Звать меня Кузнецов. Я один.

Сергей Соколкин Не лги себе!

Октябрь 1985 года.

Мне только что исполнилось 22 года. Я закончил Уральский Политехнический институт. Публикуюсь в местных свердловских газетах «На смену», «Уральский рабочий», «Вечерний Свердловск» и т. д. Больших литературных журналов два — «Урал» и «Уральский следопыт», но туда не берут, — стихи не те (нет о Ленине, об «опорном крае Державы», о мартенах и т. д.). Хожу в литобъединение при газете «На смену». Там хвалят, там я почти «звезда». Но, конечно, мне, молодому, честолюбивому, «задумавшему о себе высоко», рамки местного литобъединения узки, темы, обсуждаемые там, не интересны, стихи руководителя — стихотворца В. Сибирева сами по себе — явная графомания, хоть и издал он более десятка книжек. А ведь надо строить жизнь, выбирать свой дальнейший путь.

А незадолго до этого приезжал к нам в литобъединение московский поэт Анатолий Преловский, говорил какие-то речи о трудной судьбе поэта, о том, что надо десять раз подумать, прежде чем решиться связывать жизнь с поэзией и т. д. (но в двадцать два года такие речи — не более чем брюзжание старого неудачника…) Потом мы все — по кругу читали свои вирши. И по окончании, когда все стали расходиться, он подошёл ко мне и сказал, что мне нужно ехать в Москву — в Литинститут, что тут я пропаду. Но мне надо было ещё отработать три года по распределению после окончания первого института.

Но в Москву я всё-таки решил ехать. К какому-нибудь настоящему Поэту. А было-то их не так много. Незадолго до этого в книжном магазине мне попалась маленькая книжка Юрия Кузнецова «Ни рано ни поздно», только что вышедшая в издательстве «Молодая гвардия». И я сразу самонадеянно решил, вот Он — тот Поэт, который должен меня понять. Каким-то образом отпросившись с работы (УНЦ Академии наук СССР), я поехал в Москву, благо в ней у меня было много родни (бабушки, дедушка, отец, сестра). Разыскал Союз писателей и всеми правдами-неправдами выцыганил у секретарши телефон Юрия Кузнецова. И позвонил.

В трубке раздался хрипловатый голос: «Слушаю».

— Юрий Поликарпович, я молодой поэт из Свердловска, Сергей Соколкин. Я бы очень хотел показать вам свои стихи…

После лёгкой паузы — ответ: «Но я вряд ли смогу помочь вам в смысле публикации… А что вы вообще хотите?».

— Знаете, — сказал я чересчур серьёзно, может быть даже торжественно, — мне просто необходимо, чтобы вы мне ответили, поэт я или не поэт. И стоит ли вообще мне этим заниматься. А то у нас в Свердловске и пишут не так, и публикуют другое…

— Приезжайте! — тут же последовал ответ.

И вот я на Олимпийском проспекте, в обыкновенном типовом доме. Поднимаюсь на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь открывает моложавая симпатичная нерусская женщина. Я подумал, что ошибся дверью. Но она, видимо поняв моё замешательство, улыбнулась и просто сказала: «Вы Сергей? Проходите, Юрий Поликарпович вас ждёт». Иду по коридору мимо кухни, справа вход в кабинет. Поэт сидит за столом, спиной ко мне, что-то пишет. Несмело вхожу. Он тут же разворачивается, испытующе оглядывает меня с ног до головы, хитровато улыбается: «Ну, привет, Соколкин, садись, рассказывай». Я стал что-то невнятно бормотать о трудной судьбе молодого поэта на Урале, о том, что никто ничего не понимает и не хочет понимать…

— Стихи принёс? — строго спросил мэтр, сразу переходя на «ты».

— Да, конечно, — ответил я.

— Давай. — И углубился в чтение, кряхтя и покачивая головой.

И вдруг, положив на стол стопку листков со стихами, уставился на меня немигающими глазами, помолчал и тихо сказал:

— Знаешь, поэт ты гениальный, но стихи у тебя пока — говно.

Я сидел ни жив ни мёртв, не зная, как реагировать, а Кузнецов продолжал:

— Правда, некоторые из них можно и нужно публиковать здесь, в Москве, в журналах. Но они не принесут тебе славы. У тебя пока нет главного, основного, корневого стихотворения, за которое бы зацепилась критика и стала тебя поднимать. Вот у тебя есть задиристое стихотворение «Критикам». Но окончание неправильное. «„Моя фамилия Соколкин…“. У поэта — Имя!..».

Я тут же исправил (у меня это был как один из вариантов, но почему-то я его не решался поставить) и показал Кузнецову:

Я есть! И имя мне — Соколкин.

И хватит спорить, господа!..

