Знание-сила, 2004 № 12 (930)

В гостях у живого "Дарвина"

Почему учение Дарвина выдержало испытание временем? Вопрос не так нелеп, как кажется" ведь, по признанию историков науки, дарвинизм — единственная крупная научная теория, пережившая XIX век. Дарвинизм остается основополагающей теорией для большинства современных биологов.

Между тем учение Дарвина с самого начала было спорным не только для своих противников, но и для многих сторонников. По большому счету оно не давало ответа на вопрос: "Как возникают виды?" Закономерности наследования признаков, выявленные Грегором Менделем, станут известны гораздо позже. И это не Дарвину, а биологам XX века придется соединять теорию эволюции с новейшими открытиями генетиков. Среди тех, кто сыграл главную роль в этом симбиозе двух теорий, будут и американский ученый русского происхождения Феодосий Добржанский (1900 — 1975), и американский ученый немецкого происхождения Эрнст Майр, столетний юбилей которого был широко отмечен в Германии в уходящем году. Юбилей получился тем более праздничным, что сам юбиляр жив, здоров и по-прежнему размышляет над проблемами биологии и пишет очередную книгу. В интервью журналу "Science" Майр говорит: "Я — последний оставшийся в живых от золотого века эволюционного синтеза".

В тот "золотой век", продолжавшийся примерно с 1920 по 1950 годы, различные направления биологии — систематика, генетика, биогеография — слились в одно целое. Именно Добржанский и Майр создали так называемую синтетическую теорию эволюции, которую можно сравнить со Стандартной моделью в физике. Правда, им пришлось выдержать нападки на теорию Дарвина со стороны генетиков и молекулярных биологов и убедить их в том, что дарвинизм пока еще рано списывать со счетов. В частности, Эрнст Майр блестяще объяснил возникновение новых видов географической изоляцией отдельных популяций.

Случайность привела Майра в биологию. Он намеревался стать медиком, но, едва окончив школу, сделал первое научное открытие. Он обнаружил неизвестный вид уток в... окрестностях Дрездена. Вид считался исчезнувшим после 1846 года. Это открытие привлекло к нему внимание выдающегося немецкого орнитолога Эрвина Штреземана. В 22 года Майр получил докторскую степень, а вскоре, после двух экспедиций в Новую Гвинею, где он описал около 20 новых видов птиц, перебрался в США, поскольку дирекция Естественно-исторического музея в Нью-Йорке пригласила его, успевшего зарекомендовать себя блестящим знатоком мира птиц Меланезии, систематизировать громадную орнитологическую коллекцию, хранившуюся в музее.

Сейчас "Дарвин нашего времени" живет в тихом поселке Бэдфорд под Бостоном. У него две дочери, пять внуков и десять правнуков. еще два года назад он мог часами беседовать с гостями и сам водил автомобиль. Сейчас немного сдает.

Однако научную работу не прекращает даже в столь почтенном возрасте. В 2001 году Майр опубликовал вместе с Джарредом Даймондом 500-страничную монографию о птицах Меланезии, об образовании видов, экологии и биогеографии, опирающуюся на обширные сведения, собранные им во время экспедиций 1920-х годов.

Продолжается и его теоретическая деятельность. Недавно Майр сообщил, что в последние годы работал над теорией биологической классификации и, как водится при подобных исследованиях, нашел новый подход к решению некоторых известных проблем. "Эволюционная биология не знает границ. Вероятно, предстоит сделать еще немало открытий" — слова Майра, сказанные им в интервью "Science", звучат как кредо великого ученого.

Следует отметить, что Майр является еще и одним из лучших научно-популярных писателей среди ученых XX столетия. Особым уважением читателей, критиков, коллег пользуется его книга "Развитие биологической мысли", выпущенная им в 1982 году. Здесь соединяются жизнеописания ученых с кратким критическим изложением их теорий.

