Знание-сила, 2004 № 12 (930)

"Если возможно, мир имейте со всеми людьми..."

Историю войн пишут с тех пор, как появилась сама историография. Еще Геродота интересовали "великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров". История мира, то есть состояния, противоположного войне, привлекала внимание редко. Очевидно, потому, что мир воспринимается как что-то естественное и потому мало интересное. В "Повести временных лет" есть года, под которыми нет вообще никаких записей. Это значит, что кровь не лилась, никто не нарушал клятв и не совершал преступлений. А один раз летописец даже написал: "В лето 6537 (1-29) мирно бысть", и все. Если мир, то и говорить не о чем.

XX век сместил многие представления о норме в отношении войны и мира. В России, пожалуй, как нигде, век этот укоренил представления о насилии, классовой вражде и национала ных распрях как о "нормальном" движении истории. И как следствие этого в 1990-е годы появился интерес к альтернативным — ненасильственным — идеям общественного развития. Появляется книга "Миротворчество в России. Церковь. Политика. Мыслители. От раннего средневековья до рубежа XLX-XX столетий". (М.: Наука, 2003).

Ее инициатор и ответственный редактор Евгения Львовна Рудницкая — блестящий знаток истории революционного движения в России, автор книг о П.И. Пестеле, А.И. Герцене, Н.П. Огареве, Н.Г. Чернышевском, П.Н. Ткачеве и других. Может быть, именно это заставило ее увидеть исторический процесс глазами мыслителей, отрицающих насилие, в том числе и революционное.

Издание это — скорее коллективная монография, нежели сборник статей. Миротворческие идеи прослеживаются с Древней Руси, когда представления о войне и мире ретировались христианским вероучением (хотя автоматически из христианской религии они не следуют) до начат XIX века, когда происходит секуляризация культурных представлений о мире и войне и доминирующей становится философия Просвещения. Просматриваются и идеи второй половины XIX — начала XX века. В это время миротворческие идеи вытесняются революционными.

В книге приводятся многочисленные и красноречивые примеры посредничества церкви в межкняжеских распрях (Б.М. Клосс), фиксируется различное отношение к насилию в древнерусских религиозных памятниках, делается попытка выяснить его истоки (Е.В. Белякова).

На Руси, которая с момента крещения во многом находилась под влиянием византийской религиозно-правовой культуры, "война признавалась как неизбежное зло, и церковь относилась к войне именно как ко "злу", сохраняя правила, запрещающие священникам участвовать в военных действиях, и налагая епитимьи за убийство на войне даже на мирян". В XV веке ситуация меняется, и "в посланиях и грамотах московского происхождения настойчиво проводится мысль о том, что погибшие на войне за "православное христианство" будут удостоены мученических венцов". Таким образом, "мы можем говорить не о воспроизведении "византийской модели", а о создании новой идеологии "священной войны", чуждой Византии".

Идея священной войны, идущая от ислама, хорошо вписывается в общую ориентацию русской культуры конца XV — середины XVI веков, ориентацию на Восток. Падение Константинополя и падение монголо-татарского ига (оба эти события совершились на глазах одного поколения) сделали молодое Московское государство наследником двух великих империй. А недоверчивое отношение к Западу как к миру греха усилило представление русских об их принадлежности к миру именно восточной культуры. В "Ономастиконе", источнике беспристрастном, составленном С.Б. Веселовским, представлены имена, фамилии, прозвища людей различных социальных слоев. И здесь поражает прежде всего обилие татарских и вообще восточных корней, что во мноГом объясняет восточный характер менталитета русского человека XVI века.

XVI век — период широкой экспансии турок в Европу, время церковного раскола и начала религиозных войн. Но парадоксальным образом психологический страх перед турецкой угрозой способствовал росту туркофильских настроений в европейском обществе. Создавалось представление, которое потом неоднократно будет повторяться в европейской культуре, о том, что западный мир, погрязший в пороках, ереси, внутренних распрях, мятежах, клонится к закату, а на его юго-восточных рубежах создается империя, исполненная молодости. сил и управляемая строгими законами. Идеализируя Турцию, европейские публицисты видят в ней антипод европейского мира. Таким образом, ислам, православие и война оказываются в едином смысловом пространстве. Ценности каждой из этих систем, комбинируясь между собой, и породили концепцию священной войны в русском религиозном сознании XV — XVI веков.

Мощная волна европеизации, начавшаяся реформами Петра I и продолжавшаяся на протяжении всего XVIII века, прервала традицию, идущую от Древней Руси. Новые представления русских людей о войне и мире формируются под влиянием европейского Просвещения (Е. Рудницкая). В поле зрения оказываются отечественные мыслители ш В. Ф. Малиновского до А.С. Хомякова включительно, в чьих взглядах узнаем миротворческие идеи Я. Коменского, Ш. И. де Сен- Пьера, Ж.-Ж. Руссо, И. Каг га и других.

