сквозь плохо пригнанную раму попали в горницу, он сердито встал и угрожающе крикнул в сторону окна:

— Савва! Кончишь ли ты когда-нибудь озорничать? Да к тому же сегодня у нас в доме гость.

Снаружи все смолкло, потом послышался чей-то тихий смешок, и рыбак сказал, возвращаясь на место:

— Вы уж извините ее, достопочтенный гость, может, она еще какую штуку выкинет, но это без злого умысла. Это наша приемная дочка Савва; все никак не может отвыкнуть от ребяческих замашек, хоть и пошел ей осьмнадцатый год. Но сердце у нее доброе — это уж верно вам говорю!

— Да, хорошо тебе говорить! — возразила, покачав головой, старуха. — Ты-то вернешься с рыбной ловли или там из города и тебе кажутся милыми ее шутки. А вот когда она день-деньской вертится перед носом, да ни одного путного слова от нее не услышишь, и в хозяйстве помощи никакой — в мои-то годы! — да еще боишься все время, как бы не погубила она нас своими глупостями — это уж совсем другое дело, тут и святой не вытерпит!

— Ну, ладно, ладно, — усмехнулся хозяин. — У тебя — Савва, у меня — вода. Ведь и у меня бывает, рвет сети и пробивает верши, а все равно… люблю воду, а ты — несмотря на всю маету — любишь эту милую девчушку. Не так ли?

— И то правда, по-настоящему на нее и сердиться-то нельзя, — ответила старуха, с улыбкой кивнув головой.

В эту минуту дверь отворилась, и белокурая девушка поразительной красоты со смехом скользнула в комнату.

Зигфриду снилась та, о которой он не раз думал, образ которой вынашивал в глубине своего сердца.

— Ты просто обманул меня, отец! Где же ваш гость? — спросила она, но в ту же минуту, увидев прекрасного рыцаря, застыла в изумлении.

Хедин залюбовался прелестной фигуркой, торопясь запечатлеть в своей памяти пленительные черты, пока девушка еще не оправилась от изумления и из скромности не отвернулась от него. Рыцарь Хедин, снившийся Зигфриду, был точь-в-точь он сам: глаза, волосы, походка. Только имя отличало их друг от друга.

Девушка долго глядела на него, потом доверчиво к нему подошла, опустилась перед ним на колени и молвила, играя золотой медалью на драгоценной цепочке, висевшей у него на груди:

— О прекрасный, приветливый гость, как же очутился ты в нашей бедной хижине? Ты, верно, долго блуждал по белу свету, прежде, чем попасть к нам. Ты пришел из страшного леса, прекрасный друг?

Старуха не дала ему ответить — она стала бранить девушку и велела ей тотчас же встать с колен и приниматься за работу. Савва, не отвечая ей, придвинула к стулу Хегина низенькую скамеечку, уселась на нее со своей пряжей и кротко молвила:

— Вот здесь я и буду работать.

Старик повел себя так, как обычно ведут себя родители с избалованными детьми. Он притворился, что не заметил ослушания Саввы и попытался завести разговор о чем-нибудь другом. Но девушка не дала ему и рта раскрыть. Она сказала:

— Я спросила нашего гостя, откуда он, и еще не получила ответа.

— Я действительно пришел из леса, моя красавица, — ответил Хегин, а она продолжала:

— Ну, а теперь расскажи мне, как ты туда попал — ведь другие люди боятся туда ходить, и что диковинного с тобой там приключилось, потому что ведь не могло же не приключиться!

Хегин слегка вздрогнул при этом воспоминании. Зигфрид тоже пошевелился во сне. Хегину почудилось, будто из окна ухмыляется одна из тех образин, что повстречались ему в лесу. За оконным стеклом была лишь глухая черная ночь. Совладав с собой, он только что собирался начать свой рассказ, как старуха перебила его словами:

— Не время, господин рыцарь, не время сейчас для таких историй! — Савва в сердцах вскочила со своей скамеечки, уперев в бока красивые руки, и воскликнула, подступив к рыбаку вплотную:

— Не время рассказывать, отец? Не время? Но я так хочу! Пускай, пускай рассказывает! — И она топнула стройной ножкой об пол, но все это — с такой кокетливой грацией, что Хегину было еще труднее отвести глаза сейчас от ее разгневанного личика, чем прежде, когда она была сама кротость. Однако у старика прорвалось, наконец, долго сдерживаемое раздражение. Он накинулся на Савву, упрекая ее за ослушание и дурное поведение при постороннем, жена вторила ему.

Тогда Савва крикнула:

— Коли вам нравится браниться и вы не хотите исполнять мои просьбы, спите одни в вашей старой прокопченной хижине! — И стремглав вылетев из дома, она в мгновение ока скрылась в ночной тьме.

Хегин и рыбак вскочили с мест и бросились вдогонку за рассерженной девушкой. Но когда они выбежали наружу, Саввы и след простыл, и даже шорох ее маленьких ножек затих, так что нельзя было узнать, в какую сторону она убежала. Хегин вопросительно взглянул на хозяина дома; он готов уже был поверить, что прелестное видение, так быстро потонувшее во мраке ночи, было не более как один из диковинных образов, что морочили его только что в лесу; но старик пробурчал себе под нос:

— Это она уже не в первый раз так. А теперь вот промаешься всю ночь без сна и покоя. Кто знает, не случится ли с ней чего худого там, в темноте, ведь она одна-одинешенька до самой зари!

— Так пойдем же за ней, отец, Бога ради! — Тревожно воскликнул Хегин.

Старик возразил:

— Зачем? Грех был бы отпускать вас одного глухой ночью в погоню за глупой девчонкой, а моим старым ногам не догнать эту озорницу, даже если бы мы знали, куда она побежала!

— Тогда давайте хотя бы покличем ее и попросим вернуться, — сказал Хегин и взволнованным голосом стал звать:

— Савва! Савва! Воротись же!

Старик, покачивая головой, все твердил, что криком тут не поможешь. Господин рыцарь еще не знает, какая она упрямица. Но при этом и сам он не мог удержаться, чтобы время от времени не позвать:

— Савва! Савва! Прошу тебя, вернись хоть на этот раз!

Но все было так, как он предсказывал. Саввы не было ни видно, ни слышно, и так как старик ни за что не хотел допустить, чтобы Хегин один отправился на поиски беглянки, оба, наконец, вынуждены были вернуться в хижину. Здесь они увидели, что огонь в очаге почти погас, а хозяйка, которая куда менее близко принимала к сердцу бегство Саввы и грозящие ей опасности, уже отправилась на покой.

Старик раздул тлеющие угли, подбросил сухих дров и, сняв с полки при свете вновь вспыхнувшего огня кувшин с вином, поставил его между собой и гостем.

— Вы тоже тревожитесь за глупую девчонку, господин рыцарь, — молвил он, — давайте лучше скоротаем ночь за вином и беседой, чем ворочаться без сна на постели. Не так ли?

Хегин охотно согласился, рыбак усадил его на освободившееся почетное место хозяйки, и оба занялись беседой и вином, как и подобает честным и добропорядочным людям. Правда, при малейшем шорохе за окном, а порою, когда и вовсе ничего не было слышно, кто-нибудь из них поднимал голову со словами: — Это она!

Тогда они умолкали на мгновение, а потом убедившись, что никого нет, вздыхали и, покачав головой, продолжали разговор. Но так как они не могли думать ни о чем другом, кроме Саввы, то рыцарю только и оставалось, что выспрашивать историю о том, как Савва попала к старому рыбаку, а старику — рассказывать эту историю.

Поэтому он начал так:

— Тому, должно быть, лет пятнадцать, шел я однажды глухим лесом в город со своим товаром. Жена, как водится, оставалась дома, а в тот раз была на то и особая, радостная причина. Господь послал нам, в наши уже преклонные годы, прелестного младенца, то была девочка, и мы толковали меж собой, не покинуть ли нам ради ее блага нашу уютную косу и не поселиться ли где-нибудь в более людном месте, чтобы дать достойное воспитание этому сокровищу, ниспосланному нам небесами. По чести говоря, господин рыцарь, — слышал Зигфрид во сне его скрипучий медленный голос, — у нас с этим обстоит не совсем так, как вам, быть может, кажется. Но Бог ты мой! Каждый делает то, что в его силах. Ну так вот, шел я, и всю дорогу дело это не выходило у меня из головы. Наша коса так уж мне полюбилась и такая тоска брала меня всякий раз, как попаду в городскую сутолоку и шум, что я говорил себе: «Вот и ты вскоре поселишься на таком же бойком месте или другом каком, еще и того хуже!» При этом я не роптал на Господа моего, а напротив, в мыслях горячо благодарил его за наше дитятко, и еще от чистого сердца и по всей правде скажу, что ни на том, ни на обратном пути через лес со мной не приключилось ничего худого или необычного, да и вообще-то ничего ужасного я там никогда не видывал. Господь всегда был со мной среди тех диковинных теней.

Над спящим Зигфридом, одна ярче другой, вспыхивали звезды. Откуда-то из небытия смотрела на него золотая змея с огромными глазами и нашептывала странные сны:

Старый рыбак сдернул шапочку с лысой головы и на некоторое время умолк, творя про себя молитву. Затем вновь прикрыл голову и продолжал:

— Здесь уже, по эту сторону леса, о да, по эту сторону, ждала меня беда. Жена выбежала мне навстречу, слезы ручьями лились у нее из глаз, она была в трауре.

— Господи Боже! — простонал я. — Где же наш ребенок? Говори!

— У того, к кому ты только что воззвал, — ответила она, и молча мы вошли в хижину. — Я тщетно искал глазами маленькое тельце; и тут только узнал, как все это приключилось. Жена сидела с девочкой на берегу озера, весело и беззаботно играла с ней, как вдруг малютка, сидя у нее на руках, перегнулась вперед, словно увидела в воде что-то удивительное, прекрасное, жена еще слышит ее смех, как она, наш ангелочек, перебирает ручонками — и в мгновение ока быстрым движением выскальзывает из ее рук прямо в озеро. Я потом долго искал маленькую утопленицу, но так и не нашел — она как сгинула. Только несколько лебяжьих перьев осталось после этого случая на берегу…

И вот сидим мы, осиротелые родители, в тот вечер в хижине: говорить нам невмоготу, даже если бы слезы и не душили нас.

Сидим и смотрим на огонь в очаге. Вдруг слышим — что-то зашуршало за дверью; она отворилась: на пороге стояла прелестная девчушка лет трех-четырех, в нарядной одежде из лебяжьего пуха и улыбалась нам. Мы онемели от изумления. Я даже не сразу понял — то ли это и вправду крошечное человеческое существо, то ли мне просто привиделось. Но тут я заметил, что у нее с золотых волосиков и с богатого платья струится вода, и смекнул, что ребенок упал в воду и ему нужно помочь.

— Жена, — говорю, — нам никто не мог спасти наше бесценное дитятко. Так принесем же хоть другим то счастье, которым судьба обделила нас.

Мы раздели малютку, уложили в постель, напоили горячим, она же не произнесла ни слова, а только все улыбалась, не сводя с нас голубых, как озерная гладь, очей.

На другое утро стало ясно, что ничего худого ей не сделалось, и я стал спрашивать, кто ее родители и откуда она. В ответ мы услышали какую-то странную и сбивчивую историю. Должно быть, она была родом откуда-то издалека, ибо я не только за все эти пятнадцать лет не смог ничего разузнать об ее родителях, но и сама-то она говорила, да и теперь порой говорит такие диковинные вещи, что впору думать, не свалилась ли она, чего доброго, с луны. Все толкует о каких-то золотых дворцах с хрустальной крышей и еще Бог весть о чем. Самый вразумительный из ее рассказов — это как она с матерью, по ее словам, какой-то птицей, отправилась на прогулку по озеру, упала в воду, а пришла в себя уже только здесь, под деревьями и тут-то на веселом бережку, сразу почувствовала себя как дома.

Ко всему этому у нас прибавилась еще одна серьезная забота. То, что мы оставим ее у себя и воспитаем найденыша вместо нашей утонувшей дочурки, — это-то мы решили сразу. Но кто знает, крещена ли девочка? Сама она ничего не могла сказать об этом. То, что она сотворена во славу и на радость Господу, она знает, — так отвечала она нам много раз, — и все, что делается во славу и на радость Господу, пусть сотворят и с нею.

Мы с женой рассудили так: ежели она не крещена, то нечего тянуть с этим, или ежели крещена, то маслом кашу не испортишь — в хороших вещах лучше сделать слишком много, чем слишком мало. И вот стали мы думать, какое бы выбрать ей имя покрасивее, ведь все равно мы не знали, как нам ее звать. Наконец, решили, что лучше всего ей подойдет имя Дора — когда-то я слышал, что оно значит «дар Божий», а ведь и она была нам послана в дар Господом, чтобы утешать нас в горе. Но она и слышать об этом не хотела и все твердила, что родительница звала ее Саввой. Саввой она и хочет остаться. Ну, а мне это имя казалось каким-то чужим. Я подумал посоветоваться со священником в городе. Тот тоже никогда не слыхал такого имени.

С трудом упросил я его отправиться со мной через заколдованный лес, чтобы совершить у нас в хижине обряд крещения. Малютка стояла перед нами такая прелестная в своем нарядном платьице, что сердце у священника растаяло, она сумела подольститься к нему и тут же забавно и мило упрямилась, что все доводы против имени Савва разом вылетели у него из головы. Словом, так и окрестили мы ее Саввой. И во все время обряда вела она себя благонравно и послушно, хотя обычно была шаловливой и непоседливой. Вот уж в чем жена права: хлебнули мы с ней лиха.

Рыцарь перебил рыбака…

С вершины далекой одинокой горы долетал до спящего Зигфрида не то вой, не то стон, похожий на крик огромной птицы.

Хегин, обратил внимание на шум, как бы от мощных ударов волн о берег; он еще раньше доносился сквозь речь старика, теперь же с возрастающей силой раздавался у самых окон хижины. Оба собеседника выскочили за дверь и при свете взошедшей луны увидели, что ручей, струившийся из леса, вышел из берегов, и вода бешено несется, увлекая в водовороте камни и древесные стволы. Словно разбуженная этим грохотом, буря прорвала густые тучи, мчавшиеся по небу; озеро ревело под ударами хлещущего ветра, деревья на косе содрогались от корней до самых верхушек и в изнеможении сгибались под бушующими волнами.

— Савва! Боже милостивый, Савва! — звали перепуганные мужчины. Но никто не отзывался, и тогда, уже ни о чем не думая, крича и зовя ее, они бросились вон из хижины и побежали в разные стороны.

Видел Зигфрид, как метался его двойник по имени Хегин в ночном мраке, так никого и не находя. Тем большие смятение и тревога охватывали его. Мысль о том, что Савва — всего лишь лесной дух, с новой силой овладела им.

«Может, она — валькирия?» — подумал рыцарь. Уже и сама коса, и хижина, и ее обитатели казались ему сейчас, среди завывания волн и ветра, среди полностью преобразившейся, еще недавно столь милой и мирной действительности, обманчиво дразнящим наваждением, но издалека по-прежнему сквозь грохот бури доносились тревожные крики рыбака, звавшего Савву, и громкие молитвы и пение старухи.

«Если она и впрямь — валькирия, то ничего с ней произойти не может… — думал Хегин, — ведь валькирии — существа птичьего рода, носящиеся над разбушевавшимися водами рек, озер и морей. Это их стихия». Наконец, вплотную подойдя к разлившемуся ручью, он увидел, что тот стремит свой необузданный бег наперерез таинственному лесу, и коса, тем самым, превратилась в остров.

«Боже милостивый! — подумал он. — Что, если Савва отважилась сделать хоть один шаг в этом страшном лесу, быть может, в своем смешном упрямстве, именно потому, что я не захотел ей рассказать о нем, — а тут поток отрезал ее, и она плачет одна-одинешенька там, среди этой нечисти!»

Крик ужаса вырвался у него, он стал спускаться к бурлящему потоку, цепляясь за камни и поваленные деревья, чтобы перебраться через него вброд или вплавь и броситься на поиски пропавшей девушки.

Ему мерещилось, правда, все жуткое и диковинное, что видел он еще днем под этими стонущими и скрипящими ветвями; в особенности же высокий белый человек на другом берегу — теперь он сразу узнал его — ухмылявшийся и непрестанно кивающий головой. Но именно эти зловещие видения с силой погнали его вперед, как только представилась ему Савва совсем одна среди них, объятая смертельным ужасом.