— Правильно, так хорошо, — сказал Юрий Поликарпович, — к тому же ты добавил «Я есть!», — оно ещё усилило смысл. Молодец. А ругать будут, не обращай внимания, главное, пиши. И никогда не лги себе! Пиши правду. И ещё у тебя есть строчка «Сдёрнуть с неба Большую медведицу и подарить Свердловскому зоопарку». Свежий, смелый образ. Но убери эпитет — «Свердловский». Это как-то провинциально… Да и ассоциации со Свердловым неприятные появляются… А вот стихотворение «У Вечного огня» мне понравилось. Строчка «погибших там, мне, в общем-то, чужих» — настоящая… Хотя потом ты поймёшь, что все они, отдавшие жизнь за Родину, тебе не чужие, а родные, — свои…

Я, кстати, в первой же своей журнальной публикации — в «Уральском следопыте» № 3 за 1987 год напечатал это стихотворение с посвящением Ю. П. Кузнецову.

— Галя, Галя, я прав, посмотри, — закончил Кузнецов разбор моих стихов.

Не знаю, почему, а спросить было неудобно ни тогда, ни потом, свою жену Батиму он часто называл Галей, налегая на мягкую кубанскую «Г». Мы ещё о чём-то говорили, но память избирательна и не сохранила всего разговора… На прощание Кузнецов подарил мне свою книгу «Русский узел» с очень обнадёживающей меня подписью, которую через пару лет у меня стащили в общежитии Литинститута, в который я поступил в 1987 году.

Уже в дверях Юрий Поликарпович мягко пожал мне руку и сказал: «Как только напишешь что-нибудь значительное, жду тебя у себя. Звони и приезжай!».

Я окрылённый вылетел на улицу, — солнце светило веселей, небо было голубее, снег белее, а люди — все стали любимыми. И я бежал к своему Олимпу по Олимпийскому проспекту от русского поэта Юрия Кузнецова.

Второй раз я приехал к Нему через полгода, летом 1986 года. За месяц до этого из поездки в Москву вернулся замечательный писатель-сатирик Саша Дудоладов, передавший мне, что он то ли видел, то ли слышал (сейчас не вспомню уже), что Кузнецов на своём вечере хвалил молодого поэта с Урала.

— Это он о тебе говорил, — ничтоже сумняшеся уверял меня Саша, — а про кого ещё?! Логично.

Сладостно-обнадёживающе ёкнуло у меня где-то внутри, но сомнения, честно сказать, остались.

И вот я опять в Москве, на Олимпийском, 22. Жара, дышать нечем. Дверь опять открывает Батима. Увидела меня, ласково улыбнулась. Зашёл в прихожую, снимаю ботинки. А Батима говорит: «Тут Юрий Поликарпович на своём вечере — на вопрос, есть ли сейчас молодые талантливые поэты, отзывался о вас очень хорошо, сказал, что есть на Урале один поэт, он вам всем ещё покажет…». В этот момент из дальней комнаты появился Кузнецов и сказал то ли шутя, то ли серьёзно (я не понял), немного даже смутившись: «Не слушай женщину, это я не про тебя говорил, это я про другого… Проходи». И зашёл в кабинет. Я за ним. А сзади голос, почти шёпот Батимы: «Про вас, про вас он говорил, я знаю, это он сейчас что-то…».

Юрий Поликарпович читал мои стихи. А я жадно оглядывал полки с книгами, пытаясь запомнить, что читает поэт, чем дышит. На этот раз ему понравилось значительно больше стихов, в основном — любовная лирика. Особенно выделил стихотворение «Из сентября».

Несколько раз процитировал строчку — «Спиною к лету раздеваются деревья, рассматриваясь в лужах сентября».

— Хороший образ, настоящий. Ты стал немного понимать психологию женщины, а это очень важно для поэта.

Увидев в другом стихотворении строку «Великий поэт конъюнктурит» завёлся: «Сейчас нет великих поэтов, просто некоторые хотят таковыми казаться, хотят, чтобы их так называли. Посмотри внимательней, почитай. И не лги себе! Никогда». Увидев стихотворение «Сирень», расхохотался: «Ну, ты и завернул… „С утра по радио сирень передавали“… Галя, Галя, включай скорее радио…» Спросил, не собираюсь ли я поступать в Литинститут. Я сказал, что собираюсь на следующий год, но есть проблема с отработкой после первого института (кстати, с работы учёные меня отпустили до окончания срока отработки, думаю, наука от этого только выиграла). Кузнецов сообщил, что в следующем году семинар поэзии набирает Лев Ошанин, не Бог весть какой поэт, но поступать всё равно надо, чтобы быть в Москве среди таких же молодых способных людей. Нельзя, мол, вариться в собственном соку и т. д. Но меня убеждать не надо было. Я и так весь горел этим желанием и готов был отдать за это практически всё.

