АСГАРД

(ПТИЧЬЕ БЕЗВРЕМЕНЬЕ)

Большая луна плыла вдоль разорванных облак.

То здесь, то там вставали возвышения, поросшие молодыми березками.

Виднелись лысые холмы, усеянные пнями.

Иногда попадались сосны, прижимавшиеся друг к другу в одинокой кучке.

Дул крепкий вечер, и деревья махали длинными ветками.

Зигфрид сидел у ручья и говорил:

«Как?.. Еще живо?.. Еще не уснуло?»

«Усни, усни… О, разорванное сердце!»

И ему в ответ раздавался насмешливый хохот: «Усни… Ха, ха… Усни… Ха, ха, ха…»

Это был грохот великана. Над ручьем он увидел его огромную тень…

И когда он в испуге поднял глаза к шумящим, мятежным вершинам, из сосновых вершин глядел на него глаз великана.

Зигфрид сидел у ручья и говорил:

«Долго ли, долго?..»

И ему в ответ раздался насмешливый хохот.

Это был грохот великана. Над ручьем стояла его огромная тень…

И когда он в испуге поднял глаза к шумящим вершинам, меж сосновых вершин кривилось лицо великана…

Великан скалил белые зубы и хохотал, хохотал до упаду…

Тогда Зигфрид весь согнулся и сказал:

«О я, молодой глупец! О ты, вечное птичье безвременье!»

…Но тут выпрыгнул из чащи его знакомец, великан. Подбоченясь, он глумился над ним…

Свистел в кулак и щелкал пальцами перед его носом.

И Зигмунд пошел отсюда прочь…

Большая луна плыла вдоль разорванных облак…

Ему показалось, что эта ночь продолжается века и что впереди лежат тысячелетия…

Многое ему мерещилось. О многом он впервые узнал…

Впереди перед ним на туманном горизонте угрюмый гигант играл с синими тучами.

Он подымал синий комок тучи, мерцающий серебряными громами.

Он напрягал мускулы и рычал, точно зверь…

Его безумные очи слепила серебряная молния.

Бледнокаменное лицо полыхало и мерцало от внезапных вспышек и взрывов…

Так он поднимал клочки синих туч, укрывшихся у его ног…

Он рвал и разбрасывал вокруг себя тучи, и уста его слагали грозные песни…

И видя усилие титана, Зигфрид бессмысленно заревел.

И вот великан поднял на могучие плечи всю синюю тучу и пошел с синей тучей вдоль широкого горизонта…

Но вот надорвался и рухнул угрюмый титан, и бледнокаменное лицо его, полыхающее в молниях, в последний раз показалось в разрыве туч…

Больше Зигфрид ничего не узнал о рухнувшем гиганте… Его раздавили синие тучи…

И когда он заплакал и зарыдал о раздавленном гиганте, утирая кулаками слезы, ему шептали ветреной ночью: «Это сны… Только сны…»

…«Только сны»…

Сокрушенный, Зигфрид чуял, как Золотая Змея собиралась запеть свои гнусные песни, хороня непокорного гиганта.

Собиралась, но не собралась, а застыла в старческом бессилии…

…И вот наконец он услышал лошадиный ход…

Кто-то мчался на него с далекого холма, попирая копытами бедную землю.

С удивленьем Зигфрид узнал, что летел на него кентавр… держал над головой растопыренные руки… улыбался чуть-чуть страшновато.

Его вороное тело попирало уставшую землю; он обмахивался хвостом.

Глубоким голосом кентавр кричал ему, что с холма увидел розовое небо…

…Что оттуда виден рассвет…

Так кричал ему кентавр, промчавшись, как вихрь.

…И понесся вдаль безумный кентавр, крича, что он с холма видел розовое небо…

…Что оттуда виден рассвет…

Утомленный Зигфрид, наконец, уснул. Наступило долгожданное забытье. Ему снились лебеди, которые пролетали над замком, в котором весенею ночью умирал старый король. Молодой сын склонился над стариком.

Нехорошим огнем блистала корона в седых кудрях.

Освещенный красным огнем очага, заговорил король беспросветною ночью: «Сын мой, отвори окно той, что стучится ко мне. Дай подышать мне весною!»

Ветер ворвался в окно, и с ветром влетело что-то, крутя занавеской.

Одинокий прохожий услышал, как умирали в окне старого замка. И были такие слова из окна: «Еще порыв, и я улечу… Будешь ты славен и могуч, о сын мой!»

«Ты выстрой башню и призови к вершинам народ мой… Веди их к вершинам, но не покинь их… Лучше пади вместе с ними, о, сын мой!»

Перестала колыхаться занавеска в стрельчатом окне замка: поникла.

И не знал прохожий, что было, но понял, что — ночь.

Беспросветная ночь…

Толпы северных богатырей собирались к древнему трону, а у трона король молодой говорил новые речи, обнимая красавицу королеву, юную жену свою.

Зубцы его короны и красная мантия сверкали, когда он встряхивал вороными кудрями — весь исполненный песни.

Он говорил о вершинах, где вечное солнце, где орел отвечает громам.

Приглашал встать над пропастями.

Он говорил, что туманы должны скрыться, сожженные солнцем, и что вся ночь — заблуждение.

Огненным пятном горели одежды королевские пред троном, а кругом стояла гробовая тишина.

Хмурились воины, потому что он говорил о сумраке рыцарям сумрака, и только юная королева восторженно слушала эти песни. Глаза ее напоминали Зигфриду глаза Золотой Змеи.

Солнце село. В стрельчатые окна ворвался багрово-кровавый луч и пал на короля. И казался молодой король окровавленным.

В ужасе королева отшатнулась от супруга своего.

Усмехались седые странники, сверкающие латами на стенах, радуясь желанному наваждению.

Из открытых дверей потянулись вечерние тени, и толпа северных богатырей окунулась в тень.

И сквозь тень выступали лишь пасмурные лица закованных в сталь воинов, искаженные насмешливой улыбкой.

А кругом была тишина.

Поник головою король. Черные кудри пали на мраморный лоб.

Он слушал тишину.

Испугался. Забыл слова покойника. Убежал с королевой из этих стран.

Они бежали в северных полях. Их обливало лунным светом.

Луна стояла над кучкой чахлых, северных берез. Они вздохнули в безысходных пустотах.

Королева плакала.

Слезы ее, как жемчуг, катились по бледным щекам.

И тоска окутала спящий город черным пологом. И небо одиноко стыло над спящим городом.

Туманная меланхолия неизменно склоняла дерева. Стояли дерева поникшие.

А на улицах бродили одни тени, да и то лишь весною.

Лишь весною.

Иногда покажется на пороге дома утомленный долгим сном и печально слушает поступь ночи.

И дворы, и сады пустовали с наклоненными деревами и с зелелеными озерами, где волны омывали мрамор лестниц.

Иногда кто-то грустный, всплывал на поверхность воды. Тихо плавал, рассекая седым челом водную гладь. «Савва! Савва!» — доносилось из небытия ночи.

На мраморе террасы была скорбь в своих воздушно-черных ризах и с неизменно бледным лицом.

К ее ногам прижимался черный лебедь, лебедь печали, грустно покрикивая в тишину, ластясь.

Отовсюду падали ночные тени.

Почивший король приподнял мраморную крышку гробницы и вышел на лунный свет.

Он сидел на гробнице в красной одежде, отороченной золотом и в зубчатой короне.

Увидел грусть, разлитую по городу, и лицо его потемнело от огорчения.

Он понял, что его сын бросил эту страну.

И он пригрозил убежавшему сыну мертвой рукой и долго сидел на гробнице, подперев усталой рукой старую голову.

А молодой король с королевой бежали в пустынных полях. Их окачивало лунным светом.

Луна стояла на кучках чахлых, северных берез, и они вздохнули в безысходных пустотах.

Король плакал.

Слезы его, как жемчуг, катились по бледным щекам.

Наконец, беглецы углубились в леса и много дней блуждали между деверьев. Стволистая даль темнела синевой. Между стволов ковылял козлоногий лесник, прячась где-то сбоку.

Еще водились козлоногие в этом лесу.

Но беглецы не смущались, и когда нашли лесную поляну с одинокой мраморной башней на ней, то начали взбираться на вершину той башни.

Король с королевой впервые всходили к вершине.

Утро смотрело на них хмурым взором, когда они поднимались по витой беломраморной лестнице, заглядывая в боковые окна.

Да леса качались, да леса шумели. Леса шумели.

Шумели.

Еще не было зари, но мерцал бледный, утренний свет. Что-то свежее звучало в шелесте деревьев, что, прошумев, вздрагивали и застывали в печалях.

Король с королевой были уже над лесами: открывалась даль стонущих сосен и лесных, холмистых полян в тумане.

Вон там на горбатой поляне, одинокая сосна, обуреваемая ветром, беззвучно кивала вдаль.

Свободная птица, пролетая сбоку, приветствовала их на высоте резким криком.

Встали туманы, пригретые лаской. Башня выходила из розовой мглы. На вершине ее была терраса с причудливыми, мраморными перилами.

На вершине король в красной мантии простирал руки востоку.

Королева улыбалась.

Алмазные слезы капали из пролетающей тучи. Низкое темное облако прошло на туманный запад.

А прямо была лазурь свободная и бледно-голубая.

В тот час родилась королевна.

Пала красная мантия на мрамор перил. Король, весь в белом шелку, весь в утренних, алмазных искрах, молился над ребенком своим.

И навстречу молитве сияла голубая бесконечность, голубая чистота восходящей жизни.

Король пел над ребенком своим. Он с каждым аккордом срывал со струн розу.

И день проходил. Стая лебедей потянула на далекий север. Звезды — гвозди золотые — вонзались в сапфировую синь.

С песней уснул король над ребенком своим. Уснула и мать над ребенком своим.

Они были одни, одни во всем мире.

Вечность строгою птицею летала во мраке ночном.

Королевна росла на вершине.

Бывало, мать, вся в шелку, говорит ей чудесные слова, отец молится на заре.

А вдали летят белые лебеди, окруженные синевой, и она следит, как исчезают они в мимолетном облачке, как кричат в белоснежном облачке.

И она склоняет голову на плечо матери. Закрывая синие очи, слушает песни отца.

Отец срывает со струн розу за розой… Алые, белые — летят они вниз, освещенные легкой зарею.

Жемчужные слезы капают из пролетающей тучки, а деревья шумят в тумане на заре.

И маленькой королевне кажется, что она получает невозможное, и она подпевает королю-отцу.

В голосе ее — вздох прощенных после бури, а в изгибе рта — память о далеком горе: точно кто-то всю жизнь горевал, прося невозможного, и на заре получил невозможное и, успокоенный, плакал в последний раз.

Но вот вплелась печаль в песни отца, в песни короля. И только белые цветы, белые и смертельно бледные, слетали со струн.

И король поник и сидел без кровинки в лице.

Точно он, король, почуял полет бесшумного темного лебедя из родимых стран. Звали темного лебедя лебедем печалей.

Так жили они на вершине башни, упиваясь высотой в своем одиноком царстве.

Серебро блеснуло в кудрях у короля. Морщины бороздили лицо матери.