Он уже схватил было толстый сосновый сук и, опершись о него, ступил в середину потока, пытаясь удержаться на ногах; с твердой решимостью он шагнул глубже, как вдруг рядом с ним раздался мелодичный голосок:

— Не верь, не верь ему! Он коварен, этот старик, этот поток!

Он узнал милый звук этого голоса, остановился, как вкопанный, во мраке, внезапно скрывшем лунный свет, и у него закружилась голова от вихря бурлящих волн, которые неслись вперед, обдавая его по пояс. И все же он не собирался отступать.

— Если ты не существуешь, если ты всего лишь мираж, я не хочу больше жить. Хочу стать тенью, как ты, милая Савва! — он громко произнес эти слова и снова шагнул в глубь потока.

— Да оглянись же, оглянись, дурачок! — послышался голос вновь и совсем рядом. И глянув в ту сторону, он увидел при свете внезапно вышедшей из-за туч луны под сплетенными ветками деревьев на маленьком островке среди бурлящего потока Савву, со смехом прильнувшую к траве.

О, как кстати ему пришелся теперь его сук! В несколько прыжков он одолел расстояние, отделявшее его от девушки, и очутился рядом с ней на маленьком клочке земли, надежно заслоненном шумящей листвой вековых деревьев. Савва слегка приподнялась, обвила руками его шею и притянула к себе на мягкую траву.

— Вот здесь ты мне все и расскажешь, прекрасный мой друг! — шепнула она. — Здесь эти старые ворчуны не услышат нас! А этот навес из листьев наверняка уже стоит их жалкой хижины!

— Это само небо! — ответил Хегин и обнял ее, осыпая страстными поцелуями.

Зигфриду снилась белокурая красавица с глазами, как бездонная морская лазурь. Между тем старый рыбак подошел к берегу ручья и крикнул молодым людям:

— Эй, господин рыцарь, я приютил вас как это принято между честными людьми, а вы тут же милуетесь тайком с моей приемной дочкой, да к тому же еще заставляя меня тревожиться и искать ее среди глубокой ночи!

— Я сам только что нашел ее, отец, — ответил рыцарь.

— Тем лучше, — сказал рыбак. — Ну, а теперь не мешкая приведи-ка ее сюда, на твердую землю.

Но Савва и слышать о том не хотела — уж лучше она отправится с прекрасным чужеземцем в дремучий лес, чем вернется в хижину, где ей во всем перечат и откуда прекрасный рыцарь все равно рано или поздно уедет.

С невыразимой прелестью она запела, обнимая Хегина:

При звуках этой песни старый рыбак горько заплакал, но ее это ничуть не тронуло. Она продолжала целовать и ласкать полюбившегося ей гостя, который, наконец, сказал ей:

— Савва, если тебя не трогает горе старика, то меня оно растрогало. Пойдем к нему!

Она в изумлении раскрыла свои огромные голубые глаза и наконец произнесла медленно и неуверенно:

— Ты думаешь? Хорошо, я согласна со всем, чего ты хочешь. Но пусть этот старик сперва обещает мне, что даст тебе рассказать обо всем, что ты видел в лесу. Ну, а остальное сладится само собой!

— Ладно, ладно, только воротись! — крикнул ей рыбак, не в силах вымолвить больше ни слова. И он протянул ей руки через ручей и кивнул головой в знак согласия на ее требования; при этом его белые волосы как-то чудно упали ему на лицо, и Хегин вновь вспомнил кивавшего головой белого человека из леса.

Но отогнав от себя это наваждение, рыцарь обнял девушку и перенес ее через бурлящий ручей, отделявший островок от твердой суши. Старик прижал Савву к сердцу, осыпал поцелуями и не мог наглядеться и нарадоваться на нее; радовалась и старуха и тоже старалась ласками умилостивить беглянку. Никто уже и не думал упрекать ее, тем более, что и Савва, забыв о своем гневе, осыпала приемных родителей нежными словами и ласками.

Заря уже поднималась над озером, когда они, наконец, пришли в себя после радостной встречи. Буря утихла, птицы дружно запели на влажных ветвях. Так как Савва все еще настаивала на обещанном рассказе рыцаря, старики с улыбкой покорились ее желанию. Завтрак накрыли за хижиной под деревьями со стороны озера, и все уселись, радостные и довольные. Савва, которая ни о чем другом и слышать не хотела, устроилась на земле у ног рыцаря, и Хегин начал свой рассказ…

Зигфрид видел, как приехал он вместе с Хегином в город, что находился за лесом.

— Там я как раз готовился к турниру и другим рыцарским состязаниям, — сказал Хегин. — Я принял в них участие, не щадя ни коня, ни копья. И вот как-то, когда я, отдав шлем одному из моих оруженосцев, остановился у барьера, чтобы передохнуть немного от этих радостных трудов, мне бросилась в глаза прекрасная дама в богатом убранстве. Она сидела на галерее и смотрела на состязания. Я спросил своего соседа, кто это, и узнал, что зовут ее Бертальда и она приемная дочь одного из самых могущественных герцогов этого края. Я заметил, что и она глядит на меня, и, как это бывает с нами, молодыми рыцарями, если поначалу я твердо сидел в седле, то теперь уж и подавно. Вечером я был ее кавалером на балу, и так продолжалось ежедневно до конца торжеств.

Резкая боль в свисавшей левой руке прервала речь Хегина и привлекла его взгляд к больному месту. Савва вонзила свои жемчужные зубки ему в палец, и вид у нее был при этом хмурый и недовольный. Но тут же она заглянула ему в глаза с нежностью и грустью и еле слышно прошептала:

— Вы поступили точно так же!

Зигфрид почувствовал сквозь сон, будто бы где-то, когда-то давно кто-то нашептывал ему те же слова. Небо, усыпанное миллионами звезд, молчало. Лишь золотая змея так же печально смотрела на него своими огромными глазами.

— Эта Бертальда, — продолжал свой рассказ Хегин, — оказалась девушкой надменной и своенравной. На другой день она уже нравилась мне гораздо меньше, чем в первый, а на третий — еще того меньше. Но я оставался при ней, ибо она была ко мне милостивее, чем ко всем другим рыцарям, и так получилось, что я шутя попросил у нее перчатку.

— Я дам вам ее, — молвила она в ответ, — если вы и только вы один расскажете мне, каков же на самом деле этот знаменитый лес, о котором бродит столько дурных толков.

Не так уж нужна была мне ее перчатка, но слово есть слово, и какой же рыцарь, мало-мальски наделенный честолюбием, заставит дважды просить себя пройти такой искус.

— Вы, наверное, полюбились ей? — перебила его Савва.

— Похоже на то, — отвечал Хегин.

— Ну, тогда она, должно быть, очень глупа, — со смехом воскликнула девушка. — Гнать прочь от себя того, кого любишь, да еще в такой лес, о котором ходит худая слава! Уж от меня-то этот лес и его все тайны не дождались бы ничего подобного!

— Итак, вчера утром я отправился в путь, — продолжал рыцарь, ласково улыбнувшись Савве. — Стволы сосен розовели в утренних лучах, ложившихся светлыми полосами на зеленую траву, а листья так весело перешептывались, что я в душе посмеивался над людьми, которые опасаются чего-то страшного от этого мирного места. Скоро я проеду лес насквозь, туда и обратно, говорил я себе, довольно улыбаясь, но не успел и оглянуться, как уже углубился в густую зеленоватую тень, а открытая прогалина позади меня исчезла из виду. Тут только мне пришло на ум, что в таком огромном лесу я легко могу заблудиться, и это и есть, пожалуй, единственная опасность, грозящая здесь путнику. Я остановился и посмотрел на солнце — оно стояло уже довольно высоко. Взглянув вверх, я увидел в ветвях могучего дуба что-то черное. Подумав, что это медведь, я схватился за меч; и тут вдруг оно говорит человечьим голосом, но хриплым и отвратительным:

— Если бы я здесь наверху не наломал сучков, на чем бы тебя, дуралея, сегодня в полночь стали жарить?

И ухмыльнулось, и зашуршало ветвями; мой конь шарахнулся прочь и понес меня, так что я не успел рассмотреть, что это была за чертовщина.

— Лучше не поминайте его, — молвил старый рыбак и перекрестился; жена молча последовала его примеру.

Савва устремила ясный взгляд на своего милого и сказала:

— Самое лучшее во всей истории, это то, что на самом деле его не изжарили. Дальше, прекрасный юноша!

Рыцарь продолжал свой рассказ.

Спящий Зигфрид следовал за ним по пятам. Как если бы сам совершал опасное путешествие. И в темноте сгустившейся ночи трудно было отделить, отличить одного от другого.

— Мой перепуганный конь чуть было не разбил меня о стволы и торчащие сучья. Он был весь в мыле от испуга и возбуждения, и я никак не мог осадить его. Он несся напрямик к каменистому обрыву; и тут мне почудилось будто наперерез взбесившемуся жеребцу кинулся какой-то длинный белый человек; испуганный конь остановился. Я вновь сладил с ним, и тут только увидел, что спасителем моим был никакой не белый человек, а светлый серебристый ручей, бурно низвергавшийся с холма и преградивший своим течением путь коню.

— Благодарю тебя, милый ручей! — воскликнула Савва, захлопав в ладоши. Старик же только задумчиво покачал головой.

— Не успел я твердо усесться в седле и натянуть поводья, — продолжал Хегин, — как вдруг, откуда ни возьмись, рядом со мной очутился диковинный человечек, крошечный и безобразный, с изжелта-смуглым лицом и огромным носом, почти такой же величины, как он сам. Большой рот его был растянут в глупой ухмылке, он непрестанно отвешивал поклоны и шаркал ногой. Мне стало очень не по себе от этого паясничанья, я коротко кивнул в ответ, поворотил моего все еще дрожащего коня и мысленно пожелал себе другого приключения, а если такого не окажется, — пуститься в обратный путь, ибо солнце тем временем уже начало клониться к закату. Но тут этот сморчок в мгновение ока отскочил и вновь очутился перед моим жеребцом!

— Дорогу! — крикнул я с досадой. — Конь разгорячен, и того и гляди, собьет тебя с ног!

— Э, нет, — прогнусавил коротышка и расхохотался еще глупей прежнего. — А где же денежки в награду? Ведь это я остановил вашу лошадь, а не то лежать бы вам со своей лошадкой там, на дне оврага, ой-ой-ой!

— Хватит корчить рожи! — крикнул я, — на, бери свои деньги, хоть все это и вранье, потому что спас меня не ты, ничтожная тварь, а вон тот добрый ручей! — и швырнул золотой в его диковинную шапочку, которую он, на манер нищего, протягивал мне. Я поехал прочь, но он продолжал кричать мне вслед и вдруг с непостижимой быстротой вновь догнал меня. Я пустил коня галопом, он скачками несся рядом, хоть, видно, туго приходилось ему, и при этом извивался и корчился всем телом, так что глядеть на это было и смешно, и противно, и удивительно, да еще все время вертел над головой монету, взвизгивая при каждом прыжке:

— Фальшивые деньги! Фальшивые деньги!..

И выдавливал это из глотки с таким хрипом, словно вот-вот после каждого возгласа рухнет замертво оземь. А из раскрытой пасти у него свешивался мерзкий красный язык. В растерянности я придержал коня и спросил:

— Что ты кричишь? Что тебе надо? Возьми еще золотой, возьми еще два, только отстань от меня!

Тут он снова начал отвешивать свои тошнотворные угодливые поклоны и прогнусавил:

— Нет, не золото, друг мой, никак не золото! Этого добра у меня у самого вволю, сейчас покажу!

И тут мне почудилось, что я вижу сквозь зеленый дерн, как сквозь зеленое стекло, а плоская земля стала круглой, как шар, и внутри нее копошились, играя серебром и золотом, маленькие кобольды. Они кувыркались через голову, швыряли друг в друга слитками драгоценных металлов, прыскали в лицо золотой пылью, а мой угодливый спутник стоял одной ногой внутри, другой снаружи. Те подавали ему груды золота, он, смеясь, показывал его мне, а потом со звоном швырял обратно в бездну. Потом снова показывал кобольдам мой золотой, и они до упаду хохотали и улюлюкали. А затем они потянулись ко мне своими почерневшими от металла пальцами, и все быстрее и быстрее, все теснее и теснее, все яростнее и яростнее закружились и забарахтались вокруг. Тут меня охватил ужас, я пришпорил коня и, не разбирая дороги, вновь помчался в глубь леса.

Когда я наконец остановился, уже вечерело, потянуло прохладой. Сквозь ветви белела тропинка, которая, мне думалось, должна была вывести меня из лесу в город. Я пытался пробиться к ней, но, из-за листьев на меня глядело неясно белеющее лицо с все время меняющимися чертами. Я хотел объехать его, но куда бы ни повернул, оно было тут как тут. В ярости я решился наконец направить коня прямо на него, но тут оно брызнуло в глаза мне и лошади белой пеной, и, ослепленные, мы вынуждены были повернуть назад. И так оно теснило нас шаг за шагом прочь от тропы, оставляя свободным путь лишь в одном направлении. Когда же мы двинулись в ту сторону, оно следовало за нами по пятам, не причиняя, однако, ни малейшего вреда. Когда я изредка оглядывался, я видел, что это белое струящееся лицо сидело на таком же белом гигантском туловище. Порою казалось, что это движущийся фонтан, но мне так и не удалось увериться в этом. Измученный конь и всадник уступили белому человеку, который все время кивал нам, словно хотел сказать: «Вот так! Вот так!» Понемногу мы добрались до выхода из леса, я увидел траву и озеро, и вашу хижину, а длинный белый человек исчез.

Рыцарь Хегин, снившийся Зигфриду, закончил свой рассказ. Он и впрямь, как две капли воды, был похож на Зигфрида. Только имя и отличало их друг от друга. Откуда-то из поднебесья на Зигфрида смотрела золотая змея с огромными глазами и продолжала нашептывать странные сны.

— И хорошо, что исчез, — сказал старый рыбак и тут же заговорил о том, каким образом его гостю лучше всего добраться в город к своим. Савва начала потихоньку посмеиваться над ним. Хегин заметил это и молвил:

— Мне казалось, что ты, рада, что я здесь, чего же ты веселишься, когда речь идет о моем отъезде?

— Потому что ты не уедешь, — отвечала Савва. — Попробуй-ка переправиться через разлившийся лесной ручей на лодке, на коне или пешком, как тебе будет угодно. Или лучше, пожалуй, не пробуй, потому что ты разобьешься о камни и стволы, которые уносит течение. Ну, а что до озера, то тут уж я знаю — отец не слишком далеко отплывет на своем челноке.

Хегин с улыбкой встал, чтобы взглянуть, так ли это, как сказала Савва. Старик пошел за ним, а девушка, шутя и дурачась, последовала за ними. Все оказалось так, как сказала Савва, и рыцарю пришлось уступить и остаться на косе, превратившейся в остров, до тех пор, пока не спадет вода. Когда они втроем возвращались в хижину, рыцарь шепнул на ухо девушке:

— Ну как, Савва, ты довольна, что я остался?

— Ах, перестаньте, — ответила она, нахмурясь. — Если бы я не укусила вас, кто знает, сколько бы вы еще порассказали бы об этой Бертольде.

При этом Савва так взмахнула руками, что рыцарь Хегин, снившийся Зигфриду, на мгновение увидел уже не девушку по имени Савва, а большую белую птицу, взмахами крыльев зовущую его в полет.

Перед Зигфридом, словно на ладони, пронеслась жизнь Хегина и Саввы. Во сне он наблюдал, как вооружившись старым луком, охотился Хегин на пролетающих мимо птиц. А когда он возвращался с добычей, Савва упрекала его за то, что он так жестоко отнял жизнь у этих милых веселых созданий, носившихся в небесной лазури. Порою при виде мертвых птичек она принималась горько плакать.

Старики свыклись с взаимной привязанностью молодых людей; те представлялись им обрученными или даже супружеской парой, подспорьем их старости на этом уединенном острове. Да и самому Хегину уже казалось, что там, за лесным ручьем, вовсе нет никакого иного мира, или что попасть туда, к другим людям невозможно. Так снилось Зигфриду.

