Звать меня Кузнецов. Я один.

Как он смеет! Да кто он такой?

Юрий Кузнецов, на мой взгляд, уже сложившийся поэт. Юрий служил в армии, сейчас работает в Тихорецке. Спросите у него, что такое поэзия, и он вам скажет: «Поэзия — это чудесная способность удивляться. Удивление особо присуще молодости. Когда человек теряет способность удивляться, от него уходит молодость, он утрачивает поэтическое восприятие мира».

Виктор Гончаров

(«Комсомолец Кубани», 1965, 27 июня).

Гончаров Виктор (наст. имя Гончаров Семён Михайлович) (1920–2001) — поэт и скульптор. Уроженец Краснодара. Когда началась война, он ушёл на фронт и потом был трижды ранен. Последнее ранение едва не привело к летальному исходу: пуля прошла в сантиметре от сердца.

В 1960-е годы Гончаров часто бывал на Кубани и всячески поддерживал своих молодых земляков. Но сам он большим поэтом так и не стал: видимо, не хватило таланта и творческой дерзости.

Гончаров внимательно следил за творчеством Юрия Кузнецова. В 1966 году он опубликовал в газете «Литературная Россия» рецензию на первую книгу поэта «Гроза». Спустя два года Гончаров напечатал в «Литгазете» предисловие к большой подборке своего младшего товарища.

Когда Гончаров скончался, Кузнецов продиктовал в газету «Литературная Россия» прощальные строки о поэте.

…Честно говоря, Ю. Кузнецов не хуже многих, печатающихся в наших московских журналах, поэтов, склонных к новациям. Допустить Ю. Кузнецова к экзаменам — можно.

Александр Коваленков

(Из отзыва на рукопись Ю. Кузнецова, представленную на творческий конкурс для поступления в Литинститут).

З/V-65 г.

Коваленков Александр Александрович (1911–1972) — поэт с очень сомнительной репутацией. В войну по его навету был арестован критик Фёдор Левин. Во время борьбы с космополитами он уже сам угодил за решётку. Позже, в годы хрущёвской оттепели поэт объявил непримиримый бой абстракционистам и авангардистам. Он считал себя стиховедом и даже выпустил несколько книг о стихах. Пушкинист Сергей Бонди о них сказал: «Но какая это всё антинаучная чепуха!»

О неслучайности Ю. Кузнецова в поэзии говорят хотя бы и такие строки:

и др.

Владимир Соколов

(Из внутренней рецензии на рукопись Юрия Кузнецова «Полные глаза», представленной на творческий конкурс для поступления в Литинститут, 1965 год).

Соколов Владимир Николаевич (1928–1997) — поэт. В 1960-е годы он входил в круг Вадима Кожинова. Впоследствии поэт посвятил ему следующие строки: «Пил я Девятого мая с Вадимом, / неосторожным и необходимым. / Дима сказал, почитай-ка мне стансы, / а я спою золотые романсы. / Ведь отстояли Россию и мы, / наши заботы и наши умы». Тот же Кожинов считал, что Соколов оказал определённое воздействие на движение лирической поэзии во второй половине 1960-х годов.

В конце 70-х годов Соколов на страницах «Литературной газеты» взял под свою защиту стихотворение Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца…». Речь идёт о его реплике «Прими сей череп…». Соколов тогда заявил:

«…Реминисценция, сознательная или бессознательная, только тогда имеет право на существование, когда она действительно присвоена новым лирическим характером, на новом материале и развита в будущее. И при этом ещё, что воображаемый „череп“ нам не дороже „головы живой“».

Это стихотворение поселилось на четырнадцатой страничке первой книги стихов Юрия Кузнецова. Оно состоит из двух четверостиший:

Нет, мимо таких строк не пройдёшь, как мимо чего-то случайного. Хотя я и не сторонник рифмы «стихи и штыки», но теперь так рифмуют даже очень известные «славотворцы». Это уже узаконено. Но в данном случае не то важно. Важно совершенно другое. Когда я смотрю на работу какого-нибудь великолепного гимнаста, я всегда удивляюсь и восхищаюсь умением его хоть на одну сотую секунды чётко зафиксировать то движение, которое он выполнил перед нами в ходе всего упражнения. Это как знаки препинания… В поэзии тоже, наверно, нужно уметь их расставлять. У Кузнецова это получилось блистательно. И, действительно, в наш век всё чертовски быстро стареет…

Пришла цветная фотография, и художник вынужден в силу этого оторваться от документальной точности. Фотография заставила художника смотреть на мир глазами, полными непосредственности и удивления, глазами тех людей, которые умели в каких-то примитивных царапинах видеть потрясающе сложную картину охоты на мамонта или на носорога.

Не так давно чехи придумали машину, которая за несколько минут может повторить в дереве любое, до мельчайших подробностей, даже самое бородатое изображение. Многие очень известные скульпторы — в панике. Ведь теперь и думать придётся, и видеть необходимо как-то совсем не так, как это умеет делать машина.

Юрий Кузнецов подчеркнул, зафиксировал эту мысль:

Во втором четверостишии первая строка, к сожалению, «не написана».

Во-первых, это не стихотворная строка, а во-вторых, то же самое, что и во-первых: строка «не написана». В другом стихотворении она, может быть, и прошла бы, но в этом небольшом, лаконичном, очень хорошем стихотворении такая строка права на существование не имеет!

Зато две последние строки — я скажу в унисон автору — космической яркости:

Да, в этом стихотворении есть понимание той блистательной трагедии, которая происходит с человечеством в атомном возрасте.

Виктор Гончаров

(«Литературная Россия», 1966, 14 октября).

Много у Вас в стихах приблизительного, претенциозного и безвкусного. Этакая нарочитая, придуманная усложнённость, которая на деле с головой выдаёт элементарность. Сложность не надо придумывать. Идите от простоты, от ясности и придёте к сложности. И потом — зачем Вам эта поза усталого от жизни, разочарованного и разуверившегося человека? Ей же богу, это уже скучно и неинтересно и давно всем надоело, не надо повторять зады, подражать нелучшим образцам.

И не сорите словами. В одной строфе у Вас вон какой набор слов: нота, бытие, оркестр, интеллект, скрипка, эквилибрирует, ирония… Звон! А вот написанное читайте себе вслух, вот Вам поучительная строка из стихотворения «Раздумье»: «Ешь там, спишь здесь, целуешься в такси».

Строже, строже пишите.

Александр Михайлов

(Из письма Юрию Кузнецову от 7 января 1966 года).

Михайлов Александр Александрович (1922–2003) — партаппаратчик, много лет надзиравший в ЦК КПСС за текущим литпроцессом. На его совести справки с осуждением книг Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга. В 1965 году он с должности инструктора отдела культуры ЦК КПСС был переведён проректором в Литинститут. Впоследствии Михайлов возглавлял журнал «Литературная учёба», избирался рабочим секретарём Союза писателей СССР, руководил Московской писательской организацией. Как критик он занимался в основном поэзией, выпустив ряд книг о Вознесенском, Ваншенкине и Винокурове. Но главным его героем всегда оставался Маяковский.

Одарённости этого студента проявиться в полную силу мешает внешняя экспрессия, скрывающая истинную натуру.

Кузнецов — человек тонко чувствующий, наблюдательный, совестливый, но всё это с трудом прорывается в его стихах через покров внешней напускной экспрессии; почему-то ему нравится поза этакого бывалого, всё на свете испытавшего и изрядно уставшего человека. Думаю, что здоровая, неиспорченная натура этого парня возьмёт верх, возобладает над модой и тогда откроется в нём интересный, вполне современный поэт.

Ал. Михайлов

27 июня 1966 года

Впечатление жуткое

[о поэме «Зелёные поезда»]

Зинаида Подлеснова

(Из выступления на семинаре С. Наровчатова в Литинституте)

6 декабря 1966 года.

Подлеснова Зинаида — сокурсница Юрия Кузнецова. Как сложилась её судьба, неизвестно.

Итак, состоялся первый серьёзный бой

[имеется в виду выход первой книги Юрия Кузнецова «Гроза». — В. О.]

Сергей Поликарпов

(«Кубань», 1966, № 6).

Поликарпов Сергей Иванович (1932–1988) — поэт. В 1963 году он окончил Литинститут. В середине 1960-х — начале 70-х годов Поликарпов и Кузнецов много общались. Кстати, они оба одно время занимались поэзией адыгов (в частности, Поликарпов в 1974 году издал в редакции национальных литератур издательства «Современник», где как раз работал Кузнецов, в своём переводе сборник стихов Х. Беретаря «Твой добрый друг», а Беретарь был одним из первых на Кубани журналистов, кто высоко оценил дебютную книгу Кузнецова «Гроза»).

Кузнецов — поэт чувствительный, нервный, знает, что такое боль и радость… Одно из самых сильных его стихотворений — «Миф». Сказочность и фантастичность — несомненный плюс поэта. В этом плане надо отметить «Атомную сказку».

Виталий Амаршан

(Из выступления на семинаре С. Наровчатова в Литинституте).

Амаршан Виталий Джотович (р. 1941) — абхазский поэт. Во второй половине 1960-х годов он вместе с Юрием Кузнецовым учился в Литинституте у Сергея Наровчатова. Впоследствии Кузнецов перевёл на русский язык его стихотворение «Судьба», которое очень высоко ценил Наровчатов. Кроме того, он переложил и некоторые другие стихи своего абхазского товарища, в частности, «Ночь свежа и открыта луне…» и «Слезящийся камень». У Амаршана сохранился сборник стихов Кузнецова «Выходя на дорогу, душа оглянулась», на титуле которого остался автограф автора: «Виталию Амаршану, моему ближайшему товарищу по московскому периоду Литинститута, с тех времён и — надолго». Здесь будет нелишним сказать и о том, что Кузнецов несколько раз встречался с Амаршаном уже в Абхазии (в частности, в 1982 и 1984 годах).

В 1992 году Амаршан потерял своего единственного сына (он геройски погиб при защите Абхазии от агрессоров).

Уже в 2012 году Амаршан дал очень содержательное интервью Евгению Богачкову, в котором поведал ряд неизвестных фактов о Юрии Кузнецове и расширил свои прежние характеристики о стихах поэта и о его роли в русской поэзии конца двадцатого века. Это интервью под названием «Спекулятивная Россия абхазам не нужна» было опубликовано 4 ноября 2012 года в еженедельнике «Литературная Россия».

Весьма способный человек, но ещё не определивший точки приложения своих способностей. Сейчас он весь в исканиях и поисках, как тематических так и технических. Мыслит оригинально, по-своему. На семинарах выступает активно. Также заслуживает перевода на 3-й курс.

Сергей Наровчатов

4. IV.67

Наровчатов Сергей Сергеевич (1919–1981) — поэт, литературовед и библиофил. Он был одним из самых образованных литераторов в своём поколении. Когда-то его считали надеждой русской поэзии. В 1960-е годы Наровчатов вёл свой семинар в Литинституте. Кузнецов был его студентом. Впоследствии поэт возглавил Московскую писательскую организацию, а в 1974 году стал главным редактором журнала «Новый мир», в котором сразу же начал часто публиковать своего талантливого ученика.

Уже в 1980 году Наровчатов подарил бывшему студенту свой однотомник «Избранное». На титуле он написал: «Отличному поэту Юрию Кузнецову. С. Наровчатов. 29/IX.80».

К слову, за год до этого Наровчатову исполнилось 60 лет. Кузнецов посвятил тогда своему учителю стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова». Он писал:

Так напомни последним друзьям,

Так поведай грядущим невеждам,

Как ты шёл по зелёным дворам,

Как ты шёл по опавшим надеждам,

Как спросил у бегущего дня:

— Чёрт ли там, молодой и безвестный? — 

И с опаскою вырвал меня,

Словно грешного духа, из бездны.

Кузнецов Юрий Павлович[6]. Долгое время у него был как бы «бег на месте». Стихи получались вымученными и натужными. Трудно и тяжело мыслящий человек, он не мог нащупать того неуловимого, что превращает стихотворчество в поэзию. Недавнее обсуждение его стихов обнаружило резкий качественный скачок — наконец, строки стали не просто строками, а подлинной лирикой. Лирика эта не сердечная, не любовная, а исповедальная. Теперь я уверенно могу сказать о Кузнецове, что он человек не только способный, но талантливый. Творческий рост К. очевиден.

Сергей Наровчатов

(Из характеристики, данной поэту после окончания третьего курса Литинститута 25 мая 1968 года).

Курсовая работа Ю. Кузнецова о поэзии Смелякова претенциозна, начиная с ложного тезиса, вынесенного в заглавие. Откуда такая недоброжелательная поза, такой эстетско-формалистический «пафос» разоблачения поэта? Для этого автору понадобилось взять цитаты из Флобера, Лессиняк[7] и Л. Толстого, чтобы ими (цитатами) доказать «внешний реализм» у автора поэмы «Строгая любовь» (о ней в рецензии ни слова!), у автора превосходных стихов, таких, как «Наш герб», «Милые красавицы России», многих — в том числе и искажённо представленных рецензентом — «Хорошая девочка Лида», «Пряха», «Если я заболею». Видеть в этих стихах «подделку», «поверхностность», «подмену внутреннего зрения внешним» — значит совершать подмену правды о поэте предвзятым оригинальничаньем. Автор постарался занять такую позицию по отношению к поэту, чтобы и самому запутаться, и читателя эпатировать, уже не разбираясь в средствах («маскировка», «поэт изобразил замаскированного под работягу иностранного шпиона», тон недоброжелательства, демагогии: «Что ж, будем бдительны»). Произвольны и субъективны комментаторские приёмы критика. Вольно рецензенту не любить того или иного поэта, романиста, драматурга. Но есть критерий стремления понять, уразуметь творчество рецензируемого художника, пафос субъективности согласовать с пафосом объективности. Ю. Кузнецов подменил анализ наскоком предубеждённого человека. Видимо, автору придётся поучиться даже такту и тону критического отношения к материалу. Эту работу, весьма произвольную, я засчитать за годовую курсовую не могу Автору предлагаю написать курсовую (на любую тему курса) заново.

Василий Сидорин

(Из отзыва на курсовую работу Ю. Кузнецова)

1968 год.

Сидорин Василий Семёнович (1898—?) — критик. С 1948 по 1950 год он был беспартийным директором Литинститута и, по мнению властей, проявил недостаточную активность в изобличении и изгнании космополитов. Как литературовед Сидорин занимался в основном Дмитрием Фурмановым.

Наиболее резкий творческий рывок. По сравнению с первыми годами пребывания в институте, почти неузнаваем. Стихи стали масштабными, глубокими, зрелыми. Это поэт большой потенции и перспективы. Подборку его последних стихов я предложил в «Новый мир», где она сейчас принята к печати. Подготовил сборник, который будет издаваться в библиотеке «Московского комсомольца». Мною написано к нему предисловие.

Сергей Наровчатов

20. VI.69 г.

Юра пишет потрясающие стихи, в которых бревно жужжит, дыра от сучка свистит, камень просыпается…, но их никто не понимает.

Олег Чухно

(Из разговора поэта с критиком Инной Ростовцевой в конце 1960-х годов).

Чухно Олег Иванович (1937–2009) — поэт. По профессии он был учителем английского языка. Одно время поэт приятельствовал с Юрием Кузнецовым (они оба считали себя кубанцами). Но потом их дороги разошлись. Судьба сложилась так, что Чухно рано стал инвалидом и многие годы вынужден был провести в центрах социальной защиты.

В последние годы жизни поэт, по свидетельству краснодарского писателя Виктора Домбровского, даже не желал слышать имя Юрия Кузнецова. Что произошло и почему он возненавидел Кузнецова, пока остаётся неясно.

В стихах Кузнецова есть кое-что от моды (об этом несколько позднее…), но, думается, если это и «мода», то она стала частью натуры самого автора и потому уж, видимо, и не мода.

Юрий Кузнецов бесспорно талантлив. Талант — это редкостное умение найти из россыпи слов одну-единственную неповторимую песчинку — нужное слово. Его эпитеты много значат! Вот человек с «мирной осмотрительной судьбой». Здесь в слове «осмотрительной» целый кодекс жизни, характер, философия.

А вот «под дыханьем позднего тепла обманутая вишня зацвела».

Обманутая вишня! — Это хорошо. Это слово открывает даль. Это тоже мысль, философия. В стихотворении «Бумажный змей» такие строки:

И здесь философский подтекст, и это «мой мир молодой» хорошо, поэтично и многозначительно.

В стихах Кузнецова ощущается какая-то большая печаль. Она присутствует почти в каждой строке.

Но в финале этого «возврата домой» «Пустота — никого! Ничего!» О чём печалится поэт? Что гнетёт его? — В стихах ответа нет.

Настроения заказать нельзя, как нельзя приказать человеку быть весёлым, да и нужно ли пошлое бодрячество? Мир сложен. Поэт имеет право на философские раздумья, они не всегда могут быть весёлыми. У человечества много нерешённых проблем. Словом, меланхолическая окраска поэзии Юрия Кузнецова вполне объяснима.

Но есть нечто, о чём хотелось бы поспорить с поэтом, что я назвал бы «модой», и мода эта — и у нас, и за рубежом — этакий детский протест против цивилизации и детская печаль об утраченной патриархальности. У Юрия Кузнецова особенно наглядно это выражено в стихотворении «Атомная сказка».

С этим своеобразным неоруссоизмом сплетаются старо-русские мотивы и образы. «Россия со ставнями», «У колодца в деревянном раздумье журавль» и даже раза два мне мелькнул иконный лик Христа, этакий старорусский, деревенский, совсем не мистический, обиходный, земной «Господь».

Всё это — мода. Детская, наивная мода. И подсвечники, какими ныне полны магазины, и ужины со свечами, и иконы на книжных полках у убеждённых атеистов. Всё — мода. Можно, конечно, найти этому объяснение. Прогресс ломает старое, иногда что-то и милое нашему сердцу, но всё-таки, как бы мы ни тешились старинными свечами, мы не откажемся от электрического света. Человечество не вернётся назад.