После поступления в Литинститут летом 1987 года я первым делом позвонил Юрию Поликарповичу. Сказал, что стал студентом. Он поздравил меня и пригласил к себе. Я тут же примчался. Дверь мне открыл сам Кузнецов. Устало проговорил: «Раздевайся, проходи». И пошёл на кухню. Я, как и в первые разы, пошёл в кабинет, но он окликнул меня и позвал за собой на кухню. Я зашёл. Там был ещё один человек, который очень смешно, как мне показалось в первый раз, себя вёл. Он как-то неуклюже суетился вокруг Ю. П., как-то заботливо его опекал, хотя реально всё путал и делал не так. Каждое слово он повторял раза по два-три, говорил быстро и отрывисто. Ростом он был значительно ниже, чем Ю. П., но восполнял своё меньшее присутствие кипучей деятельностью. Когда я вошёл, он замолк и вопросительно взглянул на Кузнецова. Тот нехотя открыл рот и произнёс как-то вяло: «Это свой, при нём можно». И невысокий человек (а оказался он поэтом Олегом Кочетковым) продолжил с вдохновенным возмущением громить какого-то неизвестного мне функционера СП СССР. На столе стояла пятилитровая банка с пивом, которая очень быстро закончилась. Появилась вторая. Я чувствовал себя как-то неловко: сижу с огромным поэтом, молчу, разговор идёт непонятно о чём, — давайте хоть пиво разолью. «Разливай», — говорят уже хмельные голоса. И разлил. Мимо кружки. Прямо на пол. Попало и на Ю. П., и на Олега. «Ах ты Господи!» — сказал Олег и продолжил обличительный монолог. Я вскочил виновато, чтобы вытереть. Но Кузнецов сказал: «Сиди, я сам». Неторопливо взял тряпку, как бы раздумывая, что с ней делать, и медленно стал вытирать стол и пол. А Олег всё говорил, ставил кого-то на место. Так я и запомнил то посещение: Кузнецов в мокрой одежде с тряпкою в руках и Кочетков, ниспровергающий какого-то неизвестного мне функционера.

Будучи ещё студентом первого курса Литинститута, я очень подружился с семьёй поэта Бориса Примерова. Часто бывал у них дома, близко дружил с их сыном Фёдором. И помню, как-то после прочтения моих стихов поэтесса Надежда Кондакова, жена Бориса Терентьевича, сказала мне очень важную вещь, о которой сам я, бывший провинциал-свердловчанин, до этого не знал, хотя смутно подозревал, догадывался, удивляясь, ходя по редакциям, почему мои стихи — даже когда их хвалят, не берут. Из «Нашего современника» меня отсылали в «Литературку», а оттуда — обратно в «Наш современник». Так вот она, узнав, что моими любимыми поэтами являются Есенин, Маяковский, Васильев и Пастернак, немало удивившись такому набору, сказала: «Сергей, вам будет очень трудно в литературной среде, вам всё время придётся бороться, вы не будете подходить ни в какие литературные обоймы. Правым, либералам, вы не подойдёте из-за патриотического содержания стихов, а левым, патриотам-почвенникам, — из-за некой продвинутой, модернистской на их взгляд формы». (Помогло появление прохановской газеты «День — Завтра», куда такое формо-содержание вписывалось как нельзя лучше, но это было потом — в 1992 году. Потом привыкли и стали печатать всё, или почти всё…)

И теперь я понимаю, что, вероятно, именно этим я и приглянулся Великому, но очень уставшему от бытовой борьбы поэту, приглянулся, несмотря на некоторые явные несовершенства тех моих стихов.

Ведь у Кузнецова — при явной глубинной почвенности и генном патриотизме — достаточно модернистская форма изложения, которая во многом сближает его не с Рубцовым, Примеровым, Куняевым или Сорокиным, а скорее с ранними Вознесенским и Бродским (хоть он и называл второго вторичным, а первому вообще отказывал в принадлежности к поэзии).

Так же к реальным, а не фиктивным модернистам (то есть развивающим язык, письмо, а не шокирующим своим необузданным «Я») можно отнести замечательного русского художника и великого подвижника Илью Сергеевича Глазунова (хотя он ни за что не согласится с этим моим заявлением). А вот Малевич — не модернист, он просто очень сильно переоценённое мёртвое квадратное гипертрофированное «Я».

Да, Кузнецов — модернист, не придумавший, но выстроивший свой космос не на пустом месте, не в хаосе и разрушении, а на крыше, если так можно выразиться, засыпанного пылью забвения — Мифа (и думается «Поэтические воззрения славян на природу» сыграли в становлении его мировоззрения далеко не последнюю роль).

Да, Кузнецов — гений. И теперь это тоже понятно. Гений, как и Пушкин, не стихами, — «выход» хрестоматийных текстов, как у любого большого поэта. А есть у него, кстати, и средние стихи.

Гений потому, что создал свой мир, свой образный ряд, свой язык, свою интонацию, по которой его сразу можно отличить от других стихотворцев и поэтов. Кузнецов соединил логику современного бытового (типового) языка с практически вымершими понятиями и образами.

Это язык, на котором говорил он один (подражатели не в счёт) и который в конце концов стал понятен не только пишущей, но и читающей братии. Люди свыклись и стали понимать как естественное — этот симбиоз бытового с возрождаемым языком и мировоззрением наших предков.