Но вот однажды мирное течение сна было нарушено. В него, словно порыв ветра, вторглись тревога и боль. Дело в том, что рыбак и рыцарь привыкли за обедом и по вечерам коротать время за кружкой с вином. А тут запасы, которые рыбак ранее приносил из города, кончились, и оба они не на шутку приуныли.

— Что вы мне дадите, если я вам добуду вино? — спросила Савва. — Впрочем, можете ничего не давать. С меня хватит и того, что вы развеселитесь и не будете сидеть с такими постными лицами, как весь этот скучный день. Пойдемте-ка со мной, лесной ручей пригнал к берегу бочку, и я не я буду, если не окажется, что в ней вино.

Мужчины пошли следом за ней и, в самом деле, нашли в тихой заводи у берега бочку, которая явно сулила им желанный напиток. Они поспешили вкатить ее в хижину, потому что на вечернем небе уже сгущались грозовые тучи, и в сумерках было видно, как вздымаются на озере белые барашки волн, словно озираясь, скоро ли на них обрушится ливень.

Савва по мере сил помогала мужчинам, а когда внезапный порыв ветра сгустил тучи над их головой, она крикнула, шутливо погрозив в сторону потемневшего неба:

— Эй, ты! Не вздумай окатить нас, пока мы еще не под крышей!

Старик прикрикнул на нее за такую дерзость, она же потихоньку усмехнулась, и в самом деле, никакой беды ее слова не накликали. Напротив, все трое, вопреки ожиданиям, добрались до хижины со своей добычей сухими и невредимыми. Они сразу же нацедили несколько бутылочек от большой бочки, а всего запаса должно было хватить на много дней; сидя у очага, они пили, шутили и чувствовали себя в безопасности от разыгравшейся непогоды. Но тут старый рыбак вдруг произнес серьезным тоном:

— Боже милостивый! Мы тут сидим, радуемся бесценному подарку, а тот, кому он принадлежал, и у кого был отнят потоком, наверное, поплатился жизнью!

— Так уж и поплатился! — усмехнулась Савва, подливая рыцарю вина.

Но тот сказал:

— Клянусь честью, отец, если бы только я мог разыскать и спасти его, меня не остановили бы ни опасность, ни ночной мрак. В одном могу поклясться, если когда-нибудь суждено мне вернуться в обитаемое место, то я разыщу этого человека или его наследников и дважды, трижды возмещу им это вино.

Его слова пришлись старику по душе, он одобрительно кивнул головой и с чистой совестью и в полное свое удовольствие осушил кубок. Савва же сказала Хегину:

— С возмещением и вообще с твоим золотом можешь поступать как хочешь. А вот бежать на поиски — это глупости. Я бы все глаза себе выплакала, если бы ты погиб из-за этого, да и сам ты охотнее останешься со мной здесь и с этим добрым вином, не так ли?

— Пожалуй, что так, — улыбнулся Хегин.

— Ну вот, — подхватила Савва, — значит и вправду глупости. Своя рубашка ближе к телу, что тебе до других людей?

Хозяйка со вздохом отвернулась от нее, недовольно покачав головой, рыбаку же изменила на этот раз его обычная снисходительность, и он сурово приструнил девушку.

— Послушать тебя, так можно подумать, что тебя турки и язычники растили! — заключил он свою речь. — Господи, прости нас обоих, никудышное ты чадо!

— Уж какая уродилась, такой и останусь, кто бы ни растил и что бы вы тут ни толковали!

— Замолчи! — прикрикнул на нее рыбак, и она, несмотря на весь свой задор, пугливо съежилась, дрожа всем телом, прижалась к Хегину и еле слышно спросила:

— Ты тоже сердишься на меня, прекрасный друг?

Рыцарь сжал ее нежную руку и погладил кудри. Он не мог вымолвить ни слова — его душила досада на старика за его суровость к Савве, и вот обе пары молча сидели друг против друга в неловком замешательстве.

Несколько раз подряд прозвучало протяжное гулкое эхо в ночи над спящим Зигфридом. Почудилось ему, будто кто-то спугнул одинокую птицу.

Зигфрид услышал, как тихий стук в дверь прервал наступившую тишину и испугал всех сидевших в хижине. Все вопросительно переглянулись; стук повторился и за ним из-за двери послышался глубокий вздох. Рыцарь потянулся было к мечу, но тут старик вымолвил тихо:

— Если это то, чего я опасаюсь, оружие нас не спасет.

Между тем Савва подошла к двери и крикнула недовольным и решительным тоном:

— Эй вы, духи земли, если вы вздумали безобразничать, я научу вас уму-разуму!

От этой странной речи ужас присутствующих еще усилился. Они со страхом поглядывали на девушку, и Хегин уже отважился было спросить ее, что все это значит, когда снаружи раздался голос:

— Никакой я не дух земли, а просто дух, пока еще обитающий в земном теле. Если вы готовы прийти ко мне на помощь, вы там в хижине, то отворите, во имя господа Бога!

Савва в эту минуту уже открыла дверь и протянула наружу руку с лампой, осветив ночной мрак, и тут они увидели на пороге старого священника, испуганно отпрянувшего от неожиданности при виде прекрасной девушки. Должно быть, он решил, что дело тут нечисто, раз из такой жалкой лачуги выходит такое прелестное создание. А посему начал громко молиться:

— Все добрые духи славят Господа, спасителя нашего!

— Я совсем не привидение, — усмехнулась Савва, — неужели я выгляжу так безобразно? Да к тому же вы видите, ваша молитва не спугнула меня. Я тоже кое-что слыхала о Господе и умею его славить. Правда, всяк делает это на свой лад, на то он нас и сотворил. Войдите, достопочтенный отец, вы попали к добрым людям.

Священник, склонив голову и озираясь, вошел в горницу, вид у него был вполне почтенный и благодушный. Но вода ручьями текла со складок его темного одеяния, с длинной белой бороды и белых кудрей. Рыбак и рыцарь увели его в соседнюю каморку и дали переодеться в сухое платье, передав женщинам в горницу для просушки его промокшую одежду. Пришелец смиренно и ласково поблагодарил их, но решительно отказался принять из рук рыцаря его сверкающий золотым шитьем плащ. Он предпочел надеть старую серую куртку рыбака. Они вернулись в горницу, старуха сразу же уступила священнику свое кресло и не успокоилась, пока он не уселся.

— Потому как, — молвила она, — вы стары, измучены, да еще и духовного звания.

Савва подвинула ему под ноги свою скамеечку, на которой она обычно сидела подле Хегина, и вообще вела себя примерно и мило, заботливо ухаживая за добрым стариком. Хегин попытался шепотом на ухо подразнить ее, но она возразила серьезным тоном:

— Ведь он слуга того, кто сотворил нас всех. Этим не шутят.

Рыцарь и рыбак угостили священника едой и вином, и тот, понемногу придя в себя, принялся рассказывать, как он вчера отправился из своего монастыря, что стоит далеко за озером, в резиденцию епископа, чтобы доложить ему, в каком бедственном положении оказались из-за нынешнего небывалого наводнения монастырь и его угодья. Совершив несколько непредвиденных объездов, вызванных все тем же наводнением, он к вечеру оказался перед разлившимся протоком озера и попытался переправиться через него с помощью двоих опытных перевозчиков.

— Но только наша лодчонка коснулась воды, как разразилась ужасная буря, которая и сейчас еще бушует у нас над головой. Волны словно только того и ждали, чтобы затеять бешеную пляску и закружить нас в своем водовороте. Они вырвали весла из рук моих гребцов и унесли прочь их обломки. А нас самих, беспомощных перед темными силами природы, несло по гребням волн к вашему дальнему берегу, который уже проглядывал в тумане и пене струй. Челнок вертело и кидало с неистовой силой. Не знаю, он ли перевернулся, я ли вылетел из него. В смутном страхе близящейся ужасной гибели я несся все вперед, пока волна не выбросила меня сюда, под деревья, на ваш остров.

— Да уж, поистине остров! — молвил рыбак. — Еще недавно это была коса, а теперь, когда лесной ручей и озеро совсем с ума посходили, все у нас выглядит по-другому.

— И мне так почудилось, — заметил священник. — Когда я в темноте пробирался вдоль воды и крутом неистовствовала буря, я разглядел, наконец, что-то вроде протоптанной тропинки, которая терялась в водовороте, но тут я увидел свет в вашей хижине, отважился пойти на огонек, и вот, благодарю Отца небесного, который спас меня из волн и к тому же привел к таким благочестивым людям как вы; тем более, кто знает, увижу ли я еще когда-нибудь в сей жизни живую душу, кроме вас четверых.

— Это почему же? — спросил рыбак.

— Кто знает, сколько еще продлится эта игра стихий, — возразил священник. — А я уже в преклонных летах. И слабый ручеек моего земного бытия может иссякнуть и уйти под землю раньше, чем схлынет разлив лесного ручья. Да и вообще легко может случиться, что вода меж вами и лесом будет все прибывать и отрежет вас от остальной земли, так что вам на вашей рыбачьей лодочке будет не доплыть туда, и обитатели твердой суши и вовсе позабудут о вас в своей суете земной.

При этих словах старуха вздрогнула, перекрестилась и молвила:

— Упаси Господь!

Но рыбак, с усмешкой взглянув на нее, сказал:

— Каков, однако, человек! Ведь уже для тебя-то, дорогая женушка, ничего бы не изменилось. А ходила ли ты за все эти годы хоть раз дальше опушки леса? И видала ли ты других людей, кроме Саввы и меня? А теперь вот к нам пришли господин рыцарь и священник. Если мы превратимся в забытый островок, они останутся у нас. Так ты еще будешь и в выигрыше.

— Не знаю, право, — сказала старуха, — а все же как-то жутко становится, как подумаешь, что навеки вечные ты отрезан от других людей, даже если никогда не видел и не знавал их!

— Тогда бы ты остался у нас, остался у нас! — тихонько нараспев промурлыкала Савва, и еще теснее прильнула к Хегину. Но он весь был погружен в дивные и сокровенные видения, возникшие в его душе.

С последними словами священника мир, лежащий за лесным ручьем, стал отступать все дальше, становился все более смутным и неясным, а цветущий остров, где он жил, все ярче зеленел и улыбался, овладевая его душой. Невеста представала пламенеющей розой этого маленького клочка земли, да и всего света; священник был под рукой. А тут еще хозяйка бросила на девушку сердитый взгляд за то, что та в присутствии духовного лица так тесно прижалась к любимому, и казалось, вот-вот на нее обрушится новый поток докучливых слов и упреков. И тогда рыцарь обернулся к священнику и молвил, неожиданно для самого себя:

— Перед вами нареченные, достопочтенный отец, и если эта девушка и добрые эти старики согласны, обвенчайте нас сегодня же вечером!

Старики не могли опомниться от изумления. Они, правда, уже кое-что примечали, но никогда не высказывали вслух, и теперь, когда рыцарь сам произнес эти слова, они показались им чем-то новым и неслыханным.

Савва вдруг стала совсем серьезной и задумалась, устремив взгляд в землю. Меж тем священник принялся расспрашивать более подробно обо всех обстоятельствах и осведомился у стариков об их согласии. Потолковав о том, о сем, они объяснились, наконец, начистоту; хозяйка отправилась готовить молодым спальню и извлечь из сундука свяченые венчальные свечи, которые давно уже были припрятаны у нее для такого торжества. Рыцарь же возился со своей золотой цепью, стараясь отъединить от нее два кольца, чтобы обменяться ими с невестой. Но она, заметив это, очнулась от своего глубокого раздумья и сказала:

— О нет! Не такой уж нищей отпустили меня на все четыре стороны мои родители. Они, как видно, давно уже предчувствовали, что когда-нибудь настанет такой вечер.

Она быстро вышла за дверь и тотчас же вернулась с двумя драгоценными кольцами. Одно она протянула жениху, другое оставила себе. Старый рыбак был вне себя от изумления, а старуха, в эту минуту вошедшая в комнату, и того более: они ведь никогда не видели у девушки этих драгоценностей.

— Мои родители, — сказала Савва, — зашили эти вещицы в нарядное платьице, которое было на мне, когда я пришла к вам. И они же запретили мне хотя бы единым словом обмолвиться об этом до самого вечера моей свадьбы. Ну вот, я извлекла их потихоньку и спрятала до сегодняшнего дня. Священник прервал дальнейшие расспросы и возгласы удивления, он зажег и поставил на стол венчальные свечи и велел жениху и невесте подойти. Короткими торжественными словами он соединил их, старики благословили молодых, и юная невеста задумчиво и с легкой дрожью склонилась на плечо рыцаря.

И тут вдруг священник молвил:

— Какие вы, право, чудные люди! Что же вы толковали мне, что вы одни здесь на острове? Все время, пока я совершал обряд, в окно напротив меня глядел внушительного вида высокий человек в белом плаще. Он, должно быть, все еще стоит у двери, если вы пожелаете пригласить его в дом.

— Упаси Боже! — сказала хозяйка, вздрогнув.

Старик молча покачал головой, а Хегин бросился к окну. Ему и самому показалось, будто он видит белую голову, которая сразу же скрылась в темноте. Он убедил священника, что тому все это почудилось, и все дружно уселись за стол.

Печальные глаза огромной золотой змеи безотрывно глядели на спящего Зигфрида, обволакивая, убаюкивая тихим журчанием холодных звезд.

Он улыбался во сне.

До и во время венчания Савва вела себя тихо и благонравно; зато теперь все диковинные и дерзкие причуды, клокотавшие в ней, словно бы с силой выплеснулись наружу. Она донимала своими выходками жениха, родителей и даже высокочтимого пастыря, когда же хозяйка дома попыталась одернуть девушку, рыцарь остановил ее, с серьезным видом напомнив ей, что Савва — его жена. Между тем ему и самому было не по себе от ребячества Саввы. Но ничего тут было не поделать — ни знаки, ни покашливания, ни укоризненные слова не помогали. Всякий раз, как новобрачная замечала недовольство своего любимого — а это было не однажды — она, притихнув, подсаживалась к нему, гладила его, улыбалась, шептала что-то на ухо, и хмурое чело его прояснялось.

Но сразу же какая-нибудь взбалмошная выходка увлекала ее, и вновь начиналась все та же шутовская возня, и еще хуже прежнего. Наконец, священник молвил очень серьезным и вместе с тем дружеским тоном:

— Милое мое юное дитя, хоть на тебя и нельзя смотреть без восхищения, однако подумай все же о том, как бы вовремя настроить свою душу в лад с душой твоего избранника.

— Душа? — рассмеялась в ответ Савва. — Это звучит красиво и для большинства людей служит, быть может, поучительным и полезным уроком. Ну, а если у кого и вовсе нет души — скажите на милость, как же ее настроить? Со мной вот именно так и обстоит!

Священник умолк, глубоко задетый этими словами и исполненный благочестивого негодования и скорби, отвернулся от девушки.

Она же с вкрадчивой улыбкой приблизилась к нему и молвила:

— Нет, сначала выслушайте толком, а потом уже хмурьтесь, ведь ваш сердитый вид причиняет мне боль, а вы не должны причинять боль ни одному созданию, которое само не сделало вам ничего дурного. Потерпите немного, и я объясню вам, что я хотела сказать.

Казалось, она готовится начать длинную речь, но вдруг запнулась, как бы охваченная внутренней дрожью, и разразилась потоком горьких слез. Окружающие не знали толком, что с ней делать и молча глядели на нее, каждый со своей тревогой в сердце.

Наконец, она молвила, вытерев слезы и серьезно глядя на священника:

— Душа — это, должно быть, что-то очень милое, но и очень страшное. Боже правый! Не лучше ли, святой отец, и вовсе не иметь ее?

Она вновь умолкла, как бы в ожидании ответа. Слезы ее перестали течь. Все, кто был в комнате, поднялись с мест и в ужасе отступили. Она же не сводила глаз со священника, черты ее выражали робкое любопытство, и именно это и наводило такой ужас на окружающих.

— Тяжкое, должно быть, бремя — душа, — продолжала она, не дождавшись ответа, — очень тяжкое! Ибо уже сам приближающийся образ ее осеняет меня страхом и скорбью. А мне ведь было всегда так легко, так радостно!

И она вновь залилась слезами и скрыла лицо в складках своей одежды. Тогда священник подошел к ней, лицо его было строгим. Он обратился к ней, заклиная ее всеми святыми отбросить обманчивую оболочку лучезарной кротости, если за ней скрывается недоброе. Она же опустилась на колени, повторяя вслед за ним святые слова, славя Господа и клянясь, что никому на свете не желает зла. Наконец, священник сказал рыцарю:

— Я оставлю вас, юный супруг, с той, с кем я вас сегодня обвенчал. Насколько я могу судить, в ней нет ничего дурного, но много странного. Я препоручаю ее вашей осмотрительности, любви и верности.