За летом наступила осень. Темные тучи отражались в реке свинцовыми полосами.

Одинокая сосна плыла вдаль опущенной вершиной. Серый туман заволакивал вершины деревьев.

Уходили жить под террасу в изразцовую комнату. Изредка прогуливались вдоль террасы.

Королевна выходила в теплом одеянии, отороченном горностаем. Почтенный король прятал свои руки в рукава от стужи.

Он любил топтаться на месте, согреваясь. Его нос становился красным. Оглядывая окрестности, он говаривал королевне: «Скоро выпадет снег».

Пролетали и каркали вороны.

Надвигалось ненастье. Мать сиживала у окна в изразцовой комнате. Не смела выйти на осенний холод — вся седая, вся строгая, вся покорная судьбе.

Отец поговорит о минувшем горе. Голову склонит. Стоит опечаленный.

Тогда прилетал лебедь темный и садился на перила террасы.

Королева боялась лебедя темного. Звали лебедя лебедем печалей.

А потом проливались ливни. Стояла сырость. Приходила северная зима. Блистала по ночам у горизонта полярным сиянием.

Над лесными вершинами пролетал ветер, сжимая сердце смутным предчувствием.

Было тепло и уютно в изразцовой комнате. Была изразцовая комнатка с очагом, тихо пылавшим, с мехами по стенам, с парчовыми и бархатными лавками.

Здесь, прижавшись друг к другу, коротали зиму.

А над головою словно ходили… Раздавались шаги на террасе. Словно отдыхал один из холодных летунов замороженного полюса.

В изразцовой комнатке слушали вьюгу и не жаловались. Только в окошке стоял плач, потому что оттуда била тусклая мгла и там мелькали бледные вихри.

Молодая девушка дремала на коленях державной матери. Отец, сняв свою красную одежду и оставшись в белом шелку и в короне, безропотно штопал дыры на красной одежде и обшивал ее золотом.

Раз в год ночь зажигалась огнями: невидимые силы возжигали иллюминацию. Сквозь морозные узоры из окна рвался странный свет. Всюду ложились отсветы и огненные знаки.

Король подходил к королеве в своей заштопанной одежде, обшитой золотом. Трепал по плечу. Говорил, сдерживая улыбку: «Это просто ночь…»

Иногда в окнах пропадали морозные узоры. Чистая ночь смотрела в окна.

В глубине ночи — в небесах — горели и теплились иные, далекие миры.

Приникнув к окошку, все втроем любовались небом, вели речь о лучшем мире.

А потом начинались первые весенние приветы.

Так проходил год за годом.

А в далеких северных полях одиноко стоял сонный город, повитый грустью.

Почивший король все сидел на гробнице, поджидая убежавшего сына. Шли года, а сын не возвращался.

Тогда мертвец сжал в руке своей жезл и гордо пошел к пустому дворцу; возвращался обратно, влача за собой пурпур мантии.

Вот уже он сходил по мраморной лестнице, над которой повисло странное облако. Вот он уже входил в тронную залу. На тяжелом троне восседал Мрак, повелитель этой страны.

И старик сел на трон и призвал черного лебедя. И говорил лебедю своим глухим, холодным голосом: «Лети к моему неверному сыну и зови его сюда… Здесь погибают в его отсутствие.

Скажи ему, что я сам встал из гроба и сел на трон в ожидании его»…

Лебедь вылетел в открытое окно. Взвился над царским садом. Задел наклоненное дерево… И дерево вздрогнуло и, вздрогнув, опять уснуло.

Светало. В стрельчатые окна пал красный луч. Со стен равнодушно взирали изображения пасмурных рыцарей.

На троне сидел мертвый владыка, поникший и мрачный, заалевший с рассветом.

Весенней ночью король с королевой поднялись на вершину башни в зубчатых коронах и красных, заштопанных мантиях.

Королева стояла у перил, вдыхая весну. Она была красавица севера с синими глазами и с грустной улыбкой, таящей воспоминания.

Король запел свои песни старческим голосом, пытаясь проводить дрожащими пальцами по струнам лютни.

Со струн сорвался только один цветок, да и тот был бледен, как смерть.

И король поник.

На зубцы короны сыпался вечерний блеск. Они горели, будто вспыхнувший венок алых маков.

Запахнувшись в свой пурпур и увенчанный маками, чуял он бесшумный полет птицы из родной стороны.

А в небесах летал черный лебедь и манил за собой короля. Он пел о покинутом народе и звал на далекую родину… От этого зова деревья, колыхаемые, уплывали вдаль сонными вершинами.

Король сидел со стиснутыми губами. Черная тень его распласталась на мраморе террасы. Уже месяц — белый месяц — печально зиял в вышине.

И вот он встал. Простирал руки к окрестностям. Он прощался. Уходил на родину.

Говорил жене и дочери: «Возлюбленные мои: зовут из туманной дали…

«Мой народ зовет… Мой народ в темноте, в убожестве… Зовет.

Скоро приду… Скоро увижусь с вами… Приведу народ из птичьей дали…

Не горюйте, о, возлюбленные мои!»

И король стал спускаться в низины по витой, беломраморной лестнице, и королевна простирала к нему свои тонкие, белые руки, прощаясь с отцом, но ее удерживала мать; слезы текли из глаз державной матери, застывали в морщинах.

И сам король закрывал морщинистое лицо свое красным рукавом. Он не раз останавливался на витой лестнице.

Заглядывал в башенные оконца. Видел черного лебедя, распластанного в небе. И не смел вернуться.

Спускался все ниже. Закрывалась даль стонущих изогнутых сосен.

Что-то шумело кругом. Когда оно отходило вдаль, деревья будто прислушивались к уходящим порывам.

Скоро увидели короля внизу, внизу на лесной поляне. Он казался совсем маленьким.

Он махнул рукою и что-то прокричал. Ветер отнес в сторону его слова. Он ушел в лесную глушь.

Восточная туча, всю ночь залегавшая на горизонте, вспыхнула утренним огонечком. Королева утешилась.

Низкое темное облако прошло на туманный запад; оттуда перестали капать алмазные слезы.

Утешенная королевна напевала, хлопая в ладоши: «Еще придет… Еще увидимся с ним…»

Стволистая даль темнела синевой… В лесу заплутался усталый король. Его пурпур был весь изорван и зубья короны поломаны.

Он не мог выбраться ни в далекие, северные поля, чтобы идти к родному городу, ни вернуться назад.

Он горевал о покинутых.

Стволистая даль темнела синевой.

У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс, одинокий в этим мире.

Ведь он был только сказкой.

Часы текли за часами. Холодная струйка ручейка прожурчала: «Без-вре-менье…»

Колосс встал. Забродил по окрестностям. Одинокий! Непонятный!..

Снега горбатых гор сверкали лиловым огнем.

Лебеди знакомой вереницей на заре тянулись к далекому северу.

Королева вышла на террасу башни в легких розовых шелках. Старая мать шептала и грезила в изразцовой комнатке.

И показалось молодой королеве, что она — одинокая.

В девственном лесу плутал король — растоптанный венок ароматных роз.

Стволистая даль темнела синевой.

Меж стволов ковылял козлоногий лесник. Прятался где-то сбоку.

Иногда земля дрожала от тяжелой поступи проходящего гиганта.

Протекал ручей. Журчал и сверкал. У ручья опустился усталый король.

Печаль образом темным встала над ним.

Старое лицо, изрытое морщинами, глядело из воды: это было отражение в ручье.

Понял он, что умирает. Не увидится с ними.

Кричал: «Возлюбленные мои…»

Мечтательные призраки всколыхнулись над ручьем. Роптали и смеялись над его старостью.

Томимый жаждою, пригнулся к ручью. Колыхалось отражение в воде.

Старый лик дрожал на волнах…

Над лесными вершинами замирал голос проходящего гиганта.

Печаль, успокоенная, невидимо стояла над королем.

Король опустил венчанную голову. Закрыл глаза.

Столетний владыка сидел на троне, окровавленный рассветом. В дворцовое окошко влетел черный лебедь и заговорил:

«Не жди сына. Погиб от бессилия. Заплутался в лесных чащах, возвращаясь на родину…

Видел я башню. Там сидит твоя внучка, красавица королевна — одинокий, северный цветок…»

И державный покойник сказал, вздохнув глубоко: «Буду ждать королевну, свою внучку — одинокий, северный цветок…»

«Одинокий, северный цветок…» — повторил лебедь. И улыбнулся мертвой улыбкой.

Деревья горевали. Облака, встревоженные и удивленные, тащились по вершинам сосен, словно клочки белой ваты.

Всю ночь горевали и шумели на заре…

Утром королевна вышла на вершину башни. Она узнала, что скончался отец.

Сидя на перилах, тихо плакала о родном покойнике, а лебеди тянулись знакомой вереницей из далеких стран.

Была юная весна.

Настал вечер. На закате еще оставалось много матового огня и еще больше золота. Там протянулась гряда туч, спокойных и застывших… и горела золотом.

Ветер понемногу сгонял и огонь и золото: нагонял синий вечер.

Легкий пар встал над лугами и лесами. Потянул холодный ветерок. Она дрожала от проплывшей свежести. Закрывала ясные очи. Долго задумывалась.

Она уставала от грусти и отдыхала тихим вечером. Вечер становился туманным и грустно-синим.

Этой ночью старуха королева в изразцовой комнатке что-то вспоминала и открыла окно. Ветер участливо трогал седые пряди волос, и они струились и трепетали в грустном сумраке.

Старуха вдыхала впалой грудью запах фиалок и ландышей. Вышла на террасу подышать голубой свежестью.

Стояли и молчали.

Уже летучие мыши неверным полетом шныряли по воздуху тут и там.

Потом старая королева, залитая атласной ночью, обратила взор свой к дочке. Она прощалась, собираясь в путь.

Ветерок шевелил белыми, как снег, кудрями. И кудри струились. Ветерок принес из далеких чащ запоздалый привет короля.

Старуха указывала рукой на далекие лесные чащи, и обе плакали. Потом старая королева говорила дочке своей: «Я знаю, что ты скрыла от меня».

И обе плакали.

Потом старая королева говорила дочке своей: «Я уже давно приготовилась к этому: по ночам принимала тайные вести.

А теперь, когда это случилось в лесных чащах, мне больше нечего медлить. Но ты не плачь ни обо мне, ни о короле…

Я поручаю тебя Ночи…

Уже не раз Она стояла меж нами в час печали. Отныне Она заменит тебе и отца и мать».

Старуха дрожала. Из глаз струились слезы, а вокруг головы — кудри… Она вся заструилась и растаяла облачком.

Над плачущей сиротой склонилась Ночь в виде бледной, строгой женщины в черном.

Бледная женщина в черном целовала и звала на служение к себе.

Одинокая королевна долго горевала.

Долго горевала.

Не могла видеть без слез атласные, голубые ночи.

Иногда голубой, атласной ночью над лесными вершинами пролетал запоздалый привет короля.

Слишком поздний.

Иногда проплывало над башней знакомое туманное облачко.

И королевна простирала к нему руки.

Но равнодушное облачко уходило вдаль.

Время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась туманная Вечность.

Это была бледная женщина в черном.

Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной. Нашептывала своим гудящим шепотом странные речи, похожие на сказки Золотой Змеи.

Это было выше счастья и горя. Печать Вечности отразилась в улыбке ее.

Прилетала серая птица. Садилась на перила. Смотрела и извещала тревожным криком.

Королевне казалось, что она отходит в вечных снах.

Она молилась, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы она очнулась от сна.

Успокоенная женщина смотрела в очи королевны безвременьем.

Задевала ее своими черными, воздушными ризами. Звала к надмирному.

Прижималась к щеке королевны бледно-мировым лицом.

Шептались о великом неизбежном и близко-дорогом.

Прошел год.

И еще год… Время изгладило горечь утраты.

Лишь в изгибе рта оставался след глубокого горя.

Она посвятила себя Ночи.

А была весна. У ручья цвели голубые фиалки.

Прозрачный ручей все жаловался о чем-то, катя струи.

Иногда из стволистой дали неслись звуки волынки…

Это была игра козлоногого фавна…

Цвели фиалки. Роняли слезы.

Так проходил год за годом.

Кто-то тихо прикоснулся к спящему Зигфриду, прохладной рукой, точно лебединым крылом и исчез…

Лес был огромный и непроходимый. Зелень вечно шумела в роскошной глуши. Было бездорожье. Чуть знали о дорогах.

Хотя не была чаща пустыней: здесь обитали лесные жители всякого рода.

У костра справлялись чудеса новолуния и колдовства.

Не раз можно было видеть среди темноты рубиновые глазки старого гнома; не был он лесником, он выползал из норы покурить трубку с киркою в руке: он боролся под землей с притяжениями.

Жаркими августовскими ночами бегали лесные собаки, чернобородые и безумные; они были как люди, но громко лаяли.

Приходил и горбун ночью.

В час туманного рассвета вдалеке разливались влажные, желтые краски. Горизонт бывал завален синими глыбами. Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч великан.

Молчаливый великан опрокидывал синие глыбы и шагал по колена в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся он каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи… Взметывал плащ свой в небеса и пускал его по ветру…

Исчезал, пронизанный солнцем.

Были темные времена кулачного права и гигантов.

Среди необъятных лесов ютились рыцарские замки. Рыцари выезжали грабить проезжающих.

Отнимали и убивали.

В те времена можно было встретить мрачного всадника, горбоносого с козлиной бородой.

Всадник ездил по чаще и призывал козлоногого брата.

И в ответ на зов смотрел из чащи козел тупыми глазами ужаса: недаром ходили козлы вместе с людьми на шабаш ведьм.

Прижимал рыцарь руки к груди, поглядывал на козла и пел грубым басом: «Козлоногий брат мой!..»

Сам был козлобородый рыцарь. Сам отличался козлиными повадками: водил проклятый хоровод и плясал с козлом в ночных чащах.

Был холм, поросший ельником. С холма открывалась туманная даль. Вечерело.

На черно-эмалевый горизонт выползал огромный красный шар. Проезжий рыцарь в грусти затянул разбойничью песню.

Вдали, на горе, высились силуэты башен: это был замок. Сзади высоко взметнулись тяжелые, синие купола, излучающие молнии.

Рыцарский замок стоял стар и мрачен. Окна его были из драгоценных стекол.

Низки были своды темных коридоров.

Там жил мальчик. Он был робок и бледен. Уже сияли глаза его, темные, как могила. Это был сын рыцаря.

Скучная темнота окутала младенчество робкого мальчика.

Ранее из темноты звучал серебристый голос. Милое, худое лицо выступало из сумрака.

А потом совсем утонуло материнское лицо в сонную темноту. Не звучал серебристый голос.

Помнил он сквозь туман горбоносого рыцаря с черной козлиной бородой и острым взглядом.

Даже звери косились на темного отца, а собаки выли и скалили ему зубы.

Вспоминал наезды темного рыцаря в замок.

Выносили образа. Пугались. В коридорах топтались и шумели неизвестные.

Сам бледный мальчик в озаренных коридорах встретил странного незнакомца.

Однажды ранней осенью молния убила темного рыцаря.

Был у тихого мальчика чудный наставник в огненной мантии, окутанный сказочным сумраком.

Водил мальчика на террасу замка и указывал на мутные тени. Красный и вдохновленный, учил видеть мечты.

И грезы посещали мальчика: он свел знакомство с самим великаном. По ночам к замку приходил великан, открывал окно в комнате у бледного мальчика и рассказывал ему своим рокочущим, бархатным голосом о житье великанов.

Однажды в солнечный день постучал великан пальцем в окно к ребенку, а однажды проходил вечером старый великан и бросил на замок свою длинную тень.

Но прошло детство. Улетели с детством туманные сказки.

Он стал красавцем юношей. Носил латы. У него было бледное лицо с запоминающимися чертами, большой нос и курчавая бородка.

Он казался отдаленным свойственником козла.

Стал он рыцарем этих мест. Часто задумывался на берегу великой реки.

По реке ходили волны.

Прежний рыцарь носил железные латы и вороново крыло на шлеме. Был горбоносый и одержимый.

Однажды осенью привезли его в замок с черно-синим лицом, спаленым лиловою молнией.

После смерти заговорили о днях безумств. О том, как близ замка падал кровавый метеор, а дворецкий всю ночь ходил в коридорах замка.

Как он носил красный шарик на серебряном блюде. Подавал горячий шарик старому рыцарю.

Обуянный ужасом волшебств, рыцарь подбрасывал горячий шарик и пел грубым басом: «Шарик, мой шарик».

И это был обряд ночного ужаса.

Молодой рыцарь знал, что от старых мест подымаются старые испарения ужасных ночей: он бросил дедовский замок и построил новый на берегу великой реки.

И когда подъезжал к своей обители, вдалеке шумел сердитый лес, посылая угрозы.

Молодой рыцарь жаждал заоблачных сновидений, но в душе поднимались темные наследственные силы.

Иногда он подходил к окну замка, чтобы любоваться звездными огнями, а у окна подстерегали…

Вытягивались в знакомое очертание… Кивали. Улыбались… Приглашали совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали знакомые, невозможные слова…

Понимал молодой рыцарь, что не Бог зовет его к себе… Испуганный приходом неведомого, зовущего в тишину ночную, тщетно падал перед озаренным Распятием.

Потому что от старых мест тянулись старые испарения ночного ужаса… И все кивали, все улыбались… Приглашая совершить обряды знакомых ужасов… Нашептывали невозможно-бредовые слова.

И рыцарь садился на коня. Как угорелый, мчался вдоль лесов и равнин, чтобы заглушить слова неведомого, зовущего в тишину ночную…

Бывало на лесной поляне качаются золотые звездочки и пунцовые крестики, а уже страх пропадает, становится туманным и грустно-задумчивым.

Бывало, разливается рассвет, а в вышине совершается белая буря над застывше-перистыми тучками, и они разметываются по бледно-голубому.

А ужас убегает, полыхая зарницами с далекого запада.

Тогда останавливает молодой рыцарь коня, отдыхает от страха на рассвете.

А у ног его качаются золотые звездочки и пунцовые крестики на длинных стебельках…

Когда заезжал рыцарь далеко в лесную глушь, бывало, из лесной глуши приходило легкое дуновение.

Словно звук лесной арфы замирал в стволистой дали. Словно была печаль о солнечных потоках.

Словно просили, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы мы очнулись от сна.

Уже вечер становился грустно-синим, а рыцарь все прислушивался к пролетающему дуновению.

Уже стволистая даль подергивалась синей, туманной мрачностью. Уже в мрачной стволистой синеве горели багровые огни.

Где-то вдали проезжала лесная колдунья верхом на свинье. Раздавалось гиканье и топот козлоногих.

И задумчивый рыцарь возвращался домой.

Однажды на закате ехал рыцарь. Звуки впереди. Все ближе раздавалась горняя молитва, как бы вихрь огня.

Протекал зеленый ручеек. Был огонь на водах изумрудных.

На лесном холме стояли два мечтательных гнома. Они глядели вслед проезжавшему рыцарю и подпирали короткой рукой скуластые свои лица.

Слушали песню зари.

Перед рыцарем была лесная поляна, на поляне башня.

И там высоко… как бы в огненном небе… неведомая молодая королевна простирала заходящему солнцу тонкие, белые руки.

Белая лилия на красном атласе. У нее синие глаза и печальная улыбка.

Она просила, чтобы миновал сон этой жизни и чтобы она очнулась от сна.

Оцепеневший рыцарь с восторгом внимал этой песне, песне сверкающих созвездий и огнистого сатурнова кольца Золотой Змеи.

Невозможное казалось близко.

Был вечер. И к горизонту пришли гиганты лесные. Раздвигали тучевые синие глыбы. Выставляли неподвижные лица.

И до них долетели молитвы королевны, как звук серебряного рога…

И гиганты сидели на тучах, склонив безбородые лица. Вспоминали о счастье.

Еще далекие вершины лесные шевелились от ее закатившейся песни, а уж королевна, с грустной улыбкой, сидела на перилах.

И уж не пела она, королевна, — белая лилия на красном атласе!..

Скользила ласковым взглядом по незнакомцу в ясных латах и в оливковой мантии. Он вышел на лесную поляну отвешивать поклоны королевне, прижимая к сердцу белый цветок.

Гас восток. Уж ложилась мгла. Он был красив и приятен, но казался свойственником козла.

Хотя и был знатен.

«Брунхильд, Брунхильд» — шептал во сне Зигфрид и кто-то снова опускал тихое крыло ему на глаза.

С той поры, лишь кончались вечерние звоны и гас красный свет закатный, отвешивать поклоны приходил незнакомец приятный.

Он был приятен, но все же казался свойственником козла.

Каждый вечер после жары он приходил с той поры.

Далекие снеговые конусы сгорели аметистовым огнем. Лебеди пролетали над северными полями.

Туманным вечером они сидели на вершине башни. Над ними мигала спокойная полярная звезда.

У него были серые одежды. На них были нашиты серебристо-белые цветы лилии. У нее на груди сверкал голубой крест.

Над ним она склонялась, как нежная сестра, как милый, вечерний друг.

Указывала на созвездие Золотой Змеи. Улыбалась тающей улыбкой, чуть-чуть грустной.

Напевала бирюзовые сказки.

И молодой рыцарь забывал припадки ада. Любовался налетавшим облачком и вечерней сестрой.

Бледным утром возвращался с вершины башни, успокоенный в грусти своей.

Пропели молитву. Сосны, обвиваемые сном, шумели о высших целях.

В сосновых чащах была жуткая дремота. У ручья, на лесной одинокой поляне росли голубые цветы.

Козлоподобный пастух сторожил лесное стадо.

Он выслушал длинными ушами призыв к бриллиантовым звездам. Надменно фыркнул и забренчал на струне гнусную песню.

Не мог заглушить голоса правды пастух и погнал свое стадо в дебри дикого леса.

Сосны, обвеваемые сном, шумели о высших целях.

Где-то пропели молитву.

Они говорили: «Где твое царство — ты, неведомая королевна?» — «У меня было царство земное, а теперь я не знаю где оно… Мое царство — утро воскресения и сапфировые небеса. Это царство сапфировых грез не отымется у меня».