Но человеческая жизнь, даже гениальная, слишком коротка для такого титанического броска в бездну. Как пересаженная из других мест яблоня будет расти, цвести, но плодоносить может начать только через какое-то время (если вообще начнёт). Но главное, что дерево уже посажено, семя брошено…

Стихи у Кузнецова умные (разумные). Но лично для меня в его стихах, особенно в любовной лирике, не хватает чувства, пронзительной открытости сердца. Многие стихи, философские в том числе, поражают своей практически математической логикой, они как бы просчитаны на несколько ходов вперёд. Он, как хороший шахматист, двигает фигурки образов, прекрасно понимая, чего ему надо добиться, сочетая рациональное с иррациональным, высокое с низким.

Поразительно, Кузнецов, при всей своей несгибаемости, «олимпийскости», «богоизбранности» — не боится быть слабым и смешным, как бы отдавая противнику (критику, читателю), одну из пешек (и все хором кричат, что Кузнецов рифмует анекдоты и делает это достаточно плохо и неуклюже. Значит, он такой же, как мы, человек со слабостями, желающий лёгкого успеха). Ан нет! Зачем ему это было нужно, знает он один. Его творчество, его и законы. И следующим ходом у вас забираются и пешка, и ферзь, и король заодно… Стоит такое стихотворение, которое стоит десятков томов иных «классиков» (простите за каламбур)…

Но человеческое сознание инертно. Его надо ублажать, развлекать. В него надо силой пропихивать нестандартные, новые на данный момент мысли, обороты речи. И Кузнецову повезло. Рядом с ним оказался такой «пропихиватель» — Вадим Валерианович Кожинов. Неизвестно, состоялся бы Кузнецов без Кожинова в полной мере или нет. Это вопрос в пустоту. Слава Богу, что он был. И мы ему за это благодарны. Жалею, что никто сейчас не хочет или не может взять на себя эту тяжёлую работу. Ведь неизвестно ещё, чем она может аукнуться в будущем, принесёт ли дивиденды… Многие предпочитают только, как критик Б… констатировать факты существования тех или иных персонажей, уже давно отмеченных другими литераторами (чаще всего еще советскими)…

[5]

Судьба поэта трудна не сама по себе, а потому, что она Судьба Поэта. Критик, физик, строитель в тех же условиях чувствует себя намного лучше (нервная система менее расшатана, душа менее ранима, совесть может смириться с бытом). Ну подумаешь, — не печатают, зарплату не дают, начальник — дурак… Займёмся чем-нибудь другим, сменим работу, затаим фигу в кармане. А поэт так не может. Ни сменить работу (читай призвание), ни жить с фигой (как с нелюбимой женщиной). Поэт прост, как народ, прозрачен и чист душой, наивен и простосердечен.

Ложь его убивает, один из главных его принципов — не лги себе! Виктор Пеленягрэ, выпускник Литинститута — «маньерист» и автор нескольких широко известных поп-хитов, — как позже выяснилось, не брезговал и плагиатиком побаловаться (то строчку украдёт, то четверостишие, то целое стихотворение), за что даже «маньеристы» перестали ему руку подавать после того, как он выдал за свой — текст песни, исполняемой группой «Белый орёл» — «А в чистом поле система „Град“», на самом деле принадлежащий перу покойного друга и коллеги по цеху Андрея Туркина. Украл он четверостишие и у Юрия Поликарповича —

нелепо заменив в нём пару слов. А не подозревавшая ни о чём Ирина Аллегрова исполняла песню с украденными строками на различных «высоких» площадках. Когда она узнала об этом, она была просто в шоке. Пеленягрэ же, а встретил я его на одном из телефестивалей «Песня года», где исполнялись и мои песни, услышав мой недоумённо-возмущённый укор, как он может воровать чужие стихи, а тем более стихи известнейшего поэта, живого классика (на что он надеется, ведь это всё равно станет известно, он бы ещё у Пушкина своровал…), рассмеялся по-барски фамильярно и сказал, что это не плагиат, а заимствование (как будто хрен слаще редьки… «Справедливости ради» надо сказать, что это оказалось не единственное его «заимствование» у Кузнецова. — С. С.). И добавил, Поликарпыч, мол, не обидится. А «Поликарпыч» действительно знал об этом (здоровья, думаю, ему это не прибавило). Он всего лишь сказал мне: «Я даже не хочу говорить об этом. Счастья ему это не принесёт. Нет такого поэта. Кузнецов есть, а Пеленягры нет». Естественно, в суд он тоже подавать не стал, не тот уровень… Неестественно другое…

Где был Союз писателей? Почему Российское Авторское общество, созданное для охраны прав авторов, не сделало этого. Не отследило. Неужели так низок интеллектуальный уровень чиновников от культуры? А ведь в творениях этого сочинителя (и не только в текстах песен, но и в текстах, опубликованных в книгах, в частности, в книге «Как упоительны в России вечера», вышедшей в издательстве «Голос» в 1999 году под редакцией Т. Алёшкиной) «плавают» как у себя дома — многочисленные строчки Цветаевой, Есенина, Рубцова, Ахматовой, Пастернака, Гумилёва, Высоцкого, Тарковского, известных «дворовых» и авторских песен.