С этими словами он вышел, старики последовали за ним, осеняя себя крестным знамением.

Савва все еще стояла на коленях. Она приоткрыла лицо и сказала, робко взглянув на Хегина:

— Ах, теперь ты меня, конечно, покинешь. А ведь я бедное, бедное дитя, не сделала ничего дурного!

Она произнесла это с такой невыразимой грацией и выглядела так трогательно, что ее жених мигом забыл все то страшное и загадочное, что так испугало его, и поспешил к ней с раскрытыми объятиями. Она улыбнулась сквозь слезы — словно утренняя заря заиграла на ручейках.

— Ты не можешь покинуть меня! — доверчиво и вместе с тем твердо шепнула она, и руки ее нежно коснулись щек рыцаря. Это окончательно развеяло зловещие мысли, которые гнездились в глубине его души и нашептывали ему, что он связал свою судьбу с валькирией, птицей, феей или каким-то иным порождением мира духов, и лишь один вопрос сорвался, как бы невзначай, с его губ:

— Савва, милая, скажи только одно: что это ты говорила о духах земли, когда священник постучался в дверь?

— Сказки, детские сказки! — ответила, смеясь, Савва, вновь обретая свою обычную веселость. — Сперва я нагнала на вас страху, а потом вы на меня. Только и всего. Вот и песне конец, да и всему свадебному вечеру.

— Нет, не конец! — воскликнул опьяненный любовью рыцарь, погасил свечи и, осыпая поцелуями свою прекрасную возлюбленную, озаренную ласковым сиянием луны, понес ее в горницу, где было приготовлено брачное ложе.

Звезды мало-помалу рассеивались над спящим Зигфридом и очертания огромной золотой змеи, рассказывающей дивные сказки, то расплывались, то обретали иные причудливые формы.

Свежий утренний свет разбудил новобрачных. Савва стыдливо притаилась под одеялом, а Хегин лежал, погруженный в размышления. Ночью каждый раз, как он засыпал, его одолевали странные и жуткие сновидения — какие-то призраки, ухмыляясь исподтишка, силились напялить на себя обличье прекрасных женщин, женщины внезапно оборачивались драконами. А когда он пробуждался от этих кошмаров, холодный бледный луч луны светил в окно. С ужасом искал он глазами Савву, на груди которой уснул. Она лежала рядом с ним и спала, все такая же чарующе прекрасная. И запечатлев на ее розовых губах неслышный поцелуй, он снова засыпал и снова в ужасе пробуждался. Обдумывая все это теперь, в ясном сознании, он упрекал себя за то, что мог хоть на мгновение усомниться в своей прелестной жене. И не таясь, он повинился перед ней, она же протянула ему свою красивую руку, вздохнула из глубины души, но не промолвила ни слова. Только исполненный бесконечной любви взгляд ее глаз, такого он до сих пор не знал за ней, рассеял его сомнения и сказал ему, что Савва не таит на него зла.

Тогда он с легким сердцем встал и отправился в общую горницу, к другим обитателям хижины. Все трое с озабоченным видом сидели у очага, не решаясь вымолвить слово. Казалось, будто священник молится про себя, чтобы отвратить беду. Но когда они увидели новобрачного таким счастливым и радостным, складки на их челе разгладились, а старый рыбак стал даже подшучивать над рыцарем — разумеется, самым благопристойным и чинным образом, так что старуха расплылась в довольной улыбке. Тем временем и Савва оделась и вошла в горницу. Все хотели было подняться ей навстречу — и замерли в изумлении: такой чужой и вместе с тем такой знакомой показалась им молодая женщина.

Первый подошел к ней священник. В его глазах светилась отеческая нежность, а когда он поднял руку для благословения, красавица новобрачная с благоговейным трепетом опустилась перед ним на колени. В немногих смиренных кротких словах она повинилась за вчерашние глупые речи и взволнованным голосом попросила помолиться за спасение ее души. Потом встала, расцеловала своих приемных родителей и поблагодарила за все добро, которое она видела от них:

— О, только теперь я чувствую всем сердцем, как много, как бесконечно много вы сделали для меня, мои дорогие!

Она все ласкала их и не могла оторваться, но заметив, что хозяйка поглядывает в сторону очага, пошла за ней и занялась стряпней, затем накрыла на стол, не позволив старушке ни к чему прикоснуться. Такой она оставалась весь день: тихой, приветливой, и внимательной, доброй хозяюшкой, и вместе с тем нежным, стыдливо целомудренным созданием. Трое из присутствующих дольше знавшие ее, ежеминутно ждали какой-нибудь выходки, неожиданной смены ее капризного нрава. Но тщетно! Савва была по-прежнему ангельски кротка и нежна. Священник, глаз не мог от нее отвести и несколько раз говорил жениху:

— Господин рыцарь, небесная благостыня низошла на вас, вручив вам вчера через меня, недостойного, истинное сокровище; берегите его как зеницу ока и оно принесет вам блаженство земное и вечное.

Перед вечером Савва со смиренной нежностью взяла рыцаря под руку и тихонько увлекла его из хижины туда, где заходящее солнце озаряло свежую траву и высокие стройные стволы деревьев. Глаза молодой женщины были затуманены грустью и нежностью, на губах бродила загадочная тревога, которая порою прорывалась в еле слышных вздохах.

Молча вела она своего любимого все дальше, отвечая на все его речи только взглядами, которые, правда, ничего не могли объяснить ему, но заключали в себе целое небо любви и робкой преданности. Так дошли они до берега разлившегося лесного ручья, и рыцарь с изумлением увидел, что он течет тихой струйкой, и ни следа нет от былого неистовства.

— К завтрему он почти совсем иссякнет, — сказала молодая женщина, с трудом сдерживая рыдания, — и ты сможешь без помехи отправиться, куда захочешь.

— Но только с тобой, Савва, милая, — ответил смеясь рыцарь. — Подумай, ведь если б мне и впрямь пришла охота сбежать, церковь и духовенство, все всполошились бы и вернули тебе беглеца.

— Все дело в тебе, только в тебе, — прошептала она, улыбнувшись сквозь слезы. — И все же я думаю, ты не оставишь меня; уже слишком сильно я люблю тебя. Перенеси меня на островок, что перед нами, там-то мы все и решим. Я могла бы и сама легко проскользнуть туда по воде, но в твоих руках мне так хорошо и покойно, а если ты все же оттолкнешь меня, то хоть напоследок я побыла в твоих объятиях.

Хегина охватило чувство необъяснимой тревоги, смешанной с умилением, он не знал, что ответить. Взяв ее на руки, он перенес ее на островок и только тут заметил, что это — тот самый, откуда в ту первую ночь он отнес ее к рыбаку. Здесь он опустил свою драгоценную ношу на траву и хотел уже присесть рядом с ней, но она остановила его словами:

— Нет, сядь туда, напротив меня! Я хочу прочесть ответ в твоих глазах раньше, чем его произнесут губы! Выслушай же внимательно, что я расскажу тебе! — И она начала так:

— Знай же, мой любимый, что стихии населены существами, по виду почти такими же, как вы, но только редко-редко они показываются вам на глаза. В огне искрятся и пляшут диковинные саламандры, в недрах земли копошатся тощие, коварные гномы, в лесах шныряют лесовики и нимфы, лесные феи, а в морях, озерах, ручьях и реках обитает обширное племя водяных духов. Как дивно живется им под звенящими хрустальными сводами, сквозь которые просвечивает небо, солнце и звезды! Стройные коралловые деревья с красными и синими плодами растут в садах; ноги мягко ступают по чистому морскому песку и по красивым ракушкам, и все прекрасное, чем владел старый мир и чем новый недостоин насладиться, все это укрыли волны таинственным серебристым покрывалом; в глуби вод высятся гордые величественные столпы, окропленные живительной влагой, а под ее ласками пышно распускаются цветущий мох и гроздья камыша. Те, кто там обитает, прекрасны и пленительны, прекраснее, чем люди. Немало рыбаков заслушивались сладостным пением русалок, поднявшихся из глуби вод, и разнесли по свету молву об их красе и о красе птиц — лебедей, духов, умеющих стремительно летать и так же величаво плавать. Люди их назвали по-своему: валькириями. И ты, мой друг, действительно видишь перед собой валькирию. Рыцарь пытался убедить себя, что на его красавицу-жену вновь нашла одна из ее диковинных причуд, и ей просто охота подразнить его затейливо сплетенными сказками. Но сколько бы он ни твердил это, он ни на мгновенье не мог поверить себе; странная дрожь пронзила его; не в силах вымолвить слово, он не сводил глаз с прекрасной рассказчицы. Она грустно покачала головой, вздохнула и продолжала:

— Мы были бы гораздо лучше вас, прочих людей — ибо мы тоже зовем себя людьми, да ведь мы и в самом деле люди по облику и сложению, хотя и можем обращаться в птиц, но в одном мы хуже вас. Мы и подобные нам порождения других стихий бесследно рассыпаемся в прах духом и телом и, меж тем как вы когда-нибудь воскреснете для новой, более чистой жизни, мы останемся там, где остаются песок, и искра, и ветер, и волны. Мы обречены рождаться вновь и вновь валькириями. Стихия движет нами, у нас нет души. Однако все на свете стремится ввысь, жаждет подняться на более высокую ступень. Вот и мой отец, могущественный властитель Северного моря, один из царственных птиц, пожелал, чтобы его единственная дочь обрела душу, даже если ей придется заплатить за это страданиями, какие терпят люди, наделенные душой. Но обрести душу мы, порожденные стихией, можем только слившись в сокровенном таинстве любви с кем-либо из вашего племени. Ну вот — теперь у меня есть душа, я обязана ею тебе, мой несказанно любимый, и от тебя зависит сделать меня на всю жизнь счастливой или несчастной. Ибо что станется со мной, если ты в испуге отшатнешься или отвергнешь меня? Но я не хочу удерживать тебя обманом. И если ты меня отвергнешь, то сделай это сразу, сейчас, вернись на тот берег один, я нырну в этот ручей — ведь это мой дядя, он живет здесь в лесу чудаком-отшельником, вдали от всех своих друзей. Но он могуществен, и многие великие реки чтут и любят его. И так же, как он принес меня, веселое и беззаботное дитя с невидимыми белыми крыльями птицы за спиной, в семью рыбака, так же и унесет он меня к моим родителям — женщину с любящей, страдающей душой.

Она хотела продолжать, но Хегин, охваченный волнением и любовью, обнял ее и перенес обратно на берег. И только здесь, обливаясь слезами и целуя ее, он поклялся никогда не покидать свою прелестную жену и твердил, что он счатливее, чем все люди на свете. Доверчиво опершись на его руку, Савва вернулась в хижину и только сейчас всем сердцем почувствовала как мало значат для нее покинутые ею дворцы ее могущественного отца. Когда на следующее утро Хегин проснулся, его прекрасной подруги уже не было рядом с ним, и вновь ему пришла на ум неотвязная мысль, что весь его брак и сама прелестная Савва — всего лишь мираж и мимолетная игра воображения. Но тут она сама вошла в горницу, поцеловала его и, присев на постель, молвила:

— Я выходила так рано поглядеть, сдержал ли дядя слово. Все потоки и ручьи уже вернулись в старое русло, и сам он, как и прежде, уединенно и задумчиво струит сквозь лес свои воды. Его друзья в воздухе и в воде тоже утихомирились, все в этих краях успокоилось, пошло своим чередом, и ты можешь посуху вернуться домой когда захочешь.

Хегину вновь показалось, что он грезит наяву — так трудно ему было свыкнуться с мыслью о диковинной родне своей жены. Однако он и виду не подал, а невыразимая прелесть молодой женщины вскоре успокоила все недобрые его предчувствия. Когда короткое время спустя он стоял с ней у входа в дом, озирая зеленеющую косу с ее четко обозначенными водой границами, ему стало вдруг так хорошо в этой колыбели его любви, что у него вырвалось:

— А зачем нам уезжать сегодня? Едва ли в том большом мире нас ждут более радостные дни, чем те, что провели мы здесь, в этом укромном, защищенном тайнике. Давай же проводим здесь дважды, трижды закат солнца.

— Как повелит мой господин, — с ласковой покорностью отвечала Савва. — Вот только старики — им и так будет больно расставаться со мной, а тут, когда они почувствуют во мне преданную душу, почувствуют, как искренне я научилась теперь любить и чтить их, они, пожалуй, все глаза себе выплачут с горя. Сейчас еще моя кротость и благонравие для них — все равно, что гладь озера, пока недвижен воздух, — ведь так оно со мной всегда бывало. И какое-нибудь деревце или цветок они полюбят так же легко, как полюбили меня. Что будет, если они узнают это новое, обретенное мной любящее сердце, в ту самую минуту, когда должны будут навеки утратить его на этой земле? А смогу ли я утаить его от них, если мы останемся здесь?

Хегин не мог не согласиться с ней, он отправился к старикам и сообщил, что они уезжают в сей же час. Священник вызвался сопровождать молодую чету, вместе с рыцарем они помогли Савве сесть на коня и не мешкая долее двинулись в сторону леса по высохшему руслу лесного ручья. Савва беззвучно, но горько плакала, старики провожали ее громкими причитаниями. Казалось, они только сейчас начали понимать, что они теряют в лице своей приемной дочери.

В молчании три путника вступили под густую тень леса. Красивое это было зрелище: на фоне зеленой листвы — прекрасная женщина на чистокровном, нарядно убранном коне, а по бокам ее чинно шествовали почтенный пастырь в белом орденском одеянии и цветущий молодой рыцарь в яркой одежде, опоясанный сверкающим мечом. Хегин не сводил глаз со своей красавицы-жены. Савва, отерев слезы, не сводила глаз с него, и вскоре между ними завязалась безмолвная, беззвучная беседа, в которой говорят только взгляды и знаки. И лишь немного погодя они очнулись, внезапно услыхав негромкий разговор священника с четвертым спутником, который успел незаметно присоединиться к ним. На нем было длинное белое одеяние, почти такое же, как облачение священника, только на лицо был низко надвинут капюшон, и все это струилось и развевалось широкими складками, так что ему ежеминутно приходилось подбирать полы одежды и перекидывать их через руку или как-либо иначе управляться с ними; впрочем, это ничуть не стесняло его при ходьбе. Молодые заметили его как раз в ту минуту, когда он говорил:

— Вот так-то и живу я здесь в лесу, почтенный отец, уже много лет, хотя меня и не назовешь от-тельником в вашем смысле слова. Ибо, как сказано, покаяния я не творю да и не больно в нем нуждаюсь. Я потому только и люблю так лес, что уж очень занятно и красиво выглядит, когда я в своем развевающемся белом платье пробиваюсь сквозь темную листву, а нежный луч солнца нет-нет да и скользнет по мне и засверкает.

— Вы весьма удивительный человек, — заметил священник — и мне хотелось бы побольше узнать о вас.

— Ну, а вы-то сами кто такой, если уж на то пошло? — спросил незнакомец.

— Меня зовут Хайльмар, — молвил священник, — из обители святой Марии, что за озером.

— Так, так, — ответил незнакомец, — а меня зовут Кюли, я владею всем в этом лесу, а может быть и за его пределами. Вот, к примеру, я сейчас скажу кое-что этой молодой госпоже.

В мгновенье ока он очутился по другую руку священника, совсем рядом с Саввой и, вытянувшись во весь рост, шепнул ей что-то на ухо. Она испуганно отшатнулась со словами:

— Мне не о чем больше с вами говорить.

— Ого-го, — засмеялся незнакомец, — видно шибко знатным оказался муженек, коль ты своих родных и признавать не хочешь? Забыла, что ли, своего дядюшку, который на собственной спине принес тебя сюда?

— Но я прошу вас, — возразила Савва, — больше не показываться мне на глаза. Теперь я боюсь вас, что, если мой муж станет сторониться меня, увидев меня в таком странном обществе и узнает о такой родне?