«Где венец твой — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет никакого венца. Есть один венец — это венец небесный и не доступен каждому».

«Где твоя пламенная мантия — ты, неведомая королевна?» — «У меня нет пламенной мантии. И без мантии Господь видит пламень сердца моего…»

«Он сверкает в ночи красным яхонтом…»

Молодой рыцарь грустил и оскорблялся непонятным величием королевны. Тайные сомнения волновали его душу.

На черном небосклоне вставал одинокий, кровавый серп.

В рыцарском замке жил горбатый дворецкий. Днем и ночью его поступь раздавалась в каменных коридорах.

Ухмылялся в потемках старым лицом, кивал стриженой головой.

У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старик замашек.

Не раз его видели темной, осенней ночью, как он, будто паук, заглядывал к молодому рыцарю. Рассыпал зеленые порошки. Приводил из лесу знатоков козлованья. Не раз к молодому рыцарю заглядывали козлы.

Таков был старый дворецкий.

Молодой рыцарь склонялся у Распятия, озаренного лампадой, вспоминая юную сестру. Красный лампадный свет ложился на серые стены. Была в том сила молитвы.

Побежденный мрак рвался из углов, отступал в неопределенное. И хотелось обнять весь мир, за всех в мире помолиться.

В узкое окно просилась ночь молитв со спокойной, полярной звездою.

Но… где-то за стеной… раздавалась поступь гнусного старика. Улетали чистые молитвы. В темном коридоре старый горбун припадал к замочной скважине.

Воровским взглядом следил за сомнениями молодого рыцаря. Приглашал мыслью своей совершить обряды тайных ужасов. Нашептывал бредовые слова.

И потом… продолжал свою одинокую прогулку, освещая огнем потайного фонарика черное пространство. Ухмылялся в потемках желтым, старым лицом, кивал стриженой головою.

Таков был дворецкий.

Замирали глухие шаги на каменных плитах, а уже рыцарь, пропитанный ядовитым бредом, хохотал, измышляя ужас королевне, сестре своей.

В замочную скважину текла едкая струйка ночного ужаса, пущенная богомерзким дворецким.

Молодой рыцарь был единственный брат королевны. Она любила его от чистого сердца.

Но он уже редко приходил на вершину. Хмурый, задумчивый, что-то таил от нее… Не было легкой дружбы. Была трудная игра.

Едва она заговорила о Вечности, как поперек лба у рыцаря ложились морщины и он говорил: «Молчи, я не так тебя люблю».

Когда она спрашивала: «Как же ты любишь меня?» — он уходил от нее, стиснув зубы.

Стояли июльские ночи. Зарницы наполняли мрак мгновенной белизной…

В ту пору стоял жар. Надвигались дни лесных безумств… Много ночей по небесам ходили сине-белые громады. Громоздили громаду на громаду. Выводили узоры. Строили дворцы.

Кузнец Регин работал мехами и раздувал огонь в сине-белых твердынях, и небо было в объятиях антонова огня…

Шел бредовый бой и грозовые столкновения.

Королевна, бледная и страдающая, молилась за друга, с которым начались странности. Небо сверкало и освещало лесную дорогу, откуда приходил друг.

На знакомом пути ковылял незнакомый хромец.

В эту ночь молодой рыцарь сидел запершись с горбатым дворецким. Он говорил жгучие слова и размахивал руками.

Дворецкий молчал, устремляя на безумца воровские очи.

Еще вчера к горбуну приходил незнакомец, закутанный в черный плащ и с куриными лапами вместо ног. А уж сегодня они тут сидели, облокотившись локтями о стол, наклонив друг к другу бледные лица, говорили об ужасах и строили замки.

Потом коренастый дворецкий оседлал коня и поскакал в чащу, извещать кого-то об удаче. Раздался звук сигнальной трубы. Опустился подъемный мост.

Вот черный конь пронес дворецкого над глубоким рвом. Застучал железными подковами.

А королевна все молилась за своего друга, возводя очи к небесам.

Но в небе стоял белый ком, а у горизонта лежала дымовая, кабанья голова. Из кабаньей головы раздавались короткие громы.

Глухо отругивались от молитв и глумились над печалью.

«Брунхильд! Брунхильд!» — шептал спящий Зигфрид.

Солнечным днем прошла лесная буря. Она срывала зеленые ветви и обсыпала двух всадников. Это был рыцарь и его гнусный дворецкий.

Солнечным днем прошел ливень и стучал гром.

Где-то недалеко прошли великаны ускоренным шагом и утонули в глубине горизонта.

Рыцарь ехал хмурый и бледный, а старый дворецкий следил вороньим взором за сомнениями молодого господина своего…

…Снова воскрес образ отца, спаленного лиловою молнией, а старый дворецкий указывал на лесную чащу, где сквозь тонкие березовые ветви была видна одинокая часовенка: тут восхищались сатаною.

Проходил день. Лучи заходящего солнца обливали луга и леса сгущенной желтизной. От опушки леса тянулись вечерние тени.

По освещенному лугу вдоль лесной опушки двигались всадники. Их было двое. Их черные кони под красными попонами с золотыми вензелями бодро ржали, а тени всадников казались непомерно длинными.

Всадники проехали рысью. Старший в чем-то убеждал молодого.

Подул ветерок. Вдоль всей страны протянулась тень неизвестного колосса. Гордо и одиноко стоял колосс, заслоняя солнце. Высилась венчанная голова его, озаренная розовым блеском.

Колосс смотрел на Божий мир, расстилавшийся перед ним. Он был одинок в этом мире.

Он хотел забыться, уснуть. Уходил из мира непонятым.

И вот стоял одинокий колосс вдали, окутанный вечерним сумраком.

Вечером небо очистилось. Меж стволов показались блуждающие огоньки среди мрачной сырости. На темно-голубом небе был тонкий, серебряный полумесяц.

На поляне у обрыва, где зеленели папоротники, сидели, — пригорюнившись.

Пылал красный костер.

Над костром вытягивался старый лесной чародей, воздевая длинные руки… Красный от огня и вдохновенный, он учил видеть сны.

А потом они все заплясали танцы любви, топча лиловые колокольчики.

Меж лесной зелени показались вороные кони под красными попонами. Двое всадников соскочили с коней. Один был горбун; он остался при конях.

Изящные очертания другого охватывала кровавая мантия, а под мантией везде было черное железо. Пучок страусовых перьев развевался над головой.

Правой рукой он сжимал тяжелый дедовский меч, а левой подбирал край мантии.

Он подошел к башне, путаясь в высокой траве цепкими шпорами, а на вершине башни, едва касаясь мраморных перил нежными пальцами, стояла королевна в белых одеждах, как бы в некой воздушной мантии.

Ее милый профиль ярко вырисовывался на фоне ясноголубой, звездной ночи.

В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений.

Иногда она низко склонялась, покорная и вся белая, и вновь подымался ее силуэт над голубым, вечерним миром.

Так она молилась. Над ней — серебряный полумесяц.

И рыцарь остановился, но в ближних кустах закашлял горбун, и рыцарь, звеня шпорами, стал взбираться по мраморной лестнице.

И когда он уже был на вершине, она все устремляла синие очи в далекую безбрежность. Там понахмурилась тучка.

Но он дважды стукнул мечом. Она улыбнулась в испуге. Не узнала милого брата. Узнав, улыбнулась ему.

Так они стояли.

Он говорил: «Уже ты меня наставляла, а теперь я пришел сказать тебе новое слово. Оно, как пожар, сжигает мою душу.

Ты заблуждаешься, воспевая надмирность… Я сын рыцаря. Во мне железная сила.

Пойдем ко мне в замок, потому что я хочу тебя любить. Хочу жениться на тебе, королевна неведомого царства».

Его глаза метали искры.

Лес был суров.

Между стволов в дни безумий, все звучал звонкий голос волхва, призывая серебряно-тонких колдуний для колдовства.

В дни безумий:

«С жаждой дня у огня среди мглы фавны, колдуньи, козлы, возликуем.

В пляске равны, танец славный протанцуем среди мглы!.. Козлы!..

Фавны!»

Молодая королевна стояла бледная от луны, опустив тонкий, увенчанный профиль. Серебряные слезы скатились из-под опущенных ресниц.

Не видно было ее глубокой тоски. Она говорила медленно и спокойно. Ее голос был тихий, чуть грустный.

«Возлюбленный, ведь и я тебя люблю. И моя любовь — невиданная на земле. Этот вздох бирюзовых ветерков.

Этого ты не понял. Разрушил нашу дружбу, чистую, как лилия…

Белую… птичью…, легкую, легкую…

Мне горько и тяжело…

Теперь ты забудешь мое имя! Забудешь!»

У обрыва, где росли папоротники, плясал старый чародей, поднимая край лиловой одежды.

Он потрясал бородой… И седые пряди струились вокруг его вдохновенного лица.

Перед ним потрескивало пламя, и казалось, он был объят прозрачным, красным шелком.

Иногда он перелетал через костер; тогда над шелком красного пламени его надувшаяся одежда протягивалась лиловым парусом.

А кругом веселились колдуньи и утешали друг друга: «Посмотрите: старик ликует!»

«Он ликует, ликует!..»

Слушая песни лесного чародея, рыцарь приблизился к королевне и говорил: «Я осыплю тебя рубинами и карбункулами… Я достану тебе пурпур мантии моим железным мечом.

Ты ведь королевна безвенечная, бесцарственная…»

«Я уже говорила, не здесь мое царство. Пройдет время, и ты увидишь его».

«Есть у меня и пурпур: это пурпур утренней зари, что загорится скоро над миром».

«Будут дни, и ты увидишь меня в этом пурпуре»…

«Но прощай!.. Нам должно расстаться…»

Тут обезумевший рыцарь придвинулся к королевне и с криком: «Я совлеку тебя с вершин!» — обхватил ее стан и уже собирался спуститься в низину со своей добычею…

Но над головой склоненной королевны встал гневный образ призрачного старика в королевской мантии и золотой короне.

Его бескровные губы шевелились. Он грозил рыцарю туманной рукой.

И молодой рыцарь понял, что нет у него ни трона, ни пурпура, что упал он в трясины прежних лет.

И он стал опускаться в низины, запахнувшись в свой плащ. Он дрожал всем телом. Над его головой колебался пучок черных, страусовых перьев.

Где-то в поднебесье пронеслись мимо него лебеди.

Пляски и песни любимые продолжал чародей: «О цветы мои, чистые, как кристалл! Серебристые!

Вы — утро дней…

Золотые, благовонные, не простые — червонно-сонные, лучистые, как кристалл, чистые.

Вы — утро дней».

И кричал, ликуя: «Все нежней вас люблю я».

Голубой ночью она стояла, одинокая, на вершине башни. Она была чистая красавица севера.

Одинокая.

Утром еще стояла она в венке из незабудок на фоне зари.

На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

На рассвете он сидел вместе с горбатым дворецким в лесной чаще и горько плакал.

А коренастый дворецкий разводил руками и шептал рыцарю: «Не горюй, могучий господин, уж я знаю, как утешить тебя…»

Рассвет был золотой, а у самого горизонта полыхал красный огонек.