Удивительно, что Академия поэзии, возглавляемая замечательным поэтом Валентином Устиновым, приглашает откровенного плагиатора под свои знамёна, заявляя в своих выступлениях, публикуя в своих альманахах. Неужели же помощники Устинова, принимая человека в члены академии, не интересуются его «творчеством», не читают его стихов… Кузнецов, кстати, как рассказывал мне Устинов, скептически отнёсся к созданию академии и не вступил в неё. Он был абсолютно самодостаточен — в этом смысле.

Октябрь 1993 года.

После месячной отсидки (с 13 июня по 13 июля) в Бутырской тюрьме «За хранение и ношение оружия» (я делал журналистское расследование о поступлении в Москву оружия и… перестарался) я опять вернулся к работе в газете «День», в которой служил с 1992 года. Общественный резонанс был достаточно высокий, о моём аресте написали практически все либеральные и патриотические газеты, кто с сочувствием, кто со злорадством. И вот я опять работаю, пишу стихи, статьи, делаю интервью с известными художниками, писателями, космонавтами, деятелями Церкви.

И вдруг октябрьские события. Оборона Белого дома (мы, журналисты газеты «День», несколько ночей провели в здании Парламента, описывая происходящее). Утром 3 октября грязные, голодные и «холодные» (в здании было отключено электричество) разошлись по домам — поесть, поспать, прийти в себя.

Вдруг днём звонок от начальства — срочно приехать в бывший Краснопресненский райком КПСС, там собираются все «наши». Приехав, увидел Проханова, всех «дневцев», главного редактора «Нашего современника», «Народной газеты» и многих других. Вокруг царило радостное оживление, суета. Все поздравляли друг друга, оцепление вокруг Белого дома было прорвано, со стороны Крымского моста пришли большие колонны «Трудовой России», омоновцы, привезённые из других городов и ещё вчера избивавшие прохожих у метро Краснопресненская и на подступах к Белому дому, побросали щиты и дубинки и скрылись в неизвестном направлении…

Но каково же было моё удивление, когда среди «газетчиков-трибунов» я увидел «мирного поэта» Юрия Кузнецова. Среди всей этой суеты он выглядел как слон в посудной лавке, не знающий, куда деть своё большое тело. Физически, конечно, от него, как и от Бориса Примерова, не раз приходившего на баррикады у самого Белого дома, не было никакого толку, чем он мог помочь… Журналистикой не занимался, не писал о сиюминутном. Но быть в стороне он тоже не мог. Убивали его страну, его народ. И он был со своим народом, со своей Родиной. Потому что являлся яростнейшим государственником, державным строителем, имперским поэтом. И он был готов защищать своё Отечество, свою великую Державу, называлась ли Она Советским Союзом или Российской империей. Суть-то у них одна. И враг один.

После октябрьских событий, физического поражения оппозиции, разгрома газеты «День», над всеми нами, кто имел отношение к закрытой газете, к Проханову, навис вполне реальный дамоклов меч. Добрые люди рекомендовали нам какое-то время не только не ходить на работу (которой, впрочем, в тот момент уже не было), но и вообще уехать из своих квартир, а ещё лучше из Москвы. Над Прохановым реально нависла смертельная опасность. И продолжалось это не день и не два. И даже когда была открыта новая газета «Завтра» (ничем, впрочем, не отличающаяся от предыдущей), поначалу издававшаяся в разных городах России и бывшего СССР, ненависть к «красно-коричневым» и желание «либералов» «додавить гадину» (вспомните «интеллигентнейшую» Лию Ахеджакову) меньше не становилось.

Как-то незаметно исчезли несколько сотрудников газеты, перестали печататься некоторые бывшие авторы (правда, появились новые, гораздо более боевые), трусливо замолчали некоторые политики. А поэзия жила. Стал бойцом «тихий лирик» Борис Примеров, вовсю громил врагов своим словом и стариковской палкой добрейший Николай Иванович Тряпкин, не умолкал поэт и подвижник Валентин Сорокин. И, конечно же, не мог стоять в стороне от происходящего Юрий Кузнецов. И на страницах «Завтра» (и других патриотических изданий) появились его стихи «Что мы делаем, добрые люди», «Федора», «Где ты Россия, и где ты Москва?».

Всё произошедшее в октябре 93-го года ярко отразилось и лично на моей судьбе. Через несколько дней после чудовищного расстрела Парламента следователь Пустовалов по указу прокурора вновь «открыл» моё, давно закрытое «дело» (Проханова обкладывали со всех сторон). Но, слава Богу, и друзья были. Письма в мою защиту и поддержку кроме родной газеты написали редактора «Нашего современника», «Литературной России», «Русского Собора», «Народной газеты», «Палеи», председатели Союза писателей России и Москвы, писатели Виктор Розов и Владимир Солоухин…

И вдруг, как-то вечером прихожу домой, раздаётся звонок телефона. Снимаю трубку: «Это Кузнецов. Сергей, я слышал у тебя проблемы… В общем, я тут кое-что написал. Немного, но, думаю, хватит. Скажи, на чьё имя надо писать?..». Я чуть не заплакал, был очень тронут. Думал, ему не до этого, — ходит весь погружённый в свои мысли о вечном, нетленном. А ведь узнал, в тяжёлую минуту не поленился, не побоялся — написал. Да ещё и нашёл для меня тёплые, высокие слова, назвав меня «поэтом, одним из интереснейших в своём поколении».