Ниже приведено "синтетическое" интервью Эрнста Майра, составленное из фрагментов его бесед с корреспондентами журнала "Spiegel" и газеты "Die Welt". Наш год начался со споров вокруг Дарвина (смотрите "ЗС", 2004, № 1), продолжился ими (2004, № 8), а заканчивается размышлениями о жизни, о науке, о человеке одного из крупнейших дарвинистов XX века.

— Что вы чувствуете, когда вас величают "Дарвином нашего времени" ?

Майр: — Как можно отказываться от такого лестного титула? Пусть это звучит слегка напыщенно, но я не знаю никого из современных ученых, кто бы лучше меня разбирался в тонкостях эволюционной биологии. Меня однажды спросили, кто на втором месте. Это привело меня в замешательство. ведь, честно говоря, нет никого, кто так уж составлял бы мне конкуренцию.

— Каков ваш важнейший вклад в развитие теории эволюции?

Майр: — Формулировка самого понятия "биологического вида" как "репродуктивного сообщества". Далее, теория образования видов. Дарвин по этому поводу мало что сказал. В 1942 году в своей книге "Систематика и происхождение видов" я описал географическое образование видов. Это значит, что популяции одного и того же вида, разобщенного географическими барьерами, начинают развиваться изолированно друг от друга.

— Почему идеи Дарвина буквально за один день стали популярны?

Майр: — Тут нужно различать. Идея Дарвина об изменчивости видов была очень быстро принята всеми. Но его рассуждения о том, как это происходит, например о естественном отборе, о том, что виды меняются постепенно, без неожиданных скачков, или утверждение, что виды могут расщепляться, еще долго встречали в штыки.

— Почему?

Майр: — Генетиков и систематиков разделяла пропасть. Это чрезвычайно задержало развитие биологии.

В оформлении статьи использованы скульптуры В.Т. Бреля "Выходец из моря" (вверху), "Явление судьбы" (внизу)

Дарвинизм — единственная крупная научная теория, пережившая XIX век.

Странно, что мы с отвращением относимся к евгенике — единственному методу, который мог бы привести к генетическому улучшению человека.

— Стивен Джей Гоулд до последних дней жизни выступал против теории постепенных изменений.

Майр: —Да, и его теория прерывистого равновесия (сторонники этой теории, предложенной в 1972 году, считают, что процесс образования видов протекает в короткие периоды геологического времени и сменяется длительными фазами стабилизации. — А.В.) была основана на моей работе 1954 года. Действительно, если популяция очень мала, могут наблюдаться быстрые ее изменения. Но внезапное изменение видов — все-таки исключение из правила.

— Но вернемся к Дарвину. Выходит, он не разъяснил все вопросы эволюции?

Майр: — Имелись две важнейшие проблемы. Во-первых, непонятно было, почему растения и животные могут так хорошо приспосабливаться к окружающей среде. Во-вторых, почему возникло так много видов мух и бабочек, слонов, кактусов и колибри?

— Ответы на эти загадки вы нашли в рамках "синтетической теории".

Майр: — Нет, они были решены раньше, по отдельности. Генетики выяснили, что механизм приспособления основан на мельчайших мутациях, происходящих из поколения в поколение, — так была решена первая загадка. Но многообразие видов этим нельзя было объяснить. Тут вперед продвинулись систематики. Они сравнили популяции животных, проживающих в разных условиях обитания, и констатировали, что вид может распадаться на два новых вида, если область распространения популяций разделит непреодолимая преграда, например, море, горы или даже река (последнее относится только к мелким видам животных).

— И вы связали одно с другим?

Майр: — Я и мой друг Добржанский. Мы констатировали: то, что делают генетики, и то, что знают систематики, великолепно подходит друг к другу. Нужно было лишь состыковать эти теории. С тех пор в теоретическом корпусе биологии ничего не изменилось. И это несмотря на то, что каждый год появляется какая-нибудь книга, критикующая основные тезисы дарвинизма. Пока безуспешно.