На востоке таяла одинокая розовая облачная башня.

Они сидели у потухающего костра, отдыхая после танцев. Прислушивались к утреннему безмолвию.

Вдали раздался словно лошадиный топот.

Скоро с удивлением узнали, что мчался на них кентавр… Он держал над головой толстые руки. Еще издали улыбался, крича о золотом рассвете.

Промчался, как вихрь, мимо них и понесся вдаль безумный кентавр…

И они взошли на холм, чтоб приветствовать золотое утреннее пиршество, сверкающее над лесом, — все в венках из папоротника…

Чародей протягивал руки винно-золотому горизонту, где расползался последний комок облачной башни, тая, и пел заре: «Ты смеешься, вся беспечность, вся, как Вечность, золотая, над странным этим миром…

Не смущайся нашим пиром запоздалым… Разгорайся над лесочком огонечком, ярко-алым…»

«Брунхильд! Брунхильд!» — звал во сне Зигфрид и не мог проснуться.

К вечеру небо нахмурилось. Клочки холодной синевы летели над осенней страной.

Рыцарь сидел на террасе замка, испуганный и бледный. На нем был черный траурный плащ, окаймленный серебром.

Перед ним шумела река. Она наливалась чернотой и ночным мраком. Только гребни волн отливали белым металлическим блеском.

Все было полно какого-то страха… Вдалеке проплывала чья-то лодка, оставляя за собой стальную полосу…

Рыцарь знал, что это было предвестием несчастья и что в лодке сидел не рыбак… Совершенно стемнело.

Виднелись смутные силуэты, и слышался ропот волн.

Подавали знаки и переговаривались.

Старый дворецкий пришел на террасу доложить о появлении незнакомого хромца.

Тут они стояли причудливыми силуэтами во мраке ночи!..

Старый дворецкий склонил седую голову на горбатую грудь и стал поодаль, а хромец подошел к молодому рыцарю и завел воровские речи о знакомых ужасах.

Рыцарь смотрел на пришедшего, что-то мучительно вспоминая.

Наконец, в минуту прозрения, перед ним нарисовался взгляд козла, и он вскричал в волшебном забытье: «О, козлоногий брат мой!»

Тут поднялась в нем вся бездна угасших ночей, а где-то недалеко сквозь тучи вспыхнул багрянец и погас.

Наступила ночь. Упал кровавый метеор. Дворецкий выразительно блеснул круглыми глазами и вновь склонил воровскую голову на горбатую грудь.

Потом всем троим были поданы черные кони. Их приняла в свои объятия ночь.

Ночью был дождь, и в оконные стекла ударяли тусклые слезы. И далекий лес бунтовал. И в том бунтующем шуме слышались вопли метели.

И казалось, смерть надвигалась тихими, но верными шагами.

В лесных чащах у серебряного ручейка стояла часовенка. Днем сюда приходили многие молиться, хотя часовенка стояла в недобром месте: вдоль серебряного ручейка водились козлоногие фавны.

Здесь можно было слышать стук козлиных копыт.

А молодые козлята встречались и в солнечный день; они уморительно корчились, осененные крестным знамением.

Ночью в часовню заходил совершать багровые ужасы старый негодник — священник этих мест: это была воровская часовня.

Прошлою ночью здесь совершилась гнусная месса над козлиною кровью. Старый негодник причастил молодого рыцаря волшебством.

Поздравляли молодого рыцаря с совершенным ужасом старый дворецкий и пришлый хромец.

Сегодня было бледное утро. Начиналась осень. Вдоль дорог и полей летели сухие, сморщенные листья; уже давно не бывало небо голубым, но все чаще осенне-серым.

Раз даже были заморозки, и грязь засохла бледными комьями с полосками льдинок.

В этих местах завелась пророчица. Она ходила по замкам и селам босая, столетняя. Она подымала пророчески палец к осенне-серым небесам.

Говорила глухим рыдающим голосом о мере терпений Господа и о том, что ужас недолго продолжится, что Господь пошлет им святую.

И от ее слов протащилась темно-серая пелена куда-то вдаль, а над пеленой засверкала осенняя, голубая от луны, холодная ночь.

В небе раздавалась песнь о кольце Золотой Змеи.

Вечнозеленые сосны, обуреваемые ветром, глухо стонали холодно-голубой, осенней ночью.

Над лесными гигантами была едва озаренная терраса и на ней стоящая королевна, чьи нежные руки тянулись к небесам.

Так она стояла с волосами, распущенными по плечам, и молилась Вечности. Ее милый профиль тонул в глубине звездно-голубой ночи.

В полуоткрытом рте и в печальных синих глазах трепетали зарницы откровений. На ресницах дрожало по серебристо-молитвенной слезе.

Она молилась за брата и то смолкала, то вновь обращалась к Вечности с теми же словами: «Нельзя ли его спасти: он — несчастный».

Утром еще стояла она на фоне зари. Слышались прощальные крики лебедей: там… они летели… вечным треугольником.

А время, как река, тянулось без остановки, и в течении времени отражалась ночь.

Это была бледная женщина в черном.

Вся в длинных покровах, она склонялась затемненным силуэтом над одинокой королевной и нашептывала странные речи: «Он устал… Не погибнет… Его ужаснули ужасы… Он несчастный…»

«Ему суждено безвременье…»

И лес роптал.

И росло это роптанье, словно сдержанный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев.

Успокоенная женщина смотрела в очи королевне безвременьем, задевала ее воздушно-черными ризами, прижималась к щеке королевны бледно-мировым лицом.

Обжигала поцелуем, поцелуем Ночи.

Это было выше счастья и горя, и улыбка королевны была особенная…

Холодным осенним утром на кристальных небесах замечалось бледно-зеленое просветление.

Скорбный рыцарь в траурном плаще задумывался у песчаного оврага. Он стоял на холме, поросшем вереском, вспоминая шабаш, ужасаясь ужасом, вечно ревущим в его ушах.

Вблизи, у края оврага, юные березы облетали, шумя и тоскуя о весне.

А под березами сидел некто громадный и безумный скорченным изваянием, вперив в молодого рыцаря стеклянные очи.

И когда рыцарь повернул к нему свое бледное лицо, улыбнулся сидящий невозможной улыбкой. Поманил гигантским перстом.

Но рыцарь не пошел на страшный призыв.

Это уже не была новость. Уже не раз белым утром мерещились остатки ночи. И рыцарь накрыл воспаленную голову черным плащом.

И громада вскочила. И кричала, что не сказка она, что и она великан, но рыцарь заткнул уши.

И непризнанный гигант пошел прочь в иные страны. И еще долго сетовал вдали.

Дворецкий отдавал приказания. В замке возились. Готовились к вечернему приему.

Выносили старинные иконы.

И стало тошно молодому рыцарю от надвигавшейся бездны мерзостей. Он пошел в приют уединения.

Он тяготился страшным знакомством, а молиться Господу об избавлении не смел после совершенных богомерзких деяний на шабаше.

Он шептал: «Кто бы помолился за меня?»

А уж солнце стояло высоко… И уже ночь была не за горами… И возились слуги.

Выносили старинные иконы.

Вечером дул холодный ветер. Летели низкие клочки туч над серыми башнями замка. Часовой, весь закутанный в плащ, блистал алебардой.

Но подъемный мост был опущен, и замок горел в потешных огнях.

А вдоль дорог и лесов к замку тянулись пешие и конные, неизвестно откуда. Были тут и хромцы, и козлы, и горбуны, и черные рыцари, и колдуньи.

Выходил проклятый дворецкий, гостей встречал.

Горбатый, весь сгибаясь, разводил он руками и говорил, улыбаясь…

И такие слова раздавались: — «Здравствуйте, господа!.. Ведь вы собрались сюда для шабаша».

«В сети изловим легковерного, как пауки… Хи, хи, хи… В Сети!.. Не так-ли, дети?» — с этими словами он шел за гостями.

И когда часы хрипло пробили десять, возвестили о начале ужаса.

Уже сидели за столами.

Тогда плачевно завыл ветер и пошел скучный осенний дождь.

Звенели чаши в палате, озаренной тусклыми факелами. Пировали. Прислушивались, не постучит ли в дверь запоздалый гость.

Еще место против хозяина оставалось незанятым. Роковой час близился.

Слуги принесли котел, а горбатый дворецкий снял крышку с дымящегося котла и изрек прибаутку.

Подавали козлятину. Блестели пьяные рожи. Свиноподобные и овцеобразные. Щелкали зубами волковые люди.

За столом совершалось полуночное безобразие, озаренное чадными факелами.

Какой-то забавный толстяк взгромоздился на стол, топча парчовую скатерть грубыми сапожищами, подбитыми гвоздями.

Он держал золотой кубок, наполненный до краев горячей кровью.

В порыве веселья затянул толстяк гнусную песню.

А хор подхватывал…

Грустно и молчаливо смотрела на Зигфрида Золотая Змея с далекого небосклона.

Пробила полночь. В залу вошел старый дворецкий.

Он приглашал знаками к молчанию и распахнул наружную дверь.

Потом он стал у отворенной двери, склонив седую голову на горбатую грудь.

В отворенную дверь стала бить туманная непогода. Сидящие задрожали от осеннего дуновения.

Зачадили факелы. Поникло кровавое пламя, развеваясь по ветру… угасая.

И бледный, нахмуренный хозяин поднялся с сиденья, опустив глаза. Стоя, ждал страшного гостя.

Все присмирели и творили призывные заклинания.

Но проходили часы, и бледнела ночь, и никто не являлся. Только пред рассветом у открытых дверей мелькнул силуэт строгой женщины в черном.

Это была Ночь, и больше никто.

И тогда поняли, что хозяин не удостоен посещения. Уезжали с пира несолоно хлебавши.

Уничтожали хозяина взорами презрения.

И рыцарь был спасен. Ужасы миновали. Осталась только глубокая грусть.

Серым утром он стоял на высоком бастионе, слушая вопли ветра.

Где-то пролетал одинокий ветер, сжимая сердце смутным предчувствием.

А к воротам замка пришла неведомая пророчица и, потрясая рукой, говорила о мере терпения Господа.

Она призывала к покаянию. Говорила, что Господь сжалился над северными странами. Пошлет им святую.

Она говорила: «Мы все устали… Нас ужаснули ужасы… Мы несчастны…»

«О, если б нам хоть ночь, хоть ночь и безвременье».

Лес шумел и шептал. И росло это шептанье, словно яростный говор, словно грустная жалоба облетающих листьев, умирающих в грусти своей.

Утром бегал растерянный дворецкий в лес с оправданиями. Слезно плакал и бил себя в грудь.

Но его погнали от себя козлоногие лесники.

И весь день бегал горбун по сосновому бору, и за ним с гиком и свистом гналась стая лесников.

Притоптывали козлиными ногами. Пускали гнилые сучья в горбатую спину обманщика.

Шли годы. Наступил день. Королевна спускалась с вершины башни, исполняя небесное приказание. Она шла изгонять мрак.

Она взяла длинную палку и к концу ее прикрепила сверкающее Распятие. Она пошла вдоль лесов, водрузив над головою Распятие.