— Милейшая племянница, — промолвил Кюли, прошу не забывать что здесь я служил вам провожатым, а не то глядите, как бы духи земли и всякая прочая нечисть не выкинули бы с вами какой-нибудь дурацкой шутки. А посему дозвольте уж сопровождать вас; кстати, этот старый священник, как видно, лучше вас запомнил меня — он только что уверял, что мое лицо ему кажется очень знакомым и что чуть ли я не был с ним в лодке, когда он упал в воду. Ну, разумеется, это и был я — точнее, та самая волна, которая смыла его за борт и пригнала потом к берегу — прямехонько к тебе на свадьбу.

Савва и рыцарь взглянули на священника, он брел как во сне и не слышал ни слова из этого разговора. Тогда Савва сказала Кюли:

— Вот уже виден край леса. Ваша помощь больше не нужна, нас ничто не страшит, кроме вас. Добром прошу, сгиньте, отпустите нас с миром!

Кюли явно пришлись эти слова не по вкусу, он скорчил отвратительную гримасу оскалив зубы в злобной ухмылке, так что Савва громко вскрикнула и позвала на помощь своего любимого. В мгновенье ока рыцарь очутился с другой стороны коня и занес острый клинок над головой Кюли. Но удар пришелся по пенистой струе водопада, извергавшегося рядом с ними с высокой скалы; с шипеньем и плеском, напоминавшим смех, он обдал их с головы до ног, так что на них места сухого не осталось. Священник промолвил, словно бы очнувшись от сна:

— Так я и думал, ведь ручей тек все время рядом с нами. А поначалу мне было почудилось, будто это человек и умеет говорить.

А водопад совершенно внятно прожурчал на ухо Хегину и спящему Зигфриду:

— Смелый рыцарь,

Сильный рыцарь,

Я не сержусь,

Я не гневлюсь,

Только будь верный защитник жене,

Иначе вспомнишь ты обо мне!..

Где-то вскрикнула протяжно птица. Через несколько шагов они вышли на опушку леса. Перед ними, сверкая в вечерних лугах, широко раскинулся огромный замок, а солнце, золотившее его башни, заботливо обсушило промокшие одежды путников.

Зигфриду снились лебеди. Лебеди собирались в стаи. Они собирались отправиться в дальний и трудный путь. Протяжное гулкое эхо откликалось на их песни с вершины горы Хиндарфьяль.

Внезапное исчезновение рыцаря Хегина вызвало в замке всеобщую тревогу и огорчения. Когда же затем вскоре разыгралась непогода и начался паводок, никто уже не сомневался в верной его гибели. Бертальда открыто выказывала свое горе, проклиная себя за то, что толкнула его на злополучную поездку в лес. Ее приемные родители приехали, чтобы увезти ее с собой, но Бертальда уговорила их остаться с ней, пока не станет доподлинно известно — жив Хегин или мертв. Многих молодых рыцарей, усердно домогавшихся ее милостей, она пыталась подвигнуть на розыски благородного искателя приключений. Но обещать в награду свою руку она не решалась — должно быть, все еще надеялась, что он вернется, и она будет принадлежать ему, а за какую-нибудь перчатку с ее руки или ленту никто не спешил ставить на карту жизнь, чтобы воротить столь опасного соперника.

И вот теперь, когда Хегин так неожиданно и внезапно вернулся, слуги и все кругом ликовали, — все, кроме Бертальды: ибо если всем пришлось по душе, что он привез с собой такую красавицу-жену и священника как свидетеля венчания, то Бертальде не оставалось ничего другого, как сокрушаться об этом. Во-первых, она действительно успела всем сердцем полюбить молодого рыцаря, а кроме того ее скорбь во время его отсутствия открыла людским взорам гораздо больше, нежели это подобало. Вот почему она повела себя, как следовало умной женщине, примирилась с обстоятельствами и самым дружеским образом обходилась с Саввой, которую все приняли за королевну, избавленную Хегином в лесу от злых чар. Когда же ее или ее супруга спрашивали об этом, они отмалчивались или отвечали уклончиво; уста священника были плотно замкнуты для всякой суетной болтовни, к тому же вскоре после прибытия в замок, он отправился в свой монастырь, так что людям приходилось пробавляться собственными измышлениями, и даже Бертальда знала не больше других. Савва же с каждым днем, все более привязывалась к Бертальде.

— Наверное, мы когда-то раньше знали друг друга, — частенько говорила она, — или между нами существует какая-то иная, чудесная связь, ведь так вот просто, без всякой причины, поймите меня, без какой-то тайной причины, нельзя сразу полюбить человека с первого взгляда, как я полюбила вас. Да и Бертальда не могла не сознаться себе, что чувствовала к Савве дружескую склонность, хотя и полагала, что имеет веские причины горько упрекать свою счастливую соперницу. Это взаимное их влечение побудило одну упросить своих родителей отложить день отъезда, а другую о том же супруга. Более того, уже шла речь о том, что Бертальда на некоторое время отправится с Саввой в замок у истоков Рейна.

Как раз об этом беседовали они однажды вечером, гуляя при свете звезд по площади, окаймленной высокими деревьями. Молодая чета поздно вечером зашла за Бертальдой, и все трое дружески прогуливались под темно-синим небосводом, прерывая свои речи восторгами по поводу великолепного фонтана, неумолчно журчавшего и звеневшего посреди площади. И на душе у них было так хорошо и отрадно, сквозь тень деревьев мелькали огоньки ближних домов, вокруг них плыл неясный гул от голосов играющих детей и неторопливых шагов прохожих; они были одни и в то же время в самой гуще жизнерадостного, приветливого мира. То, что днем казалось трудным, как бы само собой сглаживалось, и трое друзей уже не могли понять, почему поездка Бертальды с ними могла вызвать хоть малейшее сомнение. И тут, как раз когда они собирались назначить день совместного отъезда, от самой середины площади прямо к ним направился какой-то высокий человек; он почтительно поклонился всей компании и что-то шепнул на ухо молодой женщине. Недовольная помехой и тем, кто им помешал, она отошла с незнакомцем на несколько шагов, и оба начали шептаться, словно бы на каком-то чужом языке. Хегину показался знакомым этот странный человек, и он стал так пристально всматриваться в него, что не слышал вопросов изумленной Бертальды и не отвечал на них. Внезапно Савва радостно захлопала в ладоши и со смехом покинула незнакомца, который, недовольно покачивая головой, поспешными шагами пошел прочь и спустился в колодец. Тут Хегин окончательно уверился в своей догадке. Бертальда же спросила:

— Что ему было нужно от тебя, Савва? Ведь это человек, который чистит колодцы, не так ли? Молодая женщина усмехнулась про себя и ответила:

— Послезавтра, в день твоего ангела, все узнаешь, милое дитя мое!

И ничего больше нельзя было от нее добиться. Она пригласила Бертальду вместе с ее приемными родителями в названный день к обеду и вскоре они разошлись.

— Кюли? — с тайным содроганием спросил Хегин у своей прекрасной супруги, когда простившись в Бертальдой, они шли домой одни по темным улицам.

— Да, это был он, — ответила Савва, — и он пытался наговорить мне бог знает каких глупостей. Но среди прочих вещей он, сам того не зная, порадовал меня долгожданной вестью. Если ты хочешь узнать ее сейчас же, мой повелитель и супруг, тебе стоит только приказать, и я все тебе расскажу. Но если ты хочешь доставить своей Савве большую, очень большую радость, отложи расспросы до послезавтра, и тогда тебя тоже ждет сюрприз.

Рыцарь охотно согласился исполнить то, о чем так мило просила его жена, и уже засыпая, она прошептала про себя с улыбкой:

— Как же она обрадуется и удивится вести от человека, что чистит колодцы, эта милая, милая Бертальда!

Зигфрид спал. Над вершиной далекой горы кружил одинокий, отставший от всех остальных, лебедь. Широко раскинув ослепительно белые крылья, он пел свою дивную песню.

Все общество сидело за столом, Бертальда во главе его, убранная как богиня весны цветами и драгоценностями — подарками приемных родителей и друзей. По обе стороны ее сидели Хегин и Савва. Когда обильная трапеза близилась к концу и подали десерт, двери по доброму старому немецкому обычаю растворили, чтобы и простой народ мог полюбоваться господским праздником и порадоваться ему. Слуги разносили среди зрителей вино и сласти. Хегин и Бертальда с тайным нетерпением ждали обещанного объяснения и не сводили глаз с Саввы. Но она все еще молчала и только украдкой счастливо улыбалась.

Тут гости стали просить Савву спеть. Она, казалось, обрадовалась этой просьбе, велела принести лютню и запела:

Савва с грустной улыбкой опустила лютню; у родителей Бертальды, старого рыцаря и у его супруги слезы стояли в глазах.

— Вот так все и было в то утро, когда я нашел тебя, бедная милая сиротка, — промолвил с глубоким волнением старый рыцарь, — прекрасная певунья права: главного, лучшего мы так и не смогли дать тебе.

— Но теперь послушаем, что же сталось с несчастными родителями, — сказала Савва, коснулась струн и запела:

— О Боже! Савва! Где мои родители? — плача воскликнула Бертальда — ты знаешь, ты, конечно знаешь, ты узнала это, удивительное создание, иначе так не терзала бы мне сердце. Быть может, они уже здесь? Неужели это так?

Ее глаза обежали все блестящее общество и остановились на владетельной даме, сидевшей рядом с ее приемным отцом. Тогда Савва оглянулась на дверь и из глаз ее брызнули слезы умиления.

— Где же бедные, заждавшиеся родители? — спросила она, и тут из толпы выступил старый рыбак с женой. Они вопросительно глядели то на Савву, то на знатную красавицу, которая, как им сказали, была их дочерью.

— Это она! — пролепетала сияющая от восторга Савва. Старики, громко плача и славя Господа, бросились обнимать свое вновь обретенное дитя.

В гневе и ужасе Бертальда вырвалась из их объятий. Это было уж слишком для ее гордой души, такое открытие в ту самую минуту, когда она твердо надеялась вознестись еще выше и уже видела над своей головой корону и царственный балдахин. Ей подумалось, что все это измыслила ее соперница, чтобы с особой изощренностью унизить ее перед Хегином и всем светом. Она набросилась на Савву с упреками, а на стариков — с бранью, злобные слова «обманщица» и «продажный сброд» сорвались с ее губ. Тут старая рыбачка произнесла про себя совсем тихо:

— Ах, Господи, какой злой женщиной она выросла, и все же чует сердце, что это моя плоть и кровь.

Старик же, сложив руки, молча молился о том, чтобы эта, вон там, не оказалась его дочерью. Савва смертельно бледная, металась от стариков к Бертальде, от Бертальды к старикам, внезапно ее словно низвергнули с небес, что грезились ей в мечтах, в пучину ужаса и страха, какая ей и во сне не снилась.

— Да есть ли у тебя душа? Есть ли у тебя на самом деле душа, Бертальда? — выкрикнула она в лицо разгневанной подруге, словно для того, чтобы привести ее в чувство после внезапного приступа безумия или умопомрачающего кошмара. Но когда она увидела, что исступление Бертальды все растет, когда отвергнутые родители в голос зарыдали, а все общество, споря и негодуя, разбилось на партии, она с таким сдержанным достоинством испросила позволения взять слово здесь в доме своего супруга, что все вокруг смолкли, как по мановению волшебства. Она встала во главе стола, где раньше сидела Бертальда, смиренная и вместе с тем гордая под взглядами окружающих, и обратилась к ним со следующими словами.

— О, люди, глядящие на меня с такой злобой и растерянностью, вы, так жестоко разрушившие мне праздник! О, Боже, я, ведь даже понятия не имела о ваших нелепых обычаях, о вашем бесчеловечном образе мыслей и, должно быть, до конца своих дней не смогу с ними смириться. Не моя вина, что я взялась за все это не с того конца, поверьте, дело только в вас, хоть вы и не желаете того понять. Поэтому мне почти нечего сказать вам, но одно я сказать должна: я не солгала — в этом даю слово. Я не могу и не хочу приводить никаких доказательств, но слово свое я готова подтвердить клятвой. Мне сказал об этом тот, кто заманил Бертальду в воду, унес ее прочь от родителей и потом положил на пути рыцаря на цветущую зеленую лужайку.

— Она колдунья, — крикнула Бертальда, — ведьма, она водится со злыми духами. Она сама призналась в этом!

— Нет! — сказала Савва, и во взгляде ее отразилось целое небо невинности и искренности. — Никакая я не ведьма, взгляните на меня сами!

— Ну, тогда она обманщица и хвастунья, — перебила ее Бертальда, — не смеет она утверждать, что я дочь этих простых людей. Мои светлейшие родители, прошу вас, уведите меня из этого общества, увезите меня из этого города, где все только и норовят высмеять и опозорить меня.

Но старый рыцарь не двинулся с места, а супруга его сказала:

— Мы должны знать, как все обстоит на самом деле. И боже меня сохрани сделать хоть шаг из этой залы, прежде чем мы не узнаем всю правду.

Тут старая рыбачка приблизилась к супруге рыцаря, низко поклонилась ей и молвила:

— Вы сняли у меня камень с души, высокая, благочестивая госпожа! Вот что я вам скажу: если эта сердитая барышня — моя дочь, у нее на спине между лопатками должно быть родимое пятно в виде фиалочки и такое же на левой ступне. Может быть, она благоволит выйти со мной из залы.

— Не стану я раздеваться перед мужичкой! — надменно воскликнула Бертальда, повернувшись к ней спиной.

— А передо мной придется, — строго возразила жена рыцаря. — Вы последуете за мной, сударыня, в соседнюю комнату, и эта славня старушка пойдет с нами.

Они скрылись втроем, а все прочие остались в зале в молчаливом ожидании. Вскоре женщины вернулись, лицо Бертальды было мертвенно бледным, а герцогиня сказала:

— Право остается правом, посему объявляю, что хозяйка этого дома сказала правду. Бертальда дочь рыбака, и это все, что вам надлежит знать.

Рыцарская чета удалилась со своей приемной дочерью; рыбак и его жена по знаку герцога последовали за ними. Остальные гости разошлись в молчании или тихо перешептывались, а Савва с рыданиями упала в объятия Хегина.

С первыми лучами солнца у ворот замка остановилась нарядная карета для Саввы; кони Хегина и его оруженосцев уже били в нетерпении копытом. Рыцарь вывел из дверей свою красавицу жену; тут дорогу им заступила молоденькая рыбачка.

— Нам нет нужды в твоем товаре, — сказал ей Хегин, — мы уезжаем.

Рыбачка горько заплакала, и тут только супруги узнали в ней Бертальду. Они тотчас же вернулись с ней в дом и услыхали от нее, что старый рыцарь и его жена так были разгневаны ее вчерашней черствостью и резкостью, что отказали ей в своем покровительстве, оделив ее, правда, богатым приданым. Рыбак тоже был ими щедро одарен и вчера же вечером отправился с женой восвояси.

— Я хотела пойти с ними, — продолжала она, — но старый рыбак, которого считают моим отцом…

— Он и есть твой отец, Бертальда, — перебила ее Савва. — Человек, который, как ты думала, чистил колодец, все подробно рассказал мне. Он убеждал меня не брать тебя с собой в замок и тут-то и проговорился об этой тайне.

— Ну, хорошо, — сказала Бертальда, — мой отец — пусть так — мой отец сказал: «Я не возьму тебя с собой, пока ты не изменишь свой нрав. Ты должна прийти к нам одна через заколдованный лес; только этим ты докажешь, значим мы что-нибудь для тебя или нет. Но не приходи к нам знатной дамой, приходи простой рыбачкой!» Вот я и собираюсь поступить так, как он сказал; ведь все от меня отвернулись, и я теперь окончу свои дни бедной дочерью рыбака, в глуши у наших родителей. А леса я и правда боюсь. Там, говорят, водится всякая мерзкая нечисть, а я так пуглива. Но что толку? Сюда я пришла только затем, чтобы попросить прощения у благородной госпожи за свое вчерашнее непозволительное поведение. Я чувствую, прекрасная дама, у вас были добрые намерения, но вы не знали, как больно вы меня раните, и тогда у меня от испуга и неожиданности вырвались те резкие и безрассудные слова. О, простите, простите меня! Я ведь и без того уже несчастна! Подумайте сами, кем я была еще вчера поутру, в начале вашего пиршества, и что я сегодня!