Я позволил себе эту лёгкую полемику с автором стихов, однако вовсе не хочу навязать ему свою точку зрения. Пусть продолжает мыслить, как сам считает нужным. В конце концов, даже в неоруссоизме есть нечто полезное. Он поможет прогрессу не так уж размашисто отметать и уничтожать старое и, может быть, даже восстановить кое-что из старого, возродить неразумно отвергнутое.

Стихи Юрия Кузнецова задушевны, лиричны и умны. Сочетание философского раздумья с искренностью чувства придаёт им обаяние и прелесть.

Я от всей души желаю ему счастливого пути в большую поэзию.

Сергей Артамонов

9/III-70

Артамонов Сергей Дмитриевич (1915—?) — литературовед. С 1953 года учёный в течение тридцати шести лет возглавлял в Литинституте кафедру зарубежной литературы. Его перу принадлежали монографии о Вольтере и Бомарше.

В 1970 году Артамонов рецензировал для госкомиссии диплом Юрия Кузнецова. В 1983 году он стал доктором наук.

Уже в 1982 году Кузнецов в очерке «Очарованный институт» вспоминал: «Зарубежную литературу читал С. Д. Артамонов. Легко, без напряжения, с неким галантным изыском он перелетал из одного века в другой. Следя за его порхающей мыслью, я прозревал корневую систему мировой культуры, в которой всё связано и имеет свою генеалогию, даже ночной горшок пересмешника Гейне, певца „Германии. Зимней сказки“». По свидетельству Кузнецова Артамонов своими рассказами о фронтовой жизни в чём-то поколебал его романтизм и побудил пересмотреть прежде увлечённое отношение к романтикам.

Мне давно уже представляется, что современная наука, подобно Фаусту, продала душу чёрту, и что получается из этой сделки — никому неизвестно. В «Атомной сказке» рука молодого поэта бесстрашно нащупывает узел противоречия между естественностью и анализом, познанием и результатами. И это малая часть тех граней, которые можно разглядеть в этом стихотворении.

Сергей Наровчатов

1970 год

…Аналитический скальпель может превратиться в опасное орудие. Важно, в чьих руках он. Иванушка, герой «Атомной сказки» молодого поэта Ю. Кузнецова, экспериментирует над лягушкой, не подозревая, что губит прекрасную царевну. Для него главное, что лягушка «пригодится на правое дело», и, ничтоже сумняшеся, он препарирует «белое царское тело» и пропускает через него электрический ток…

Пушкинский Сальери не Иванушка — он мудр, но мудрость его антигуманна.

Юрий Барабаш

(«Знамя», 1971, № 5).

Барабаш Юрий Яковлевич (р. 1931) — партаппаратчик, долгое время отслеживавший в ЦК КПСС текущий литпроцесс. Как литературовед он много лет занимался проблемами эстетики и поэтики. В 1976 году ему за псевдотеоретические труды была присуждена Госпремия России. В конце правления Константина Черненко верный марксист на короткий срок возглавил газету ЦК КПСС «Советская культура». Затем его вернули на какую-то скромную должность в Институт мировой литературы имени А. М. Горького.

Я предполагаю, что стихи Юрия Кузнецова

[имеется в виду «Атомная сказка». — В. О.]

Анатолий Ёлкин

(Из статьи критика «Ответственность перед временем», журнал «Москва», 1971, № 3).

Ёлкин Анатолий Сергеевич (1929–1975) — критик и прозаик. В 1952 году он окончил отделение журналистики Ленинградского университета, успев поучаствовать в постыдной кампании по обличению космополитов. В начале 70-х годов его приблизил к себе Михаил Алексеев, сделав критика своим заместителем в журнале «Москва».

Наша периодика уже не раз отмечала стихи Юрия Кузнецова, не являющегося новичком в литературе. В «Дне поэзии» ему принадлежит одно из наиболее трепетных произведений. Его лирический герой вспоминает о том, как «шёл отец, невредим, через минное поле, превратился в клубящийся дым — ни могилы, ни боли». И далее поэт говорит:

В сурово-непритязательных строках Кузнецова бьётся живая кровь событий, они говорят о том, что было пережито и вошло в народное сознание.

Евгений Осетров

(Из статьи «Весомость строки», «Правда», 1973 год, 16 декабря).

Осетров Евгений Иванович (1923–1993) — литературный критик и библиофил. С 1964 года и до конца жизни он работал заместителем главного редактора журнала «Вопросы литературы», отличаясь крайней осторожностью. Некоторые историки считали его одним из неофициальных идеологов охранительного течения в современной русской литературе.

Как исследователь старины Осетров очень много занимался Карамзиным, а как критик он в основном писал о Михаиле Исаковском и Николае Рыленкове. Читать его книги и статьи было невозможно: он всё что мог засушил. Но идеологи консервативного течения в литературе ему многое прощали. «У Е. И., — признался в одном из писем Василию Белову Вадим Кожинов, датированном февралём 1983 года, — есть свои недостатки, но мужик он хороший, и его книга „Живая Древняя Русь“ своё дело сделала».

Ю. Кузнецов — талантливый поэт, много, перспективно работающий в поэзии. Его стихи отмечены печатью настоящей оригинальности, художественной смелости. Поэт ищет и находит, он мыслит по-своему, видит по-своему. Я верю в его творческую судьбу. Наделённый фантазией, метафорически видящий мир, поэт, на мой взгляд, ещё весь в развитии, в движении, что очень важно. Это создаёт уверенность в его серьёзной творческой будущности.

Евгений Винокуров

(Из рекомендации поэту для вступления в Союз писателей, 1974 год).

Винокуров Евгений Михайлович (1925–1993) — поэт. В истории советской поэзии он остался как автор стихотворения «В полях за Вислой сонной…». В 70-е годы поэт работал у своего давнего товарища Сергея Наровчатова в редакции журнала «Новый мир».

Винокуров, несомненно, имел поэтический дар. «Он, — вспоминал Евгений Евтушенко, — любил и силу деталей, но всегда выводил стихи на иной эмоциональный уровень траурной романтики войны». Но как большого художника его погубил конформизм. Винокуров часто предпочитал недоговорить какие-то важные вещи, только чтобы начальство не расстроить. Но провести матёрых аппаратчиков ему так и не удалось. Именно из-за трусости ему долго не присуждали Ленинскую премию. Первые знаки отличия поэту пробил в 70-е годы уже Наровчатов.

Надо отметить, что Юрий Кузнецов скептически относился к стихам Винокурова и даже на одном из писательских съездов крепко прошёлся по его поэзии. «Поскольку речь идёт о быте, — заявил Кузнецов в 1975 году, — могут подумать, что я заговорю о Евгении Винокурове. Но его стихи слишком очевидно загромождены бытом. Это даже дало повод Станиславу Куняеву написать о Винокурове как о представителе „коммунальной философии“».

Поэзия Юрия Кузнецова — заведомо «сложная». С внешней точки зрения она скорее «громкая», чем «тихая». Её можно понять как своего рода «отрицание отрицания», возвращающее нас к исканиям рубежа 1950—1960-х годов. Но я убеждён, что это совсем не так. Сама природа «сложности» в поэзии Кузнецова принципиально иная. Это, выражаясь философским языком, онтологическая, бытийственная сложность, то есть, иначе говоря, обусловленная сложностью самого «предмета» поэтического освоения.

Вадим Кожинов

(«Литературная Россия», 1974).

Кожинов Вадим Валерьянович (1930–2001) — критик и историк. Он считался защитником Кузнецова в критике. Поэт посвятил ему восемь стихотворений.

Как утверждал критик Кирилл Анкудинов: «Полагаю, что если бы не Кожинов, который „раскрутил поэта, Кузнецов, несмотря на свой огромный талант, я бы сказал гений, мог бы остаться в безвестности“» («Литературная Россия», 2007, № 21).

В семье Кузнецова сохранилась книга Кожинова «Судьба России», на титуле которой автор написал: «Юрию Кузнецову — одному из значительных поэтов XX века, перед которым автор сей книги преклоняется ровно 25 лет, с 1973 года. 11 мая 1998 г. Вадим Кожинов».

История взаимоотношений Кожинова и Кузнецова подробно рассмотрена в статье Вячеслава Огрызко «Нас, может, двое», которая в 2012 году была опубликована в еженедельнике «Литературная Россия».

Я познакомился с Юрием Кузнецовым лет десять тому назад в Краснодаре на семинаре молодых, которым я руководил. И стихи Кузнецова и весь облик молодого поэта покорили нас всех тогда — и участников семинара, и старых товарищей — Юрий Кузнецов пришёл из живой, большой, огненной жизни на этот семинар: он только что вернулся с Кубы, привёз прекрасные мужественные стихи о времени, о своей молодости, о друзьях своих. Он за несколько лет до этого добровольно — из пединститута — ушёл в армию, чтобы быть на передовой линии эпохи (так мы когда-то уходили из институтов на стройки пятилетки, а юноши последующего поколения бежали из школ на фронт…).

Помню, тогда я уловил и какое-то — драгоценное для меня — сходство его (и стихов его) с Николаем Майоровым, у него был мотив «шла молодость, не докурив последней папиросы». Эта готовность «уйти не домой» была видна во всём мужественном облике лирического героя стихов и самого поэта.

Перед нами был истинный поэт — это понимаешь, как молнию, если применить сюда слова классика.

(Кстати, на том же совещании, на семинаре прозы был «открыт» Виктор Лихоносов, который вскоре ушёл в большую литературу.)

После семинара в альманахе «Наш современник» была опубликована подборка стихов Ю. Кузнецова и вышла первая книга с моим предисловием. Он был принят в Литературный институт, где занимался в семинаре С. Наровчатова, А. Михайлова и прошёл отличную московскую поэтическую школу.

В 1966 году он принёс стихи в «День поэзии», Я. В. Смеляков был в восторге от них, предложил ими открыть сборник (так и было сделано), хотел напечатать все 20 стихотворений, но из-за объёма книги пришлось сократить до шести.

Всё это я вспоминаю сегодня для того, чтобы сказать, что стихи Ю. Кузнецова получили высокую оценку старших товарищей, мастеров, а позднее и читателей и критики (о нём писали уже — на страницах «Правды», «Литературной газеты» и Ал. Михайлов, и Е. Осетров, и др.).

Его книгу «Во мне и рядом — даль» (не очень приемлемо, правда, название), изданную «Современником», я считаю отличной. В стихах молодого поэта присутствует высокая правда времени и жизни, мужество поэта и воина, глубина, пронзительность и трагизм. Он не приукрашивает жизнь, показывает её во всей бескомпромиссной правоте и красоте.

Михаил Львов

(Из рекомендации поэту для вступления в Союз писателей, 2 апреля 1974 года).

Львов Михаил Давыдович (наст. имя Габитов Руфинадий Давидович) (1917–1988) — поэт. Занимая в 1960—1980-е годы различные посты в писательских структурах, он был очень отзывчивым человеком и помог многим молодым авторам, но, надо признать, сам стихи писать не умел.

Здесь же стоит вспомнить короткое вступительное слово Львова к небольшой подборке Кузнецова, напечатанное в февральском номере журнала «Наш современник» за 1966 год. Львов, отчитываясь об итогах проведённого в Краснодаре семинара молодых писателей, отметил: «В стихах Юрия Кузнецова уже была биография, судьба поколения, молодость и свежесть восприятия мира. Юрий Кузнецов очень молод, но он уже много повидал, служил в армии после средней школы, побывал на Кубе, работал в милиции. Он покорил нас, и руководителей и участников семинара, не только своими молодыми стихами, но и своим обликом настоящего молодого человека нашего времени».

Картина современного мира, с его сиюминутными малыми и большими заботами, «стиранием граней», со всем многообразием отношений и связей человека (включая и животрепещущую проблему отчуждения личности), в стихах Ю. Кузнецова красочна и объёмна.

При всей остроконфликтности стихотворений, при строгости и серьёзности отношения к действительности Юрий Кузнецов очень лиричен. Он видит, как «В речке заблудившееся облако встаёт перед баркасом на дыбы», «За прибрежными деревьями выщипывает лошадь тень свою…».

Определённость и сила чувства, чёткость формы, глубина мироощущения молодого автора дают основания надеяться, что горизонты его поэзии раздвинутся ещё шире.

Раиса Романова

(Журнал «Смена», 1974, № 20).

Романова Раиса Александровна (р. 1943) — поэт. Она выросла в офицерской семье. Первые годы её детства прошли в Татарии, потом был Курск. После школы Раиса устроилась на завод. Затем её приняли в Курский пединститут, но после второго курса она учёбу бросила.

В 1971 году Романова окончила Литинститут. Ей принадлежат поэтические сборники «Подорожник», «Под утренним лучом», «Два пространства», «Любви во имя», «Душа скорбит о мёртвых и живых», «Цветы и свечи» и другие книги.

Уже в «нулевые» годы Романова писала:

Мы наших мёртвых похороним.

Но не уроним нашу честь.

Хоть предоставим посторонним

За поминальный стол наш сесть.

Вы приобщились к нашей славе.

Вы притулились к ней плечом.

Но вы не вправе, вы не вправе

Здесь слова молвить ни о чём.

Поэт с гражданской ориентацией таланта, не обходящий сложные проблемы современности, драматические и трагические моменты бытия человека XX века — отсюда публицистический пафос, острая конфликтность многих его стихотворений. Поэт со своим видением мира, с новым решением темы, которую можно условно обозначить как человек и космос, — у Юрия Кузнецова мы находим новое качество её, новый комплекс этический. Поэт со своей собственной манерой выражения, которую отличает чёткость формы, ёмкость мысли и чувства, внутренняя психологическая наполненность стиховой структуры, тяготеющий к содержательности новеллы, повести, романа! Заслуживает внимания стремление поэта к обновлению средств художественной выразительности — использование фольклорных форм образности, символики, метафоричности. Новые горизонты поэта угадываются и в жанре поэмы — в поэме «Дом», задуманной автором как большое эпическое полотно о судьбах России и судьбах человека… Одним словом, перед нами поэт — хороших возможностей в искусстве. То, что им сделано, — сделано на хорошем художественном уровне и несёт на себе печать самобытного и оригинального дарования. Но мы вправе ожидать от Юрия Кузнецова новых интересных работ и новых свершений, ибо он наделён двумя важнейшими для поэта вещами — талантом и упорством.

Инна Ростовцева

(Из рекомендации поэту для вступления в Союз писателей, 1974 год).

Ростовцева Инна Ивановна (р. 1938) — критик. По её утверждению, она открыла для литературы двух поэтов: Алексея Прасолова и Олега Чухно, хотя занималась также Николаем Заболоцким и Александром Твардовским.

В октябре 1974 года критикесса опубликовала в «Литературной газете» большую статью «Этика космоса» с разбором первой московской книги Юрия Кузнецова «Во мне и рядом — даль». Она потом не раз говорила о том, будто эта её статья принесла Кузнецову широкую известность. Статья та, нет спора, была интересна. Ростовцева утверждала: «Своеобразие эстетической системы Юрия Кузнецова связано как раз со стремлением поэта проникнуть в сферы новых измерений, рождённых именно эпохой освоения космоса». Но, спустя три с лишним десятилетия, Ростовцева сама признала, что «раскрутила» молодого поэта не она, а сделал это прежде всего Вадим Кожинов.

Жизнь приучила Ростовцеву к большой осторожности. Она рано научилась лавировать между различными писательскими группировками и учитывать мнение начальства. Для обычного издательского работника это, может, и нормально. Но не для творца. Осторожность погубила в ней большого мастера.

Уже в 2007 году Ростовцева, давая интервью Илье Колодяжному, заметила, что последним классиком в русской поэзии двадцатого века был Заболоцкий. «Далее, — утверждала она, — слепой горизонт, туман. Хотя возможны удачные попадания во второй и третий ряды, без соприкосновения с Вечностью». Кузнецова критикесса даже не упомянула.

В стихах Кузнецова немало безвкусицы, литературщины. Но он — поэт.

Василий Фёдоров

Фёдоров Василий Дмитриевич (1918–1984) — поэт. В 60-70-е годы он считался одним из лидеров охранительного лагеря в литературе. Его мнение много что значило в Союзе писателей. Но в последние два десятилетия этого поэта уже редко кто цитирует.

…У Кузнецова война возникает как бы в двух планах. Во-первых, в быту, в эмпирике детства — здесь она неотвратима, «естественна», и с судьбой не поспоришь. Спор с нею возникает на ином этаже духовного сознания — на уровне философии истории, и здесь нет уже никакой смявшей тебя эмпирики, а есть высокий бунт против смерти, против потери, и именно это есть то самое, о чём на «круглом столе» в «Литературной газете» 7 ноября 1973 года говорилось: в стихах Ю. Кузнецова сказано новым поколением новое слово о войне.

Лев Аннинский

(«Литературное обозрение», 1975, № 9).

Аннинский (наст. фамилия Иванов) Лев Александрович (р. 1934) — критик. В начале своей творческой судьбы он, чтобы сохранить право на самостоятельность собственных суждений и оценок, очень старался избегать каких-либо личных отношений с поэтами и прозаиками, о ком собирался писать статьи. Но потом, уже в конце 1990-х годов у него появился другой метод: брать деньги за чтение рукописей и книг и потом бесплатно прочитанное анализировать.

Последнее время в различных статьях и обзорах нередко упоминается имя Юрия Кузнецова. Он не так уж молод для «молодого» поэта — ему за тридцать. Мне по душе, как он сейчас работает. Но вот что настораживает. Недавно в творческом объединении московских поэтов состоялся вечер Кузнецова под широковещательной рубрикой: «Новые веяния в современной поэзии». Не помню, чтобы за все послевоенные годы о ком-либо так писали. Откуда эта провинциальная рекламность? И готов ли поэт разумно её оценить? Не слишком ли горьким окажется последующее разочарование, когда критики найдут другие «новые веяния»?

Константин Ваншенкин

(Из статьи «Мера ответственности», «Правда», 1975 год, № 74, 15 марта).