Иной раз можно было видеть, как из-за кочки поднимался красный колпачок спрятавшегося гнома и два рубиновых глаза зорко провожали королевну.

Черные рыцари дрожали при ее приближении в своих замках, а недобрые часовни, распадаясь, проваливались сквозь землю, поглощаемые пламенем.

Бес покидал одержимого, и тот славил Бога.

Шли годы. Мертвый король сидел на троне, ожидая неверного сына. Однажды ворвался в залу ветерок и зашептал поникшему королю о неожиданном счастье.

И улыбка скользнула на потемневшем лице. И он сошел с трона. Снял рог, висевший на стене, и вышел на террасу.

Призывно затрубил в свой длинный рог почивший старый король в красном и золотом.

Это он встречал свою внучку. Она шла к нему по мраморным ступеням, опираясь на палку с Распятием наверху.

И король-дед повел ее на трон.

После он тихо простился с вернувшейся и покорно ушел в свою гробницу.

Днем и ночью спасенный рыцарь вспоминал милый образ сестры своей, королевны, убиваясь о прошлом. Прошлое нельзя было вернуть.

И он надевал свои доспехи и с копьем в руке мчался в даль лесов и равнин, вонзая шпоры в бока черного коня.

Как часто он с горя вызывал на бой лесного дикаря — бородатого кентавра и пронзал его копьем в пылу охоты… И не один бородатый кентавр, падая, судорожно сжимал кулаки и обливался кровью.

Как часто он стоял над трупом лесного бородача с лошадиным туловищем, не будучи в силах позабыть ее.

Еще с конца копья сочилась алая кровь, а он кричал в лесных чащах над ручьем: «О, если б мне увидеть ее и изменить прошлое…»

И откуда-то издали приближался ропот. Ропот Ночной птицы. Где-то покачивались лесные вершины и можно было слышать: «Ты увидишься, но прошлого не изменишь, пока не придет смерть и не покроет тебя хитоном своим…»

Холодная струйка ручья, наскочив на подводный камень, журчала: «Безвременье, птичье безвременье ночи…»

Скоро призывный рог возвестил о новообъявленной повелительнице этих стран, и вдоль дорог потянулись рыцари на поклон к далекому северному городу.

А у трона юная повелительница говорила новые речи: «Ныне я принесла свет с вершин… —

Пусть все просветятся, и никто не останется во тьме…

Прежде вас звали на вершины за счастьем, а теперь я его даром даю вам;

Идите и берите…»

Так она говорила в нежно сверкающих ризах и в алмазной короне, улыбалась особенной улыбкой… чуть-чуть грустной…

В голосе ее был вздох прощенья после бури, а в изгибе рта — память об угасшем горе…

Подходили рыцари, закованные в броню, преклоняли колени на ступеньках трона, держа в руках свои головные уборы.

И всякому она протягивала руку, белую, как лилия, ароматную, и он прикладывал ее к устам.

Всякому улыбалась.

Но вот преклонил колени молодой красавец, смотревший на королевну глазами, темными, как могила.

Он испуганно помертвел.

И все заметили, что и она чуть-чуть бледнела и улыбка сбежала с малиновых уст.

Потом она холодно протянула ему руку.

Мимолетное облачко грусти и невыразимой нежности затуманило ее взор, когда он склонил пред ней буйную голову.

А когда он взгляну на нее, ее взор снова покрылся налетом равнодушия.

И рыцарь вышел из тронной залы, пошатываясь, и никогда не возвращался обратно.

А прием продолжался… Рыцари, закованные в броню, преклоняли колени пред троном, держа в руках шлемы.

И заря, падая сквозь высокие стрельчатые окна, горела алым блеском на их панцирях.

Молодой рыцарь вернулся из далекого, северного города. Он проводил дни и ночи в приюте уединений.

Тут бил фонтан. Холодные струи разбивались о гладкий мрамор.

Казалось, шумели бледным, фонтанным утром. Разражались задушевным смехом.

Это были только холодные струи.

Из колодезной глубины кивал ему грустный лик — пережитое отражение.

Он шептал: «Милая, я знаю — мы еще увидимся, но только не здесь.

Я знаю — мы увидимся… Время нас не забудет!

Где же это будет?»

Так он предавался мечтам, а струи в печали шептали: «Это будет не здесь, а там…»

«Брунхильд, где ты, Брунхильд», — звал во сне Зигфрид.

Однажды рыцарь услышал за спиной шорох одежды; это стояла задумчивая женщина в черном: в ее глубоких очах отражалась бездна ночи.

И он понял, что это — смерть.

Она склонилась над сидящим, накрыла черным плащом. Повела в последний приют.

Шли они вдоль берега реки. У ног их катились свинцовые волны.

Как паруса, надувались их черные, ночные плащи под напором северного ветра.

Так шли они вдоль речного берега на фоне золотого рассвета.

С этого дня рыцарь пропал. Потом говорили про памятное утро.

Этим утром видели скелет.

Он тащился к замку на заре, шурша облетевшими листьями.

Он прижимал к ребрам скрипку, и визгливый танец смерти, слетая со смычка, уносился в осеннюю даль.

Пролетали холодные облака. Облетала лесная заросль.

У серебряного ручейка отдыхал сутулый колосс. Он сидел, подперев рукой громадную голову. Горевал о годах… минувших…

Он был одинок в этом мире. Ведь он был только сказкой.

Глубоко вздыхал сутулый гигант, подперев рукой громадную голову… Это была тень убитого дракона Фафнира.

…Холодная струйка ручья прожурчала: «Безвременье…» Над водой показалась голова беспечной речной жительницы…

…Она плескала и плавала… Удивленно улыбалась. И смеялась звонко, звонко. Уплывала вдоль по течению…

И сутулый Фафнир горько покачал головой. И долго сидел в задумчивости…

Потом он стал бродить над лесными вершинами, одинокий, непонятный…

Было тихо…

…Холодная струйка… прожурчала: «Безвременье, Савва, Хегин, Брунхильд, Зигфрид» и — смолкла.

Вечно юная королевна сидела на троне. Кругом стояли седые рыцари, испытанные слуги.

Вдруг заходящее солнце ворвалось золотою струей. И грудь повелительницы, усыпанная каменьями, вспыхнула огоньками.

С открытой террасы влетела странная птица. Белая, белая. И с пронзительным криком прижалась к ее сверкающей груди.

И все вздрогнули от неожиданности: в ясном взоре птицы белой трепетали зарницы откровений. И королевна сказала: «Она зовет меня за собой… Я оставлю вас!»

Так сказав, она тихо протянула руку к самому старому рыцарю, закованному в броню, и слезы, как жемчуг, покатились по старым щекам его.

Опираясь на эту руку, она сошла с трона и, сходя, послала воздушный поцелуй опечаленным рыцарям.

Она вышла на террасу. Смотрела на белую птицу, указывающую путь. Медленно скользила вперед, поддерживаемая ветерком.

Она смеялась и шептала: «Я знаю».

Опечаленные рыцари стояли в зале, опершись на мечи, склонив головы… И говорили: «Неужели должны повториться дни былых ужасов!..»

Но тут вспыхнул пустой трон белым сиянием, и они с восторгом поглядели на него, улыбаясь сквозь слезы просветленными лицами, а самый старый воскликнул: «Это память о ней!»

«Вечно она будет с нами!..»

Из глаз Золотой Змеи смотрящей на спящего Зигфрида тихо струились светлые слезы.

Была золотая палата. Вдоль стен были троны, а на тронах — северные короли в пурпурных мантиях и золотых коронах.

Неподвижно сидели на тронах — седые, длинно-бородоые, насупив косматые брови, скрестив оголенные руки.

Между ними был один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Перед каждым горел светильник.

И была весенняя ночь. И луна глядела в окно…

И вышли покорные слуги. На серебряных блюдах несли чаши с крепким вином. Подносили крепкое вино северным королям.

И каждый король, поднимаясь с тяжелого трона, брал оголенными руками увесистую чашу, говорил глухим, отрывистым голосом: «Слава почившей королевне!..»

Выпивал кровавое вино.

И после других поднялся последний король, чья мантия была всех кровавей, чья борода была всех белей.

Он глядел в окно, а в окне тонула красная луна среди сосен. Разливался бледный рассвет.

Он запел грубым голосом, воспевая жизнь почившей королевны…

Он пел: «Пропадает звездный свет. Легче грусть.

О, рассвет!

Пусть сверкает утро дней бездной огней перламутра!

О, рассвет!.. Тает мгла!..

Вот была и нет ее… Но знают все о ней.

Над ней нежно-звездный свет святых!»

И подхватывали: «Да пылает утро дней бездной огней перламутровых».

Так шумел хор северных королей.

И пока бледнела ночь, бледнели и гасли светильники, а короли расплывались туманом.

Это были почившие короли, угасавшие с ночью.

Им прислуживали валькирии.

Дольше всех не расплывался один, чья мантия была всех кровавей, чья борода всех длинней…

Бледным утром на горизонте расплывались влажные, желтые краски. Горизонт был завален синими глыбами.

Громоздили глыбу на глыбу. Выводили узоры и строили дворцы.

Громыхали огненные зигзаги в синих тучах.

Бледным утром хаживал среди туч убитый дракон Фафнир.

Молчаливый Фафнир опрокидывал синие глыбы и шагал по колено в тучах.

В час туманного рассвета сиживал у горизонта на туче, подперев безбородое лицо.

Беззвучно смеялся он каменным лицом, устремляя вдаль стеклянные очи.

Задвигался синими тучами. Пропадал, сожженный солнцем…

Справа и слева были синие, озерные пространства, подернутые белым туманом.

И среди этих пространств поднимались сонные волны, и на сонных волнах качались белоснежные цветы забвения.

Знакомые лотосы качались над водой, и над озерной глубью неслись странные крики.

То кричали незнакомые птицы, прильнув белой грудью к голубым волнам.

На островках и близ островков отдыхали сестры в белых одеждах и с распущенными волосами, словно застывшие. С чуть видным приветом кивали тревожным птицам. Встречали прилетающих братьев в последней обители.

А на ясном горизонте высился огромный сфинкс. Подняв лапы, ревел последний гимн бреду и темноте.

Белые мужчины и женщины следили истомленными очами, как проваливался последний кошмар. Сидели успокоенные, прощаясь с ненастьем.

Неслись глубокие звуки и казались песнью звездных снов и забытья: это лотосы плескались в мутной воде.

И когда рассеялись последние остатки дыма и темноты, на горизонте встал знакомый и чуть-чуть грустный облик в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Он ходил по горизонту меж лотосов. Останавливался, наклонив к озерной глубине прекрасный профиль, озаренный чуть видным, зеленоватым нимбом.

Ронял розу в озерную глубину, утешая утонувшего брата.

Поднимал голову. Улыбался знакомой улыбкой… Чуть-чуть грустной…

И снова шел вдоль горизонта. И все знали, кто бродит по стране своей.

Тянулись и стояли облачка. Адам с Евой шли по колено в воде вдоль отмели. На них раздувались ветхозаветные вретища.

Адам вел за руку тысячелетнюю морщинистую Еву. Ее волосы, белые, как смерть, падали на сухие плечи.