Весна 1994 года.

У меня наконец-то вышла полноценная книга стихов, изданная по тем временам просто шикарно — с цветной обложкой. (Помог в издании Московский международный фонд содействия Юнеско. И лично — Зураб Церетели.) Я весь на подъёме, настроение хорошее. На службе в газете тоже всё отлично: сделал несколько интересных интервью. Напечатал в «Завтра» и других изданиях более десятка подборок стихов, обо мне написали Тряпкин и Примеров в «Лит. России». В общем, жизнь складывалась. К тому же благополучно и окончательно завершилась моя эпопея с Бутырской тюрьмой.

Не бывает худа без добра. Жена меня до этого много раз спрашивала, почему у меня столько стихов о любви, а ей я не посвятил ни одного… Я всегда отвечал, что ведь она рядом, я её очень люблю и у нас всё хорошо. А стихи рождаются страданием, переживанием. Вот и накаркал… За этот «Бутырский» месяц, в переполненной ворами и убийцами камере, где мы, не блатные, спали по очереди на одной шконке (кровати) три человека, я написал десять стихотворений о любви, посвящённых моей жене. Их тут же опубликовали газета «Завтра» (пока я ещё находился в Бутырке), «Московский вестник», «Московский железнодорожник», «Наш современник» и другие издания.

Так вот, циклом любовной лирики «У меня на тюрьме» и открывалась моя книга «Ангел в окровавленной слезе». Я с удовольствием дарил книги своим друзьям, сослуживцам, коллегам-поэтам и т. д.

И вот как-то около редакции, а она располагалась тогда в СП России, я столкнулся с Кузнецовым. Он стоял у открытого окна под лестницей и как-то сосредоточенно-рассеянно (первое — по глазам, второе — по движению рук, стряхиванию пепла) курил. Он был хмур, может быть, не здоров. Я, забежав в редакцию, взял из стола книжку, радостно её подписал и пошёл к мэтру. Он, беря книгу, лукаво улыбнулся и произнёс неторопливо: «Книжки во всю издаёшь, а вот у Тряпкина книжки давно не выходили…». Я как-то растерялся, не зная, как на это реагировать. И молчал. Кузнецов постоял, помолчал тоже и, видимо почувствовав некоторую неловкость, примирительно сказал: «Да ладно, ладно, это я так, — и, уже открыв книгу, добавил: — К тому же у тебя тут предисловие Тряпкина…». И вдруг удивлённо-возмущённо: «А это что за название раздела у тебя — „У меня на тюрьме“… Разве это название для настоящего поэта?! Ты что, уголовник?». Я «остолбенел», потом начал объяснять, что это, кроме всего прочего, образ нашего времени и т. д. На что он глубокомысленно, как всегда, заявил: «Не лги себе! У поэта не может быть такого названия. Разве Есенин или Блок могли так назвать книгу?.. Уголовник…». И как-то безнадёжно, махнув на меня рукой, поэт неторопливо удалился.

Апрель 1994 года.

Идём с женой от метро «Краснопресненская» к ЦДЛу. Вечер, темно, холодно. Перед Садовым кольцом встреча. Юрий Поликарпович. В пальто, без шарфа, белая рубашка, расстёгнутый ворот. Ветер развевает волосы. Как всегда, сосредоточен. Я дёрнулся к нему, но он уже увидел меня. Остановился и спокойно заговорил: «Всё нормально. Мы тебя приняли. Поздравляю. Ты член Союза… — Потом помолчал и добавил: — Были какие-то против, говорили, зачем нам люди из газеты „Завтра“, к тому же скандал этот с тюрьмой… Но я сказал, что главное — поэзия. А ты — поэт. И мы победили. Документы получишь в Московской писательской организации… Ну, пока…». У меня было впечатление, что он хотел ещё что-то сказать, но он промолчал, чуть-чуть ещё постоял, глядя на меня каким-то удивлённо-насмешливым взглядом. И пошёл — тревожный, замкнутый, сосредоточенный…