Ваншенкин Константин Яковлевич (1925–2012) — поэт. 

«Мы вышли из войны», — заявил он в одном из своих стихотворений. Самое известное его произведение — текст песни «Я люблю тебя, жизнь», написанной в 1958 году.

Евгений Евтушенко утверждал: «Особенность его поэзии — скрупулёзность деталей — была особенно драгоценна в тогдашнее время декларативной неконкретности: „А я гремел оконным шпингалетом, похожим на винтовочный затвор“, „И где на подоконнике застыли столетника зелёные рога“. Подчёркнутая будничность, неходульность ваншенкинских стихов были в то время [речь о 50-х годах. — Ред.] равны тихому, но убеждённому мятежу против ложного пафоса бесчисленных волго-донских и прочих циклов».

Давид Самойлов однажды публично назвал Ваншенкина поэтом среднего уровня. Но это не помешало стихотворцу и в советскую эпоху, и в постперестроечное время без конца получать государственные премии. Видимо, у властей отсутствовал хороший литературный вкус.

В конце 1987 года Ваншенкин публично выразил своё возмущение тем интервью, которое дал Юрий Кузнецов газете «Книжное обозрение». В своей статье «Потребность в исцелении» («Советская культура», 1987, 22 декабря) он заявил, что Кузнецов якобы решил «утверждаться в собственных глазах, уничижая других» и поэтому мимоходно низвергнул художественные авторитеты. К числу авторитетов Ваншенкин относил и себя любимого.

Насколько остра проблема идейно-эстетического воспитания молодых, показывает выступление Ю. Кузнецова. Посвятив своё выступление «быту» и «бытию» в современной поэзии, он в один ряд поставил крупнейшего поэта современности Леонида Мартынова и Игоря Шкляревского, автора первых книг. Нельзя в таком тоне говорить о Мартынове, авторе «Лукоморья», «Первородства», «Гипербол», сводить его творчество к «бытовизму» на основе одного неудачного стихотворения. Л. Мартынов всю жизнь боролся с «бытовизмом», за что ему немало попадало от критики.

Валерий Дементьев

(Из выступления 16 декабря 1975 года на четвёртом съезде писателей России).

Дементьев Валерий Васильевич (1925–2000) — партийный критик, специализировавшийся в основном на советской поэзии. В разные годы он выпустил посредственные книги о творчестве Александра Прокофьева, Ярослава Смелякова, Леонида Мартынова, Сергея Орлова и Александра Твардовского. Главная беда этого критика заключалась в том, что он всю жизнь в первую очередь стремился угодить начальству и редко когда говорил и писал правду.

…Безусловность этого поэтического явления соединяется для меня лично с ощущением некоторой его чуждости и непонятности.

Елена Ермилова

(«Москва», 1975, № 6).

Ермилова Елена Владимировна (р. 1932) — литературовед, специалист по Серебряному веку. Почти всю жизнь она проработала в Институте мировой литературы им. А. М. Горького. Будучи женой влиятельного критика Вадима Кожинова, Ермилова, в отличие от мужа, меньше всего в своих статьях касалась политических взглядов поэтов. Её в первую очередь интересовали тексты. Может, поэтому она лучше мужа смогла понять природу творчества современных стихотворцев.

Оказывается, что имитация мысли встречается сплошь и рядом и выглядит вроде бы вполне пристойно, в то время как поддельное чувство фальшивит нестерпимо на любой слух.

Юрий Кузнецов, выпустивший, кстати, уже не одну книжку, также склонен к этому поэтическому недугу:

Чёткая форма постулата предполагает, как минимум, итог зрелой и оригинальной мысли. Однако стих Ю. Кузнецова в данном случае идёт проторённым путём обиходного смысла, частушечной банальности и картинной очевидности. Кроме последнего сопряжения мужчины со звездой. И хотя критик И. Ростовцева в рецензии на сборник Ю. Кузнецова (в «Литературной газете») усматривает в этом отвлечённо-возвышенном сопоставлении сакраментальный смысл, отзвук чуть ли не таинственной «этики космоса», усвоенной поэтом, трудно всё же не признать здесь образную необязательность, очевидную зависимость от звонкого витийства, от пышного «восточного» красноречия.

Так возникает иллюзия поэтического открытия. Но — мимолётно; тем горше, непримиримей и щепетильнее последующее отрезвление от ритмического гипноза. Если проанализировать этот краткий, сиюминутный эффект, то окажется: «стилистика» исполняет роль содержания, готовая форма, несущая в себе отпечаток традиционного замысла, начинает это содержание собою имитировать и подменять.

Но до чего же неудержимо привлекательна бывает для Кузнецова эта сулящая острые эффекты и крупные свершения мысли форма! В «Возмездье» поэт настойчиво извлекает притчевую многозначительность из житейского, «голого», а точнее — «уголовного» факта, инсценированного случая, хотя единичный случай никак не приобретает общего смысла.

Причудливо-назидательная иллюстрация к «не убий» с явными профессиональными потерями («глаза» — и «очи» в прямой речи) и очевидной вымороченностью замысла… Благородная, испытанная талантами форма всегда выдаёт несостоятельность случайного, мнимого, фиктивного содержания. Жанровое кокетство поэзии противопоказано!

Склонность к формальным играм подводит порой и вполне жизнеспособный стих с неоспоримыми приметами авторства. Так случилось с сочинением Юрия Кузнецова «Память»:

Сознаемся в противоречивом и даже болезненном впечатлении от этого настроенного на высокую ноту стиха. В нём явный, режущий слух разлад между образной изысканностью и трагической прямотой содержания. Метафоры в нём слишком отвлечённы, чтобы трогать, слишком красивы — вопреки ситуации! Слишком эффектны и умозрительны…

Как некстати отвлекается автор на трагическую драпировку строфы! Такой умело декорированный стих не может быть трагичным. Он кощунственно красив для трагической ситуации.

Не надо поэту быть слишком изобретательным. Можно ненароком упустить сам стих, его живые, органические свойства.

Это именно по поводу стиховых шарад высказался довольно горячо Н. Заболоцкий: «Нет! Поэзия ставит преграды нашим выдумкам, ибо она не для тех, кто, играя в шарады, надевает колпак колдуна».

А самое главное, что Ю. Кузнецову колпак колдуна ни к чему, и без того его отборные стихи сверкают резкой, самородной мыслью.

Елена Клепикова

(«Литературное обозрение», 1975, № 10).

Клепикова Елена Константиновна (р. 1942) — критик. Одно время она работала в ленинградском журнале «Аврора». В 1977 году вместе с мужем Владимиром Соловьёвым эмигрировала на Запад.

Ю. Кузнецов обращается подчас к фольклорным, сказочным, притчевым мотивам (так из сказки о царевне-лягушке возникает «Атомная сказка», своеобразная современная притча о губительной ограниченности человека, уничтожающего то, что в бережных руках открывало чудеса). Эта тяга к фольклору молодого поэта, мне думается, воспринята от народно-поэтических традиций.

Об этом говорят не только почти «хлебниковские» ассоциативные сближения: «Цветы исполнены свободы, как простодушные народы». Прочитайте вот эти строки:

В этом ощущении родственности природы и человека видится мне близость Юрия Кузнецова поэтике В. Хлебникова, «замыкающего в меру трепет вселенной», убеждённого, что «будет липа посылать своих послов в совет верховный». Или переосмыслению тех же идей в творчестве Н. Заболоцкого, который слышал «и трав вечерних пенье, и речь воды, и камня мёртвый крик».

Близость Заболоцкому сказалась и в обращённости поэта к одической — державинской традиции с её возвышенно отвлечённой образностью и пафосом (особенно ощутимо это в стихах «Стоящий на вершине», «Звезда», «Поэт»).

Игра вымысла, парадоксальные ассоциативные сближения придают стихам Ю. Кузнецова, их образному смыслу неожиданность, необычность.

Владислав Залещук

(«Молодая гвардия», 1975, № 2).

Залещук Владислав Николаевич (р. 1929) — критик. Он много лет возглавлял в журнале «Дружба народов» отдел поэзии.

Ярче всех с драматической остротой и поэтическим своеобразием тревогу молодого поколения выражает, мне думается, Юрий Кузнецов. Его эстетические истоки — во многом идут от поэтического языка двадцатилетних поэтов, зазвучавшего в окопах Великой Отечественной войны. Резкая и точная фокусировка избирательного видения, широта и глубина мысли в лучших стихах могли бы послужить темой отдельного разговора, тем паче, что характер поэта властно проступает в его первой большой по звучанию книге…

Сергей Орлов

(«Октябрь», 1975, № 4).

Орлов Сергей Сергеевич (1921–1977) — поэт. В истории советской литературы он остался прежде всего как автор стихотворения «Его зарыли в шар земной…». В 1960-е годы бывший фронтовик предпочёл стать заурядным литературным функционером. При Сергее Михалкове он стал рабочим секретарём правления Союза писателей России и получил Госпремию, при этом, кажется, окончательно разучившись писать стихи.

Юрий Кузнецов по-своему сказал о переживании боли и горя, образы эти рождаются, как мы в этом уверились, неистребимой памятью о том, чего стоила победа нашему народу. Стихотворение Ю. Кузнецова, посвящённое отцу, превращённому взрывом мины в «столб крутящейся пыли», самими своими изобразительными средствами вызывает ту же жгучую ненависть к фашизму, которой пронизана поэтика «Полмига» Павла Шубина. Лучшие стихи Юрия Кузнецова сюжетны, концовка озаряет движение образов неожиданной отдачей. Предельный контраст чувств человека в особенности обострён воображением поэта, не бывшего на войне, тем, что сам он не видел. И это создаёт сильный эффект в таких стихотворениях, как «Бабочка», «Мать, глядящая в одну точку», «Звезда», «Очки Заксенгаузена»… Эффект, обязанный именно тому, что автор сам этого не видел, что, может быть, и нельзя увидеть, а художнику нужно вообразить. Но есть у Ю. Кузнецова и такие стихотворения, например «Кольцо», где фантазия заводит его в тупик. Тогда рождается фантасмагория, в которой нет того, что древние называли «катарсисом» — очищением трагедией. Тем не менее я лично считаю, что экспрессия образов Юрия Кузнецова там, где она целенаправленна, по-своему продолжает чувства участников войны.

Виктор Перцов

(Из статьи критика «Слово к молодым», журнал «Москва», 1975, № 7).

Перцов Виктор Осипович (1898–1980) — критик. Одно время он считался большим специалистом по Маяковскому и даже получил в 1973 году за свою трёхтомную монографию об этом классике Госпремию СССР. Но близкие поэта считали, что критик очень многое в биографии Маяковского исказил. Не случайно Лиля Брик ещё в конце 40-х годов хотела подготовить свою книгу «Анти-Перцов». Здесь нелишним будет отметить и то, что Перцов, когда это властям нужно было, поливал и Анну Ахматову, и Бориса Пастернака, и других великих поэтов.

К кому восходит, выражаясь языком историков литературы, Юрий Кузнецов со своими стихами? Почти каждое у него, как смысловой сюжетный удар. «Бабочка», «Бумажный змей», «Звезда», «Грибы», «Хромой всадник», «Горные камни», «Поэт», «Мужчина и женщина» — эти стихи притягивают меня неожиданной, всё озаряющей развязкой. Предельный контраст чувств человека, прошедшего через все испытания, потрясения истории XX века. И поэтому такая верность личному у «Хозяина рассохшегося дома»:

Новаторство? В этом слове по отношению к поэту я чувствую сегодня что-то хвастливое. Традиция? Что это такое? Не тот ли оселок, на котором правит своё видение мира новый поэт.

Виктор Перцов

(Из ответов на вопросы анкеты журнала «Юность», 1975, № 9).

Стихи Ю. Кузнецова в «Новом мире». Большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, через десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, высокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное.

Давид Самойлов

(Подённая запись поэта за 30 августа 1975 года).

Самойлов (наст. фамилия Кауфман) Давид Самойлович (1920–1990) — поэт из плеяды фронтового поколения, которого очень высоко ценила Анна Ахматова. Ещё в 1939 году он вошёл в поэтическую компанию Павла Когана, Сергея Наровчатова, Бориса Слуцкого и Михаила Кульчицкого. Но после войны его долго не печатали — якобы за формализм. Первую книгу «Ближние страны» Самойлов выпустил лишь в 1958 году.

Критик Станислав Рассадин считал Самойлова поэтом двадцать первого века. Он уже в 2005 году утверждал: «Самойлов с его лёгким дыханием, с его „конструкцией“ при жёсткой трезвости „Струфиана“ или „Последних каникул“, с его выходом на простор истории, несродным герметичности Бродского, — вот он, настаиваю, поэт…»

Главная тема поэта и есть «путь-дорога», «поиск — движение». Но хотя направление («край света») задано, надо уточнить сперва «начальные условия» задачи. Система отсчёта у Кузнецова — это прежде всего два полюса: Дорога и Дом; разность потенциалов рождает поэтический ток. Дом — символ слияния с окружающим, пожизненная любовь, «почва». Причём не буквально: «Вот моя деревня, вот мой дом родной». Нет, для Кузнецова Дом — это шире, это, главным образом, детство, память о «непочатых годах», о «днях моей мечты», да ещё до того отфильтрованная в толще времени память, что сделалась она чем-то вроде нектара, вызывающего видения: «Прямо передо мной — молочный, свежеснесённый, в пуху ещё шар земной». Определение не очень конкретное, но эта обобщённость, символичность вообще свойственны Кузнецову: и жуки, собаки и трава, стрекозы, воздух, пауки, цветы и синева…

Ким Хадеев

(«Дружба народов», 1975, № 3).

Хадеев Ким Иванович (1929–2001) — критик. Его считали диссидентом. Власть дважды (в 1948 и 1962 годах) бросала исследователя в тюрьму. Первый раз он взбунтовался против партийного режима и Сталина. Получив второй срок, исследователь попал во Владимирскую тюрьму, где очень скоро сдружился с Юлием Айхенвальдом. Позже он сошёлся с Львом Аннинским, который, собственно говоря, и спровоцировал его на написание статьи о стихах Юрия Кузнецова для журнала «Дружба народов».

В годы застоя Хадеев выживал за счёт того, что писал лжеучёным диссертации на самые разные темы — от психиатрии до юриспруденции.

Я готов согласиться: то, что делает Ю. Кузнецов, в каком-то смысле можно назвать стремлением к эпосу. Он пытается не просто выразить себя, но ввести в свои стихи объективный мир, передать читателю ощущение его самодовлеющего, хотя в то же время и неотделимого от поэта бытия. Но я поостерёгся бы употреблять термин «эпизация». Уместнее говорить об «объективизации» или «бытийности». Именно о «бытийности лирики» следует говорить, если иметь в виду стихи Ю. Кузнецова. У него не соединяются лирика и эпос, у него объективное бытие вживается в лирику, отчего лирика нисколько не перестаёт быть лирикой. Это было характерно и для Заболоцкого и для Тютчева — любимого, кажется, поэта Ю. Кузнецова.

Вадим Кожинов

(Из диалога с Ал. Михайловым, «Литературное обозрение», 1976, № 1).

Сейчас много пишут о Кузнецове, называют его «главной надеждой» поэзии. Всегда есть что-то настораживающее в таких авансах. Однако в случае с Юрием Кузнецовым авансы вроде бы оправдываются. От произведения к произведению он растёт, совершенствует своё незаурядное поэтическое дарование. Мне нравится его сосредоточенность, власть одной думы во всех его стихах и поэмах. Он не разбрасывается, не гоняется за модой.

В стихотворении «Четыреста» дали о себе знать те возможности, которые открываются перед молодой поэзией в решении темы Отечественной войны <…> Из конкретно-бытового плана, характерного для поэтов военного поколения, Кузнецов переводит тему войны в былинно-героический, отодвигая все мелкие подробности, зато высвечивая напряжённое лицо солдата. С большим драматизмом, с неизбывной горечью в слове рассказывается легенда о сыне, который одной силой сыновней любви выводит оттуда, из страны мёртвых, отца и его товарищей, погибших в боях за Сапун-гору. Трагическая символичность этой картины, когда четыреста встают из могилы, когда «в земле раздался гул и стук судеб, которых нет. За тень схватились сотни рук и выползли на свет. А тот, кто был без рук и ног, зубами впился в тень», заставляет заново пережить всю горечь потерь.

Настоящая поэзия обладает способностью смыть слой привычности с памяти, и прошлое снова предстаёт в живой сегодняшней боли:

Юрий Кузнецов смотрит здесь в широко открытые, суровые и требовательные, беспощадные глаза военного прошлого. Не всякому дано выдержать этот взгляд!

Виктор Кочетков

(«Молодая гвардия», 1976, № 5).

Кочетков Виктор Иванович (1923–2001) — поэт. Ярославский литератор Евгений Чеканов в своих воспоминаниях о Юрии Кузнецове привёл следующий отзыв поэта о Кочеткове: «Как поэт он — так… ничего… пустое место. А как человек — да, хороший». Чеканов, ссылаясь на Кузнецова, сообщил, что Кочеткова «сильно обидели, убрав из секретарей какого-то парткома. Тогда, вслед за ним, ушёл из парткома и сам Кузнецов».

По-иному эпична лирика Юрия Кузнецова. Его книга «Во мне и рядом — даль» стала заметным событием поэтической жизни и вызвала к себе пристальное внимание критики и читателей. В таких случаях находится место и неумеренным восторгам, которые могут дезориентировать поэта. Новые публикации показывают, что Кузнецов относится к поэзии серьёзно. Настолько серьёзно, что стихотворение «Перо», которое у другого поэта могло бы показаться претенциозным, в контексте стихов Кузнецова звучит без всякой фальши. Вот это стихотворение:

Идея избранничества поднимает поэта над суетой обыденности к горным высотам духа, но он не испытывает лёгкости, его душа чувствует земное притяжение и служит надёжным мостом связи меж плотью и духом, живою действительностью и парением мысли.