Шли в знакомые, утраченные страны. Озирались с восторгом и смеялись блаженным старческим смехом. Вспоминали забытые места.

На отмелях ходили красные фламинго, и на горизонте еще можно было различить Его далекий силуэт.

Здесь обитало счастье, юное, как первый снег, легкое, как сон волны.

В голубых небесах пропадали ужасы ночи.

Иногда на горизонте теплилось стыдливое порозовение, как благая весть о лучших днях.

Здесь и там на своих длинных, тонких ногах дремали птицы — мечтали. Иногда они расправляли легкие крылья и, сорвавшись, возносились.

Резкими, сонными криками оглашали окрестности.

И там… в вышине… сложив свои длинные крылья, неслись обратно в холодную бездну.

И от этих сонных взлетов и сонных падений стояли еле слышные вздохи…

Ах!.. Здесь позабыли о труде и неволе! Ни о чем не говорили. Позабыли все и все знали!

Веселились. Не танцевали, а взлетывали в изящных прыжках. Смеялись блаженным, водяным смехом.

А когда уставали — застывали.

Застывали в целомудренном экстазе, уходя в сонное счастье холодно-синих волн.

По колено в воде шла новоприобщенная святая.

Она шла вдоль отмелей, по колено в воде, туда… в неизведанную озерную ширь.

Из озерной глубины, где-то сбоку, вытягивалось застывшее от грусти лицо друга и смотрело на нее удивленными очами.

Это была голова рыцаря, утонувшего в бездне безвременья…

Но еще час встречи не наступил.

И спасенный друг чуть грустил, бледным лицом своим опрокидываясь в волны, и его спокойный профиль утопал среди белых цветов забвенья.

Кругом было синее, озерное плескание.

Был только один маленький островок, блаженный и поросший росистой осокой.

На востоке была свободная чистота и стыдливое порозовение. Там мигала звезда. Отражалась в волнах и трепетала от робости.

С севера несся свежий ветерок.

А вдоль горизонта на западе пропадали пятна мути. Тянулись и стояли кудрявые облачка.

Она сидела на островке в белом, белом и смотрела вдаль.

Она пришла сюда из земных стран… И ей еще предстояли радости.

И вот сидела она усталая и спокойная, после дня скитаний.

Над ней кружились две птицы. Это были лебеди.

И день проходил. Сонная, она опустила голову в осоку; и капали с осоки на ее голову слезы. Спала.

Сквозь сон она следила за двумя странными птицами.

Они ходили близ островка по отмели.

А потом уже началось первое чудо этих стран.

Сквозь сон она подсмотрела, как ходил вдоль песчаной отмели старичок, колотя в небесную колотушку.

Это был ночной сторож.

Он ходил близ границ сонного царства. Перекликался с ночными сторожами — старичками.

Утром она проснулась. На востоке теплилось стыдливое порозовение.

Там блистала Утренняя Звезда.

А вдоль отмели брел ветхий старичок в белой мантии.

В одной руке он держал большой ключ, а другой добродушно грозил молодой праведнице.

Согбенный и счастливый, он пожимал ее холодные руки. Задушевным голосом выкрикивал сонные диковинки.

Шутливо кричал, что у них все — дети, братья и сестры.

Говорил, что еще не здесь последняя обитель. Советовал сестрице держать путь на северо-восток.

Поздравлял старый ключарь сестру свою со святостью. Перечислял по пальцам дни благодати.

Объявлял, что у них нет именинников, а только благодатники.

Глазами указывал на забытые места.

Еще многое открыл бы ей старый шутник, но он оборвал свою ласковую речь. Побрел торопливыми шагами вдоль отмели, торопясь исполнить поручение.

А она пошла на северо-восток.

И там, где прежде стояла она, уже никого не было. Был только маленький блаженный островок, поросший осокой.

А кругом было синее, озерное плескание.

Волны набегали на блаженный островок. Уходили обратно в синее пространство.

Только сидели две белые птицы. Это были лебеди.

Вот они полетели на туманный запад.

Иногда ей попадался молодой отшельник, сонный, грустно-камышовый, в мантии из снежного тумана и в венке из белых роз.

Его глаза были сини, а борода и длинные кудри — русы.

Иногда он смотрел ей в глаза, и ей казалось, что за грустной думой его пряталась улыбка.

Смотря на нее, он веселился знамением, а его мантия казалось матово-желтой от зари…

Тогда бездомный туман блуждал по окрестностям.

Иногда в глубине канала выходил из вод кто-то белый-белый, словно утопленник из бездны ночи.

И она привыкла видеть утопленника, выходящего посидеть на вечерней заре.

Белая птица тонула в озерных далях, погружаясь в сон.

И еще раз сказал Бхуми: «Это ли еще счастье! Дети мои!..» И бездомный туман стал редеть.

В полночь все стало ясно и отчетливо. Они слышали — что-то совершилось в зарослях. Отводили глаза в сторону.

Блистали далекие глаза Золотой Змеи. Смотрели на небо. Ожидали новой звезды.

По отмели шел старичок в белой мантии и с ключом в руке. Луна озаряла его лысину. С ним был незнакомец.

Оба были в длинных ризах, мерцающих бледным блеском. Оживленно болтали. Кивали на восток.

Крикнула Бхуми им: «Лунная ночь!» А старичок захохотал, потрясая ключом своим…

«Это что, — кричал он в восторге, — а вот что будет утром!

Все ваши звезды не стоят одной Утренней Звезды…»

Так сказав, он оборвал свою ласковую речь и побежал вдаль, торопясь исполнить поручение.

С ними остался незнакомец. Он закричал, что близится время.

Что это — их последняя ночка; что на заре он разбудит их, чтобы указать на Явленного.

Что вот — будет, будет — и объявится, и все полетят…

Это был мощный старец с орлиным взглядом, а Бхуми шептала: «Слушайте его. Он первый в этих тайнах. Много диковинок он знает. Еще он удивит нас».

Глубоко потрясенные, они следили взглядом, как удалялся странный старец, мерцающий бледным блеском.

Утром все посерело. Тонул красный месяц. И осталась Бхуми одна на берегу.

Обернулась белой чайкой Бхуми, наставница, и, крича, унеслась в сапфировую синь.

Тонул красный месяц.

Они пришли в свое камышовое жилище. Замечтались в сонной сказке. Это была последняя ночь.

Они видели сон… Кто-то белый, в мантии из снежного тумана, гулял вдоль озерных пространств, роняя в озерную глубину тающие улыбки, чуть-чуть грустные.

Над его головой сверкал зеленоватый нимб. Они узнали в нем своего камышового отшельника.

И он говорил им проникновенным голосом: «Птицы! Мои милые Птицы!

Белые птицы! Вознесемся в свободной радости с утренним ветерком!..»

И сквозь сон слышали они птичий свист: то на отмелях пели лебеди.

Он им шептал: «Бедные птицы!..» И его голос грустно дрожал.

«Мы не умрем, но изменимся вскоре, в мгновение ока, лишь только взойдет солнце.

Уже заря…

Дети мои! Птицы мои!..»

И они очнулись… И увидели, что сон их не сон, потому что Он стоял, раздвигая стебли камышей, и шептал им все то, что они видели во сне…

А уж вдали слышался голос странного старца, призывающего всех к птичьей радости…

Ударил колокол. Зигфрид открыл глаза и проснулся.

С востока уже блеснула утренняя звезда.

На заре Гунтер, Зигфрид и Гутторн с дружиной двинулись в путь.

Владения короля Атли-Аттованда начинались тут же, за Рейном, гранича с королевством Гьюкингов, и Гунтер, Зигфрид и Гутторн в сопровождении небольшой конной дружины уже на пятый день добрались до его замка.

Грозный повелитель гуннов, известный повсюду своей суровостью, принял их необычно ласково. Когда же он посмотрел на Зигфрида, на его широком скуластом лице появилась довольная усмешка. Но Зигфрид не узнал того, кого когда-то давно освободил от проклятья, наложенного злым карликом, и спас от ужасного драконьего обличья.

— Мы приехали сватать твою сестру Брунхильд, — сказал молодой Вольсунг, — которая…

— Которая уже соскучилась, дожидаясь тебя, Зигфрид, — с недоумением перебил его Атли-Аттованд. — Ради нее тебе придется пройти сквозь огненную стену, но для такого богатыря, как ты, это, конечно, не страшно. Ну что ж, я буду рад породниться еще раз с обладателем сокровищ Фафнира и потомком самого бога Одина.

— Ты ошибаешься, Атли, — возразил Зигфрид. — Я уже больше года женат. Не я, а мой шурин, король Гунтер из рода Гьюкингов, сватается к Брунхильд и готов пройти ради нее сквозь пламя.

— Да, Атли, это я, Гунтер, сын Гьюки, сватаюсь к твоей сестре, — сказал молодой король, выступая вперед.

Улыбка сбежала с лица Атли-Аттованда, а его и без того узкие глаза превратились в щелки.

— Итак, Зигфрид уже женат, — промолвил он тихо, как бы говоря сам с собой, а потом уже громко добавил: — Моя сестра, Гунтер, по ее собственному желанию достанется тому, кто пройдет к ней сквозь пламя. Если это тебе удастся, она будет твоей женой.

— Это мне удастся, Атли, — гордо ответил Гунтер. — Скажи, где мне найти замок Брунхильд.

Атли снова усмехнулся, но на этот раз хмуро и злобно.

— Поезжайте на юго-восток отсюда, и часа через два вы будете на горе Хиндарфьяль, — ответил он. — Там стоит замок моей сестры, и там ты сможешь доказать свою храбрость, Гунтер.

Друзья попрощались с гунном и уже хотели уйти, но в это время Атли вдруг обратился к Зигфриду:

— Я вижу, ты околдован, мой друг, — сказал он, — ты живешь у Гьюкингов, сын Сигмунда! Твоему шурину это, конечно, нравится — пока ты с ним, на него не нападет ни один враг, но прилично ли для такого героя, как ты, не иметь собственного королевства? Приезжай ко мне, Зигфрид. Я дам тебе большую дружину, с которой ты завоюешь много земель и станешь могущественным королем. Тогда нас с тобой будет бояться весь мир.

Зигфрид улыбнулся Гунтеру, который со страхом ждал его ответа.

— Нет, Атли, — возразил он. — Если бы я хотел стать королем, я бы уже давно им был. Я убил короля Линги и вернул назад королевство отца, но не остался в нем. Я убил Фафнира и захватил золото Андвари, но оно лежит нетронутым в сокровищнице Гунтера. Я не хочу власти! Я не хочу завоевывать чужие земли, Атли! С меня довольно моей славы, доброго имени и верных друзей! Я — вольная птица — я — Вольсунг!

Повелитель гуннов встал со своего трона и подошел к молодому Вольсунгу. Он был широкоплеч и коренаст, но не высок ростом, и его голова едва доходила до груди богатыря.

— Как хочешь, Зигфрид, как хочешь, — промолвил Атли, глядя на него снизу вверх. — Я не буду тебя уговаривать, но помни: придет день, и ты пожалеешь о том, что отказался покинуть Гунтера. И лучшие друзья подчас становятся злейшими врагами. Прощай!