Ее слова потонули в потоке хлынувших слез, и так же горько плача, Савва кинулась ей на шею. Прошло немало времени, пока растроганная молодая женщина смогла вымолвить слово; и первым ее словом было:

— Ты поедешь с нами! Все остается по-прежнему, только говори мне снова «ты» и не называй меня дамой и благородной госпожой! Подумай, ведь детьми нас обменяли, уже тогда судьбы наши переплелись, и мы сплетем их впредь так тесно, что никакая человеческая сила не разлучит нас. Едем в замок на Рейне! А там уж рассудим, как нам поделить все по-сестрински!

Бертальда бросила исподлобья робкий взгляд на Хегина. Ему стало жаль этой красивой девушки, которая оказалась теперь в таком бедственном положении; он предложил ей руку и ласково стал убеждать довериться ему и его жене.

— Вашим родителям мы дадим знать, почему вы не пришли, — сказал он и многое еще хотел добавить по поводу славных стариков, но увидев, что Бертальда при этом упоминании болезненно вздрогнула, умолк. Вместо этого он взял ее под руку, усадил первой в карету, Савву вслед за ней, а сам рысью поехал рядом, бойко подгоняя возницу, оставив позади все тягостные воспоминания. И вот уже обе женщины с удовольствием любовались живописной местностью, по которой катилась карета.

Через несколько дней, уже к вечеру, они прибыли в замок у реки. Управителю и слугам было что порассказать молодому хозяину, так что Савва с Бертальдой остались наедине. Они прогуливались по высокому крепостному валу и любовались лучезарной панорамой, раскинувшейся перед взорами.

Тут к ним с учтивым поклоном приблизился высокий человек, и Бертальде показалось, что это тот самый колодезных дел мастер из города. Сходство это выступило особенно ясно, когда Савва сделала ему недовольный, почти угрожающий знак удалиться, и он торопливым шагом пошел прочь, покачивая головой — совсем как тогда — и исчез в ближнем кустарнике.

— Не бойся, милая Бертальда, на этот раз злой мастер не сделает тебе ничего дурного.

И она рассказала ей подробно всю историю, и кто она сама, и как старики потеряли Бертальду, и как там появилась Савва. Вначале Бертальда пришла в ужас от этих речей; она решила, что на ее подругу напало безумие. Но мало-помалу она убедилась, что все это — правда, уж слишком связным был рассказ Саввы, слишком совпадал он со всем тем, что произошло, и, что самое главное, за это говорило то внутреннее чувство, в котором неизменно являет нам себя истина. Ей было страшно, что, оказывается, и она сама живет в одной из тех сказок, которые ей до сих пор приходилось только выслушивать. Она не сводила с Саввы благоговейного взгляда, но не могла избавиться от чувства ужаса, чего-то жуткого, что вставало между ней и подругой. А за ужином не могла не удивляться тому, что рыцарь выказывает такую влюбленность и ласку существу, которое после всех этих открытий казалось ей скорее призраком, чем человеком.

Хегин постепенно отвратился сердцем от Саввы и потянулся к Бертальде, как Бертальда все более отвечала ему пылкой любовью, и оба они стали испытывать к его несчастной супруге не столько сострадания, сколько страх ибо видели в ней существо иного порядка; как Савва плакала и слезы ее пробуждали в душе рыцаря угрызения совести, но не пробудили былой любви, и хотя порой он и обходился с ней ласково, но вслед за тем его вновь охватывало какое-то жуткое чувство и гнало прочь от нее навстречу человеческому существу — Бертальде. Бедная Савва грустила, те двое тоже были не слишком веселы, особенно Бертальда, которая склонна была в любом отступлении от ее желаний видеть ревнивые происки оскорбленной хозяйки дома. Поэтому она прочно усвоила властный тон, которому Савва покорилась с безропотной грустью, а ослепленный Хегин решительно поддерживал его.

Еще более расстроили отношения между обитателями замка всякие диковинные штуки, происходившие с Хегиным и Бертальдой в сводчатых переходах — ни о чем таком раньше никто и не слыхивал. Высокий белый человек, в котором Хегин слишком хорошо узнал дядюшку Кюли, а Бертальда — призрачного колодезных дел мастера, нередко появлялся перед ними, грозя им, особенно Бертальде, так что она несколько раз заболевала от испуга, и уже подумывала было, не покинуть ли замок. Но она слишком любила Хегина, к тому же не чувствовала за собой никакой вины, ибо ни разу между ними дело не дошло до настоящего объяснения. С другой же стороны, она не знала, куда ей податься. Старый рыбак, в ответ на известие Хегина, что Бертальда находится у него, нацарапал неразборчивым почерком, насколько позволяли ему возраст и непривычка к писанью: «Я теперь бедный старый вдовец, ибо верная дорогая жена моя скончалась. Но как бы одиноко мне ни жилось в своей хижине, пускай уж лучше Бертальда остается там, а не здесь у меня. Пусть только не вздумает причинить зло моей милой Савве, а не то я прокляну ее!» Последние слова Бертальда пропустила мимо ушей, но зато хорошо запомнила, что может не возвращаться к отцу, — ведь и все-то мы ведем себя в подобных случаях точно так же.

Однажды, когда Хегин выехал за ворота замка, Савва собрала слуг и велела прикатить большой камень, чтобы вплотную завалить им великолепный колодец посреди замкового двора. Люди пытались возражать ей, говоря, что им придется тогда носить воду снизу, из долины. Савва печально улыбнулась:

— Мне очень жаль, что вам прибавится работы, дети мои, — сказала она. — Я готова была бы сама носить кувшины с водой, но этот колодец надо замуровать. Поверьте мне на слово, иначе нельзя, этим мы избегнем гораздо большей беды.

Слуги рады были угодить своей кроткой госпоже; без дальнейших расспросов они взялись за огромный камень. Поднятый их руками на воздух, он уже повис над колодцем, как вдруг прибежала Бертальда и крикнула, чтобы они остановились: ей-де носят из этого колодца воду для умывания, а вода эта особенно хороша для ее кожи и она ни за что не допустит, чтобы его замуровали. Однако Савва с обычной своей мягкостью, но с необычной решительностью настояла на этот раз на своем; она сказала, что ей, хозяйке дома, пристало распоряжаться по хозяйству так, как она сочтет нужным, и ей не перед кем отчитываться, кроме своего супруга и господина.

— Но глядите же, глядите, — возмущенно и испуганно воскликнула Бертальда, — как эта бедная чистая водица бьет ключом, извивается в муках и отчаянии, что ее скроют от ясного солнышка и приветливых человеческих лиц, которым она служит зеркалом.

И в самом деле, струя воды от подземного родника шипела и плескалась самым удивительным образом — казалось, будто что-то хочет силой пробиться из-под земли наружу, но Савва еще строже потребовала, чтобы ее приказание было исполнено. Впрочем, строгость эта была излишней. Замковая челядь столь же охотно повиновалась своей кроткой госпоже, сколь рада была случаю осадить своенравную Бертальду, и как бы та ни бранила их и ни грозила, камень вскоре прочно накрыл отверстие колодца. Савва задумчиво облокотилась на него и своим тонким пальчиком начертала что-то на его поверхности. Но, должно быть, у нее в руке было что-то острое и едкое, ибо когда она отошла, а другие приблизились, они увидели вытравленные на камне какие-то диковинные знаки, которых до этого никто на нем не замечал.

Когда вечером рыцарь вернулся, Бертальда встретила его вся в слезах и рассыпалась в жалобах на поведение Саввы. Он бросил на жену суровый взгляд, и бедная женщина удрученно опустила голову, однако, сохранив самообладание, молвила:

— Мой супруг и повелитель не станет ведь бранить своих крепостных, не выслушав их, а уж свою законную супругу и подавно.

— Говори, что побудило тебя совершить этот странный поступок, — с мрачным видом произнес рыцарь.

— Я бы хотела сказать тебе это наедине, — вздохнула Савва.

— Ты можешь так же точно сказать это и при Бертальде, — возразил он.

— Хорошо, если ты так велишь, — сказала Савва, но не требуй этого! О, прошу тебя, не требуй этого!

Она выглядела такой смиренной, прекрасной и покорной, что в сердце рыцаря мелькнул луч прежней, светлой поры. Он ласково взял ее под руку и увел в свой покой, где она обратилась к нему с такими словами:

— Ты ведь знаешь моего злобного родича Кюли, о возлюбленный повелитель, и часто к неудовольствию своему встречал его в переходах замка. Бертальду он не раз пугал так сильно, что ей случалось занемочь. А все оттого, что у него нет души, он — порождение стихии, способен отражать лишь внешнюю сторону мира, внутренняя же сущность остается ему недоступной. Порой он видит, что ты недоволен мной, а я со своим детским умом плачу из-за этого, Бертальда же, может быть, в то самое время случайно смеется. Вот он и вообразил себе Бог весть что и незваный-непрошеный вмешивается то так, то этак в нашу жизнь. Что толку, что я браню его за это, сержусь и отсылаю прочь? Он не верит ни одному моему слову. Его скудное бытие не знает, как схожи меж собой страдания и радости любви, как тесно они переплетаются друг с другом, так что их не разделить никакой силой. Из-под слез проглядывается улыбка, и улыбка отворяет двери слезам.

Улыбаясь и плача, она глядела снизу вверх на Хегина, который вновь ощутил в своем сердце все очарование прежней любви. Она почувствовала это, теснее прижалась к нему и продолжала сквозь слезы радости:

— Раз уж словами его было не утихомирить, я вынуждена была запереть перед ним дверь, а его единственная дверь к нам — это колодец. С духами всех прочих родников, вплоть до самой долины, он рассорился, и лишь дальше вниз по Рейну, куда влились кое-кто из его друзей, вновь начинается его царство. Потому-то я и велела завалить отверстие колодца камнем и начертала на нем знаки, которые сковывают всю силу не в меру ретивого дяди. Теперь он не станет поперек дороги ни тебе, ни мне, ни Бертальде. Люди же могут, невзирая на эти знаки, приложив самые обычные усилия, откатить этот камень. Им это не помешает. Итак, если хочешь, сделай так, как настаивает Бертальда, поистине, она не ведает, о чем просит. Именно в нее прежде всего метил этот мужлан Кюли, а если бы стряслось то, против чего он предостерегал меня, и что могло бы случиться без злого умысла с твоей стороны, — ах, милый, и тебе грозила бы опасность!

Хегин почувствовал всем сердцем великодушие жены: как старательно она оттесняла своего грозного защитника, да к тому же еще и навлекла на себя упреки Бертальды! Он нежно обнял ее и молвил с чувством:

— Камень останется на месте, и все останется навеки так, как ты хочешь, моя милая, родная Савва!

Она робко ластилась к нему, счастливая, что слышит вновь давно умолкнувшие слова любви, и наконец сказала:

— Любимый друг, раз ты сегодня так добр и ласков со мной, могу ли осмелиться просить тебя об одной вещи? Видишь ли, ты в чем-то схож с летним днем. В самый разгар своего сияющего великолепия он внезапно обвивает чело сверкающим грозовым венцом и предстает в раскатах грома истинным царем и земным божеством. Вот так и ты — очами и устами мечешь молнии и гром, и это очень тебе к лицу, хоть я и плачу, глупая, порой от этих вспышек гнева. Но никогда не делай этого на воде или хотя бы вблизи какой-нибудь воды! Понимаешь, тогда мои родичи получат власть надо мной. Неумолимые в своей ярости, они вырвут меня из твоих объятий. Вообразив, что одной из их рода нанесена обида, и до конца своих дней я буду вынуждена жить там внизу, в хрустальных дворцах и не смогу подняться к тебе наверх, а если бы они и послали меня к тебе — о Боже! Это было бы в тысячу раз хуже! Нет, нет, дорогой мой, если ты хоть немного любишь свою бедную Савву, ты не допустишь этого!

Он торжественно обещал ей выполнить ее просьбу, и супруги вышли из своего покоя влюбленные и счастливые. Тут им повстречалась Бертальда с несколькими работниками, которых она успела кликнуть.

— Ну, что, тайные переговоры, как видно, закончены, и камень можно убрать, — сказала она ворчливым тоном, который усвоила себе в последнее время. — Эй, люди, отправляйтесь и беритесь за дело!

Но рыцарь, возмущенный ее вызывающим поведением, коротко и строго бросил:

— Камень останется на своем месте.

Вдобавок он стал корить Бертальду за резкое обращение с Саввой, после чего работники с плохо скрываемой улыбкой удовольствия разошлись по своим делам. Бертальда же, побледнев, поспешила уйти в свою комнату.

Наступило время ужина, а Бертальда все не появлялась. За ней посылали; слуга нашел ее покои пустыми и принес только запечатанное письмо, предназначенное господину рыцарю. Тот, ошеломленный, вскрыл его и прочел: «Я со стыдом чувствую, что я всего лишь бедная рыбачка. Если на мгновение я забыла об этом, то искуплю свою вину в жалкой лачуге моих родителей. Живите счастливо со своей красавицей женой!»

Савва была искренне опечалена. Она горячо просила Хегина поспешить за исчезнувшей подругой и воротить ее. Увы, ей незачем было торопить его. В нем с новой силой вспыхнуло влечение к Бертальде. Он метался по всему замку, расспрашивая, не видел ли кто, куда направилась прекрасная беглянка. Ему ничего не удалось узнать, и он уже сел на коня, чтобы поскакать наудачу по той дороге, по которой привез сюда Бертальду, когда к нему подошел один из его оруженосцев и сказал, что видел ее на тропе, ведущей в лес. Рыцарь стрелой промчался через ворота в указанном направлении, не слушая испуганного возгласа Саввы, кричавшей ему вслед из окна:

— В лес? О, только не туда, Хегин, только не туда? Или хотя бы возьми с собой меня, Бога ради!

Но видя, что все ее мольбы тщетны, она поспешно приказала оседлать своего белого иноходца и поскакала вслед за рыцарем, отказавшись от какого-либо сопровождения.

Лесная черная долина лежала в глубокой впадине, окруженной горами. Она тонула во мраке, заслоненная от солнечного света высокими деревьями, по большей части елями. От этого даже родник, струившийся между скал, казался совсем черным и далеко не таким веселым, как ручьи, в которых отражается ясное голубое небо. В наступивших сумерках все в этом месте выглядело особенно мрачным и диким. Рыцарь в тревоге пробирался на коне вдоль ручья, то опасаясь, что выехал слишком поздно и упустил след беглянки, то боясь, невзначай обогнать ее, если она где-то притаилась, желая остаться незамеченной. Между тем он порядком углубился в долину и мог бы уже догнать девушку, если бы выбранный им путь оказался верным. Мысль, что, может быть, он ошибся, заставляла его сердце биться сильнее и тревожнее. Что станется с хрупкой, беззащитной Бертальдой, если он не найдет ее, в грозную непогоду, которая зловеще надвигается на долину? Но вот наконец сквозь ветви на склоне горы мелькнуло что-то белое. Ему показалось, что он узнал белое платье Бертальды, и он устремился туда. Но неожиданно конь его уперся, встал на дыбы, и Хегин, чтобы не терять времени, спешился — к тому же верхом ему все равно было не пробраться сквозь заросли кустарников, — привязал храпящего жеребца к дереву и осторожно протиснулся сквозь кусты. Ветки, влажные от вечерней росы, хлестали его по лбу и щекам; из-за гор доносились глухие раскаты грома, все казалось таким странным, что его внезапно охватил страх перед белой фигурой, простертой перед ним на земле. Он ясно различал теперь, что это была спящая или лежащая без сознания женщина в длинном белом платье, какое было сегодня на Бертальде. Он подошел к ней совсем близко, шурша ветвями, бряцая мечом — она не шевелилась. — Бертальда! — окликнул он сначала тихо, потом повторяя все громче — она не слышала. Наконец, он что было силы прокричал дорогое имя, и тотчас же из глуби горных пещер отозвалось гулкое эхо: «Бертальда!» — но спящая не пробудилась. Он склонился над ней. Сумрак долины и надвигающаяся ночь не давали ему разглядеть ее черты. Охваченный тревогой и сомнениями, он почти припал к земле совсем рядом с ней и в ту же минуту спышка молнии осветила долину. Он увидел перед собой безобразно искаженное лицо и услышал глухой голос!.. С криком ужаса Хегин отпрянул, мерзкое видение устремилось за ним.

— Домой! — пробурчало оно, — нечисть не дремлет. Домой, или я схвачу тебя! — И оно потянулось к нему своими длинными белыми руками.