Цикл из десяти стихотворений Юрия Кузнецова, опубликованный недавно, событие, по крайней мере, не меньшее по значению, чем выход его книги. Он замечателен именно эпической мощью, лирической дерзостью, с которыми поэт объемлет мир. Он чувствует, как «в человеке роится планета», он видит его способным подталкивать тысячелетия ползущий ледник. Большого драматического напряжения чувство поэта достигает на могиле отца, в монологе, обращённом к нему («Мне у могилы не просить участья. Чего мне ждать?.. Летит за годом год. — Отец! — кричу. — Ты не принёс нам счастья! — Мать в ужасе мне закрывает рот»). Читая новые стихи Юрия Кузнецова, проникаешься ощущением, что поэт обрёл силу, уверенность, зрелость человека нового времени, что он осознаёт всю сложность и трудность задачи поэтического освоения современного мира, но не страшится её.

Ал. Михайлов

(«Новый мир», 1976, № 3).

…Восприятие мира в его катастрофической неустойчивости — характерная, сразу же бросающаяся в глаза, но не единственная и далеко не центральная черта поэзии Кузнецова. Здесь же, внутри этого хаоса и из него рождается образ сопротивления и воли к преодолению трагедийного миробеспорядка.

Юрий Селезнёв

(«Литературная газета», 1976, 17 ноября).

Селезнёв Юрий Иванович (1939–1984) — критик. С Юрием Кузнецовым впервые он познакомился в середине 1960-х годов в Краснодаре: Селезнёв заканчивал Кубанский университет, а Кузнецов работал в газете «Комсомолец Кубани» и печатал его первые рецензии. Потом их пути пересеклись в Москве в доме Вадима Кожинова. В 1978 году критик, даря поэту книгу «Созидающая память», написал на титуле: «Русскому поэту, земляку, соотечественнику, современнику с Верой, Надеждой, Любовью. Спасибо за русское слово, Юрочка, и с Богом! Твой всегда Ю. Селезнёв. 29.9.78».

Надо отметить, что Кузнецов его считал не столько мыслителем, сколько полемистом. Он полагал, что почти все идеи Селезнёв взял у своего учителя — Кожинова. Не случайно Кузнецов в стихотворении «Учитель хоронил ученика…» как бы от имени Кожинова утверждал:

Он дым хватал от моего огня,

Язык богов ловил с чужого слуха.

Он только смертью превзошёл меня,

На остальное не хватило духа.

Добавлю: когда в 1984 году в Москву пришло известие о неожиданной кончине Селезнёва в Берлине, Кузнецов откликнулся стихотворением «На смерть друга». Поэт писал:

Он умер. Он брошен. Товарищ, не лги!

Бросали его и друзья и враги.

И спутницы жизни его покидали 

С порога в другие объятья попали.

Последняя — эта отпрянула тенью 

От мёртвого тела в объятья презренья.

И тело его без неё привезли 

На родину с дальней немецкой земли.

Над гробом его в суете и печали 

Живые и мёртвые речи звучали.

И только земля, что его родила,

В живые объятья его приняла.

Отрадно намерение Кузнецова внести былинный дух в современную поэзию, откуда он давно повыветрился, но русское народное творчество, удивительно построенное и настойчивое в своём жизнелюбии, не знает ни одного героя, который бы не победил или не перехитрил зла. У Кузнецова же всё как-то фатально и безысходно, внутренняя направленность стихов и зачастую и самый их язык привносят в них не русский дух, а нечто иное, противное этому духу.

Владимир Чепкунов

(«Литературная газета», 1976, 17 ноября).

Чепкунов Владимир Васильевич (р. 1933) — известный физик. В 1999 году он вместе с Надеждой Кондаковой издал «Пушкинский календарь».

Поэзия Ю. Кузнецова близка к фольклору, причём близка как-то по-своему, будто «через голову» предшествующей культуры. Сам стихотворный стиль его сугубо современен — всеобще принятая четырёхстрочная строфика, довольно-таки обычный дольник, ассонансная небрежная рифмовка, сочетающаяся порой с удивительными находками звукописи. Необычна только редкая лаконичность его стихов, интонация взволнованного разговора, звучащий жест, который едва-едва в состоянии запечатлеть и донести до нас общепринятые тире с запятыми. Но образная система, сама суть фантастических созданий, сюжеты (если можно так говорить по отношению к стихам) — всё это своеобычно связано с волшебным миром русской сказки. Из фольклора же — повторяемость неких излюбленных образов — таких, как повозка слёз, тень от облака, вещие птицы, таинственные травы, по которым катится колесо судьбы, река забвенья, столбом приближающийся смерч. Они как межевые знаки расставлены в запредельной стране, и снова и снова натыкается на них беспокойный ищущий разум. Оттуда же, из сказки, идёт сквозь стихи Ю. Кузнецова главный его герой — русский человек, чистая душа. Бредёт себе на край света за счастьем, и всё, что минует, запечатлевает в сердце своём.

Леонид Асанов

(Из статьи критика «Одухотворённое пространство», опубликованной в коллективном сборнике «Сверстники», М., 1977).

Асанов Леонид Николаевич (р.1944) — критик. Он вырос в семье некогда популярного советского писателя, окончил вечернее отделение журфака МГУ и аспирантуру. В середине 70-х годов его позвали в издательство «Современник». Литературный генералитет возлагал на Асанова большие надежды, но он их не оправдал, а после развала Советского Союза и вовсе отошёл от литературной деятельности.

Уже в конце «нулевых» годов Александр Разумихин рассказывал, что Асанов «сначала ушёл в прозу (знаю две его книги рассказов и несколько книжечек с историческими рассказами для детей), однако последние годы вынужден был заниматься каким-то рекламным изданием про загородное жильё. Наша с ним последняя встреча случилась на ВВЦ, где проходила очередная книжная ярмарка. Лёня увидел меня и, что называется с места в карьер, заговорил о повести Валентина Распутина „Дочь Ивана, мать Ивана“, появившейся тогда в журнале „Наш современник“. Ему очень хотелось выговориться. Я слушал рассуждения Лёни, и мне было грустно, горько оттого, что нет у Асанова-критика возможности выплеснуть эти свои мысли на страницы журнала, книги».

Отношение Ю. Кузнецова к русской культуре XIX — начала XX века не укладывается в привычные, демократически-интеллигентские нормы. Он не склонен доверчиво следовать «неколебимым» заветам «старины». Он не принадлежит к «старокультурному» типу поэта, как не желал бы, однако, быть и героем своей «Атомной сказки» или самоодураченным «интеллектуалом» в поэзии. Но его «угловатая» позиция не вызывает у меня усмешки, легковесной ссылки на затянувшуюся «нигилистическую» юность автора… За сбивчивыми покуда намётками литературной программы Ю. Кузнецова видится мне нечто сложнейшее, чем чисто литературное самоутверждение или сама по себе внешне-иерархическая бестактность. «Чисто» литературные программы (манифесты о рифмах, ритмах, предпочтительной лексике или навязываемых литературных «главарях») бывают обычно у ремесленников поэзии; программа же поэта — это с неизбежностью неповторимая «формула» всего его существа, всего его бытия, поведения творческого и жизненного разом… И если «творческий потенциал» автора многими критиками признан «очень значительным и во многом уже раскрывшимся», меж тем как иные его заявления вызывают смущение и кажутся даже «пугающими», — я полагаю должным со всей серьёзностью с таким автором спорить, вскрывая его неоткровенные или не вполне осознанные смыслы, итоги и корни, а не бегло, испуганно, то и дело сбиваясь в апологию, журить его («явление незаурядное»!), как это делает, в очередной раз, Ал. Михайлов.

Татьяна Глушкова

(«Литературное обозрение», 1977, № 6).

Глушкова Татьяна Михайловна (1939–2001) — поэт и критик. В молодости она занималась в Литинституте у Ильи Сельвинского, но потом примкнула к охранителям. Валентин Курбатов видел в ней одного из лидеров современной русской поэзии.

Отдельно стоит сказать о Глушковой как о мастере острых полемик. В своих статьях она часто была беспощадна по отношению ко многим авторитетам. Одни её разоблачения Вадима Кожинова и Игоря Шафаревича чего стоили.

Надо признать, что Юрий Кузнецов Глушкову недолюбливал. Причём это ещё мягко сказано. Сохранилось его письмо Виктору Лапшину, датированное 15 сентября 1987 года. Кузнецов сообщал, что Глушкова якобы «пышет ненавистью и корчится на месте, ужаленная тарантулом злобы ко мне. Это вполне объяснимо по мелкости её женской природы. Года четыре назад, а может, поболее, во время составления моего „Дня поэзии-83“, она меня стала втягивать в какие-то мелкие свары и интриги (надо сказать, до этого у нас были отношения вроде приятельских), и я её послал вон, а потом наполовину сократил её подборку за посредственность. Посуди сам, какая женщина это простит или забудет!» В другом письме от 25 февраля 1995 года Кузнецов заметил: «Одержимая бесом гордыни и зависти Т. Глушкова набрасывается на Шафаревича, на Кожинова, на Куняева и на др. Баба совсем обезумела».

Сколько бы мы ни осторожничали (а иногда и наоборот) в оценках Ю. Кузнецова, какими бы оговорками ни обставляли похвалу ему, — ясно, что это явление незаурядное. Духовный максимализм в отношении к себе и к поэзии в целом не может не вызвать уважения. При этом прощаются и некоторые пробелы вкуса. Отпугивает другое: бесцеремонность, с какой поэт иногда судит о своих предшественниках, близких и далёких, от Пушкина — через Блока — и до Мартынова, вынося их за скобки в духовном развитии человечества и современности.

Ал. Михайлов

(Из статьи «Тезисы о поэзии», «Вопросы литературы», 1977, № 3).

Самое трудное, самое драматическое противоречие, которое, как мне кажется, ещё предстоит преодолеть Юрию Кузнецову на тернистом пути духовных исканий, — это гнетущее чувство одиночества. Он сам остро переживает его («Я в поколенье друга не нашёл…»), он понимает, как неестественно, «дико… принимать за человека дорожный куст, объятый мглой».

Ал. Михайлов

1977 год.

«Золотая гора» сродни «Трамваю поэзии» Евгения Евтушенко: поэт ищет подход не к сути творчества, а к признанию. Герой поэмы стремится на «Золотую гору» (как символично переиначен для нашего времени Парнас), но что он знает о ней? «На той горе небесный дом, и мастера живут. Они пируют за столом. Они тебя зовут!» Поэт проходит три пути — «скорбь, любовь и смерть», в дороге «открылась даль его глазам», и вот он у цели. Здесь жуткая толчея, как и следовало ожидать. Наш поэт бодро пробирается мимо «шифровальщиков пустот» и прочей нечисти к столу, «где пил Гомер, где пил Софокл, где мрачный Дант алкал, где Пушкин отхлебнул глоток, но больше расплескал». Многие рецензенты спотыкаются на этом месте, обижаются за нашего национального гения — однако напрасно: здесь ведь не сказано ровным счётом ничего порочащего его память. Лучшие стихи поэтов всех времён и народов обращены к родине — за неё они и поднимают кубки на «Золотой горе». Если вспомнить, что Данте был изгнанником, то вполне понятно, почему он не может присоединиться к славящим своё отечество поэтам. Да и Пушкин не мог, как считает Юрий Кузнецов, больше глотка выпить за Россию николаевскую (мысль слишком сложна и спорна, чтобы попытаться оценить её мимоходом). Гораздо больше тревожит нас поведение за столом сидящего рядом с великими нашего героя. Что же прежде всего говорит наш современник? «Ударил поздно звёздный час, но всё-таки он мой». Комментарии излишни. Рано в поэте взыграла гордыня. Рано.

Юрий Ростовцев

(Из статьи «Когда приходит поэт…», журнал «Аврора», 1977, № 8).

Ростовцев Юрий Алексеевич (р. 1946) — комсомольский работник и журналист. В 1970 году он окончил журфак Ленинградского университета. В 1988 году его назначили главным редактором журнала «Студенческий меридиан». В «нулевые» годы Ростовцев выпустил несколько книг о Викторе Астафьеве.

Поэт ставит глобальные проблемы, силится обозреть ту даль, что лежит рядом, и действительно видит порой мир настолько укрупнённым, что перед ним простирается земля, «как в трещинах, в границах», сквозь прозрачную льдинку проступает вся Россия, а в пейзажных деталях мерещится «осенний космос».

Герман Филиппов

(Из статьи «О лирике наших дней», опубликованной в книге «В середине семидесятых», Л., 1977).

Филиппов Герман — ленинградский критик. В 1981 году у него вышла книга о Николае Брауне.

Встреча Юрия Кузнецова с читателями в магазине «Поэзия» — тот самый случай, когда результат уходит в минус: ни читать стихи, ни говорить с людьми ЮК не умеет. Мрачный, сел за стол, подписал все свои нераспроданные книжки.

Георгий Елин

7 мая 1978 г.

Елин Георгий Анатольевич (р. 1951) — журналист. В 1980-е годы он работал в еженедельнике «Литературная Россия», откуда в середине горбачёвской перестройки переметнулся к оппонентам в журнал «Огонёк». В 2008 году Елин выпустил сборник мемуаров и дневников «Книжка с картинками».

Я помню дали позади и впереди, но смотрю из сегодня, поэтому нет сейчас маленьких Пушкиных, Баратынских, Тютчевых, а есть тьмы и тьмы безголосых складывателей мёртвых частных понятий и есть несколько уверенных своих голосов, которым не откажешь в мировоззрении, как недавно ушедшему Н. Рубцову с его трагическим и ясным слухом и речью, или сегодняшнему, остросовременному Ю. Кузнецову с его «хищным» образным строем, воспитанным отчасти на жестокой катаевской наблюдательности.

Валентин Курбатов

(«Литературное обозрение», 1978, № 6).

Курбатов Валентин Яковлевич (р. 1939) — критик. В разные годы он выпустил книги о Михаиле Пришвине, Викторе Астафьеве и Валентине Распутине. Но его всегда интересовала также и поэзия. Особенно близки ему были стихи Татьяны Глушковой и Анатолия Жигулина. Однако к Юрию Кузнецову критик всегда относился довольно-таки прохладно. Это чувствуется даже по названию его статьи о поэте — «На полпути от мысли к сердцу», которая в 1980 году была напечатана в журнале «Москва».

Всё заметнее становятся фольклорные связи поэзии Кузнецова. Он широко пользуется различными балладными формами вплоть до почти точно воспроизведённой в «Завещании» старофранцузской баллады. И здесь не только формальная связь. Кузнецов заимствует и отношение к событиям с характерным для народного искусства восприятием трагедии — беглость трагического эпизода. В этом восприятии он избавляется и от угрожающего ему подчас натурализма, жестокости, которая не нагнетается, но растворена в господствующем эпическом мироощущении.

И ещё Ю. Кузнецов всё более склоняется к притче, к философскому символу, но у него нет того, чтобы окончательный, умозрительный образ полностью стирал изображение. Рядом с притчей постоянно присутствует баллада, её повествовательное начало, умение ценить и делать важной деталь:

Я выделил слова «случайная высота». Одно из очевидных поэтических достоинств Кузнецова — умение найти смысловое сочетание, не отлучаясь для этого в неизведанные лексические области, а находя его рядом, под боком, как нечто само собой разумеющееся. А без этой «случайной высоты», отметившей поэта, вся притча была бы куда более однозначной.

Кузнецов — последовательный рационалист. Он мыслит умозрительными формулами — не отсюда ли также его любовь к притче? — хотя это формулы, как правило, со многими неизвестными. Он создаёт свой поэтический шифр, постоянно возвращаясь к одним предметным образам, опорным на его языке: камень, тень, колесо, луч, зеркало…

Игорь Шайтанов

(Из статьи «Новизна продолжения», журнал «Октябрь», 1978, № 3).

Шайтанов Игорь Олегович (р. 1947) — критик. В 1970 году он окончил романо-германское отделение МГУ и занялся английской литературой. Одновременно его увлекла современная русская поэзия. В 1989 году критик стал доктором филологических наук, а в 2009 году возглавил журнал «Вопросы литературы». При этом следует признать, что Кузнецов никогда не входил в круг любимых Шайтановым поэтов.

…Связи Кузнецова с фольклором совсем иные, чем у большинства поэтов. Подавляющее большинство берёт фольклор в бытовом плане, он выступает в поэзии как стихия народного быта. Юрий Кузнецов обращается к фольклору как к народному самосознанию.

Вадим Кожинов

(«Литературная газета», 1979, 21 февраля).

Границы поэтической системы Кузнецова не раздвинуты во все концы пространства и времени, а, наоборот, чрезвычайно сужены. Не зря один и тот же мотив постоянен для поэзии Ю. Кузнецова — мотив мести. Космонавт, дерзнувшую «пойти поперёк» всем нашим человеческим представлениям и потому исчезнувший без следа: о нём ничего не знают ни на земле, ни на небе: рыбий плавник, выросший из земли и подрезающий корни деревьям, — это древние пресноводные мстят за своё исчезновение. Даже такая духовная ценность, как любовь, и та поставлена Ю. Кузнецовым под сомнение. Пережитая, она достойна лишь того, чтобы быть без сожаления выброшенной из сердца: «Ты в любви не минувшим, а новым богат, подтолкни уходящую женщину, брат». Где же здесь раздвинутость временных и пространственных границ?

Геннадий Красухин

(«Литературная газета», 1979, 21 февраля).

Красухин Геннадий Григорьевич (р. 1940) — критик и литературовед. С 1967 по 1993 год он работал в «Литературной газете». Как учёный Красухин занимался в основном Пушкиным.

Мы теряем ощущение масштабов и потому, что, охотно клянясь традициями, воспринимаем их слишком абстрактно. Поминаем всуе: Кузнецов «продолжает Тютчева», — что ж, поверю на слово, потому что сам это вижу не очень ясно; зато в глаза лезет обилие эклектики. Да, и Тютчев, и Баратынский, но и Есенин, и Клюев, и ранний Заболоцкий, явно отпечатавшийся в поэме «Женитьба». И мартыновские поэмы, на фоне которых, порою сливаясь с ними, существуют «Змеи на маяке».