Прошёл год, может, больше. Мы опять с ним встречаемся в Союзе писателей России около редакции. Кузнецов курит. Настроение, видимо, хорошее. Улыбается. Увидев меня, бегущего мимо, окликает: «Привет, как дела, газетчик?». Говорю, что нормально, чувствую некоторую неловкость, почти вину. За прошедшее время мы только один раз увиделись на улице, я ни разу не позвонил. «Вот, — говорит Юрий Поликарпович, по-воландовски блестя глазом, — хочу тебе книжку новую подписать. Издана она, конечно, не Бог весть как, но всё равно получилась хорошей…». Протягивает мне её и начинает искать ручку. Я беру скромно изданную синенькую книгу, и в глаза мне сразу бросается её название (надо сказать, что именно с подачи Кузнецова я, как, наверное, и многие мои сверстники, стал уделять особое, почти культовое внимание названию книг). Книга называлась «До свидания! Встретимся в тюрьме». Я даже застыл, в голове у меня закрутился вихрь бессмысленных мыслей. Надо было что-то сказать, сделать. Мне вдруг стало безумно обидно и даже немножко жалко себя. И я почти нахамил: «Вы что, Юрий Поликарпович, уголовник, в тюрьму собираетесь? Что за название книги для настоящего поэта…». Кузнецов даже не сразу понял, что я сказал, как-то распрямился всем телом: «Что? Да ты…» И пошёл мимо меня, так и не подписав книги (единственной из пяти подаренных мне за всё время нашего знакомства)…

Май 1995 года.

Умер (повесился на своей даче в Переделкине) огромный русский поэт, мой старший друг Борис Примеров. Все в шоке. Никто ничего не понимает. Ещё несколько дней назад мы встречались, он приходил ко мне домой, читал мои стихи, показывал свои, одно посвятил мне («Микула»), как бы в ответ на мои стихотворения о Святогоре… Ужасное, жуткое горе. А тут ещё эта его предсмертная страшная нелепая записка, где он пишет, что во сне ему явилась Друнина и предложила опубликовать стихи других людей под его светлым именем… И поползли слухи один глупее другого…

Через некоторое время мы в газете «Завтра» решили посвятить Борису Примерову полосу. Я сделал небольшую «врезку» к его последним стихам, написал стихотворение его памяти. И стал обзванивать его друзей, знакомых — русских поэтов. Кто-то уже сам принёс в редакцию трепетные, полные слёз, строки о большом поэте, нежном друге, о жуткой невосполнимой утрате. До сих пор не могу без слёз читать воспоминания о Примерове Аршака Тер-Маркарьяна и Олега Кочеткова. С огромной теплотой вспоминаю отзывы о нём Валентина Сорокина и Виктора Кочеткова, Владимира Цыбина и Николая Старшинова, Марии Аввакумовой и Владимира Кострова. И я, конечно же, позвонил Кузнецову: «Юрий Поликарпович, вы же хорошо знали Примерова, скажите о нём что-нибудь…». «Не хочу, — раздалось в трубке, — так не поступают… Я не буду говорить о плагиаторе. Он для меня больше не существует».

— Я от вас этого не ожидал, — сказал я и положил трубку.

На душе стало вдвойне тяжело. Но что сделано, то сделано… А ведь Кузнецов, конечно же, понимал истинное значение и величину таланта Бориса Примерова.

P. S. А что касается его якобы плагиата… Представьте себе Ахматову, Цветаеву и Пастернака, ворующих стихи у Пеленягры…

Потом мы ещё неоднократно встречались. В составе делегации Союза писателей России ездили осенью 1995 года в Рязань на празднование столетия величайшего русского Поэта Сергея Есенина. Помню там Владимира Бондаренко, поэта Валентина Сорокина, писателя Владимира Солоухина, Прокушева, Куняевых, Ганичева, Артёмова.

Помню, что Кузнецова, как и многих других, возмутило краткосрочное прибытие на русский праздник Александра Малинина (он отпел, получил деньги (или наоборот) и уехал).

Помню, пьяненькие (с поэтом В. К.), стоя в какой-то клумбе (уже в Константинове), отдавали по-военному честь кортежу прибывшего туда с помпой министра культуры России Евгения Сидорова, бывшего ректора Литинститута, за что были удостоены «их» благосклонной улыбки и рукопожатия.

Конец весны 2003 года. Кабинет на первом этаже в здании «Нашего современника». Кабинет Юрия Кузнецова. Дверь приоткрыта. Захожу. Юрий Поликарпович сидит за столом, читает стихи и разносит их в пух и прах: «Ну, разве так пишут. Это же неграмотно…». Вокруг него, как цыплята вокруг курицы, сгрудились несколько человек, один подобострастно кивает: «Да, да, Юрий Поликарпович, вы правы, большое спасибо, обязательно исправлю, как я сам этого не заметил. Да, да, именно так. Это гениально!». Кузнецов, морщась, продолжает. Остальные внимательно слушают и тоже кивают. Кузнецов, сказав очередную фразу, отрывает взгляд от листа и, мягко торжествуя, весело или наоборот хмуро, если устал объяснять абсолютно очевидные вещи, оглядывает присутствующих.

— Нет, это никуда не годится. Иди переделывай, через год приходи. Человек благодарно берёт свою подборку и, прижимая к груди, благоговейно, как освящённый пасхальный кулич, выносит её и себя из редакции. Дальше очередь доходит до следующего и т. д. Почему-то мне показалось, что это его студенты с ВЛК. Может быть, я ошибся. Не знаю…

Увидев меня, Кузнецов нехотя кивнул и сказал: «Садись, жди». До сих пор жалею, что не записал всего этого разговора, точнее, поэтического разноса, устроенного Ю. П. своим молодым коллегам.