Но в идеологии Просвещения идея вечного мира не занимала ведущего места. В эпоху Наполеона и Александра I было, над чем задуматься: французская революция уничтожила старый порядок, и теперь речь шла об установлении нового. И юный царь Александр I еще не мог предвидеть свой европейский триумф 1814 — 1815 годов, поэтому в секретной ноте от 11 сентября 1804 года, врученной Н.Н. Новосильцеву, он скромно уточняет: "Конечно, здесь идет речь не об осуществлении мечты о вечном мире, но все же можно было бы во многом приблизиться к благам, которые ожидаются от такого мира".

Идея вечного мира в руссоистском варианте привлекала Александра еще и тем, что она требовала либерализации политического курса. Александр наставлял Новосильцева: "Не только не восстанавливать в странах, подлежащих освобождению от ига Бонапарта, прежний порядок вещей со всеми его злоупотреблениями, с которыми умы, познавшие независимость, не будут уже более в состоянии примириться, но, напротив, постараться обеспечить им свободу на ее истинных основах".

Нота Новосильцеву действительно близка к идеям вечного мира в интерпретации Руссо, но при этом лишена той мистической окраски, которая будет характерна для Священного союза. Священный союз в том виде, каким он первоначально представлялся Александру 1, исходил не из идеи договора, а из идеи любви. При взаимной христианской любви государей и их общем попечительстве о благе народов любой договор является избыточным. Священный союз рисовался царю скорее в виде большой семьи, чем бюрократической организацией, и в христианскую любовь Александр в то время верил больше, чем в договоры дипломатов.

Тема христианства возвращается в цикле статей, посвященных XIX веку. Мир для представителей церкви в это время — не просто отсутствие войны, а определенным образом выстроенные отношения православного населения с представителями иных конфессий. Но из этого, к сожалению, вовсе не следует отрицание войны как таковой. На практике все войны, ведущиеся российским правительством, одобрялись церковью. Поддерживая во всем правительственный курс, православные иерархи так и не выработали собственной религиозно-политической программы. За них это делали светские философы в своих теософских трудах, такие как П.Я. Чаадаев, И.С. Гагарин, Ф.И. Тютчев и В.С. Соловьев.

Особенно интересна, с точки зрения проблем войны и мира, позиция Чаадаева в годы Крымской войны; он создает в это время "L’uriiver" и "Выписку из письма неизвестного к неизвестной". Позиция Чаадаева откровенно пораженческая. В поражении России со стороны западных стран он видит надежду на то, что перед ней откроются дороги европейской цивилизации. Сама идея христианского единства отступает перед более обшей идеей цивилизационного единства, от которого Россия отторгнута прогрессирующим в ней рабством. Поэтому война против России имеет цивилизующий и освободительный характер.

"Война и мир в транскрипции русской радикальной мысли", какова она? Такой вопрос ставит Е. Рудницкая и ответ находит во взглядах А.И. Герцена. ML А. Бакунина, Н.Г. Чернышевского, П.Н. Ткачева. В представлении русских радикальных мыслителей сталкиваются две концепции общественного развития: одна—это исходящая идея медленного усовершенствования, другая — моментальное перерождение. Первая представлена в мировоззрении Герцена и Чернышевского. Другая — Бакуниным, Ткачевым. "Для Бакунина война вписывалась в контекст безотлагательной задачи революционного переустройства общества". Ткачев же пошел дальше — "война им рассматривается как действенный элемент, способствующий революции, а потому желательный и плодотворный".

Одно из ведущих мест в истории русского миротворчества занимает Л.Н. Толстой. Моделируя различные жизненные ситуации, он художественно исследует идею непротивления злу насилием с различных сторон, и читатель имеет дело уже с проблемой, решение которой должно быть найдено при его непосредственном участии. Может показаться, что идея непротивления злу не выдерживает испытания жизнью. Но мысль Толстого, на самом деле, богаче. Эта идея потому не выдерживает жизненной пробы, что сами люди не выдерживают испытания этой идеей.

Иное воплощение идеи ненасилия получают в творчестве В. Г. Короленко (М.Г. Петрова). Впервые, пожалуй, Короленко предстает во всей сложности своей 1уманистической позиции. Писатель стоял вне партий и лагерей. Может быть, поэтому до сих пор нет не только полного академического собрания сочинений Короленко, но даже его художественные и публицистические произведения, дневники и письма не собраны вместе.

Короленко, не вписываясь ни в какие литературно-общественные лагеря, полностью принадлежит миротворческой традиции русской культуры. При этом он не отрицает насильственных методов разрешения некоторых конфликтов. Тотальное неприятие насилия, как у Толстого, вело к созданию утопии, не примиряя жизненные противоречия, а уводя от них. Короленко же "считал противление законным правом человека при защите "своего достоинства, независимости и свободы", обязанностью — при защите близких, доблестью — при защите обездоленных и гонимых". Речь идет об активной способности человека останавливать зло, восстанавливая исконную гармонию человеческих отношений, в которую Короленко как последовательный сторонник Просвещения не переставал верить.

Заключая, скажу: статьи сборника сконцентрированы на одной из универсальных для русской культуры идее мира, что само по себе чрезвычайно важно. Но это не все. Сборник ценен и как открытие новых исследовательских перспектив.