Станислав Рассадин

(«Литературная газета», 1979, № 12).

Рассадин Станислав Борисович (1935–2012) — критик. Это он придумал и ввёл в обиход термин «шестидесятники». В советское время его считали диссидентом. Но это не соответствовало истине. «На этом поприще, — писал критик в 1998 году, — мои подвиги мизерны: два-три письма протеста, по-тогдашнему „подписантство“».

Кузнецов — поэт крайностей и преувеличений. Мысли его не столько оригинальны, сколько выражены с необычайной категоричностью, иногда думается, что Кузнецов хочет не убедить, а эпатировать, поставить в тупик, чуть ли не оскорбить того, кто не приемлет содержание или даже форму его высказываний. <…>

Кузнецов остро переживает исторические трагедии России. Их мрачную тяжесть постоянно несёт он на своих плечах. И стихи его часто проникнуты мрачным колоритом.

Трагизм русской истории Кузнецов видит в том, что Россия постоянно изнемогает под натиском врагов внешних, а то и внутренних. Образ врага постоянно сопутствует образу России в поэзии Кузнецова. Борьба эта гиперболична, почти космична. Кузнецов не видит трагизма истории в факторах социальных, экономических и политических, т. е. тех, которые создают движение истории и которые вольны изменить современное общественное устройство России. Мрачная неподвижность царит в истории Кузнецова.

Давид Самойлов

Из записей конца 1970-х годов.

(Опубликовано в журнале «Новый мир», 2010, № 6).

…Поскольку Ю. Кузнецов хоть и действительно поэт «глобального» и даже «космического» мышления, но всё-таки и он далеко ещё не Достоевский нашей поэзии.

Юрий Селезнёв

1979 год.

Поэзия Ю. Кузнецова противостоит созерцательному пейзажу, бытовым зарисовкам, метафорическим украшениям не потому, что он ведёт с ними полемику. Он по крови, по своей жизненной сути иной. И на чисто литературной почве его переспорить нельзя. Трудно обуздать его примерами «из классики». Он вправе сослаться на своё жизненное положение, на те опосредования и внутренние импульсы, которые побуждают его писать так, а не иначе.

Адольф Урбан

(Из статьи критика «Видеть то, что за стихами», «Литературное обозрение», 1979, № 11).

Урбан Адольф Адольфович (1933–1989) — ленинградский критик, который занимался в основном поэзией.

Первая встреча с поэзией Юрия Кузнецова поражает. Такого диковинного взгляда на мир ни у кого не встретишь. Во всей мировой лирике. Голос поэта исключительно своеобразен. Даже — в тех стихотворениях, где слышно явное дыхание Тютчева, Рубцова, а то и… Киплинга! По любому стихотворению, даже подчас по любой строчке сразу определишь автора: — это Кузнецов. Конечно, нельзя нарочно стать ни на кого не похожим. Для своеобразия поэзии необходимо своеобразие души поэта. Поэзия Юрия Кузнецова таинственна, она полна загадок. Иногда в ущерб творчеству талантливого человека, чисто русского по своей сути. Нередко он старается во что бы то ни стало быть оригинальным, пускай и своими, только ему присущими средствами… Если же передержки происходят без намерения, — тем хуже. Хотя в — этом недостатке есть доброе зерно: можно предположить, что талант Кузнецова ещё не до конца устоялся, от него мы вправе ждать новых порывов, таких же неожиданных, но исходящих из души без насилия.

Виктор Лапшин

г. Галич. Костромская область Конец 1970-х годов (?).

Лапшин Виктор Михайлович (1944–2010) — поэт. Читающему миру его в начале 1980-х годов открыли Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов. «Это настоящий поэт, — утверждал в 1983 году Кузнецов. — Это не летучий метеор. Он слишком крупен по массе и сокрушителен по удару, и можно легко предугадать, что, рассекая плотную атмосферу современного литературного внимания или сопротивления… он войдёт в русскую поэзию. Уже вошёл».

Но оправдал ли Лапшин надежды своих старых товарищей? Этот вопрос остался открытым.

Стоит отметить, что в 1985 году Юрий Кузнецов посвятил Лапшину стихотворение «Очищение». Поэт писал:

Когда ты спал лицом к стене,

Высокий дух сошёл во сне 

И оборвал твой сон.

Ты обернулся: он!

  Твоя стена ушла в простор.

  Он на тебя смотрел в упор,

  И стал ты невесом,

  Как дым в луче косом.

Нечеловеческая мощь 

Косым углом раскрыла нощь,

Тебя дотла сожгла 

И в сумерки ушла.

  Как пепелище, ты лежал 

  И дымом собственным дышал,

  Но ускользал и он 

  За чистый небосклон.

В поэме «Дом» Кузнецов синтезировал свои размышления о времени, чтобы сказать о своём понимании Востока и Запада, о столкновении различных временных стихий, чтобы осмыслить войну и победу, чтобы объять и исчерпать высокую многосмысленность понятия «Дом», включающего семью, родину, историю, истину. Задача так велика, что поэма кажется неотчетливой по смыслу и незавершённой, как, впрочем, и другие поэмы Кузнецова (в частности, «Змеи на маяке» — поэма, заставляющая тревожно вглядываться, входить в текст и выходить из него с чувством, что ты разминулся с сутью).

Валентин Курбатов

(Из статьи критика «На полпути от мысли к сердцу», журнал «Москва», 1980, № 9).

В конечном счёте такая увеличивающая оптика — оптика Юрия Кузнецова: «Я льдину спускаю в бидон для воды — сквозь лёд увеличены пальцы». Впечатляющие фантасмагорические сдвиги — средство и следствие такого «лирического увеличения». Досадная гигантомания, которая дружно отмечена критикой, — тоже.

Принцип, который нащупал Заболоцкий, как видим, может иметь и неожиданное продолжение. Есть в увеличительном стекле Кузнецова некоторое сходство с той лупой, сквозь которую обэриуты рассматривали бабочек, букашек, травинки.

Увеличенные пальцы — это знаки эпического «увеличения» и космических претензий.

По ту сторону видна эпическая даль России, но она укрупнённо даётся — через лицо. По ту сторону льдины чудится: «тряпкою мать протирает окно — она меня видит. Я вижу!» И в то же время эта немая сцена, похожая на сновидение, говорит о непреодолимой прозрачной преграде между человеком и человеком. Итак, этот причудливый образ предугадывает едва ли не главное противоречие Кузнецова — между эгоцентризмом и эпической претензией.

Анатолий Пикач

(«Вопросы литературы», 1980, № 8).

Пикач Анатолий — петербургский критик. В 2003 году он выпустил книгу «Табунок золотые копыта».

На днях в «Московском литераторе» прочитал из рук вон плохие стихи Ю. Кузнецова, безвкусные, с крикливо надорванным горлом, опасающиеся быть простыми. Что-то с ним происходит; видно, не всякому под силу оказываются глупые, преувеличенные «концептуальные» похвалы — объявление тебя мессией русской поэзии.

Александр Борщаговский

(Из письма критику Валентину Курбатову, январь 1981 года).

Борщаговский Александр Михайлович (1913–2006) — прозаик и театровед. В 1949 году он пострадал от борьбы с космополитами. Влиятельный литературный вельможа Анатолий Софронов назвал его «диверсантом от театральной критики» и «литературным подонком». Позже, уже в 1968 году Татьяна Лиознова экранизировала один из рассказов писателя, сняв блестящий фильм «Три тополя на Плющихе».

Прекрасные стихи о войне пишет Юрий Кузнецов. Может быть, лучшие стихи о войне, написанные в последнее время, — это стихи Кузнецова; одно его стихотворение у меня даже есть в записной книжке.

Евгений Носов

(На встрече с читателями Библиотеки им. В. И. Ленина в 1981 году).

Носов Евгений Иванович (1925–2002) — прозаик. В 1977 году он издал повесть «Усвятские шлемоносцы». Как считал критик Валентин Курбатов, мы ещё не осознали в подлинном величии эту книгу, «где не раздаётся ни единого выстрела, но где война впервые явлена в зияющей смертной силе, вставшей против векового порядка жизни».

В его стихах о войне — такой, какой она увиделась или кажется теперь, что увиделась, — ни малейшей картинности, пластики, вообще изобразительности. Конкретные детали, приметы военной реальности либо вовсе устранены из стиха, либо сведены до необходимого — чтобы только безошибочно опознать эпоху — минимума. Слепая, непроглядная темень младенческого неведения — и память, что столь же кратким и столь же неверном, как фотовспышка, светом озаряет бескрайний, просвистанный ветрами простор, где не на чем остановиться взгляду, кроме как на страшном, сводящем с ума клублении пыли, мрака и праха, — вот что такое военная лирика Юрия Кузнецова.

Сергей Чупринин

(«Дон», 1981, № 8).

Чупринин Сергей Иванович (р. 1947) — критик. Одно время он занимался современной поэзией. В 1988 году у него вышла книга «Критика — это критики». Позже Чупринин инициировал проект «Новая Россия: мир литературы», который вылился в словарь современных русских писателей, представивший почти 12 тысяч авторов. В начале девяностых годов критик возглавил журнал «Знамя».

После довольно продолжительного, я бы сказал эстрадно-газетного периода, русская поэзия медленно и не без труда возвращает себе свои родовые признаки, в число которых, по моим понятиям, входят философичность и искренность, глобальность задач и необъяснимость.

Имя Юрия Кузнецова весьма тесно связано с упомянутым обновлением русского поэтического слова.

Василий Белов

Белов Василий Иванович (1932–2012) — прозаик. Лучшей его книгой стала повесть «Привычное дело», которую ещё в 1966 году высоко оценил Вадим Кожинов.

Кстати, о Кожинове. Сохранилась его переписка с Беловым. В ней не раз мелькает имя Юрия Кузнецова. Так, 1 декабря 1975 года Кожинов сообщил Белову: «Собираюсь написать тебе подробное письмо о Ю. Кузнецове». В другой раз — 30 августа 1978 года — Кожинов написал Белову: «Ю. Кузнецов (скажу по секрету) с волнением ждёт, пришлёшь ли ты ему „Кануны“, которых у него нет. Он заявил, что было только четыре писателя <в России> — Шолохов, Платонов, Булгаков, Белов».

Ещё одна подробность: 15 августа 1995 года Кузнецов написал любопытное стихотворение «Случай с Василием Беловым», в котором, помимо всего прочего, он так обрисовал писателя: «Сам Белов приземистого роста, / Крепенький орешек, Божья плешь».

Надо сказать, что со временем Кузнецов охладел к тому, что делал Белов в литературе. Став работать в журнале «Наш современник», он несколько раз отказывал писателю в публикации его произведений. 2001 года Кузнецов отверг поэтические вариации Белова на мотивы из сербского фольклора. 11 июля 2001 года Белов писал Станиславу Куняеву: «И ещё, пусть Юра Кузнецов] найдёт рукопись моих „Якшичей“ <…> Ей-Богу, Юра имеет право отказывать авторам!»

Я, например, глубоко убеждён, что никакой близости традициям устного народного творчества у него

[Кузнецова. — В. О.]

Игорь Фёдоров

(«Литературная учёба», 1982, № 2).

Фёдоров Игорь — критик. Как сложилась его судьба после краха горбачёвской перестройки, пока неизвестно.

Сколько бы законов поэзии мы ни вскрывали независимо от теоретического знания и вывода, существуют ясные приметы, простые и вечные опознавательные знаки, по которым и в прошлом, и в будущем различима истинная поэзия. Этот знак и примета — безраздельное её обращение к лицу народа, его многоликому единому лику:

Ю. Кузнецов минует прямую логическую завершённость. Он избегает витиеватой завинченности стиха. Гармония подвластна ему потому, что, с одной стороны, он во власти доступной ему музыки: «…мой дух восстал над общей суетой», с другой — перед лицом важных земных кровных проблем — здесь Отечество, история, будущее.

Если намеренно пристально ещё раз вглядеться в стихи Кузнецова, очевидны строго ограниченные, почти скупые словесно-понятийные средства (во всяком случае, вполне традиционные): душа, звезда, воля, небо… И в то же самое время возникает предчувствие, что любой, пусть самый умелый и яркий неологизм, привнесённый в его поэтический текст, только нарушил бы ощущение пространственности, изменил бы очертания ландшафта, измельчил бы временные глубины, исказил бы, наконец, строгие черты национального характера. Словом, помешал бы целому куску космоса (космоса живого, энергийного) естественно вырваться в будущее.

Лариса Баранова-Гонченко

(Альманах «Поэзия», 1983, № 35).

Баранова-Гонченко Лариса Георгиевна (р. 1948) — критик, пытавшаяся сформировать в поэзии так называемую возрожденческую плеяду. В советское время она любила бравировать своей приверженностью монархизму. А в «нулевые» годы ей ближе стала компартия, назначившая литераторшу в своём теневом кабинете министром культуры. Но как критик она — ноль.

Впрочем, будем справедливы: в середине 80-х годов оппоненты не раз попрекали Баранову-Гонченко за якобы раздувание масштаба личности Юрия Кузнецова. Так, А. Лаврин в 1985 году возмущался в еженедельнике «Книжное обозрение»: «Разве не она льёт безудержные дифирамбы Юрию Кузнецову — поэту чрезвычайно талантливому, но разделившему мир на сверхчеловека (поэта) и толпу (остальные)».

Сам Юрий Кузнецов Баранову-Гонченко никогда не жаловал. Сохранилось его письмо Виктору Лапшину, датированное 25 февраля 1995 года. Поэт писал: «Небезызвестная тебе Баранова-Гонченко, которой ты сдуру посвятил прекрасные стихи, стала рабочим секретарём в СП РФ. И теперь выступает на всяких сборищах. Очень глупа».

Большую часть времени сидел в баре с Юрием Кузнецовым и Шкляревским. Левитанский смотрел на меня осуждающе. А мне было интересно — что это за современный гений. Он не кажется умным, но какой-то напор уверенности есть. Кажется, большего, чем он написал, не напишет.

Давид Самойлов

(Подённая запись за 14 января 1983 года).

У этого лирического героя — все замашки и повадки гения.

Вытащив «изо лба золотую стрелу Аполлона», услышав «извет о золотой горе», уверившись вполне в собственной богоизбранности, он никому не даст спуску, никого не пощадит. И, ясное дело, первыми получат своё собратья по поэтическому ремеслу — «певцы своей узды, и шифровальщики пустот, и общих мест дрозды». С ними можно вообще не церемониться: «непосвящённая толпа», и всё тут! Пусть уж каждый из них тем утешается, что в понятиях Кузнецова «воздушный Блок» по своему творческому и человеческому значению ничуть не выше безвестного виршеплёта: и того и другого от «высокого царского стола» истинных поэтов приходится отгонять «то взглядом, то пинком»…

Да что Блок, впрочем, когда в кузнецовских стихах и сам Пушкин неизменно возникает в каком-то сомнительном, обидном контексте, когда в собеседники себе новоявленный гений берёт исключительно Гомера, Софокла, мрачного Данта, когда, принимаясь за сочинение комической поэмы, он находит возможным конкурировать только с Рабле — никак не меньше!..

Всем достаётся, ибо всем уготована участь «черни», недостойной даже развязать ремешки на сандалиях Поэта, шествующего своим — неведомым — путём.

И учителям, готовившим Кузнецова к творческому парению в надмирных высях: «Такова была участь всех моих наставников: они меня не понимали».

Сергей Чупринин

(Из книги критика «Крупным планом», М., 1983).

Юрий Кузнецов?

Инфернальный, безнравственный и пр. — пошли в мозгу привычные слова.

Не такой уж он безнравственный, а просто немного тоже позирует, хотя и талантливо, — хочется сказать спокойную фразу.

Владимир Гусев

(Из статьи «Видеть солнце», напечатанной в альманахе «День поэзии» за 1984 год).

Гусев Владимир Иванович (р. 1937) — критик. Одно время его воспринимали как человека, способного сформировать новую идеологию, которая бы устраивала как «левый», так и «правый» лагерь. Не зря в 1990 году он был избран руководителем Московской писательской организации. Но с годами Гусев свой талант растратил на суету. Большого мыслителя из него не получилось. Хорошего литературного менеджера из него тоже не получилось. При нём в Московскую писательскую организацию людей стали принимать за очень большие деньги. За деньги начали вручать и литературные премии. На эту тему в конце 2011 года по телеканалу «Россия» был показан разоблачительный фильм Бориса Соболева.

В 2012 году под руководством Гусева в Литинституте по творчеству Кузнецова защитил очень слабенькую кандидатскую диссертацию посредственный стихотворец Иван Голубничий.

Здравствуйте Юра! Ваш «День поэзии» не так уже плох, как докладывает Друнина. Обидчивость, недостойная поэта. Он скорее даже лучше других, ибо определённее и идёт в русле А. К. Толстого, что само по себе ново.

Замечателен Ваш «Поединок». Так теперь мало кто пишет. Он и определяет весь сборник.

А вообще уходите от этого, удалитесь и пишите стихи. Вы — сильнейший поэт, воплощающий идеи и подспудные течения времени. Этого достаточно.

Читаю многое, но почти всё проскальзывает. А Вы существенны.

Будьте здоровы.

Ваш

Д. Самойлов

9.02.84

(Письмо Давида Самойлова Юрию Кузнецову).

Куняев — это литературный ширпотреб, а Кузнецов в последнее время впал в дикую мистику.

Владимир Солодин

(Из бесед цензора с комсомольскими редакторами; декабрь 1984 года).

Солодин Владимир Алексеевич — начальник одного из управлений Главлита. В перестройку он контролировал в своём ведомстве художественную литературу. При Ельцине этот чиновник отвечал за информационное освещение событий на Кавказе (в частности, организовал информационную блокаду по освещению осетино-ингушского конфликта).

…Меня поразило несоответствие между великой болью народной и его

[Кузнецова. — Ред.]