Жизнеспособность дарвиновской теории и впрямь изумляет.

— Сразу после появления синтетической теории эволюции вашу науку потрясла еще одна революция — молекулярная...

В оформлении статьи использованы скульптуры В.Т. Бреля "Звездочет"

"В биологии все обретает смысл только в свете эволюции".

Майр: — Я всегда подчеркивал важнейшее значение молекулярной биологии. Но разве она изменила наше представление об эволюции? Что, например, из того, что гены состоят из нуклеотидов, а, допустим, не из протеинов? Это открытие как-то повлияло на эволюционное учение? Никак.

— Значит, если бы не было молекулярной биологии, эволюционное учение развивалось бы точно так же?

Майр: — Ну да. Разумеется, молекулярная биология открыла много важного. Например, мы узнали, что все организмы, от бактерий до зверей, используют один и тот же генетический код. Это доказывает, что все многообразие жизни произошло от одной первоформы. Важны и другие достижения молекулярной биологии. Но ни одно положение эволюционного учения не пришлось менять после этих открытий.

— Но зато изменилась биология как наука.

Майр: — Несомненно. И порой эти изменения во вред. Биохимик Джордж Уолд, например, заявил: "Есть только одна биология, и это — молекулярная биология". Это такая нелепость, что один приматолог по этому поводу сказал: "Есть только один сорт животных, и это — приматы".

— Так значит, какую роль играет теория эволюции в судьбе биологической науки?

Майр: — Центральную, конечно. Еще Феодосий Добржанский говорил: "В биологии все обретает смысл только в свете эволюции".

— Вы полагаете, что появление теории эволюции стало величайшей революцией человеческой мысли — более значительной, чем квантовая теория или теория относительности?

Майр: — Революции в физике слишком разрекламированы. Допустим, эти новаторские теории изменили все в мире физики. Но они оказали какое-нибудь влияние на мышление среднестатистического немца? Сомневаюсь.

— А эволюция оказала?

Майр: — Да. Сознательно или нет, теория эволюции повлияла на мышление любого человека.

— Когда вы сами поняли эту теорию?

Майр: — Когда? Чем дольше я об этом думал, тем дальше углублялся в годы юности, пока мне не стало ясно, что я, собственно говоря, всегда верил в эволюцию.

— Даже будучи ребенком? Вы разве никогда не слышали, что мир сотворен Богом?

Майр: — Для меня это не играло никакой роли. Но, кстати, некоторые биологи-эволюционисты были убежденными христианами. Добржанский, например, каждый лень молился.

— Неужели можно, в самом деле, одновременно верить и в Бога, и в эволюцию?

Майр: — Честно говоря, сам никогда не мог этого понять. Пусть на этот вопрос отвечают те из моих друзей, кто верит в Бога.

— А почему человечество так долго не могло постичь эволюцию? Тысячи лет люди выводили все новые породы животных и сорта растений и считали, что биологические виды не изменяются. Как можно не замечать творения собственных рук ?

Майр: — Это и впрямь поразительно. Пожалуй, тому, кто во всем полагается на Бога, просто не придет в голову мысль об эволюции.

— Вы любите подчеркивать роль случайности в эволюции.

Майр: — Без этого не объяснить, например, почему у павлина такой пышный хвост. Он ведь ему чрезвычайно мешает убегать от врагов. Этот пример иллюстрирует еще одну сторону теории Дарвина: в ней ведь идет речь не о выживании сильнейших, а о выбраковке слабейших. Хвост для павлина в смысле выживания и впрямь не лучшее приобретение. Но если речь идет только о выбраковке слабейших, тут раздолье для признаков и не особенно плохих, и не особенно хороших.

— На какие нерешенные вопросы биологии вы охотнее всего получили бы ответ?

