Золотой дублон Брашера

Дом стоял на Дрезден-авеню в Пасадене. Большой, тяжелый, холодный на вид дом из бордового кирпича, крытый терракотовой черепицей и отделанный белым камнем. Окна первого этажа высокие, второго — маленькие, обильно украшенные каменной резьбой под рококо.

Чудесный зеленый газон мягко стекал от фасада и прилегающих кустов к тротуару, разбиваясь по дороге об огромную магнолию, словно прохладный зеленый прибой о скалу. Широкая дорога вела к стоянке у дома, а над ней цвели три белые акации. Всюду запах летнего утра, и все растущее совершенно неподвижно в бездыханном воздухе.

Все, что я знал об этих людях, — это то, что их зовут миссис Элизабет Брайт Мердок с семьей и что она хотела нанять милого, аккуратного частного детектива, который не станет бросать окурки на пол и носить при себе более одного револьвера. Еще я знал, что она вдова старого прощелыги с бакенбардами по имени Джаспер Мердок, который заработал кучу денег, оказывая услуги нашему городу, и его фотографию ежегодно в день его памяти помещали в пасаденской газете с указанием дат рождения и смерти и надписью: «Его жизнь была служением».

Я оставил машину на улице, прошел по уложенным в газон камням и позвонил в дверь под кирпичным портиком. Рядом на бетонном постаменте стояла маленькая крашеная гипсовая фигурка негритенка в белых бриджах, зеленой куртке и красной кепке, с хлыстом в руках. Вид у него был немного грустный, словно он давно здесь стоит и уже стал терять надежду. Дожидаясь, пока откроют, я подошел к нему и погладил по голове.

Через некоторое время средних лет гадюка в костюме горничной открыла дверь на ширину ладони и блеснула на меня маленькими глазками.

— Филип Марлоу, — представился я. — К миссис Мердок. Меня ждут.

Средних лет гадюка хрустнула зубами, мигнула и спросила железным голосом:

— К которой?

— Как?

— К которой миссис Мердок?

— К миссис Элизабет Брайт Мердок, — сказал я. — Я не знал, что их больше одной.

— А надо знать, — отрезала она. — Карточка есть?

Дверь она все еще держала едва открытой, высунув в щель нос и тонкую жилистую руку. Я достал из бумажника визитную карточку, на которой стояло только мое имя, и положил ей на ладонь. Рука и нос исчезли, и дверь захлопнулась перед моим лицом.

Я подумал, не стоит ли пройти к заднему входу, подошел к негритенку, погладил его по голове и сказал:

— Оба мы с тобой, брат…

Времени прошло много. Я сунул в рот сигарету, но не зажег. Мимо дома в бело-голубой машине проехал Веселый человек, из его приемника гремела «Индейка в смородине». Большая черная с золотом бабочка вспорхнула и села на куст у моего плеча, пару раз медленно открыла и закрыла крылья, потом тяжело поднялась и улетела в неподвижном, горячем, пахучем воздухе.

Дверь открылась, и гадюка произнесла:

— Входите.

Я вошел. За дверью была большая и прохладная зала, покойная, как кладбищенская часовня, и пахнущая чем-то похожим. Гобелены на бледных стенах, железные решетки, имитирующие балконы за высокими окнами, тяжелые резные стулья с плюшевыми сиденьями, ковровыми спинками и блеклыми золотыми кистями по бокам. В глубине — зеркальное окно размером с теннисный корт. Рядом занавешенная стеклянная дверь. Старая, заплесневелая, душная, нелепая, чистая и унылая комната. Непохоже, чтобы кому-нибудь хотелось посидеть здесь или просто зайти. Мраморные столики на кривых ножках, мраморные статуэтки двух цветов. Масса хлама, который не вычистить и за неделю. Масса денег, и все зря. Лет тридцать назад в богатом и тихом провинциальном городке, каким была тогда Пасадена, эта зала, должно быть, считалась верхом роскоши.

Мы вышли в коридор, гадюка открыла дверь и показала, что мне сюда.

— Мистер Марлоу, — объявила она в открытую дверь и ушла, скрипя зубами.