Юлия Друнина

(«Книжное обозрение», 1986, 11 июля).

Друнина Юлия Владимировна (1924–1991) — поэт. В 1944 году она написала четверостишие: «Я только раз видала рукопашный,/ Раз — наяву и сотни раз — во сне. / Кто говорит, что на войне не страшно, / Тот ничего не знает о войне», которые вошли во все антологии военной поэзии. Однако творчество Юрия Кузнецова ей изначально было чуждо. Не случайно в середине 80-х годов Друнина стала самым яростным критиком этого поэта (перед этим она в главной газете страны — «Правде» в пух и прах разнесла альманах «День поэзии. 1983», главным редактором которого был её нелюбимый стихотворец Юрий Кузнецов; Друнина припомнила в «правдинской» статье сильно задевшее её высказывание Кузнецова о том, что в поэзии для прекрасного пола «существует только три пути: рукоделие (тип Ахматовой), истерия (тип Цветаевой) и подражание (общий безликий тип)».

Самого Ю. Кузнецова критики заморочили настолько, что он вообразил себя оппонентом Пушкина и в некоем подобии манифеста заявил, будто русская поэзия соблазнена пушкинской ясностью, предметностью (приводится длинный список «соблазнённых» — от Ф. Тютчева до С. Есенина) и ей срочно необходимо сворачивать с ложного пути и следовать в фарватере самого Ю. Кузнецова.

Прошло несколько лет, и сейчас даже горячие приверженцы поэта признают, что последний сборник «Ни рано, ни поздно» (М., «Молодая гвардия», 1985) неудачен. Кстати, в недавней рецензии на сборник Ст. Рассадин по существу повторил прежние упрёки. Но показательно, что теперь, когда ажиотаж спал, они были восприняты как нечто само собой разумеющееся. Показательно и само повторение упрёков — все эти годы Ю. Кузнецов эксплуатировал прежние приёмы. Вот, пожалуйста, типично кузнецовское начало:

Но, видимо, сознание читателя привыкло к сильным дозам эпатажа, и теперь подобные строки особых дискуссий не вызывают. Во всяком случае, обсуждение книги Ю. Кузнецова с двух точек зрения, устроенное «Литературной газетой», прошло на редкость спокойно, едва ли не вяло. Сейчас только С. Чупринин, не успевший высказаться в тех отшумевших дискуссиях, нападает на поэта с яростью, непонятной, если исходить из чисто литературных соображений.

Не буду гадать, что случилось бы, не распыли критика поэзию Ю. Кузнецова в ярких фейерверках газетных дискуссий. Но такие сильные стихотворения, как «Новое небо», «Тень Низами», «Неразрываемое кольцо» и даже эпатажная «Сказка гвоздя», опубликованные в последнем сборнике, заставляют думать, что их автор заслуживал более внимательного (и взыскательного!) отношения со стороны профессиональных ценителей и организаторов литературы.

Александр Казинцев

(Из статьи критика «Простые истины», журнал «Наш современник», 1986, № 10).

Казинцев Александр Иванович (р. 1953) — критик. Он начинал как поэт и в 1970-е годы входил в группу «Московское время». Но потом близкие привели его к Юрию Селезнёву в журнал «Наш современник». Поэзия осталась в прошлом. Он начал заниматься критикой и, наверное, со временем мог бы превратиться в идеолога «неопочвенников». Однако после развала Советского Союза Казинцев избрал другой путь — заурядного публициста, изредка покусывающего власть.

Словом, Кузнецов стал фигурой одиозно-приметной, что, с моей точки зрения, уже некая заслуга любого поэта, ибо возмутители спокойствия полезны всегда, и я, скажем, категорически несогласный со статьёй

[поэта. — Ред.]

Станислав Рассадин

(«Литературная газета», 1986, 23 апреля).

Когда-то я («ЛГ», 21 марта 1979 г.) предложил нехитрый эксперимент: подменить в стихотворении «Я пил из черепа отца за правду на земле…» то, чем поэт захотел нас шокировать; хотя бы так подменить, к примеру: «Я пил из пьяного корца…» И посмотреть, что останется. Осталось то, что со всех точек зрения не назовёшь иначе, как тривиальностью: «…За сказку русского лица и верный путь во мгле. Вставали солнце и луна и чокались со мной. И повторял я имена, забытые землёй». Точка.

У Маяковского одна-единственная эпатажная строчка перевешивалась и побеждалась стихотворением в целом, его системой. У Кузнецова, эта одна-единственная обнаружила свою самоцельность, потому что системы-то в стихотворении и не было. Был набор безличных банальностей.

Тогда я остановился перед феноменом стихотворения, державшегося на одной строке, в некоторой, что ли, растерянности. Новая книга Кузнецова, появившаяся после шума и споров, так сказать, после бала, по-моему, обнажила и довела до предельной простоты механизм самоутверждения оставившего осторожную косвенность и ставшего недвусмысленно прямым.

«Звать меня Кузнецов. Я один, остальные — обман и подделка».

По идее, я должен бы здесь разгневаться праведным гневом человека, которого так жестоко эпатируют, а ко всему прочему и лично обидеться, ибо имею полное право принять на счёт своего неблагодарного вкуса слова о людском мороке, о карлах и проходимцах. Но вслушиваюсь в себя и чувствую: нет, не выходит. Не гневаюсь. Не обижаюсь.

Чтобы обидеться или разгневаться, я должен ощутить сугубую реальность, невымышленность чувства, с которым меня обижают, и обидой своей подтвердить эту реальность. Здесь — не ощущаю, что, возможно, очень хорошо говорит о душе Юрия Кузнецова, всего только притворяющегося недобрым и жестоким, но уже не так хорошо о его способности воплощать свои чувства в стихах.

Читаю стихотворение «Часы», одной темой своей не способное не волновать: речь идёт как бы от лица солдата, похороненного немецким снарядом — так, что из земли торчит его рука с часами. И вот, — «Не раз при свете лунной зги сверялась по часам разведка: наши и враги, — я это слышал сам. Со мной прощался командир: „Неважно ты зарыт. Но пусть на руку смотрит мир и на часы глядит“».

Символика символикой, но — чтобы так прощался с убитым солдатом живой? Чтобы говорил, прощаясь, этакое?

Что ж, сказалось, что ли, некое злое чувство поэта? Чуть ли не демоническая безжалостность? Да нет, сказалось что-то куда менее страшное: бестактность. То есть (цитирую словарь) «отсутствие такта, чуткости». Отсутствие, прошу заметить. Не более того.

Станислав Рассадин

(Из статьи «После бала», «Литературная газета», 23 апреля 1986 года).

Уважаемый Юрий Поликарпович!

Мне доставило большую радость знакомство с Вами. Я — Ваш давний поклонник, мне очень близко Ваше слово, оно часто — как бы и моё. То есть в том смысле, что, имея дар, я бы говорил именно так и именно то, что говорите Вы подчас. Такое бывает исключительно редко.

Георгий Свиридов

(Из письма композитора Юрию Кузнецову, 2 января 1986 года).

Свиридов Георгий Васильевич (1915–1998) — гениальный композитор. Хотя, с другой стороны, литературовед Сергей Небольсин, славя графоманские оды некоего Игоря Тюленева, как-то выразил недоумение: и что это охранители носятся со Свиридовым, мол, кто это такой, ведь его даже и близко нельзя сравнить с Рахманиновым.

Лирическая личность Ю. Кузнецова, бесспорно, наделена волей и незаурядностью. Она не в состоянии смириться. Бессилие ей чуждо, хотя её и не назовёшь героической, поскольку крайне индивидуалистична и «не видит» чужого сознания. Силы для противостояния она черпает лишь в себе самой — отсюда эта пресловутая «жестокость», которая на деле есть позиция максимализма, содержащая в себе, кстати, немало инфантильного — герой просто не может спокойно принять в себя, «что вечного нету — что чистого нету», ему раз нет вечного и чистого, то есть идеального, то и вовсе никакого не надо. Отсюда же и постоянный мотив одиночества, глухие жалобы на то, что «В поколенье друга не нашёл», что «было до вас мне далёко», скорбное осознание невозможности обрести реальную теплоту человеческих связей. В общем, духовный путь этой лирической личности достаточно явен: детскому сознанию, потрясённому войной, мир представился изначально и непримиримо расколотым.

Ирина Слюсарева

(«Юность», 1986, № 5).

Слюсарева Ирина Николаевна — критик. Она родилась в Воронеже. В 1985 году Слюсарева окончила Литинститут и осталась в аспирантуре у Евгения Сидорова. Впоследствии она стала преподавателем Литинститута. После распада Советского Союза Слюсарева профессию критика сменила на журналистику и занялась освещением деловой жизни России. В 2005 году она возглавила журнал Национальной ассоциации участников фондового рынка «Вестник НАУФОР». Исследования русской поэзии остались в прошлом.

Кузнецов прислушивается к себе, к подземным гулам бытия и пишет, ужасаясь, обливаясь слезами, пишет страстно, самозабвенно. В центре его внимания не фальшь обыденности (вроде «купила мама Лёше отличные калоши»), а фальшь бытия, он выражает тектонические процессы планетарного сознания и процессы в сознании маленького человека в их сопряжении — иногда странном и фантастическом.

Ю. Федьков

(«Книжное обозрение», 1986, 12 сентября).

Федьков Ю. — читатель газеты «Книжное обозрение». В 1986 году он жил в Курской области, в селе Коровкино.

Поэт душевной боли, языческого мироощущения, он

[Кузнецов. — Ред.]

Лариса Васильева

(Из статьи «В самый раз», газета «Литературная Россия», 23 января 1987 года).

Васильева Лариса Николаевна (р. 1935) — поэт. Её отец был одним из создателей танка Т-34. Сама она окончила филфак МГУ, а в поэзии своим учителем считала Сергея Наровчатова (у которого с 1966 по 1970 год занимался в Литинституте Юрий Кузнецов). В 90-е годы Васильева от поэзии практически отошла, взявшись за книги о жёнах и детях кремлёвских вождей.

Бывают поэты, на которых трудно писать музыку, хотя и очень хочется. Они не очень укладываются в творческое сознание композиторов. Юрий Кузнецов — один из них. Его стихи, в которых затрагиваются историко-философские аспекты — любовная лирика и юмористические стихи поэта мне, честно говоря, не так близки, — требуют нового качества в музыке, нежели тот музыкальный язык, которым я пытался писать романсы, хоры на слова Рубцова или оперу «Житие лейтенанта Сошнина» по мотивам «Печального детектива» Астафьева. Здесь, видимо, должен быть совсем иной язык, другой требуется подход к слову. Может, необходим какой-то распев. Не знаю. Это должно само собой прийти. Во всяком случае, я не хочу отказываться от попыток выразить некоторые стихи Кузнецова музыкально.

Кирилл Волков

(Из интервью Вячеславу Огрызко для «Книжного обозрения», данное в 1987 году).

Волков Кирилл Евгеньевич (р. 1942) — композитор. В разные годы он написал несколько опер по мотивам прозы Виктора Астафьева, Бориса Пастернака и Валентина Распутина.

…Ближайшие опоры мировоззрения Ю. Кузнецова во многом прослеживаются в новом искусстве, разветвлявшемся в 10-20-х годах на множество более или менее «левых» ручейков, а особенно опознаваемы — в стихотворной советской романтике 30-х годов (ибо свято место пусто не бывает, и абсолютная безотцовщина — это лишь утопическая, самолюбивая мечта Ю. Кузнецова).

Татьяна Глушкова

(Из её книги «Традиция — совесть поэзии», М., 1987).

Есть стихи умные, но остывающие. Кузнецовский стих для меня всегда тёплый, свежий по ощущению, словно только что с пылу, с жару.

Валентин Распутин

(Из интервью Вячеславу Огрызко для газеты «Книжное обозрение», данное в Иркутске в конце 1987 года).

Распутин Валентин Григорьевич (р. 1937) — прозаик. Его повести «Живи и помни», «Последний срок» и «Прощание с Матёрой» стали классикой русской прозы двадцатого века. Юрий Кузнецов в разные годы относился к писателю по-разному. Известно, что он не сильно жаловал рассказы и повести Распутина конца 90-х годов.

Я пил из черепа отца — закрываю глаза — изображению зрения не доступен, не мыслим образ. Но это страшно. С каждой новой полемической или критической статьёй об авторе вышеупомянутой строки утверждаешь себя о жестокости и отсутствии культуры в его стихах. Но невозможно найти его книг, это и привлекает внимание. Согласитесь, непросто иметь своё, определённое мнение о поэте, когда знаешь частицы его творчества, да и те профильтрованы зрением от публикаций критиков, что безнадёжно отравлены книжным разумом.

Не так давно мне улыбнулась удача — с вниманием и любовью прочитал три книги поэта Юрия Поликарповича Кузнецова. Естественно, написать письмо в те дни не мог, Ю. Кузнецов — поэт с глубокой мыслью над строкой. Писать о культуре поэзии Ю. Кузнецова необходим простор, к сожалению, пишу лишь письмо-отзыв на опубликованные письма читателей в «Книжном обозрении».

«Две луны зажгу над бездной — Не закатные глаза» — это неожиданный С. Есенин. Можно привести пример проще: «Есть Маяковский, есть и кроме — остальные…» Отчего же Вы возмущены от слов: «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные — обман и подделка». Быть может, Ю. Кузнецов — это Е. Евтушенко, или А. Вознесенский — Ю. Кузнецов? Стихотворение это исключительно о поэзии сегодняшнего дня. Предвзятости не вижу. Право на индивидуальность; крик Вам же: это настоящее! Не под-дель-но-е!

В интервью «Мир мой неуютный» Кузнецова не захотели понять, правильно осмыслить его слова о том, что лучшие люди военного поколения погибли.

И напрасно вышедшие из пепла войны воспринимают это как упрёк. Один читатель затронул чуткую струну истины (увы, с желанием обвинить поэта): поэты-фронтовики с чувством вины скорбели о погибших товарищах. Но необходимо помнить: Ю. Кузнецов — поэт.

Быть может, прежде надо понять духовные силы и бескомпромиссный характер героев стихов Кузнецова? Есть у Ю. Кузнецова стихотворение «На юбилей Сергея Наровчатова», слова, обращенные к поэту-учителю, проникновенны уважением за не напрасно прожитую жизнь по военным и послевоенным дорогам судьбы.

Необходима смелость и право, чтобы сказать: «К. Симонов — не поэт». Это право и есть у Ю. Кузнецова. Поверьте, он ещё снисходителен!

Прошло более сорока лет, а матери не верят Симонову.

Но не увидел Ю. Кузнецов в лирической героине стихов А. Ахматовой женщины своей поэзии, что из этого? Ахматова — тончайший художник состояний своей души; чтение этой поэзии, увы, не для многих; что, пожалуй, одним словом назвал поэт: «ажиотаж», не отрицая необходимости поэзии А. Ахматовой.

Сергей Сивков

(Из письма в редакцию газеты «Книжное обозрение», осень 1987 года).

Сивков Сергей — слесарь ТЭЦ. В 80-е годы жил в Соликамске Пермской области.

Романтические устремления поэтов новой волны (Ю. Кузнецов, В. Устинов, О. Чухонцев, В. Лапшин, Т. Реброва), их интерес к национальному характеру, отечественной истории привели к осознанию необходимости соединить лирику с сюжетом. В результате их мечта о «грядущей поэме» воплотились в более локальной форме баллады. Из стихов всё чаще уходило фетовское созерцание, игра полутонов, объёмность неподвижных пейзажей, вступал в права тютчевский хаос, игра диких сил. Для балладников 70-х гг. этот жанр стал их главным ответом на общественный призыв поэзии. Его синтез был предопределён обращением к русским фольклорным жанрам (былине, сказке, преданию, житию, хождению и т. д.), что мы предложили называть обобщающим словом «балладность».

Виктор Чумаченко

1987 год.

Чумаченко Виктор Кириллович (р. 1956) — филолог. В 1987 году он защитил кандидатскую диссертацию «Жанрово-стилевые тенденции в современной русской советской лирике (к теории малых лирических форм)».

По существу, Т. Глушкова укоряет Ю. Кузнецова только за то, что «драма его героя — это драма человека с оборванными корнями».

Но за что же тут упрекать? Да, это действительно так. И это правда о современном человеке.

Сопоставляя стихотворение Ю. Кузнецова «Дуб» и В. Казанцева «Два дерева», Т. Глушкова справедливо открывает «некую перспективу современной поэзии, её дисгармоничность и стремление к гармонии, её бунт против русской классики и тоску по этой, отлетевшей в прошлое классике». «Совершенно ясно, — отмечает она, — что „держать связь“ в этом плане старается именно Казанцев. „Но за мной вековая святыня, Благодатное солнце моё…“ — это девиз его творчества, мало приложимый к Ю. Кузнецову».

Что ж, возможно даже и так. Мало того, есть у Ю. Кузнецова и произведения, которые напоминают подчас не больше чем «заржавшую хворостину». Так что же? Не забудем, что всё это — его собственные определения, собственные признания.

Ю. Кузнецов, в отличие от тех, кто ещё только уясняет себе первые «правила задачи», несомненно, уже ощущает себя, и по праву, своё призвание внутри истории, а в этом — Т. Глушкова должна согласиться — «самостоянье человека, Залог величия его…»

«Самостоянье — самостоятельность, самобытие — бытие личности…»

Что же касается её рекомендаций поэту — побольше бы «старинных слёз» и нарастания «боли», — то ведь и здесь Ю. Кузнецов никогда не лукавил:

Но услышать он — хочет, иначе бы не вытаскивал и не спрашивал, и если услышит, то — только сам. Услышит, а не просто прочтёт у А. С. Пушкина.

Это как раз то, чего требует от поэта и сама Т. Глушкова, — «одиночная, личная, безусловная ответственность поэта за своё слово».

Ю. Кузнецов, если ему, конечно, «хватит судьбы», наполнит пушкинскую «телегу жизни», но только своими слезами, а не заимствованными у русской классики.