Майр: — Меня интересуют так называемые живые ископаемые, например, сгрелохвостые раки. Этому виду животных уже более 200 миллионов лет. Однако их древние останки мало чем отличаются от современных стрелохвостых раков. С другой стороны, есть группа рыб — африканские рыбы семейства цихловых, — которые за каких-то сто тысяч лет породили около тысячи новых видов. Почему одни популяции так быстро меняются, а другие настолько устойчивы к любым изменениям? Непонятно.

— Говорят, что XXI век будет веком биологии. Что вы скажете об этом?

Майр: — Откройте газеты: важнейшие научные новости непременно касаются биологии. И вот уже физики жалуются, что молодые люди сплошь идут в биологию, а не в физику.

—А может ли биология, если ее значение так велико, снабдить человека какими-то этическими нормами?

Майр: — Нет. Биология этически нейтральна. Биология может ответить только на вопрос, каким образом естественный отбор может обусловливать этическое, то есть альтруистическое, поведение, ведь он, собственно говоря, должен поощрять всегда эгоистичное поведение. Но объяснить это сравнительно легко: в примитивных обществах мелкие группы имеют преимущество, если действуют сообща.

— Любопытно, а закончилось ли эволюционное развитие человека?

Майр: — Новый вид человека не возникнет. Может быть, это несчастье для человека, что он благодаря своей технологической изобретательности сумел выжить во всех географических нишах, от степи до влажных тропических лесов.

— Это звучит пессимистически.

Майр: — Вот я таков. Перенаселение, разрушение окружающей среды — все это очень плохо для человечества. Я не вижу признаков естественной селекции. Сейчас не важно, больше у человека мозг или нет, это не дает ему никаких преимуществ. Нет и никакого стимула — эго я все так брюзжу, рассуждаю — заводить много детей. Наоборот... Вообще говоря, странно, что мы с отвращением относимся к евгенике — единственному методу, который мог бы привести к генетическому улучшению человека (о превратностях развития евгеники смотрите статью А. Волкова "Евгеника сильных" в ближайшем номере). Впрочем, этот метод нельзя применять по ряду причин. Во-первых, прежде чем улучшать человека, надо понять, какова генетическая основа его положительных качеств. Пока мы разбираемся только в наследственных заболеваниях, то есть в дефектных генах. Во-вторых, процветающее общество должно быть очень разноликим. Если клонировать целую генерацию Эйнштейнов, ничего хорошего не выйдет. Кроме того, ценность равенства воспринимается нами как нечто само собой разумеющееся. Нельзя говорить конкретному человеку: "Тебе не положено иметь детей, потому что у тебя плохие гены". Этого просто не поймут.

— Это значит, что человек перестает улучшаться ?

Майр: — Можно пойти другим путем, например, путем воспитания...

— Интересно; а есть что-либо, что вам хотелось изменить в своей жизни?

Майр: — Позвольте мне начать издалека. Когда в 1931 году я пришел в Естественно-исторический музей в Нью-Йорке, не было никакой литературы о птицах Новой Гвинеи. А ведь это самая интересная фауна пернатых во всем мире. На этом острове больше видов птиц, чем во всей Австралии. После этого я лет десять работал над систематикой этих птиц. Зато теперь я иногда говорю себе: "Если бы я менее тщательно работал хотя бы в течение пяти лет из этого десятилетия, сколько важного я мог бы сделать в работе над эволюционной теорией!"

— Ваши экспедиции в Новую Гвинею в 1928 и 1930годах во многом определили ваш жизненный путь. Почему вы ни разу после этого не вернулись туда?

Майр: — Потому что мне жаль. Меня много раз приглашали съездить в Новую Гвинею, когда я бывал в Австралии. Но я всегда отказывался. Уже в 50-е годы остров был вовсе не тем райским уголком, каким сохранился в моей памяти. Недавно друзья из местечка Номи, где я тогда ступил на берег, написали мне потрясающее письмо. Эта земля превратилась в биологическую пустыню.