— Коварный Кюли! — вскричал рыцарь, совладав с собой. — Что мне за дело до твоих штук, кобольд! На, получай свой поцелуй! — И он яростно обрушил свой меч на белую фигуру. Но та рассыпалась миллионами брызг, и оглушительный ливень, окативший рыцаря с головы до ног, не оставил у него ни малейшего сомнения, кто был его противник.

— Он хочет отпугнуть меня от Бертальды, — вслух произнес рыцарь самому себе, — он воображает, что в страхе перед этой дурацкой чертовщиной я отдам ему во власть бедную испуганную девушку, и он сможет выместить на ней свою злобу. Как бы не так! Немощный дух стихии! На что способно сердце человека, когда оно захочет по-настоящему, захочет не на жизнь, а на смерть, — этого тебе не понять, жалкий гаер!

Он ощутил истинность своих слов, почувствовал, как они влили ему в душу мужество. К тому же, удача ему снова улыбнулась, ибо не успел он дойти до места, где был привязан конь, как явственно услышал поблизости жалобный зов Бертальды, доносившийся до него сквозь нарастающий рокот грома и завыванье ветра. Быстрыми шагами он устремился на звук ее голоса и увидел дрожащую всем телом девушку, которая тщетно силилась вскарабкаться по отвесному склону горы, чтобы хоть как-то выбраться из жуткого мрака долины. Он ласково заступил ей дорогу, и каким бы гордым и смелым ни было ее решение бежать из замка, теперь она была слишком счастлива, что милый ее сердцу друг вызволит ее из этого страшного одиночества и безмятежная жизнь в радушном доме вновь раскроет ей свои любящие объятия. Она безропотно последовала за ним, но выглядела такой обессиленной, что рыцарь был рад, когда наконец довел ее до своего коня; отвязав его, он хотел посадить прекрасную странницу в седло, чтобы осторожно повести коня под уздцы сквозь смутные тени, окутывавшие долину.

Но животное совсем взбесилось от диких выходок Кюли. Рыцарю и самому-то было бы нелегко вскочить на спину храпящего и бьющего копытами жеребца, посадить же в седло трепещущую Бертальду нечего было и думать. Итак они решили вернуться домой пешком. Таща под уздцы лошадь, рыцарь другой рукой поддерживал спотыкавшуюся девушку. Бертальда собрала все силы, чтобы поскорее миновать зловещую низину, но усталость свинцовым грузом тянула ее к земле, она дрожала всем телом, отчасти после пережитого испуга, когда она металась по лесу, преследуемая Кюли, отчасти от страха перед завыванием бури и ударами грома, разносившимися по горам.

Наконец она выскользнула из рук своего спутника, упала на поросшую мхом землю и молвила:

— Оставьте меня, благородный рыцарь, все равно я изнемогаю от усталости и страха, меня ждет здесь смерть — расплата за мое безрассудство.

Ни за что на свете, дорогой друг, я не покину вас! — воскликнул Хегин, тщетно пытаясь усмирить бесновавшегося коня, который стал еще сильнее храпеть и биться. В конце концов, рыцарь был рад уже тому, что ему удалось удержать животное в некотором отдалении от девушки, чтобы не испугать ее еще более. Но не успел он отвести на несколько шагов разгоряченного коня, как она начала жалобно звать его, решив, что он и в самом деле собирается покинуть ее в этой страшной чаще. Хегин вконец растерялся и не знал, как ему быть: он охотно пустил бы разъяренного жеребца на волю, чтобы он перебесился и успокоился, но боялся, что тот промчится своими подкованными копытами по узкой тропе как раз там, где лежала Бертальда.

В этой растерянности и смятении он вдруг с облегчением услыхал за собой приближающийся стук колес по каменистой дороге. Он позвал на помощь; в ответ раздался мужской голос, который велел ему потерпеть, а вскоре в кустах мелькнули две белые лошади, рядом с ними — белая куртка возницы, а за его спиной — большой белый холст, прикрывавший, как видно, кладь, которую он вез. По крику «тпруу»! своего хозяина лошади стали. Он подошел к рыцарю и помог ему обротать бесновавшегося коня. — Вижу, вижу, что с этой тварью. Когда я в первый раз проезжал по этим местам, было так же. Здесь живет презлющий водяной, который тешится подобными проделками. Но я знаю одно словечко, если дозволите, я шепну его на ухо коню, и он сразу станет шелковым, совсем как мои лошадки.

— Попробуй свое средство и поскорей помоги мне! — воскликнул в нетерпении рыцарь.

Тут возница пригнул к себе голову бесновавшегося коня и прошептал ему на ухо несколько слов. В мгновенье ока животное успокоилось, присмирело, и только храп да пена у губ, свидетельствовали о недавнем возбуждении. Хегину не до того было, чтобы расспрашивать возницу, как это ему удалось. Он договорился, что тот посадит Бертальду в повозку, где по его словам, сложены были тюки с мягкой ватой, и доставит ее в замок у реки; рыцарь же поедет рядом с ними верхом. Но конь был так изнурен своим недавним буйством, что не смог бы везти хозяина на столь далекое расстояние, и возница предложил Хегину сесть вместе с Бертальдой в повозку. А коня можно ведь и сзади привязать.

— Дорога идет под гору, — добавил он, — и моим лошадям это будет нетрудно.

Рыцарь принял предложение и сел с Бертальдой в повозку, конь послушно поплелся за ними, а возница бодро зашагал рядом, внимательно поглядывая по сторонам. В тишине и сгущавшемся мраке ночи под замиравшие звуки удалявшейся грозы Бертальда и Хегин наконец-то почувствовали себя в безопасности, они всецело отдались блаженному ощущению неторопливой и удобной езды. Между ними завязалась задушевная беседа. Он нежными словами упрекал ее за своенравный побег; она смиренно и растроганно просила простить ее, и все, что они произносили, источало свет, подобно лампе, которая во мраке ночи подает любовнику знак, что возлюбленная ждет его. Рыцарь не вдумывался в значение произносимых ею слов, ибо чувствовал истинный смысл того, что она хотела сказать, и отвечал только на него. Вдруг возница визгливо гикнул:

— Эй, пошли! Скачите, кони, живей, что есть мочи, припомните, кто вы такие!

Рыцарь высунулся из повозки и увидел, что лошади бредут или вернее почти плывут в бурлящей воде; колеса повозки поблескивали и шумели как мельничные, а возница взобрался на повозку, спасаясь от набегающей волны.

— Что это за дорога? Ведь она прямо ведет в реку! — крикнул Хегин.

— О нет, господин рыцарь, — усмехнулся тот в ответ. — Как раз наоборот. Это река хлынула на дорогу. Оглянитесь-ка, видите, все залито!

И в самом деле, все дно долины колыхалось и бурлило от взбунтовавшихся, растущих на глазах волн.

— Это Кюли, тот злобный водяной, хочет потопить нас! — воскликнул рыцарь. — Нет ли у тебя, дружище, еще какого-нибудь словечка против его колдовства?

— Пожалуй, есть одно, — молвил возница, — но я не могу и не желаю произнести его, пока вы не узнаете, кто я такой!

— Время ли сейчас загадывать загадки? — крикнул рыцарь. — Вода поднимается, и какое мне дело, кто ты такой?

— Кое-какое дело, все же есть — откликнулся возница, — ведь Кюли — это я сам! — И его искаженное злобной ухмылкой лицо заглянуло в повозку; но и повозки уже не было, и лошадей — все растеклось, изошло пеной, рассыпалось шипящими брызгами, и сам возница взвился в воздух гигантским водятым столбом, смыл тщетно барахтавшегося коня и словно башня навис над головами тонущей пары, готовый безвозвратно похоронить их под собой.

И тут сквозь грохот воды раздался мелодичный голос. Луна вышла из-за туч, и, озаренная ее светом на склоне горы показалась Савва. Раскинув белые крылья, она грозила волнам, журила их, и вот уже зловещий водяной столб с ропотом и ворчанием исчез, вода тихо заструилась в лунном сиянии, и Савва, словно белая горлинка, спорхнула с вершины горы, схватила рыцаря и Бертальду и унесла с собой, вверх на зеленую сочную лужайку; там она дала им подкрепиться изысканными яствами, придавшими им мужества и сил, потом помогла подсадить Бертальду на своего белого иноходца, и таким образом все трое добрались до замка.

Зигфрид спал. При свете утренних звезд над вершиной горы Хиндарфьяль тихо вскрикивал одинокий лебедь.

После этого происшествия жизнь в замке потекла мирно и спокойно. Рыцарь все более убеждался в ангельской доброте Саввы, которая таким чудесным образом проявилась, когда Савва вовремя подоспела, чтобы спасти их. Савва тоже пребывала в спокойной уверенности, которая всегда живет в душе, твердо знающей, что она на верном пути. К тому же во вновь пробудившейся любви и уважении супруга ей маячил проблеск надежды и счастья. Бертальда, со своей стороны, всячески изъявляла благодарность и робкое смирение, нисколько не стремясь поставить это себе в заслугу. Всякий раз, когда кто-нибудь из супругов пытался объясниться с ней по поводу замурованного колодца или приключений в лесной долине, она горячо просила пощадить ее, ибо история с колодцем повергала ее в стыд, а воспоминание о долине — в ужас. Поэтому она так ничего и не узнала ни о том, ни о другом; да и к чему ей это было? Итак, мир и радость зримо воцарились в замке. Все твердо были уверены в этом и полагали, что отныне жизнь будет дарить им одни лишь прекрасные цветы и плоды.

В таких обнадеживающих обстоятельствах пришла и миновала зима, и весна глянула в окно радостно настроенным людям своими светло-зелеными побегами и ясным голубым небом. Ей было так же хорошо, как им, им — как ей. Что же удивительного, что весенние аисты и ласточки пробудили в них жажду странствий! Однажды, гуляя, они спустились в долину к истокам Рейна, и Хегин стал рассказывать о красоте этой могучей реки, которая все набухая и ширясь, течет между цветущими землями, как на берегах ее сверкают пышные пленительные города и с каждым шагом растет мощь и величие реки.

— Как чудесно было бы проехать по Рейну! — вырвалось у Бертальды, но она тут же спохватилась и, покраснев, умолкла, вновь обретая свое нынешнее смирение и скромность. Именно это и растрогало Савву, и движимая желанием доставить радость своей подруге, она сказала:

— А кто же мешает нам предпринять это путешествие?

Бертальда была вне себя от радости и обе женщины сразу же принялись живейшими красками рисовать себе приятное путешествие по Рейну. Хегин присоединился к ним, и внезапно с тревогой шепнул Савве на ухо:

— А ведь там снова начинаются владения Кюли.

— Пусть только попробует появиться, — отвечала она со смехом, — ведь я буду рядом, а при мне он не решится причинить зло.

Тем самым последнее препятствие отпало; все начали собираться в дорогу и вскоре отправились в путь бодрые и исполненные радужных надежд.

Первое время они целые дни напролет чувствовали себя удивительно счастливыми. По мере того, как их барка спускалась вниз по величавой полноводной реке, ландшафт становился все красивее. Но однажды, когда они плыли вдоль обычно приветливой местности, чью красоту уже заранее предвкушали, неугомонный Кюли стал непрерывно показывать свою силу. Поначалу, правда, он лишь подразнивал их, ибо Савве удавалось укоризненными словами усмирять встречный ветер и вздымающиеся волны, и могучий недруг покорно склонился перед ее волей. Но потом вновь и вновь возобновлялись его наскоки, и снова Савве приходилось вмешиваться, увещевать, так что веселое настроение путешественников порядком было испорчено. А тут еще гребцы стали опасливо перешептываться, недоверчиво глядя на трех господ; и даже собственные слуги, заподозрив неладное, провожали своих хозяев настороженными взглядами. Хегин частенько говорил себе: И все это оттого, что когда человек и русалка заключают такой диковинный союз, это не может быть союз равного с равным.

Пытаясь снять с себя вину, как это любим делать все мы, он нередко думал: ведь я же не знал, что она русалка. То беда моя, а не вина, что меня неотступно преследуют причуды этой дикой родни. Подобные мысли в какой-то степени укрепляли его мужество, но вместе с тем он чувствовал все большее раздражение и испытывал все большую враждебность к Савве. Он смотрел на нее хмурым взглядом, и бедняжка хорошо понимала, что это значит. Однажды вечером измученная всем этим и постоянными усилиями в борьбе с выходками Кюли, она крепко уснула, убаюканная мерным покачиванием барки.

Но не успела она сомкнуть веки, как кому-то на судне почудилось сбоку у борта, где он стоял, безобразная человеческая голова, всплывшая над водой и притом не плашмя, как у пловца, а торчком, будто на кол посаженная; но вместе с тем она продолжала плыть рядом с судном. Каждый торопился показать другому ужаснувший его предмет и встречал на лице собеседника такое же выражение ужаса, но руки и взгляд были устремлены в другую сторону, совсем не в ту, откуда ухмылялась и грозила омерзительная рожа. Когда же они, пытаясь объясниться друг с другом, стали наперебой кричать: Гляди вон туда, нет сюда! — тут перед каждым из них представали все рожи, мерещившиеся прочим, и вода вокруг судна кишела этими страшными харями. Поднявшийся крик разбудил Савву. Едва она открыла глаза, как все скопище уродливых лиц сгинуло. Но Хегин был вне себя от этих мерзких фокусов. Он уже готов был разразиться проклятиями, но Савва устремила на него смиренный умоляющий взгляд и тихо произнесла: Бога ради, мой супруг, мы на воде; не сердись на меня сейчас!

Рыцарь промолчал, сел и погрузился в глубокую задумчивость.

Савва шепнула ему на ухо:

— Не лучше ли было бы, мой милый, прервать это безрассудное путешествие и мирно вернуться в замок.

Но Хегин злобно пробормотал сквозь зубы:

— Значит мне предстоит быть пленником в собственном замке, и свободно дышать я могу лишь пока замурован колодец? Да пусть эта твоя дикая родня…

Савва зажала ему рот своей прекрасной ручкой. Он умолк и долго не произносил ни слова, вспомнив все, что она раньше говорила ему. Между тем Бертальда была погружена в странные и смутные размышления. Она многое знала о происхождении Саввы, однако не все, и прежде всего для нее оставался неразгаданной и зловещей тайной грозный Кюли; она даже ни разу не слышала его имени. Раздумывая об этих удивительных вещах, она, сама того не замечая, расстегнула золотое ожерелье, которое Хегин подарил ей несколько дней тому назад, купив его у бродячего разносчика товаров. Она перебирала его пальцами, наклонившись над поверхностью воды и как бы в полусне любовалась его мерцающими отблесками, игравшими в лучах вечернего солнца. И вдруг из глубины Рейна высунулась чья-то большая рука, схватила ожерелье и погрузилась с ним в воду. Бертальда громко вскрикнула, в ответ из глубины реки раздались раскаты зловещего хохота. Тут уж рыцарь не мог сдержать гнева. Вскочив с места, он разразился яростной бранью, проклиная всех кто навязывается ему в родичи и вмешивается в его жизнь, и вызывал их на поединок, кто бы они ни были валькирии или сирены. Бертальда меж тем оплакивала потерянное ожерелье, столь дорогое для нее, и своими сетованиями только подливала масла в огонь, распаляя гнев рыцаря. Савва же, перегнувшись через борт и окунув руку в воду, бормотала что-то вполголоса и лишь изредка прерывала свой таинственный шепот, чтобы умоляюще сказать супругу:

— Милый, только не брани меня здесь, брани, кого хочешь, только не меня здесь! Ты же знаешь.

Действительно, его заплетающийся от гнева язык пока еще не произнес против нее ни одного слова. И вот она вытащила влажной рукой из воды чудесное коралловое ожерелье, которое так искрилось, что почти ослепило глаза присутствующих.

— Возьми, — сказала она, ласково протягивая его Бертальде, — это я велела принести тебе взамен потеренного, и не печалься долее, бедняжка.

Но рыцарь бросился между ними, вырвал ожерелье из рук Саввы и, швырнув его обратно в реку, яростно вскричал:

— Значит ты все еще водишься с ними? Отправляйся же к ним со всеми своими подарками, а нас, людей, оставь в покое, колдунья!

Бедная Савва устремила на него неподвижный взгляд, из глаз ее заструились слезы, рука, ласково подносившая Бертальде подарок, все еще оставалась протянутой. Потом она горько расплакалась, как плачет понапрасну и больно обиженное дитя. Наконец, она произнесла слабым голосом:

— Ах, милый друг, прощай! Они тебе ничего не сделают. Только храни мне верность, чтобы я могла защитить тебя от них. Но я должна уйти, уйти навек до конца этой юной жизни. О горе, горе, что ты наделал! О горе, горе!