Когда последний из них ушёл, Ю. П. сказал: «Подожди, отдохну немного. Покурю». Закурил, затянулся, посмотрел в мутное маленькое окно, опять затянулся, затушил сигарету, долго вминая её в пепельницу, помолчал и наконец произнёс: «Ну что, давай стихи». Я протянул ему большую подборку — на несколько журнальных разворотов, как мы и договорились с ним по телефону. Он взял, положил, подумал и спросил: «А о себе что-нибудь написал, где родился, что делал? И фотография нужна…». Я достал из портфеля резюме и фото и подал Кузнецову. Фотографию он положил, не смотря, а вот резюме стал читать. И тут же, рассмеявшись, стал что-то из него вычёркивать: «Это нам неинтересно, это не для нас. Это к Ним… Лауреат телефестиваля „Песня года“… Песни исполняют Долина, Аллегрова, Буйнов… всего 45 человек… Да-а-а-а! Нет, нет, нет. Это нам не интересно! Это не поэзия…».

— Согласен, — ответил я, немного смутившись, — но вы просили написать всё о себе, что делал, чем занимался… Я и написал.

— Это нам не интересно. Нас интересует только поэзия, остального нет, остальное — к Ним…

К кому — к Ним, я мог только догадываться… Да и разве это в тот момент было важно? Юрий Поликарпович уже начал читать стихи. Лицо его было серьёзным и усталым. Он читал стихи и складывал листы в две стопочки. Одни в левую, другие в правую. Вдруг, дойдя до стихотворения «Памяти поэта-друга (памяти Бориса Примерова)», он как-то сконфузился, сделал недовольную гримасу и сказал: «Я не уверен, что это надо публиковать. Примеров сделал очень плохую вещь…»

— Вы имеете в виду его смерть? — спросил я.

— Я имею в виду его последние стихи, точнее, как раз не его стихи. Говорят, он их украл…

— Я тоже это слышал, но стихов этих не видел. К тому же он как поэт в десять раз сильнее тех людей, у которых он якобы что-то украл. Он огромный поэт. А то, что он сам написал в предсмертной записке… Так может, просто путались мысли… Кто знает, что испытывает человек перед смертью. К тому же он и без этого написал множество шикарных стихов…

— Может быть, может быть… — скомкал ответ Кузнецов, думая о чём-то своём, — ладно, пусть будет…

Через некоторое время дошёл черёд до стихотворения «Русский бомж», из которого Ю. П. предложил выкинуть две заключительные строфы, потому что в одной из них было слово на букву «б». Я не страдаю пристрастием к подобного рода писанине и даже являюсь её противником, но тут, как говорится, тема обязывала. Кузнецов согласился со мной, но сказал, что всё же в уважаемом литературном журнале публиковать это не стоит. Вот в книжке своей — пожалуйста. Если это тебе так важно.

Ну, отрезать, так отрезать! Очень ему понравилось стихотворение о Святогоре, Берегиня и «Люблю твой колокольный звон». И у нас уже насобиралась довольно большая подборка — примерно на четыре разворота. Но в нескольких (порядка десятка) стихах Кузнецов предлагал заменить некоторые мои строчки какими-то своими, «кузнецовскими», — нелепыми, на мой взгляд, в моих стихах.

Он мне доказывал, что так надо, а я говорил: Юрий Поликарпович, это ведь ваше видение, ваши строчки, они хороши в ваших стихах, а в моих будут выпирать. И вообще… В конце концов, — вспылил я после полуторачасового спора, — вы или берите, или нет. Я вас очень люблю и уважаю, вы мне очень многое дали, но я уже достаточно грамотный и как поэт, и как редактор, сам шесть лет руководил поэзией далеко не худшего издания. Я вас выслушал, но предпочитаю сделать по-своему, оставить эти строчки такими, какие они есть. В общем, я «сам — сусам».

Вдруг Кузнецов вскинул на меня свои удивлённо-возмущённые глаза и как-то нелепо, не к месту, как мне показалось, спросил: «Что, на моё место претендуешь?!». После этого разговор уже, естественно, не ладился.

И я засобирался домой, оставив только те стихи, которые ни у меня, ни у Юрия Кузнецова не вызывали никаких вопросов. Подборка и так получилась размером в два с половиной разворота. И вышла в десятом, октябрьском номере 2003 года. А в ноябре Юрия Поликарповича Кузнецова не стало.

Но я об этом узнал значительно позже и не проводил его в последний путь…

Я редко с ним общался. Не всегда так, как подобает с Великим Поэтом. И мне его очень сейчас не хватает. Выть хочется при мысли, что его лёгкое парящее перо уже ничего больше не напишет.

Но и того, что уже написано, хватит надолго, на века, быть может, — на вечность.

22 декабря 2008 г.

Сергей Юрьевич Соколкин родился 23 сентября 1963 года в Хабаровске. В 1985 году он окончил Уральский политехнический институт и впоследствии получил второе образование в Литинституте. В лихие 90-е годы поэт работал в оппозиционной газете «Завтра» у Александра Проханова.