— Почему птицы всегда играли такую важную роль в истории эволюционного учения?

Майр: — Разве это не понятно? Птицы апеллируют к важнейшим органам чувств человека — к зрению и слуху. У птиц пестрое оперение, и они поют. В одиннадцать лет я уже точно знал: туг поет черный дрозд, тут — певчий дрозд, а там — крапивник.

— В последние годы вы занимались философскими вопросами биологии. Почему они так важны для вас?

Майр: — Потому что философы еще и сегодня придерживаются ошибочного мнения, что биология — это вторая физика. Они все еще заодно с Кантом, который когда-то сказал совершенно неправильную вещь, что научным может быть лишь такой способ познания, который опирается на математику. Соответственно "Происхождение видов" Дарвина по этой классификации нельзя назвать научным трудом, поскольку здесь не приведено ни одной математической формулы. Поэтому заголовок моей новой книги так важен: "Что делает биологию уникальной?" Органическое отличается от неорганического благодаря своей уникальности и способности к изменениям. Вот электрон был и остается электроном. А среди шести миллиардов людей не найти двух одинаковых индивидуумов.

— Но почему, как вы думаете, физика главенствует среди наук?

Майр: — Механика — это самое простое, что можно понять. Кроме того, люди привыкли с давних пор с пиететом относиться к математике. Галилей говорил: "Книга Природы написана на языке математики".

— Примирение физики и биологии исключено?

Майр: — Что значит примирение? Выдумаете, вы можете примирить яблоки и апельсины? Я приведу вам один пример. Вы знаете проект SET1, посвященный поиску внеземного разума (смотрите "ЗС", 2004. № 11). Недавно при опросе ученых выяснилось, что почти все, кто поддерживает этот проект, физики. Число биологов там, наоборот, пренебрежительно мало.

— Но, может быть, только физики верят во внеземную жизнь?

Майр: — Ох, я не говорю о жизни. Если взять, например, бактерии, то было бы просто удивительно, если бы они не существовали на других планетах. Но путь от них до разума, до цивилизации, до способности посылать сигналы в космос, этот путь состоит из тысяч шагов, каждый из которых так невероятен, что их сумма — это нечто исключительное. Лишь тот, кто вообще не понимает феномен жизни, может что-то там предполагать.

— Перейдем от философии к религии. Есть исследователи, которые верят в так называемое разумное сотворение мира?

Майр: — Это неверно сформулировано. Физики, может, и верят во что-нибудь подобное. Биологи придерживаются другого мнения. Я, например, не знаю ни одного биолога, который бы верил в "разумное сотворение". Как это так? Любой биолог знает, что мир сотворен как угодно, только не разумно. У меня вот тут выписки из книги одного врача, который скрупулезно подсчитал, что в человеческом организме устроено ошибочно. Так что от "разумного сотворения" нет и следа.

— Десять лет назад вы задумывали написать еще пять книг. Четыре уже выпущены. Пятой планировалась ваша автобиография...

Майр: — Я не знаю, выйдет ли что- нибудь из этой затеи. Прошлой зимой я перенес тяжелое воспаление легких и едва остался жив. В любой момент может что угодно случиться. Я по-прежнему пишу статьи, а пля "Science" в связи с моим юбилеем написал своего рода научную автобиографию в форме комментария к моим публикациям.

— А как вы празднуете свой сотый день рождения?

Майр: — Празднование началось уже в апреле — с симпозиума "1п ту honor", "в мою честь". Но в свой собственный день рождения... туг я избавлюсь от всяких чествований. Соберутся только моя семья и один или два близких друга.

— А как проводит время столетний исследователь, если он не празднует день рождения?

Майр: — Всем, кто меня спрашивает: "Эрнст, are you busy?" ("Эрнст, ты в делах?"), отвечаю: "Что за вопрос, я всегда busy". У меня обширная переписка, я рецензирую рукописи и работаю над собственной книгой.

Геннадий Горелик