— Странные вещи говорил Атли, — сказал Гунтер, когда они, опять вскочив на лошадей, поскакали по направлению к Хиндарфьялю. — Почему он думал, что это ты, Зигфрид, собираешься жениться на Брунхильд, и почему мы должны когда-нибудь стать врагами?

— Не знаю, Гунтер, — задумчиво отвечал богатырь. — Я тоже многое не понял из его слов. И о колдовстве…

— Зато я понял, — прошептал Гутторн, но так тихо, что его никто не услышал.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричал один из дружинников Гунтера, поднимаясь в стременах и показывая рукой вдаль. — Впереди нас видно зарево.

— Правда, — согласился Зигфрид, посмотрев в ту же сторону. — Это, должно быть, Хиндарфьяль. Жарко же горит пламя вокруг замка твоей избранницы, Гунтер!

Молодой король, не отвечая, пустил своего коня в галоп. Путники промчались по широкой, поросшей кустарником дороге, потом пересекли небольшой лес, и выехав на открытое место, наконец увидели замок Брунхильд. Вокруг горы бушевали вырывавшиеся из-под земли длинные языки пламени. Жар от них был так велик, что чувствовался за несколько сот шагов.

Зигфрид покачал головой.

— Тебе не удастся пройти сквозь огонь пешим, Гунтер, — сказал он. — Ты заживо изжаришься в своей броне. Попробуй проскочить сквозь него на коне.

— Я так и сделаю, — отвечал Гунтер и, недолго думая, вихрем помчался к горе.

Зигфрид и воины из дружины Гьюкингов, затаив дыхание, следили за ним. Король подскакал уже почти к самому огню, но тут конь его встал на дыбы и, несмотря на все понукания всадника, повернул назад. Гунтер с досады рвал на себе волосы.

— Что мне делать, Зигфрид, что мне делать? — воскликнул он, возращаясь к своим спутникам. — Может быть, попробовать еще раз, на какой-нибудь другой лошади?

— Возьми моего Грани, — предложил ему Вольсунг, спрыгнув с коня. — Я думаю, он не испугается.

— Спасибо тебе, Зигфрид, я не забуду твоей услуги! — вновь развеселившись, отвечал Гунтер, быстро слезая со своего коня и садясь верхом на серого жеребца Вольсунга. — На нем я преодолею любую преграду. Вперед, Грани!

Но конь не тронулся с места — он признавал только своего хозяина.

— Вперед, Грани! — крикнул Зигфрид, надеясь, что тот его послушается.

Умное животное искоса посмотрело на него, в раздумье повело ушами и вдруг неожиданным резким движением сбросило с себя Гунтера.

— Клянусь всеми богами, — проворчал Гьюкинг, подымаясь с земли, — я в первый раз падаю с лошади! Но мне не обидно. Твой конь, Зигфрид, так же могуч, как и ты сам. Но как же мне все-таки достигнуть замка? — воскликнул он снова помрачнев. — Для меня лучше погибнуть, чем вернуться домой с пустыми руками.

— Есть одно средство, — сказал Гутторн, до сих пор безучастно глядевший на неудачи Гунтера. — Мать, умирая, открыла мне тайну заклинаний, с помощью которых люди могут обмениваться своей наружностью. Только их глаза и голос остаются прежними. Превратись на время в Зигфрида, а Зигфрид пусть превратиться в тебя.

Что-то шевельнулось в памяти у Зигфрида после этих слов. Какой-то давний сон, всплеск воды, в которой он сам видел себя со стороны, будто бы раздвоившись. «Только тогда меня звали, кажется, Хегин, а как же звали девушку?» — пронеслось у него в голове и погасло.

— Но я не хочу жениться на Брунхильд в чужом образе, — возразил Гунтер.

— Тогда на ней может жениться Зигфрид, приняв твое обличье, — ответил Гутторн. — А на следующий день вы снова станете самими собой.

— Нет, — решительно сказал Гунтер, — я не буду рисковать жизнью друга даже ради такой красавицы.

— Не бойся, — рассмеялся Зигфрид, — Грани легко перенесет меня через огонь.

Гунтер долго колебался, но стыд перед неудачей пересилил его сомнения, и он, в конце концов уступил настояниям друга.

Не желая, чтобы их дружинники знали, что они собираются сделать, молодой король, Зигфрид и Гутторн скрылись в лесу, и, когда, спустя полчаса, они вновь вышли оттуда, Зигфрид стал уже Гунтером, а Гунтер — Зигфридом.

Еще и еще раз послышался Зигфриду знакомый всплеск воды, как во сне и чей-то ласковый голос, обволакивающий с ног до головы. «Девушку звали Савва!» — кто-то шепнул ему. Зигфрид прислушался. Это была птица. Но в тот же миг она скрылась в ветвях раскидистой ели.

Только меч, по-прежнему висевший на боку у Вольсунга, да его большие голубые глаза могли бы выдать обман, но поджидавшие на опушке воины ничего не заметили.

— Ну и силен же ты, Зигфрид! — прошептал Гунтер на ухо приятелю. — Теперь, когда у меня твои руки, я могу вырвать с корнем большое дерево.

— И ты тоже не слаб, — ответил богатырь. — Но я боюсь, что меня не узнает даже Грани.

И, подойдя к своему коню, он заговорил с ним вполголоса:

— Успокойся, Грани, успокойся. Это я, твой хозяин.

Не зная, чему верить — своим ушам или глазам, — могучий жеребец тревожно заржал, переступая с ноги на ногу, но, когда Зигфрид вскочил в седло, привычным движением взялся за поводья, он сразу успокоился и, подчиняясь руке Вольсунга, как птица, рванулся вперед, навстречу огненной преграде.

— Скачи, скачи, — чуть слышно произнес Гутторн. — Может, ты найдешь свою погибель, и тогда твои богатства достанутся мне. — Он еще не договорил последних слов, как Зигфрид достиг горы и исчез в окружавшем ее пламени. На одно мгновение нестерпимый жар охватил его со всех сторон, опаляя брови и волосы, но тут же в лицо снова пахнул прохладный ветер, Грани проскочил сквозь огонь и поскакал вверх по склонам Хиндарфьяля.

Навстречу Зигфриду из дверей замка выбежала Брунхильд.

— Это ты, это ты! — радостно воскликнула она, но потом неожиданно остановилась и широко раскрытыми глазами уставилась на Вольсунга.

Зигфрид тоже молчал, не зная, что сказать. «Какая красавица! — подумал он. — Но мне кажется, что я не только слышал ее имя, но уже и видел ее когда-то. Неужели во сне?»

— Кто ты такой? — вдруг резко спросила Брунхильд.

Вольсунг смутился: он не любил лгать.

— Я король Гунтер, сын Гьюки, — проговорил наконец.

— А откуда у тебя этот конь и этот меч? — все так же резко продолжала выпытывать девушка.

— Коня и меч мне дал мой шурин Зигфрид, — нерешительно отвечал богатырь. — Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Твой шурин Зигфрид? — внезапно побледнев, повторила Брунхильд, не отвечая на его вопрос. — Твой шурин Зигфрид?.. Так значит, Зигфрид женат?

— Да, женат на моей сестре Кримхильде, и уже больше года, — промолвил Вольсунг.

«Как странно! Она говорит так, как будто меня знает», — добавил он про себя.

Бывшая валькирия опустила голову, и закрыв лицо руками, пошла обратно к замку. На пороге она обернулась и уже спокойно сказала:

— Прости меня, я забыла свое обещание. Ты прошел сквозь пламя и я должна стать твоей женой. Добро пожаловать, супруг мой!

Зигфрид медленно слез с коня и неохотно последовал за девушкой в замок. Так же неохотно принял он ее приглашение сесть за богато убранный стол и почти не притронулся к стоящим на нем кушаньям.

Брунхильд пристально посмотрела на него.

— Ты чем-то недоволен? Может быть, я тебе не нравлюсь? — спросила она.

— Кому не понравится такая красавица, как ты! — искренне произнес Зигфрид. — Но я проделал длинный путь, устал и хочу лечь.

Не говоря ни слова, Зигфрид встал и, стараясь не смотреть на девушку, пошел в спальню.

Тут он как был, в броне и кольчуге, бросился на кровать, положив рядом с собой вынутый из ножен меч.

— Разбуди меня утром пораньше, — пробормотал он и тут же притворно захрапел.

Ночная тьма еще не успела рассеяться и небо на востоке еще только начинало светлеть, когда Зигфрид поднялся на ноги.

«Мне нужно ехать, и как можно скорей, — решил он. — Лгать я не умею, да и Гунтер, наверное, устал меня дожидаться».

— Скажи, Брунхильд, — обратился он к девушке, — когда и как я смогу взять тебя с собой?

— Это не трудно сделать, Гунтер, — отвечала красавица. — Огонь вокруг горы Хиндарфьяль вырывается из пещер гномов, которые раздули его по моей просьбе. Они же и потушат его, лишь только ты вторично проедешь над ними. Тогда ты пришлешь за мной свою свиту и лошадей.

— Хорошо, я сейчас же еду, — сказал Зигфрид, радуясь, что вскоре уже не надо будет притворяться.

— Подожди, Гунтер, — вдруг что-то вспомнила Брунхильд, поспешно снимая с пальца маленькое золотое кольцо и подавая его богатырю. — Вот Андваранаут, кольцо гнома Андвари. Говорят, на нем лежит проклятье и оно приносит гибель всем, кто его носит. Если ты не боишься, прими его от меня. Мне оно больше не нужно.

— Андваранаут! — вскричал Зигфрид вне себя от удивления. — «Мое кольцо», — хотел он добавить, так как ясно помнил, что нашел его в сокровищах Фафнира, но вовремя удержался и уже спокойно сказал:

— Спасибо, Брунхильд, я беру его. Скажи только, как оно к тебе попало?

— Не все ли тебе равно, Гунтер? — с печальной улыбкой промолвила Брунхильд. — Может быть, когда-нибудь ты и сам об этом узнаешь, а сейчас поезжай. Я буду ждать твою свиту.

В высоком утреннем небе под вершиной горы раздался одинокий тревожный крик лебедя.

Не сказав больше ни слова, Зигфрид со вздохом облегчения вышел из замка и пустился в обратный путь. Он был так погружен в свои мысли, что даже не заметил, как снова проехал сквозь пламя, которое после этого тут же, словно по волшебству, погасло. Гунтер нетерпеливо поджидал его на опушке леса. Рядом с ним стоял Гутторн. На его лице при виде Вольсунга появилась кислая гримаса.

— Посылай за Брунхильд лошадей и дружину, Гунтер, — тихо сказал Вольсунг молодому королю, подъезжая к нему, — и через какой-нибудь час ты увидишь свою жену.

Снова высоко в поднебесье тревожно вскрикнула птица.

И Зигфрид рассказал Гьюкингу обо всем, что произошло между ним и Брунхильд, умолчав, однако об Андваранауте, который сам не зная почему, спрятал на своей груди.

Чей-то знакомый голос шепнул ему:

Путь пилигрима

К вершинам вдаль,

Где сладким жалом

Стонет печаль…

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги