Змея на груди

Глава двадцать первая

Ночью разразился настоящий ураган. Сверкали молнии, и оглушительно гремел гром. Ветер завывал в трубе, дребезжал стеклами окон. Пульхерия спала на втором этаже. Неожиданно форточка распахнулась и принялась неистово мотаться из стороны в сторону. Пришлось вылезти из-под теплого одеяла, чтобы ее закрыть.

Она выглянула в окно. В этот момент сверкнула молния и на мгновение осветила двор. Перед домом кто-то стоял. Когда тьма вновь завладела двором, Пульхерия до рези в глазах продолжала в нее вглядываться. Наконец при новом всполохе молнии отчетливо увидела, что двор пуст.

– Начинается. Легкий шизоидный статус перешел в манию преследования, – пробормотала она и вернулась в кровать, но заснуть, как ни старалась, не могла. Память вновь и вновь назойливо подбрасывала ей эпизоды из последних драматических событий.

Неожиданно внизу послышался шум, топот ног, захлопали двери. Раздался чей-то истошный вопль и крики: «Держи вора! Держи вора!» Пульхерия в одной ночной рубашке кубарем скатилась вниз. В комнате Тарасюк и Бульбенко висели на руках какого-то человека. Мужчина пытался их скинуть, но хохлы словно два бульдога намертво вцепились в него. Незнакомец начал, словно карусель, безостановочно крутится на одном месте, однако это ему не помогло. Когда он остановился и приготовился скинуть с себя Тарасюка и Бульбенко, Марина подскочила к нему сзади и врезала ему по затылку скалкой, которую они купили в супермаркете.

Мужчина замер и, как в замедленном кино, осел на пол. Тарасюк и Бульбенко упали вместе с ним.

В комнату на шум, запыхавшись, вбежали Владимир Александрович, Клавдия Ивановна и Анна Тимофеевна. Пульхерия подошла к незнакомцу и стянула с его головы капюшон. Они с Мариной ахнули в один голос. Перед ними собственной персоной предстал их давешний «маньяк».

– Марина, пока он не очнулся, его надо связать. Быстро тащи сюда скотч, – велела Пульхерия.

Марина понимающе кивнула, выбежала из комнаты и вскоре вернулась с рулоном липкой ленты.

– Что здесь происходит? – встревоженно спросил Владимир Александрович.

У Клавдии Ивановны от испуга подкосились ноги, и Анна Тимофеевна принесла ей стул.

– Мы злодия спиймалы, – в один голос объяснили Тарасюк и Бульбенко.

Когда «маньяк» был крепко связан, они его отпустили и поднялись с пола, потом помогли усадить незнакомца возле дивана. Он был все еще без сознания.

– Мы его еще давеча замитылы, – стал рассказывать Тарасюк.

– Ага, – поддакнул ему Бульбенко, – на улице дождь иде, а он за тыном стоит, чего-то выглядае и не заходит.

– Мы подумали, шукае когось, но он стоить и мовчить, – продолжил Тарасюк.

– Мы не сталы его чипаты, покы он за тыном стоял, – пояснил Бульбенко. – Чи жаль его? Хай мокнет, колы ему так хочеться, но, когда он перескочив через тын, мы не выдержали…

– Ага, – кивнул Тарасюк. – Здоровенный, як бугай! Еле справились. Вы добре зробылы, що его скотчем обмотали.

– Спасибо вам, ребята, – Владимир Александрович пожал хохлам руки и растроганно произнес: – Родина вас не забудет. Вы нам, можно сказать, жизнь спасли!

– Да чего уж там, – смущенно пробормотал Бульбенко.

– Нечего тут выглядаты, – добавил Тарасюк.

– Интересно, кто он такой? – спросила Клавдия Ивановна.

– А мы его сейчас допросим, – пообещал Владимир Александрович, – вот он придет в себя, и мы устроим ему перекрестный допрос.

– Здорово я его огрела. На макушке уже шишка выросла, – заметила Марина.

Пульхерия подошла к «маньяку» и присела на корточки. Даже сидя на полу, он производил впечатление человека огромного. Влажная трикотажная рубашка прилипла к телу, придавая устрашающий вид его мускулатуре.

– Осторожно, Пуляша, он не стерильный, – пошутила Марина.

– Тихо ты! Нашла время шутить, – сердито прикрикнул на нее отец.

Пуля быстро обшарила куртку великана и достала из кармана водительские права, пачку жевательной резинки, влажный носовой платок и ключи от машины. Затем встала и пнула его ногой в лодыжку. Здоровяк открыл глаза и попытался приподняться, но Пульхерия придавила его ногу своей ногой.

– Сиди тихо, и мы не сделаем тебе больно, – пригрозила она.

– Я боли не боюсь, – вяло ответил здоровяк, пытаясь связанными руками дотянуться до макушки.

– Боли боятся все, и ты не исключение…

– Пульхерия, разреши мне с ним поговорить по-мужски, – вмешался Владимир Александрович. Повернувшись к жене и домработнице, он приказал: – Девочки, идите отдыхать, вы устали. Мы вам завтра все расскажем.

– Вот еще! Мы не устали. Нам тоже интересно, что ему от нас было нужно, – решительно возразила Клавдия Ивановна и умоляющим голосом добавила: – Володя, мы с Нюрой будем сидеть в уголочке тихо, как мышки, и не станем вам мешать.

Владимир Александрович махнул рукой и вернулся к незнакомцу.

– Кто ты такой и что ты здесь высматривал?

– Егор Васильевич Кружков, – прочитала Пульхерия, – водительские права категории «Е». Владимир Александрович, позвольте мне задать ему пару вопросов.

Отец Марины с явным неудовольствием отошел в сторону.

– Зачем ты следил за нами, если знаешь, где мы живем?

– Я не следил, я вас охранял.

– Охранял? Интересно, от кого?

– Не знаю. Мне было велено. Вот я и исполнял приказ.

– Чей приказ?

– Всеволода Вениаминовича Вольского.

– Понятно. Ты тот самый Егорушка… – догадалась Пульхерия и осеклась, заметив недоуменный взгляд великана. – Я слышала, как он о тебе расспрашивал Осипа, – пояснила она. – Всеволод Вениаминович считает, что нам угрожает опасность?

– Он говорил мне только о вас. О вашей подруге я ничего не знаю.

– Почему он не предупредил меня?

– Он сказал, что вы гордая и от помощи обязательно откажетесь.

– Хорошо, тогда последний вопрос. Зачем было представление в супермаркете устраивать?

– Я ничего не устраивал. Вы так долго по магазинам ходили, что я просто устал. Я только хотел, чтобы вы побыстрее домой поехали. Развяжите меня, пожалуйста. Со связанными руками я вас охранять не смогу.

– В таких охранниках я не нуждаюсь, – гордо заявила Пульхерия, – и о своей безопасности могу сама позаботиться.

– Всеволод Вениаминович именно так мне и сказал, – усмехнулся Егорушка.

– Пуляша, – вмешалась Марина, – раз уж все выяснилось, может быть, мы его все-таки развяжем? Посмотри, он весь промок, не дай бог, простудится. К тому же у него, наверное, голова болит.

– Добрейшей души человек, – кивнула в сторону подруги Пульхерия, – она тебе сразу поверила, но я – не она. Пока я не дозвонюсь Вольскому, я тебя развязывать не буду. Мариша, принеси, пожалуйста, мой мобильный.

Пока Марина отсутствовала, все молчали. Наконец она вернулась с телефоном. Пуля набрала номер Вольского, который он дал ей еще на автовокзале. Всеволод Вениаминович ответил сразу, словно держал телефон в руке.

– Слушаю вас.

– Всеволод Вениаминович, я вас не разбудила?

– Нет, Пульхерия Афанасьевна, я ложусь поздно. Что-то случилось?

– Как выглядит ваш телохранитель, которого вы ко мне приставили?

– Очень высокий, с развитой мускулатурой и коротко стриженный. Зовут Егором Кружковым. Вы, как я понимаю, его уже вычислили?

– Не только вычислили, но уже поймали и даже связать успели.

– Да, Пульхерия Афанасьевна, снимаю шляпу. Хотите у меня поработать?

– В качестве телохранителя?

– А вы согласитесь?

– Вряд ли…

– Жаль. Советую вам от его услуг пока не отказываться.

– Вы серьезно считаете, что это необходимо?

– Да.

– Хорошо, пусть будет по-вашему. Пару дней я его потерплю, а там посмотрим. До свидания.

– Выходит, допрос отменяется? – спросила Клавдия Ивановна.

Пульхерия пожала плечами.

– Может, мы ему здесь на диване постелим?

– Раз его охранять поставили, пусть на посту стоит, – безжалостно заявила Пульхерия.

– В такую погоду хозяин собаку на улицу не выгонит, – возразила сердобольная Клавдия Ивановна. – Молодой человек, хотите горячего чаю? Вы, наверное, замерзли?

– Клавдия Ивановна, может, вы ему еще свою теплую постель уступите? – ехидно произнесла Пуля.

– Какая же ты, Пуляша, недобрая. Человек тебя охранял, здоровьем своим рисковал…

– Пуляша, а от кого он тебя охраняет? – прервал жену Владимир Александрович.

– От меня самой, – усмехнулась она.

– Не хочешь говорить? – с обидой в голосе спросил он.

– Поздно уже. Я вам потом все обязательно расскажу. Кстати, с днем вашего рождения, Владимир Александрович. Я вас первой поздравляю. Желаю здоровья и хорошего настроения, а все остальное мы на базаре купим.

Все принялись дружно поздравлять юбиляра.

Здоровяка освободили от скотча, и он без посторонней помощи поднялся с пола, но потом еще несколько минут потирал затекшие руки и, морщась от боли, с недовольной миной трогал здоровенную шишку на затылке.

Анна Тихоновна принесла бутылку коньяка и бокалы. Всем налили, даже телохранителю, выпили за здоровье юбиляра. Потом Тарасюк и Бульбенко пошли к себе. Марина принесла одеяло и подушку.

– Пульхерия, а про какого Всеволода Вениаминовича Вольского вы тут говорили? – неожиданно поинтересовалась Клавдия Ивановна. – Володя, не тот ли это Вольский, из-за которого погиб мой отец?

– Клава, поздно уже, – Владимир Александрович обнял жену, – все устали. Мы об этом завтра поговорим.

– А почему завтра? Я хочу сейчас, – капризно надув губы, словно маленькая девочка, запротестовала Клавдия Ивановна.

– По этому поводу я с вами сама хотела поговорить, только после празднования, – сообщила Пульхерия, – давайте оставим все до утра. У меня от усталости все мысли в голове путаются.

Клавдия Ивановна пожала плечами и вышла из комнаты, но Пульхерия видела, что сделала она это с большой неохотой.

С утра Анна Тихоновна всех загрузила работой, и Пульхерии некогда было поговорить с Клавдией Ивановной. Она то чистила картошку, то разделывала селедку, то замешивала тесто. Владимир Александрович, как проснулся, сел возле телефонного аппарата, который с раннего утра звонил беспрестанно. Прислали даже телеграмму с поздравлениями от мэра.

Гостей ожидали немного: пара давних друзей с женами, нынешний главный редактора журнала, в котором Владимир Александрович проработал много лет, без жены и старший сын Марины с женой и дочкой.

Первым прибыл Семен Кузяев с супругой Иоландой Марленовной. Семен Васильевич был в свое время известным литературным критиком, с ним все предпочитали не ссориться, но с Владимиром Александровичем они действительно были очень дружны. Ходили друг к другу в гости, а Иоланда Марленовна с Клавдией Ивановной были лучшими подругами.

Семен Васильевич свою жену называл ласково Ладусей, а Марина за глаза звала Дуськой. Она ее терпеть не могла, и Пульхерия тоже. Но «показывать свой характер» мать Марине строго-настрого запретила еще в ранней молодости, этот же запрет относился и к Пульхерии.

Иоланда Марленовна была дамой манерной. Она пила чай, отставив мизинец далеко в сторону, с ножом ела даже котлеты, отправляла в ярко-малиновый рот малюсенькие кусочки и через каждую минуту, сложив губы куриной гузкой, промокала их салфеткой. После обеда грациозно стучала папиросой «Казбек» по крышке коробки, потом вставляла ее в длиннющий мундштук, закуривала и деликатно в сторону выпускала уголками губ огромные клубы дыма.

Ее мать была из купеческой семьи и окончила институт благородных девиц, а отец, как говорила сама Иоланда Марленовна, был «революционЭром». В некоторых словах она произносила «Э» вместо «Е»: патЭфон, шинеЭль, пионЭр, селекционЭр.

Она очень любила рассказывать молодежи о героическом прошлом своего отца, который участвовал в Перекопо-Чонгарской операции, после которой взял себе революционный псевдоним Марлен Чонгарский. Это была единственная деталь, которая повторялась во всех ее рассказах. Все остальные подробности совершенно не походили на предыдущие. В ее повествовании каждый раз появлялись новые эпизоды, которые подозрительно напоминали показанный накануне фильм о революционном или военном прошлом нашей страны.

Однажды Иоланда Марленовна в сто первый раз поведала Пульхерии, что в ее шкафу до сих пор хранится шинЭль, в которой папа брал Перекоп. Пульхерия в сто первый раз выслушала ее и, даже не стараясь скрыть иронии, заявила, что после ее патриотических рассказов она просто влюбилась в духи «ШинЭль № 5». Иоланда Марленовна сделала вид, что иронии не поняла, окинула ее презрительным взглядом и процедила сквозь зубы:

– Деточка, – всех, кто был моложе, она называла деточками, – не «ШинЭль № 5», а «Шанэль № 5». Кстати, у тебя хороший вкус – это и мои любимые духи.

Выйдя замуж за Семена Кузяева, эта женщина взяла себе двойную фамилию Чонгарская-Кузяева и посвятила всю свою жизнь мужу, так как более посвящать ее ей было некому. Иоланда Марленовна часто повторяла, что ради своей любви к Семену она отказалась от детей, при этом было совершенно непонятно, что это означает: она не захотела иметь детей или не могла?

Зато эта дама охотно принимала участие в воспитании чужих детей, в частности, своей подруги Клавы. Начитавшись Макаренко и Ушинского, вообразив, что лучше всех разбирается в педагогике, она щедро делилась своими советами, как правильно воспитывать детей, и все время норовила поговорить с Мариной по душам, тем самым приводя ее в бешенство. Запиралась с ней один на один в комнате и, проникновенно глядя в глаза, словно удав на кролика, задушевно говорила: «Марина, деточка, а теперь расскажи мне ВСЮ правду. Ведь мне-то ты можешь ее рассказать, я твоя лучшая подруга и тебя даже под страхом смерти не выдам». Наивная Марина поначалу клевала на такую примитивную наживку, но вскоре узнала, что все, что она рассказывает своей «лучшей подруге», потом во всех подробностях доносится ее матери. Это был хороший урок: она поняла, что в этом мире существует не только благородство, но и предательство.

Когда у Марины появились свои дети, Иоланда Марленовна и тут решила помочь с воспитанием, но Марина проявила завидную твердость и прямо указала, куда ей отправляться со своими советами. Пульхерия хорошо помнила тот скандал в «благородном семействе», после которого ее подруга не общалась с матерью более полугода.

Не обошла Дуська своим вниманием и Пульхерию. Она не уставала повторять ей, что с лишним весом необходимо бороться, и в качестве примера приводила свою сухопарую, жилистую фигуру.

– Вот видишь, – говорила она, оглаживая свои костлявые бедра, – хоть сейчас на подиум. А что с тобой будет в тридцать лет? Ты никогда не выйдешь замуж.

Когда Пульхерии исполнилось тридцать, у нее был сын Степа и она развелась с третьим мужем, так как собралась выходить за четвертого, Иоланда Марленовна заявила:

– Вот видишь, у меня нет ничего лишнего. Я в свои шестьдесят выгляжу как в тридцать, а от тебя уже третий муж сбегает. Что с тобой будет, когда тебе исполнится сорок?

Время действительно почти не отражалось на внешности Дуськи. Хотя на сколько лет может выглядеть скелет, обтянутый кожей? Он и в сорок, и в восемьдесят лет будет все тем же скелетом.

Когда хлопнула калитка и послышался прокуренный бас Иоланды Марленовны, Пульхерия содрогнулась и внутренне напряглась в ожидании очередного бестактного замечания в свой адрес, но, как это ни странно, старушка ограничилась только игривым замечанием:

– Привет, толстушка! Все поправляешься?

– Нет пределов совершенству, – мило улыбаясь, ответила она.

– Да, современная молодежь особой скромностью не отличается, – тяжело вздохнула Иоланда Марленовна.

– Времена меняются, люди остаются прежними, Ладуся, – Семен Васильевич взял жену под руку и хотел увести ее подальше от молодежи, но она заметила телохранителя Егора и тут же направилась в его сторону.

Здоровяк, стоя возле мангала, поливал соусом шашлык. Было заметно, что его атлетическая фигура произвела на Иоланду Марленовну большое впечатление. У нее даже походка изменилась: кошачья грация пришла на смену грубоватой порывистости. Придав своим выцветшим от времени глазам романтическую томность, старушка грациозно достала из старинного серебряного портсигара папиросу, вставила ее в мундштук и интимно пробасила:

– Молодой человек, у вас огонька не найдется?

Здоровяк с видимой неохотой оторвался от своего занятия, поставил бутылку с соусом на стол, взял совок, зачерпнул побольше пышущих жаром углей и сунул их прямо под нос Иоланде Марленовне. Старушка прикурила и, словно огнедышащий дракон, выпустила огромный клуб дыма.

– Обожаю мясо с кровью, – заявила она, – я хищница. А какое мясо любите вы, молодой человек?

– Вкусное, – ответил лаконично Егор.

– Кстати, меня зовут Иоландой Марленовной. Моя мама закончила институт благородных девиц в Петрограде и обожала Чайковского. Ее любимой оперой была «Иоланта». Она назвала меня в честь ее героини. В Загсе какая-то малограмотная простушка по ошибке записала меня Иоландой. Правда, забавно?

Егор сосредоточенно следил за процессом приготовления шашлыка и ответил не сразу.

– Чайковский был гомосеком, – неожиданно брякнул он.

Лучше бы он этого не говорил! Пульхерия, как только услышала столь легкомысленное заявление, бросила чистить картошку, вскочила со стула и побежала за Клавдией Ивановной, так как знала, что ситуацию могла исправить только она.

– Кто кем был? – не веря своим ушам, спросила Иоланда Марленовна, наливаясь багровой яростью.

– Ну писатель ваш, Чайковский, гомиком он был, – пояснил великан.

– Олух, кретин! Петр Ильич был композитором, – от мощного баса старушки даже птицы во дворе замолчали в тревожном ожидании, – это ты гномик, чудовище стероидное! Надо не мускулы развивать, а мозги!

– Ладуся, не удобно, – стал увещевать жену Семен Васильевич, – у Владимира Александровича юбилей, а ты скандал устраиваешь.

– Я не скандал устраиваю, а восстанавливаю попранную справедливость! Это все грязные инсинуации завистников. Оболгали талантливого человека, обгадили его память. А тебе, неандертальцу несчастному, еще барбекю поручили! Тебя самого надо на барбекю! Я отказываюсь есть мясо, сделанное его руками! – пылала старушка праведным гневом.

Клавдия Ивановна подбежала к подруге, схватила ее под руку и потащила со двора.

– Пойдем, Ладуся, поможешь мне селедку чистить?

– Что ты предлагаешь мне чистить? – высокомерно спросила та. – Ты что, забыла, что у меня аллергия на селедку?

– Ах да, верно, прости меня, дуру старую. Ну тогда поддержишь меня морально.

– А селедка у тебя будет под шубой? – поинтересовалась Иоланда Марленовна. – Я обожаю селедку под шубой.

– На шубу у вас аллергии нет? – хихикнула Марина.

Клавдия Ивановна нахмурила брови и грозно глянула на дочь.

Стол накрыли в беседке. Муж Марины несколько лет назад провел туда электричество и обтянул окна противомоскитной сеткой. После прошедшей накануне грозы воздух благоухал ароматами сосен и пихт, в изобилии растущих в дачном поселке. Слегка парило, но небольшой ветерок сводил почти на нет повышенную влажность и духоту.

За столом Иоланду Марленовну посадили подальше от Егора. Весь вечер она капризничала и демонстративно отказывалась от шашлыка. Но к ее причудам давно привыкли, поэтому на них никто не обращал внимания, и вечер шел своим чередом.

Пили за юбиляра, за его жену, дочь и внучку. Вспоминали прошлое, забыв о плохом, и ругали настоящее, забыв о хорошем. Поговорили о современной литературе, о ее бездуховности, о современных бестселлерах и их экранизациях.

– Терпеть не могу американское кино, – неожиданно заявила Иоланда Марленовна.

– Интересно почему? – поинтересовался Владимир Александрович, который это кино любил.

– Сплошное насилие, жестокость, море крови и одна порнография, – выдала она.

– А в нашем кино, значит, сплошная доброта и высокая нравственность? – язвительно спросил он.

– В наших фильмах больше чистоты и искренности, чем в голливудской продукции, – надменно пояснила Иоланда Марленовна.

Все замолчали.

– Да, нашему кино с его «чистотой и искренностью» в кавычках очень далеко до Голливуда, – продолжил Владимир Александрович после недолгого молчания. Он понимал, что переубедить Иоланду Марленовну невозможно, но оставлять последнее слово за ней не хотел. – Вы знаете, господа, я только сейчас понял, что в нашей многомиллионной стране почти нет талантливых актеров. Все играют на уровне школьной самодеятельности.

– Это вы загнули, милейший Владимир Александрович, – не унималась Иоланда Марленовна, – наша актерская школа лучшая в мире. По системе Станиславского обучается весь Голливуд. Ненавижу американцев. Я вчера весь день простояла в пикете напротив Американского посольства, – резко сменив тему, сообщила она.

– Ладуся, ты? – удивленно воскликнула Клавдия Ивановна. – И молчишь? Самое интересное нам не рассказываешь.

– У меня был плакат с надписью «Американские оккупанты, убирайтесь домой! Руки прочь от нашей Украины!», – с гордостью поведала старушка. – Этот международный жандарм у всех уже поперек горла стоит. Мы им показали, что мы о них думаем.

– А вы знаете происхождение выражения «международный жандарм»? – с усмешкой спросил Виталий Михайлович, главный редактор журнала, в котором когда-то работал Владимир Александрович.

– Это выражение в нашей публицистике, молодой человек, употребляется по отношению к американскому империализму, – снисходительно объяснила Иоланда Марленовна.

– В 1848–1849 годах Европа была охвачена революционным движением. Так вот именно русский царизм стал опорой международной реакции. Тогда еще Энгельс писал, что революция имеет только одного страшного врага – Россию, с которой необходимо вступить в борьбу, – спокойно объяснил Виталий Михайлович.

– Молодой человек, не городите чушь, пожалуйста, – отмахнулась от него старушка.

– Чушь? Это вы, уважаемая, плохо учили труды Ленина и городите сейчас чушь. Он еще в 1909 году писал о том, что за Россией прочно укрепилась слава международного жандарма и что она является главным оплотом реакции во всем цивилизованном мире.

– Во всяком случае это было очень давно, сейчас же именно Америка хочет всех поработить. Наш народ всегда ненавидел войну и выступал за мир во всем мире, а америкосы нас вечно в военные конфликты втягивали, – никак не унималась зловредная старуха.

Тут уж не выдержала Пульхерия:

– Я не меньше вашего ненавижу войну, но еще больше терпеть не могу, когда из меня делают дуру. Вы живете в болоте и даже не понимаете этого, более того, нахваливаете его изо всех сил, совершенно не задумываясь о том, что американцы не хотят жить вместе с нами в нашем болоте, они хотят, чтобы мы, так же как и они, жили в нормальной местности и наслаждались всеми благами цивилизации, которыми наслаждаются они. Они хотят, чтобы мы поняли, что кроме нашего болота существует и другой мир, не менее прекрасный. Хотят нам помочь осушить наше болото и сделать его приемлемым для жизни. Но вы, ничего не зная кроме своей трясины, хотите весь остальной мир превратить в такую же трясину. Вы настолько уверены в своей правоте, считая, что только болото единственное пригодное для жилья место, что готовы с оружием в руках отстаивать свою точку зрения. Вы хотите «железной рукой» загнать все человечество в трясину и заставить его жить в ней вместе с вами. Великий и всемогущий товарищ Сталин тоже так же считал. Для того чтобы у его народа не было соблазна сбежать в Европу, он хотел эту Европу присоединить в качестве новых республик к уже существующему болоту. Пусть они живут так же, как мы. Для этого вооружил всю страну до зубов. У нас одних парашютистов было перед войной несколько миллионов. Зачем мирной стране столько парашютистов?

– Народ осваивал новый вид спорта, – вставил Семен Васильевич.

– Нищая, голодная страна осваивает новый вид спорта? Причем весьма дорогой… Великий вождь готовился высадить в Европе огромный десант.

– Что же не высадил? – со злостью полюбопытствовала Иоланда Марленовна.

– Это вопрос не ко мне. Смею предположить, что европейцам не хотелось в нашем «раю» оказаться. Мы же ничего не умеем делать. Только воевать, да бряцать оружием у нас хорошо получается. Скажите, почему у нас так дешево ценится человеческая жизнь? Даже на войне спасали в первую очередь знамя, а не людей?

– Знамя – это символ. Высоко держать знамя – это означает свято хранить идеалы. Это вещи святые… – с гордостью ответила Иоланда Марленовна.

– Ах, оставьте ваш пафос! Просто ответьте мне на вопрос, почему красная тряпка, широкое полотнище на древке в этой стране, дороже человеческой жизни?

– Такие вопросы, девушка, даже задавать неприлично, – поджав губы, ответила старуха.

– А я вот задаю и не вижу в этом ничего неприличного. Помните войну во Вьетнаме?

– Кто ж ее не помнит? Брат Семена Васильевича там был военным советником.

– Военным советником… Скажите прямо, что он там воевал, учил вьетнамцев воевать с американцами, преподавал им основы ведения партизанской войны. Ни для кого не секрет, что вьетнамцы с американцами воевали нашим оружием. Малюсенькая нищая страна своего вооружения не имела.

– Вы мне еще расскажите, как ваши хваленые американцы напалмом целые деревни выжигали. Вот уж действительно «железной» или даже «огненной» рукой в рай хотели загнать.

– Я действия американцев не оправдываю, они до сих пор сами за них оправдаться не могут. Тогда в пику вам приведу в пример нашу аналогичную «помощь» в Афганистане. Но я не об этом. Наши воевали и во Вьетнаме, и в Афганистане, и к Кубе руку приложили. И список этот можно продолжить. Но вот вы можете сказать, сколько наших ребят там погибло?

– Откуда же нам знать. Эта информация секретная, – пожал плечами Семен Васильевич.

– А вот я знаю, сколько погибло американцев во Вьетнаме.

– Ой, голубушка, да вы просто опасны! Вы, случайно, не американская шпионка? Если это так, вас необходимо сдать куда следует, – ехидным тоном заключила Иоланда Марленовна.

– Нет, я, к моему великому сожалению, не американская шпионка. Но тем не менее знаю, что во время войны во Вьетнаме погибло пятьдесят восемь тысяч сто шестьдесят девять американцев. И имя каждого погибшего выбито на гранитной доске мемориала в Вашингтоне. А в нашей стране погибло великое множество людей, но никто из тех, кто их на эти войны отправлял, не попросили прощения у своего народа за содеянное. Наш великий полководец товарищ Жуков отдал приказ об испытании атомной бомбы на собственных солдатах, а ему за это памятник поставили, и даже назвали его именем проспект в Москве. Мы никогда не будем жить хорошо, пока не научимся уважать собственный народ, – заявила Пульхерия с горечью.

– Я с вами совершенно согласен, уважаемая Пульхерия Афанасьевна, – произнес с улыбкой Виталий Михайлович. – Если так начинают рассуждать очаровательные женщины, то наше общество не столь безнадежно. Следовательно, наш юбиляр, за здоровье которого я вновь предлагаю выпить, не зря воевал.

Около десяти часов вечера сын Марины с семьей собрался уезжать и захватил с собой в Москву кое-кого из гостей, а Семен Васильевич с женой решили остаться и отправиться домой утром. Вернее, остаться решила Иоланда Марленовна, так как Семен Васильевич был настолько пьян, что ничего не соображал. Ему постелили на веранде, а его жене – в комнате на втором этаже, где спала Пульхерия.

Все разошлись по комнатам, а Пуля с подругой остались убирать со стола и мыть посуду. Им помогал Егор. Парень оказался хозяйственным и проворным. Если бы не он, они до утра наводили бы порядок.

Когда Пульхерия поднялась к себе, Иоланда Марленовна уже спала. Стены комнаты сотрясал ее богатырский храп. Пуля хотела включить свет, щелкнула выключателем, лампочка под потолком пару раз мигнула и погасла. Она чертыхнулась и, натыкаясь на стулья, прошла к кровати. В темноте нашарила ночную рубашку, переоделась и направилась в комнату Марины.

Там коротко приказала подруге: «Подвинься», улеглась рядом с нею, накрылась с головой одеялом и провалилась в сон.

Запах только что сваренного кофе, настоящего, а не какого-то там растворимого, разбудил Пульхерию. Она сладко потянулась и встала с кровати. Вся ее одежда осталась наверху, но ей не хотелось подниматься на второй этаж, поэтому она вышла на веранду в ночной рубашке. За столом сидели Владимир Александрович, Клавдия Ивановна, Егор и Марина.

– Всем доброго утра! Я хочу кофе, – требовательно объявила Пуля и уселась за стол.

– Пульхеша, с добрым утром, – приветствовала ее Клавдия Ивановна и, не удержавшись, сделала ей словно маленькой девочке замечание, – пока Марина варит тебе кофе, пойди, умойся и было бы неплохо, если бы ты все-таки оделась.

Пульхерия вздохнула и со скорбной миной потопала наверх. Переодевшись, она хотела спуститься вниз, но взгляд ее задержался на Иоланде Марленовне. Было в ней что-то, что ее насторожило. Только вот что? Она подошла ближе. Ладуся спала очень тихо, укрывшись одеялом с головой. Пуле почему-то вдруг стало страшно. Она осторожно потянула одеяло на себя… и увидела пустые остекленевшие глаза мертвой женщины. На ее шее были отчетливо видны характерные следы чужих безжалостных пальцев.