И она исчезла за бортом. Бросилась ли она в воду, растеклась ли в ней, никто не знал — быть может, и то, и другое, а может быть ни то, ни другое. Только вскоре ее след растворился в реке. И лишь легкие всплески волн всхлипывали вокруг барки, и сквозь их лепет можно было явственно различить: «О горе, горе! Храни верность! О горе!»

А Хегин, обливаясь слезами, лежал на палубе, и вскоре глубокий обморок окутал несчастного своей спасительной тенью.

Первое время он только и делал, что плакал так же горько, как плакала бедная доверчивая Савва, когда он вырвал у нее из рук сверкающее ожерелье, которым она надеялась так мирно и полюбовно все загладить. И он протягивал руку, как она тогда, и снова начинал плакать, как она. В душе он тайно надеялся в конце концов насмерть истечь слезами; Бертальда плакала вместе с ним, и так они долгое время жили вдвоем в замке, чтя память Саввы и почти забыв о своей былой взаимной склонности. Но и в это время добрая Савва являлась Хегину во сне; она ласково и нежно гладила его и затем с тихим плачем удалялась, так что, проснувшись, он толком не знал, отчего были влажные его щеки — от ее ли слез или от его собственных.

Но сновидения эти с течением времени становились все реже, скорбь рыцаря все слабее, и все же он, быть может, никогда в жизни ничего другого и не пожелал бы, как вот так постоянно вспоминать Савву и говорить о ней, не появись неожиданно в замке старый рыбак, всерьез потребовавший возвращения своей дочери Бертальды. Ему стало известно об исчезновении Саввы, и он не мог потерпеть, чтобы Бертальда и далее оставалась в замке у неженатого мужчины.

— Ибо, — молвил он, — мне все равно, любит ли меня моя дочь или нет, но тут речь идет о чести, а там, где говорит честь, все остальное умолкает.

Намерение старого рыбака и зловещее одиночество среди опустевших покоев и коридоров замка, грозившее рыцарю в случае отъезда Бертальды, пробудило то, что успело заснуть и забыться в скорби по Савве: влечение Хегина к прекрасной Бертальде. У рыбака немало было возражений против предлагаемой свадьбы. Старик очень любил Савву и полагал, что никому ведь толком неизвестно, действительно ли она умерла. Но покоится ли ее недвижное, холодное тело на дне Рейна, плывет ли, гонимое волнами в океан, все равно — Бертальда повинна в ее смерти, и негоже ей занять место бедной изгнанницы. Однако рыцаря рыбак тоже искренне любил; просьбы дочери, которая теперь стала намного мягче и послушнее, ее слезы о Савве — все это соединилось вместе, и в конце концов, он, должно быть, дал свое согласие, ибо безропотно остался в замке; тотчас же был отправлен гонец за пастером, который в былые счастливые дни благословил Савву и Хегина, а теперь должен был освятить второй брак рыцаря.

Едва набожный старик прочел письмо рыцаря, как сразу же собрался в путь, торопясь добраться до замка еще скорее, чем добирался оттуда гонец. Когда у священника от быстрой ходьбы перехватывало дыхание или дряхлое тело его начинало ныть от усталости, он говорил себе: «Быть может, я еще поспею вовремя, чтобы не дать свершиться беззаконию. Терпи, изнемогающая плоть, не падай, пока не достигнешь цели!» И он с новыми силами все шел и шел, не давая себе отдыха, пока однажды вечером не вступил в затененный листвой двор замка.

Жених и невеста сидели рука в руку под деревом, старый рыбак в глубокой задумчивости рядом с ними. Едва завидев пастера, они вскочили с мест и с радостными возгласами окружили его. Он же, без долгих слов, пожелал уединиться с женихом.

Увидев, что удивленный рыцарь медлит выполнить его желание, священник сказал:

— К чему терять время и говорить с вами наедине? То, что я собираюсь вам сказать, точно так же касается Бертальды и рыбака, и пусть они выслушают сразу то, что им надлежит выслушать, и чем скорее, тем лучше. Так ли вы уверены рыцарь Хегин, что ваша первая супруга действительно умерла? Я в этом сомневаюсь. Не буду более говорить о тех удивительных вещах, которые с ней происходили, да я и не знаю толком ничего об этом. Но вне всякого сомнения она была вам скромной и верной женой. И вот, последние четырнадцать ночей напролет она стояла у моего изголовья, ломая свои тонкие ручки и говорила со стоном: «Ах, останови его, святой отец! Я еще жива! О, спаси его тело! Спаси его душу!» — Я не мог понять, чего хочет ночное видение; но тут явился ваш гонец, и я поспешил сюда — не для того, чтобы обвенчать, а чтобы разлучить тех, кто не должен соединиться. Оставь ее, Хегин! Оставь его, Бертальда! Он еще принадлежит другой, и разве не видишь ты на лице его печать скорби об исчезнувшей супруге? Не очень-то похож он на жениха, а дух мой говорит мне, что если ты и не оставишь его, не видать тебе счастья и радости.

Все трое почувствовали сердцем, что патер говорит правду, но верить этому не хотели.

Даже старый рыбак успел настолько поддаться уговорам, что думал, все должно произойти только так, как они обсудили и порешили в последние дни.

Поэтому все они в гневной запальчивости напустились на священника, отметая все его предостережения, так что тот, наконец, покинул замок одолеваемый тревожными сомнениями и наотрез отказавшись от предложенного ночлега и трапезы. Хегин убедил себя, что священник — просто одержимый фантазиями чудак, и с наступлением дня послал в соседний монастырь за другим патером, который, не задумываясь, согласился обвенчать их через несколько дней.

«Светает» — шепнула золотая змея на ухо спящему Зигфриду.

То было в предрассветный час, уже на исходе ночи. Рыцарь в полусне лежал на своей постели. Когда он пытался заснуть по-настоящему, ему мешало какое-то странное чувство ужаса, отпугивавшее сон, ибо во сне человеку являются призраки. Когда же он всерьез пытался пробудиться, вокруг проносилось слабое дуновение, словно бы от лебединых крыльев, раздавался вкрадчивый лепет волн, вновь погружавший его в сладостную и зыбкую дремоту. Наконец, он все же, как видно, заснул, ибо ему почудилось, будто и в самом деле шелестящие лебединые крылья подняли его на воздух и под звуки нежного пения понесли далеко над морем и сушей.

— Лебединая песнь, лебединая песнь, — повторял он про себя, — это ведь значит смерть.

Но должно быть, она имела и другое значение. Ему вдруг показалось, будто он парит над Северным морем. И когда он взглянул вниз на воду, она превратилась в чистейший хрусталь, так что сквозь него просвечивало дно. Он страшно обрадовался, потому что разглядел там Савву, сидевшую под светлыми хрустальными сводами. Правда, она горько плакала и показалась ему очень грустной, совсем не такой, как в те счастливые времена, когда они жили вместе в замке особенно вначале, да и потом, незадолго до того злополучного путешествия по Рейну. Рыцарь успел подробно и с волнением припомнить все это, а между тем, Савва, как будто и не замечала его. Тут появился Кюли и стал бранить ее за слезы. Тогда она овладела собой и взглянула на него властно и надменно, так что тот испугался.

— Хоть я и живу здесь, под водой, — молвила она, — я все же принесла с собой свою душу. И потому имею право плакать, хоть тебе и невдомек, что значат такие слезы. И они — блаженство, как все блаженство для того, в ком живет верная душа.

Он недоверчиво покачал головой и сказал, немного подумав:

— И все же, племянница, ты подвластна нашим духам стихии и должна осудить и лишить его жизни, если он вступит в новый брак и нарушит тебе верность.

— До сей поры он еще вдовец, — сказала Савва, — и хранит любовь ко мне в своем опечаленном сердце.

— Но одновременно и жених, — злорадно усмехнулся Кюли, — дай срок, пройдет несколько дней, последует благословение священника, и тогда тебе придется подняться наверх и покарать двоеженца смертью.

— Я не смогу, — улыбнулась в ответ Савва. — Ведь я прочно замуровала колодец от себя и своих присных.

— Но если он выйдет из замка, — сказал Кюли, — или велит когда-нибудь вскрыть колодец! Ибо он ничуть не задумывается над всеми этими вещами!

— Именно поэтому, — молвила Савва, все еще улыбаясь сквозь слезы, — именно поэтому он мысленно витает сейчас над Северным морем и слышит и видит во сне наш разговор, который будет ему предостережением. Я все предусмотрела и устроила.

Тут Кюли метнул яростный взгляд на рыцаря, погрозил ему, топнул ногой и стремглав погрузился в воду. И рыцарю почудилось, будто он раздулся от злобы и превратился в огромного кита. Лебеди вновь запели, захлопали и зашелестели крыльями; рыцарю показалось, что он летит над горами, над реками, летит к замку и просыпается в своей постели.

Он действительно проснулся на своей постели в ту же минуту вошел паж и доложил, что патер все еще находится в этих краях; паж встретил его вчера ночью в лесу, в хижине, которую старик построил себе из древесных стволов, прикрыв их хворостом и мхом. На вопрос, что он здесь делает, ибо благословить молодых он ведь отказался, священник ответил:

— Благословение требуется не только у брачного алтаря, и хотя прибыл я сюда не ради свадьбы, может быть, состоится иное торжество. Нужно обождать. К тому же слова «венчальный» и «печальный» не так уж разнятся между собой, и не понимает этого только тот, кто пребывает в беспечности и ослеплении.

Рыцаря одолевали смутные и странные мысли по поводу этих слов священника и собственных своих сновидений. Но Хегину трудно было отказаться от того, что он однажды забрал себе в голову, а посему все осталось так, как было решено.

У рыцаря, и у рыбака, и у всех гостей было такое чувство, будто главное лицо на празднестве отсутствует и этим главным лицом должна быть всеми любимая, ласковая Савва. Стоило только двери отвориться, как все взоры устремлялись туда, и когда появлялся всего лишь дворецкий с новыми блюдами или виночерпий вносил новое благородное вино, все опять уныло опускали глаза и мгновенно вспыхнувшие искорки веселья и шуток снова гасли под влагой скорбных воспоминаний. Беспечнее и потому веселее всех была невеста; но и ей порой казалось странным, что она сидит во главе стола в зеленом венке и расшитом золотом платье, меж тем как недвижное холодное тело Саввы покоится на дне Рейна или плывет гонимое волнами в океан. Ибо с той минуты, как отец произнес эти слова, они непрестанно звучали у нее в ушах и особенно сегодня никак не хотели умолкнуть.

С наступлением вечера гости разошлись, но не так как обычно бывает на свадьбах — подгоняемые нетерпеливым ожиданием жениха, а уныло и сумрачно разбрелись, охваченные тоскливым предчувствием надвигающейся беды.

Бертальда в сопровождении своих девушек пошла раздеваться, рыцарь удалился со слугами; но здесь на этом унылом торжестве, и в помине не было обычных шуточных, веселых проводов жениха и невесты.

Бертальда, желая приободриться, велела разостлать перед собой свои богатые одежды и разложить драгоценности, которые подарил ей Хегин; она хотела выбрать себе назавтра самый красивый и веселый наряд. Служанки рады были случаю наговорить молодой госпоже всяких приятных вещей, не преминув при этом превознести в самых живых словах красоту новобрачной. Они все более и более углублялись в рассуждения об этом предмете, пока наконец Бертальда, бросив взгляд в зеркало, не вздохнула:

— Ах, неужели вы не замечаете здесь, сбоку, на шее легких веснушек?

Они взглянули, убедились в правоте слов своей госпожи, но назвали это прелестными родинками, крохотными пятнышками, которые только оттеняют белизну ее нежной кожи. Бертальда, покачав головой, сказала, что все же это портит ее.

— А ведь я могла бы избавиться от них, — вздохнула наконец она. — Но замковый колодец, из которого я прежде брала такую чудесную, очищающую кожу воду, замурован. Хоть сегодня бы иметь одну бутылку этой воды!

— Только-то и всего? — засмеялась проворная служанка и выскользнула из комнаты.

— Но не вздумала же эта сумасшедшая, — спросила Бертальда с радостным изумлением, — сегодня вечером откатить камень?

В ту же минуту она услышала шаги во дворе и увидела в окно, как услужливая девушка вела нескольких мужчин прямо к колодцу; на плечах они несли жерди и другой необходимый инструмент.

— Впрочем, такова моя воля, — улыбнулась Бертальда. — Только пусть не мешкают.

И радуясь при мысли, что сейчас довольно одного ее намека, чтобы исполнено было то, в чем ей некогда так оскорбительно отказали, она стала следить за работой на освещенном луной замковом дворе.

Люди с усилием взялись за огромный камень. Порою кто-нибудь из них вздыхал, вспоминая, что они рушат то, что сделали по приказанию прежней, любимой госпожи. Впрочем, работа ладилась быстрее, чем можно было ожидать. Казалось, какая-то сила снизу, из колодца помогает приподнять камень.

— Похоже, вода в нем бьет фонтаном, — с изумлением переговаривались между собой работники. Камень поднимался все выше и выше, и вот, почти без помощи людей, медленно, с глухим грохотом покатился по мощеному двору. А из отверстия колодца торжественно поднялось что-то вроде белого водяного столба; они подумали сперва, что это и в самом деле бьет фонтан, но потом разглядели очертания бледной, закутанной в белое покрывало женщины. Она горько плакала и, в отчаянии заломив руки над головой, двинулась медленным, мерным шагом по направлению к дому. Челядь в страхе бросилась прочь от колодца; мертвенно бледная новобрачная в ужасе застыла у окна вместе со своими служанками. Проходя под самыми окнами ее комнаты, белая фигура с жалобным стоном подняла вверх голову, и Бертальде показалось, что она узнает бледные черты Саввы. Но та уже прошествовала мимо тяжелыми, скованными, медленными шагами, как будто шла на плаху. Бертальда крикнула, чтобы позвали рыцаря; но никто из служанок не решился тронуться с места, да и сама новобрачная умолкла, словно испугавшись звука собственного голоса.

Пока они, все еще в страхе, стояли у окна, недвижные как изваяния, странная гостья достигла входа в дом, поднялась по хорошо знакомой лестнице, прошла через хорошо знакомые покои, все так же молча и в слезах. О, как совсем по-иному она когда-то проходила здесь!

Рыцарь тем временем успел отпустить своих слуг. Полураздетый, погруженный в печальные мысли, он стоял перед высоким зеркалом; рядом с ним тускло горела свеча. Вдруг кто-то тихо, совсем тихо постучал пальцем в дверь. Так бывало, стучала Савва, когда хотела подразнить его.

— Все это фантазии! — громко сказал он сам себе. — Пора идти в брачную постель!

— О да, пора, но в холодную! — послышался снаружи плачущий голос, и вслед затем он увидел в зеркале, как дверь медленно, медленно отворяется и в комнату входит белая странница. Она чинно затворила за собой дверь и молвила тихим голосом:

— Они открыли колодец, и вот я здесь, и ты должен умереть.

По прерывистому биению своего сердца он почувствовал, что так оно и будет, но прикрыл глаза руками и произнес:

— Не дай мне обезуметь от ужаса в мой смертный час. Если твое покрывало таит под собой ужасный лик, не откидывай его и исполни приговор так, чтобы я тебя не видел.

— Ах, — отвечала вошедшая, — неужели ты не хочешь еще разок взглянуть на меня? Я так же хороша, как тогда на косе, когда ты посватался ко мне!

— О, если бы это было так, — простонал Хегин, — и я бы мог умереть от твоего поцелуя!

— О да, любимый, — молвила она. И откинула покрывало, и из-под него показалось ее прекрасное лицо, озаренное волшебной, небесной улыбкой. Охваченный трепетом любви и близкой смерти, рыцарь наклонился к ней, она поцеловала его и уже не выпускала, прижимая к себе все крепче и плача так, словно хотела выплакать всю душу. Слезы ее проникали в глаза рыцаря и сладостной болью разливались в его груди, пока наконец дыхание его не прервалось и безжизненное тело тихо не выскользнуло из ее объятий на подушки.

— Я исплакала его насмерть, — сказала она слугам, встретившимся ей у входа в покой, и медленно прошла мимо испуганной челяди прямо к колодцу.