Павел Горелов

(Из статьи «Совесть поэзии и совесть поэта», журнал «Дон», 1988, № 9).

Горелов Павел Геннадьевич (р. 1955) — критик и тележурналист. В горбачёвскую перестройку он прославился тем, что в пух и прах разнёс творчество сразу двух нобелевских лауреатов — Иосифа Бродского и Бориса Пастернака. В начале 90-х годов критик стал лицом московского телеканала и почти два десятилетия всячески прославлял столичного мэра Юрия Лужкова, при котором коррупция в Москве стала просто запредельной.

Юрий Кузнецов в своих эпатирующих публику низвержениях прежней литературы — от Пушкина до Константина Симонова — не обошёл и Ахматову. Каких только кощунственных слов не сыскал он для «Реквиема», впервые опубликованного через двадцать лет после смерти поэта, да и для самой Анны Андреевны.

Поэль Карп

(«Книжное обозрение», 1988, 26 февраля).

Карп Поэль Меерович (р. 1925) — специалист по балету. В 1949 году он окончил истфак ЛГУ. В горбачёвскую перестройку критик с яростью занялся обличением писателей-почвенников.

Отдельно следовало бы говорить о Юрии Кузнецове. В поэзии последнего десятилетия он сыграл очень заметную роль, в том числе и в «возвращении перспективы». Он одним из первых — если не первый — обнаружил, что этика «детей пятьдесят шестого», казалось бы, всеобъемлющая и устойчивая, «гнётся и скрипит в сегодняшнем мире. Он первым нащупал „обратную перспективу“ нравственных оценок сегодняшнего дня. Одним из первых решительно обратился к этико-эстетическим нормам бесписьменной национальной культуры. Но если сегодня по городам и весям страны сотни молодых пишут „по-кузнецовски“, то тут не просто подражательство: в воздухе времени, в характере идущего дня, в психологии нашей меняющейся есть что-то такое, что первым выразил Кузнецов.

Но говорить о нём только вот это — значит кривить душой. Опыт Кузнецова говорит и о другом. Вспомните стихотворение, с которого начинался поэт, „Атомная сказка“. Как очевидно только теперь, это — попытка автопортрета (у Кузнецова вообще автопортретов больше, чем у других поэтов). Именно с этого начинался у Кузнецова период „вивисекции“ нравственности. С этикой поэт обходился прямо по-базаровски. Правда, на лице его лирического героя, как выяснилось со временем, играла не „улыбка“, а „мука познанья“, но играла ведь, и что принципиально — именно на лице „лирического героя“. Эта фигура для поэтики Кузнецова первостепенна: зазор между автором и „образом автора“ у него столь же непреодолим, как у „детей пятьдесят шестого“.

Признаться, поражают перепады поэтической натуры. Поражает несоответствие масштаба сделанного, масштаба таланта (Кузнецов — один из немногих, пожалуй, нынешних поэтов — мог бы по складу дарования вырасти в тип „властителя дум“, то есть взять на себя от века русскую роль поэта), — так вот, поражает несоответствие этого с натужливым „поэтством“, со всё ещё сохраняющимися в творчестве темами самоутверждения (по бальмонтовско-северянинско-вознесенскому типу) и отчуждения „поэта“ от „других“… Мне кажется, что единственное препятствие, всерьёз стоящее на пути Юрия Кузнецова, — это „образ Кузнецова“, лирический герой». И путь этого поэта ещё непредсказуемо далёк. Что возобладает: явно бесценное для поэта и далеко не чуждое ему народное нравственно-художественное начало (то есть именно «возвращение перспективы» в самом плодотворном смысле) или столь же явная печать индивидуализма, нравственного вивисекторства, ячности (как выражались в XVIII веке), — покажет время.

Юрий Кашук

(«Вопросы литературы», 1988, № 6).

Кашук Юрий Иосифович (1937–1991) — поэт, практически всю жизнь проживший во Владивостоке. В Приморье его сильно не жаловали. «Патриоты» постоянно попрекали талантливого стихотворца «неправильным» происхождением, а либералов пугал неподдельный интерес этого дальневосточника к творениям почвенников. Многие искренне не понимали, как Кашук мог одновременно приятельствовать с Давидом Самойловым и Станиславом Куняевым.

В 1987 году Кашук издал свою главную книгу «Месяцеслов. Слово о русской зиме», которую он написал ещё в 1968 году.

Мне кажется, что позиция поэта была очень точно выражена вот в этой его поэтической строке: «Что мне стихи, была бы честь и правда».

Кузнецов обладает оригинальными, а иногда даже парадоксальными взглядами. Такой поэт, как Кузнецов, обогащает теорию культуры, обогащает весь наш литературный мир.

Пётр Проскурин

(Из интервью Вячеславу Огрызко для газеты «Книжное обозрение», данное в январе 1988 года).

Проскурин Пётр Лукич (1928–2001) — писатель. В своё время у домохозяек бешеной популярностью пользовался его посредственный роман «Судьба». В горбачёвскую перестройку он первым заявил о тупиковости текущего литпроцесса, предупредив, что некрофильское увлечение литературных генералов републикациями эмигрантских и диссидентских сочинений неминуемо приведёт «толстые» журналы к гибели.

Да, дорого заплатил несчастный Петрарка за свои неосторожные слова… Власть, данную ему богом поэзии, Юрий Кузнецов использовал, как говорится, на всю катушку. И славно отомстил — через века — итальянскому поэту за его надменную неприязнь «к нашему брату»… Нет, портрет Петрарки у Юрия Кузнецова явно не получился. Но свой автопортрет он нарисовал замечательно!

Бенедикт Сарнов

(«Взгляд», М., 1989, выпуск 2).

Сарнов Бенедикт Михайлович (р. 1927) — критик. До горбачёвской перестройки его знали лишь в узких кругах как специалиста по детским писателям. Позже он выпустил книги об Осипе Мандельштаме, Михаиле Зощенко и Илье Эренбурге.

Конечно, он

[Кузнецов. — Ред.]

Николай Старшинов

(Из бесед с поэтом Григорием Калючиным, конец 80-х годов).

Старшинов Николай Константинович (1924–1998) — поэт. С 1972 по 1991 год он редактировал в издательстве «Молодая гвардия» альманах «Поэзия». Вокруг него тогда сформировалась целая плеяда молодых поэтов, которая объявила войну школе и ученикам многолетнего оппонента поэта — Владимира Цыбина. А Юрий Кузнецов остался вне той битвы. Он не примкнул ни к группе Старшинова, ни к кругу Цыбина.

Последними крупными поэтами России были Смеляков и Слуцкий. Сегодня мне кажется, наиболее одарены Чухонцев, Лапшин, Алейников, Казанцев, Савченко, Рейн, Юрий Кузнецов. О последнем, о его поэтической судьбе стоит сказать отдельно.

Жаль, что талантливый Юрий Кузнецов оказался человеком беззащитно внушаемым. Его новая книга, наряду с даровитыми, хотя и слишком роскошно, лихо сделанными текстами, содержит в себе строки, строфы, стихотворения, звучащие непристойно. Впрочем, что-то подобное случалось с поэтом и прежде: например, инфантильные, но лютые нападки на Пушкина, Блока, Ахматову. Говорят, Юрий Кузнецов знаток не только Афанасьева, но и античности. Знаток, значит, помнит слова Цезаря о том, что народ-победитель нередко принимает образ мыслей тех, кто побеждён. Неужели победа была двоякой? Генералиссимус, не пожалев народной крови… А ефрейтор? Кто победил в сознании человека? Особенно постыдны стихи Юрия Кузнецова о Спинозе, который смотрел «Как пауки ловили мух в углах звезды Давида… Из всех её тупых углов, из тупиков унылых…» Или о мальчике Ицеке, который на вопрос о том, зачем ему нужен голубь, отвечает: «Поймите, я бы мог его продать…», или о том, как мешая дружескому застолью «Хазары рубят дверь твою мечами», шумит «весь каганат». Идеолог нацизма немец Гейзенберг брезгливо поморщился бы, мол, как банально, пошло, уровень Охотного ряда. «Весь каганат», «хазары» составляют меньше чем ноль целых семь десятых процента от общего народонаселения Отечества. Как этот почти ноль процентов пробился мечами сквозь современную армию, войска, МВД, КГБ и рубит стены пиршественного дома, «так, что звенит стакан в моей руке», шумит, не даёт выпить по-русски? Воистину, дивен мир Божий. Стоило ли здесь осторожничать, историософствовать… Не лучше ли было бы прямо, смело сказать: пусть ноль, но всё равно евреи…

— Вы имеете в виду какое-то его конкретное стихотворение или только отдельные строки?

— Речь я веду о стихотворении «Сей день высок»… Как будто специально придумано для пародиста Иванова. Но теперь и впрямь непонятно, что делать пародисту? Ведь если он просто дословно перепечатает кузнецовский текст, и поставит под ним свою фамилию, успех будет немалый, но тогда пародиста неизбежно привлекут по статье о плагиате. Короче, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

О том, как отреагировал бы на всё это Розенберг, я уже сказал. А вот Иоанн Кронштадтский или патриарх Тихон отлучили бы сочинителя от церкви. «Христьянин не может быть антисемитом, ибо плоть его оттуда…» Однако нынешняя православная церковь молчит, молчат об этом оба Президента и сам Солженицын. Что же касается Юрия Кузнецова, то он не осознаёт, что такими «стихами» унижает не только себя, но и Россию, которой никогда не был свойствен расизм. Русский народ никогда не исповедовал идеи геноцида.

— Чем это можно объяснить — хотя бы применительно к поэзии Кузнецова?

— Эстетика и этика таинственно связаны между собой. Особенно в России, где существует слово «нравственность», ведомое не всем языкам. Эстетика — сон этики, прекрасный сон. И вот Кузнецов почти потерял красоту своего стиха, начал версифицировать — грубо, обнажённо, когда вся арматура видна. «Да и пишу я об этом, испытывая чувство унижения, как будто опускаю перо в стакан, полный мухоедства» (Достоевский). Одна надежда, читатель не поверит в подлинность книги Юрия Кузнецова. Одна надежда — по ошибке редакция заверстала чужие и чуждые поэту вирши. Тот ли это Кузнецов, чьи прежние стихи наизусть и с уважением к новому и настоящему поэту читал я ныне покойному Арсению Тарковскому и многим другим? Правда, Тарковский сказал мне, что по его разумению, талант Кузнецова, в основе своей, стилизаторский, версификационный, а в таких случаях дальнейшее всегда неясно. Пусть живёт такая поэзия, добавил он, но без меня. Однако я с ним не согласился. Когда-нибудь текстологи расшифруют посвящения, какие-то загадочные, зловещие «В. К.», стоящие над стихами Кузнецова. Впрочем, что уж тут было осторожничать, пользоваться инициалами, не жалея своих будущих текстологов. Хорошо, что я не текстолог и расшифровкой заниматься не умею, да и не хочу.

Какой-то негодник, телерадиорепортёр, — конечно, по указанию сверху подсунул программе «Время» из Польши фальшивку, с целью нанести ещё один удар по польской «Солидарности». Корреспондент заявил, что-де Валенса в последней речи сказал: «В нынешних экономических трудностях Польши виноваты нынешние окопавшиеся польские евреи». Валенса, «Солидарность» моментально выступили с негодующими опровержениями, представили стенограмму и плёнки речи своего лидера и свидетельства множества слушателей. В Москве только одна «Литгазета» напечатала опровержение. Как бы мне хотелось свидетельствовать, что текст упомянутых строк Кузнецова ему не принадлежит…

Александр Межиров

(Из беседы с Александром Ольбиком в Дубултах, лето 1990 года).

Межиров Александр Петрович (1923–2009) — поэт. Когда-то он входил в поэтический салон Вадима Кожинова. Интеллектуалы ценили его, естественно, не за хрестоматийное стихотворение «Коммунисты, вперёд!», а за трагическую миниатюру «Артиллерия бьёт по своим…». Но человека сгубил страх. «У Межирова, — отметил ещё в 1968 году Давид Самойлов, — страх стал второй натурой. Страх настолько естественное его состояние, что не замечается». Спустя пять лет Самойлов добавил: «Саша Межиров — сумасшедший, свихнувшийся на зависти и ненависти к Евтушенко <…> Он — осуществление вечного зла».

Есть тип поэта, известный нам по стихотворению Пушкина:

Ю. Кузнецов к Нему не принадлежит. Поэтому он оказывается и в таких ситуациях, в которых прозаическая осмотрительность была бы предпочтительней. Таковы, например, его критические «эскапады». Нужно быть именно поэтом, чтобы не просто иметь «своё мнение» о поэзии А. Ахматовой и «женской» поэзии вообще, но и публично его высказать. Знал же он, что это оттолкнёт от него многих. Так и случилось. Но заметим, кстати, что защитниками А. Ахматовой почему-то оказались те самые критики, которые с большим энтузиазмом приняли стихи «детей (изрядного, впрочем, возраста) нового Арбата». Если считать их сочинения поэзией, то, конечно, А. Ахматова — царица поэтов. Его заявление, что подлинных поэтов у нас разве что один процент от всех печатающихся, — не что иное как поэтическое преувеличение, или гипербола. Если бы на сто печатающихся у нас был один настоящий поэт, мы бы переживали сейчас беспрецедентный в мировой истории расцвет поэзии.

Отвечая на вопрос, вынесенный в заголовок

[«…Кто он такой». — В. О.]

Владимир Фёдоров

(Из статьи «…Кто он такой», альманах «День поэзии — 1990»).

Фёдоров Владимир Викторович (р. 1941) — литературовед, последователь Мих. Бахтина. Он один из создателей донецкой филологической школы, предложивший свою формулу конкретизации онтологической проблематики, сделав центральным понятием не «литературное произведение», а «поэтический мир». Ему принадлежат работы «Проблемы поэтического бытия», «Мир как Слово», «Три лекции об авторе», «Диалог в романе», «Три шедевра Пушкина» и другие сочинения.

Уже в 1990 году Вадим Кожинов отметил: «В. В. Фёдоров — литературовед сугубо теоретического, даже философского склада, ученик и последователь М. М. Бахтина… В своих превосходных исследованиях, основанных почти исключительно на материале классической литературы (Пушкин, Гоголь, Толстой), В. В. Фёдоров достигает высокой научной объективности и философской широты взгляда».

Переведённые Юрием Кузнецовым Юргис Балтрушайтис, Мумин Каноат, Размик Давоян, Мамед Исмаил, Атамурад Атабаев, Нальбий — это не столько «информационный», сколько изобразительно-психологический диалог с подлинником, стремящийся найти прежде всего эмоционально-психологический нерв стихов переводимого поэта. Одновременно переводы эти звучат как хорошие русские стихи, раскрывающие выразительные возможности русского языка; поэт всегда стремится выявить глубинные лексические пласты синонимического ряда, не довольствуясь тем, что подсказывает обиходный лингвистический строй памяти. Распространено мнение, что Кузнецов переводит поэтов «под себя», наделяя их своей поэтической манерой и присущей ему поэтической интонацией, — мнение, вероятно, не лишённое основания в отношении отдельных поэтов или отдельных стихов. Однако такая поправка на индивидуальность переводчика неизбежна: перевод — это не собирание на другом месте загодя пронумерованных брёвен; поэтический сруб всякий раз рубится заново и немыслим без права на творчество, на некоторую свободу самовыражения. Этот сборник

[ «Пересаженные цветы». — В. О.]

Татьяна Очирова

(Из рецензии «Как прижились пересаженные цветы!» на переводы Юрия Кузнецова, еженедельник «Литературная Россия», 1991, 9 августа).

Очирова Татьяна Норполовна (1954–1995) — критик. Её отец был известным бурятским литературоведом и переводчиком. Она окончила филфак Московского пединститута и потом один год отработала в редакции журнала «Байкал». Затем её приняли в аспирантуру Московского университета, по окончании которой молодую исследовательницу взяли в Институт мировой литературы им. А. М. Горького.

В 90-е годы Очирова работала над докторской диссертацией о евразийстве. Из-за постоянного безденежья она вынуждена была сдавать свою квартиру чужим людям. В 1995 году её из-за этой квартиры убили.

Юрий Кузнецов — выдуманный поэт. Выдуманный им самим и критиками русского направления. Он существует для литературы, но его нет для России, для русского народа. И пишет Ю. Кузнецов на потребу определённой критике, определённому органу печати, пишет как бы в русле своего придуманного «имиджа». Пишет чаще всего плохо, искусственно, неестественно. Его тяжеловесная, трудно читаемая манера стихотворческой работы к поэзии имеет отдалённое отношение. Он, конечно, поэт, но поэт не классической школы, поэт средней руки, не развивший в себе чувство гармонии.

Валерий Хатюшин

(Из записных книжек «Горькие плоды. 1983—1992»).

Хатюшин Валерий Васильевич (р. 1948) — поэт и критик. Его следует отнести к одному из самых последовательных критиков Юрия Кузнецова. В «нулевые» годы Владимир Бондаренко публично обвинил Хатюшина в плагиате (поэт одно из стихотворений Елены Сойни выдал за собственное сочинение).

К. Анкудинов:

— Самое время сказать о кризисе в творчестве Юрия Кузнецова… Со второй половины восьмидесятых годов его слава идёт на убыль. В этот период происходят серьёзнейшие изменения в жизни страны: социалистическая держава постепенно рушится, осыпается; изменяется духовная ситуация в обществе, идут необратимые социальные процессы, сознание общества крайне политизируется. Это время оказывается неблагоприятным почти для всех «советских» поэтов, особенно для Юрия Кузнецова с его сложным и герметичным поэтическим миром. Он пытается «идти в ногу со временем», стремится ввести в свои стихи политические реалии, однако это окончательно разрушает его художественный мир.

В. Бараков:

— Кузнецову и не надо было ни тогда, ни сейчас «идти в ногу со временем», у него и так необычайно развито мифосознание. В его «мифо-реальности» переплавляется всё: и древнее язычество, и христианство, и советская идеология, и «перестройка», больше похожая на обвал, чем на «постепенное разрушение». Не могу согласиться я и с тем, что его художественный мир) разрушается, — просто в кузнецовскую поэтическую мифологию влилась мифология социальная, политическая.

Из книги критиков «Юрий Кузнецов: Очерк творчества», 1996 год).

Бараков Виктор Николаевич (р. 1965) — критик. В 1982 году он окончил Адыгейский педагогический институт, где потом учился его соавтор Кирилл Анкудинов. В конце 80-х годов его приняли в аспирантуру Московского пединститута им. В. И. Ленина, где затем занимался и Анкудинов. В 1998 году Бараков защитил докторскую диссертацию. Он — автор-составитель биобиблиографического справочника «Вологодская литературная школа».

Юрий Кузнецов синтезировал в своём творчестве достижения как «громкой», так и «тихой» лирики. Это — самый таинственный, самый «ночной» поэт из всех современных стихотворцев. Обращение к народной мифологии сближает Ю. Кузнецова с Н. Тряпкиным. Однако Кузнецов тяготеет к преданию, балладе, а Тряпкин — к песне.

Владимир Агеносов, Кирилл Анкудинов

(Из справочника этих авторов «Современные русские поэты», М., 1997).

Агеносов Владимир Вениаминович (р. 1942) — автор многих школьных учебников по литературе. Профессор Московского педуниверситета.

Анкудинов Кирилл Николаевич (р. 1970) — критик. В 1996 году он вместе с Виктором Бараковым выпустил первую книгу о Юрии Кузнецове. Преподаватель университета в Майкопе.

Уставших, вышедших живыми из свинцовых вод литературного донорства, — единицы, таких матёрых гигантов, как Владимир Цыбин и Юрий Кузнецов. Но Юрий Кузнецов — это как бы Ельцин русской поэзии. И не каждому пьющему секретарю обкома дано быть пьющим президентом.

Лев Котюков

(Из книги «Демоны и бесы Николая Рубцова», М., 1998).

Котюков Лев Константинович (р. 1947) — поэт. Во второй половине 60-х годов он учился вместе с Юрием Кузнецовым в Литературном институте у Сергея Наровчатова. В 1976 году поэт выпустил в Москве первый сборник «Синие перегоны», предисловие к которой написал Наровчатов. Правда, известный мастер всего-то и смог процитировать из своего ученика две корявых строчки: «Легко мне нести своё чело, а душу — не очень легко».

О том, как развивались отношения Кузнецова с Котюковым, отчасти можно судить по переписке Кузнецова с другим поэтом — Виктором Лапшиным. 16 декабря 1988 года Кузнецов написал Лапшину: «Немного насчёт Котюкова. Я разорвал полгода назад всякие с ним отношения. Я его много раз предупреждал раньше, чтобы он не ныл и не злобствовал по любому поводу, ведь так можно испортить характер. Он свой характер испортил вконец, бесповоротно. Как только он входил ко мне в дверь, то первое слово начинал с нытья. Я как-то его встретил, упреждая: „Лёва, молчи. Не начинай разговор с нытья“. „Хорошо“, — сказал он и тут же, в секунду, стал ныть и злобствовать. К тому же он стал дельцом. Я не стерпел и выгнал его. Он стал меня называть негодяем, так мне передавали. Бог с ним».

Поэзия Юрия Кузнецова — поэзия странных, тёмных, для читателя погибельных, как для самого поэта посмертных будто уже видений, в ней весь вещный мир почти уже разложился. А от его предметов остались гротескные, ублюдочные (в смысле стихотворения «Недоносок» Боратынского) идеи и болезненные образы. Она и существует одновременно в двух смысловых планах: патетика и гротеск, трагедия и злая от безнадёжности и непоправимости бытия ирония двоятся в пытающихся найти правильный фокус глазах и меняются в зависимости от напряжения зрачка и угла вашего зрения — так играют объёмом геометрические парадоксы, когда внутренняя сторона фигуры оборачивается вдруг внешней, а выпуклый предмет одновременно и вогнут… Жизненная, бытовая реальность в поэзии Кузнецова по преимуществу ущербна, не правильна изначально — мир ухнул в бездну и рассыпался в прах. В нём не осталось не только родины, но и вообще земли под ногами, в нём свищет мировая пустота, заполнить которую может разве что реальность мифопоэтическая, на создание которой и направлена поэзия Кузнецова… Стих Кузнецова — всегда пример невозможного, фантасмагорического сочетания какой-то доисторической, стихийной и дикой образности с современной ясностью классических форм русского стиха. И при этом нет, кажется, в русской поэзии настоящего времени поэта более простодушного и в то же время более «себе на уме», более неосторожного в высказываниях, но и тщательного в выборе слов, более неумственного и одновременно философски глубочайшего, метафизически напряжённейшего.

Геннадий Красников

(«Независимая газета», 1998, 27 октября).

Красников Геннадий Николаевич (р. 1951) — поэт и критик. В 1998 году он взял у Юрия Кузнецова интервью для «Независимой газеты».

Поэт не дал нам образцов любви, товарищества, он только показал тоску о них. Но это не пустота одного Кузнецова. Это пустота в душе народа. <…> Какие пути предложил нам поэт? Страна моя, вместе с тобой пережил он этапы самостроительства. Образовавшуюся брешь в национальном миросозерцании он попытался заполнить книжной культурой. Его «символизм» — череда необязательных стихотворений. Его спор с Европой был оглядкой на эту Европу. Направившись этой дорогой, он разряжает собой минное поле. И в этом смысле он достоин героев своих военных стихов. Он предупредил нас: здесь дороги нет. Как свои четыреста солдат из братской могилы, он притащил к родному дому славянскую мифологию. Он притащил умом. Но любить можно только сердцем и что с сердцем срослось. Он принёс нам мёртвой воды. Потому что живой воды в книгах не может быть. Ему была дана неповторимая поэтическая судьба, но не достало судьбы человеческой.

Фёдор Черепанов

(Из статьи «О воде мёртвой и живой», журнал «Московский вестник», 1998, № 5).

Черепанов Фёдор Николаевич (р. 1962) — поэт, вышедший из «гнезда» Евгения Курдакова. Одно время он занимался на Высших литературных курсах в семинаре Юрия Кузнецова. Но после публикации о своём мастере в «Московском вестнике» поэт из своего семинара его отчислил.

Автор этих строк сравнительно давно — более полутора десятков лет — вовлечён в поэтический мир Юрия Кузнецова. Сначала он постоянно чувствовал, что большая, скорее даже — подавляющая часть стихотворений остаётся непонятной. Привлекательной, гипнотизирующей, но непонятной. Постепенно пришло несколько иное отношение к непонятой части поэзии. Безусловно, познания Юрия Кузнецова в истории, философии, культуре чрезвычайно широки и глубоки, но всё-таки представляется, что во многих «непонятых местах», где в ткани стихотворения вместо определённых образов читатель видит лишь некоторые опорные знаки, присутствует не «непонятность», а сознательная недостроенность образа. Достроить же образ должен сам читатель.

Предельное напряжение мыслей и чувств, всемирный размах действий, многогранность охвата реальности — всё это выделяет поэтический мир Кузнецова.

Поэтический мир Кузнецова историчен. Дело даже не только в том, что в нём — и античные хоры, и греческие мудрецы, и арийские тайны Голубиной книги, и очистительная кровь Нового Завета, и туманно-манящий исток славянства, и «священная гроза Куликова», и всемирные «зловещие тайны», и мировые изломы XX века.

Дмитрий Орлов

(Из статьи «Солнце Родины смотрит в себя…», журнал «Москва», 1999, № 3)

Орлов Дмитрий Валентинович (р. 1963) — исследователь творчества Юрия Кузнецова. Он окончил Московское высшее техническое училище имени Н. Э. Баумана. С осени 1999 по весну 2001 года Орлов вольнослушателем посещал семинар Кузнецова в Литинституте, о чём потом написал воспоминания «Бог — вечная тема поэзии: Семинар Юрия Кузнецова», напечатанные в 2008 году в воронежском журнале «Подъём».

Судьба автора не совпадает с судьбой его текстов. Писателей часто любят не за то, за что они хотели бы любви. Кузнецов считал, что жизнь коротка, Бродскому она показалась длинной. «Жизнь коротка кроме звёздного мига, / Молодец гол, как сокол. / Не для тебя Голубиная книга — / Хватит того, что прочёл». Так писал двадцать лет назад — в свой звёздный миг — сумеречный ангел русской поэзии Юрий Поликарпович Кузнецов. Голос его звучал мрачно, но до чего же уверенно и гулко. Стихи легко заучивались наизусть: у меня до сих пор часто всплывает в памяти что-нибудь вроде «Птица по небу летает, / звать её — Всему Конец». Евтушенко, составляя как-то четвёрку главных служителей Аполлона, включил туда, помимо себя, Кушнера и Бродского, «представителя патриотического лагеря» Кузнецова. Строчки «Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные — обман и подделка» если и казались дерзостью, то оправданной. Недавно я впервые увидел поэта воочию. Случилось это на процедуре защиты дипломов в Литературном институте. Руководитель семинара Кузнецов, представляя своего ученика, строго говорил, что по стихам ученика видно, что он может предать Родину. При этом выглядел Кузнецов хорошо — в добром здравии, в крепком рассудке. Будто бы перенёсся из времён своего «звёздного мига», когда риторика про предательство была риторикой власти… Я подумал: как он ошибся — про звёздный миг. Жизнь скупее поэзии: переживание своих лучших стихов, своих лучших лет ты получаешь от неё ослепительными вспышками, вряд ли успевая задуматься, что живёшь главное своё время. Бродский высказался скучнее, но ближе к тексту бытия, к Голубиной, собственно, книге — «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной».

Вячеслав Курицын

(«Время MN», 2000, 23 июня).

Курицын Вячеслав Николаевич (р. 1965) — критик и прозаик. Свой первый сборник — «Книга о постмодернизме» он выпустил в Екатеринбурге в 1992 году.

Как адепт шапкозакидательского «стихийничества» Кузнецов был если не удручающе жалок, то просто смешон. Вообще, стоит чуть ли не каждому второму русскому стихоплёту выпить стакан, как из него, словно из дырявого ведра, начинает валиться «родимый хаос» вместе с «бездною», «цыганской венгеркою» и проч. «дионисийством»… Многие годы он заливал своё неутолимое тщеславие дешёвой водярой, после чего начиналось комическое трансцендирование спьяну: для чего, де, я рождён?.. не для переводов же… И не для запоев…

Пётр Чусовитин

(Из записей 2000 года).

Чусовитин Пётр Павлович (р. 1944) — скульптор. Впервые с Юрием Кузнецовым он познакомился в 1983 году. Позже скульптор сделал с поэта маску. Кузнецов об этом даже сочинил в 1985 году стихотворение «Маска». Он писал:

Я узнал из вчерашних газет,

Что меня в человечестве нет,

Но зато ходит множество басен.

Молвил скульптор: — Теряться не след.

Я сниму с тебя маску, поэт!

— Как, с живого? А впрочем, согласен.

Лёг на доски и руки скрестил.

И лицо моё гипс охватил,

Как горячая смертная ласка.

Напряглись ни с того ни с сего 

Плоть живая лица моего —

Этот трепет запомнила маска.

Воскресил её мастер на свет.

— 
Ты чему улыбался, Поэт?..

Словно с глаз моих спала повязка.

Говорю: — Ты пуста, как тот свет,

И тебя в человечестве нет… — 

Но в ответ улыбается маска.

Но вот скульптурный портрет Юрия Кузнецова Чусовитин так и не сделал.

Изначальная тяга Кузнецова как к современным образам фольклора, так и к древним, но живым (или оживляемым им) тесно смыкается у него с темой памяти и беспамятства. В стихотворении «Ложные святыни», которое может на поверхностный взгляд показаться кощунственным, поэт отвергает поклонение «безликой пустоте». Ибо это всё равно что ставить свечку не перед святым ликом, а перед пустой доской. Яркий, страшный образ забвения явлен в стихотворении «Неизвестный солдат». Солдат выбирается из безымянной могилы; «как хвост победного парада, влачит он свой кровавый след»… Героизм предков, тех, которые всегда готовы были «исполчиться», исполнившись ратного духа, нужен поэту не только как художнику, но и для спасения его (читай: нашей) томящейся славянской души. Впрочем, кризис славянства Кузнецов ощутил давно. Стихотворение о «заходящем солнце славянства» датировано 1979 годом <…> Всматриваясь на стыке двух тысячелетий в русский национальный характер, поэт не верит в распад и гибель нации. Гибель России для него — это гибель всего человечества.

Николай Дмитриев

(Из статьи «Я пришёл и ухожу — один», 2001 год).

Дмитриев Николай Фёдорович (1953–2005) — поэт. В 1973 году он окончил Орехово-Зуевский пединститут. Поэт очень ценил стихи Юрия Кузнецова и не раз писал о них статьи. Уже после смерти Николая Дмитриева и Юрия Кузнецова породнились дети: старшая дочь Кузнецова вышла замуж за сына Дмитриева.

…В поэме Ю. Кузнецова о Христе для нас не имеет значения, обладает ли она высокими художественными достоинствами, или это ремесленная поделка. Суть в том, что она — ложь. Нет духовности (тем более христианской) без духа (христианского). Вне Бога, Его осенения, всякие разговоры о Боге — искусственная и ложная «тайна». Поэма плоха прежде всего тем, что автор вдруг почему-то осмелился — видимо, из тщеславия художника — писать о божественной истине и любви, о Самом Христе-Боге согласно своим собственным фантазиям. Самое святое, страшное, сокровенное, то к чему святые боялись приблизиться, для автора не представляет никаких затруднений. Он рубит с молодецкого плеча, порою хочется сказать, с комсомольским размахом. Это ему не дорого, он хочет себя показать, он не любит Христа-Бога и не ищет такой любви к Нему, какая заповедана Им. О Христе-Боге он пишет как о земном человеке, облечённом в фантастические яркие одежды. Вспоминаются слова К. Победоносцева к Л. Толстому: «ваш Христос — не наш Христос». Здесь следовало бы сказать иначе: в «евангелии от Кузнецова» это вовсе не Христос. Всюду автор предлагает свои домыслы, фантазии. Ощущение, что вертишь перед глазами калейдоскоп, где одна фальшивая картина сменяется другой, ещё более фальшивой. Сплошь и рядом — профанация святыни. То и дело приходится встречаться с вопиющей духовной и фактической безграмотностью, просто с нелепостями. Цитировать подобные места, мне кажется, здесь не имеет смысла, их слишком много, и я приведу их Вам при встрече или по телефону. Достаточно сказать, что автор не различает христианской любви, как совершенства всех добродетелей (тем более любви Самого Христа) от плотской греховной любви. Может быть, Вы помните о сорокатысячном стоянии православных в Останкино три года назад с требованием не допустить показа кощунственного фильма Скорсезе «Последнее искушение Христа»? Те же мотивы «искушения» повторяются у Ю. Кузнецова в его поэме, напечатанной в 9-м номере «Юность Христа». Не сомневаюсь, что враги русской культуры и православия не преминут так или иначе воспользоваться данной публикацией в своих очередных выпадах против русских патриотов. Не случайно, видимо и то, что это издание появилось на фоне неслыханного общего духовного бескультурья и распада, которое мы сегодня переживаем. Фантазировать на такие темы не каждый осмелится!

Поверьте мне, я пишу Вам без всякой предвзятости. В рукописи, которую Вы мне предложили, на мой взгляд, есть действительно удачные куски — повествование о Тайной Вечери, о Голгофе — там, где автор ничего не придумывает, а старается, в меру своего таланта, передать то, что говорит Евангелие. Но в целом я не разделяю Вашего восторга по поводу поэмы. Мне кажется, Ю. Кузнецов, и как поэт, здесь сильно проиграл. Поэму вовсе не украшает эта её псевдонародность, с псевдорусскими словами, с как бы перенесением на русскую почву евангельского сюжета, этот экзотический узор, составленный из «плакучих ив» и «шумящих священных кедров», эта слащавость и сусальность, поверхностная декоративность, стилизация — непонятно под что. И порой всё написано так торопливо и небрежно, что начинает походить, простите, на халтурный перевод с подстрочника с нанайского.

Самое главное, непонятно на какого читателя рассчитана поэма: неверующего она заведёт неизвестно куда, а у верующего вызовет естественное возмущение — как он смеет такое придумывать! Значимость всякого искусства определяется, в конце концов, тем, направляет ли оно ко Христу или к антихристу, к разрушению веры или к утверждению её. Желание идти сразу двумя дорогами не помогает идущему скорее достигнуть цели. По природе вещей одна дорога — шире другой и более лёгкая. Зло — по существу легко, зло не имеет природы, но паразитирует на добре. Достаточно использовать немного добра, чтобы преуспеть сильно во зле. В то время как требуется много добра, чтобы достичь хотя бы небольшого успеха в победе над злом.

Хотелось бы пожелать автору не претендовать на изображение того, что ему не под силу, а позаботиться о том, чтобы абсолютность Евангелия вошла в его творчество закваской. И в сокровенности и глубине являла себя, о чём бы он ни писал. Ибо только в истинном свете каждый художник может осознать себя и исцелиться от ложной духовности, которой он одержим. Показывая, где подлинная нравственная правда и подлинная красота, такой поэт мог бы избавить себя и своих читателей от бессмыслицы верить, что он может создать иную нравственность и иную духовность. Кто брал у Евангелия уроки, чтобы цветы и плоды рождались в сокровенности духа, смирения и нищеты духовной, послушания Христу и Церкви Его, благоговейного отношения к трудам святых отцов? Поэзия — чудеса, творимые в тайне. Бог пришел к своим (поэтам и людям) и свои Его не приняли. О, если бы поэт мог завести дружбу с мудростью святых, узнать цену чистоты сердца, и увидеть, что любовь это там, где семь даров Святого Духа, и она придаёт трудам человека бесконечно большую высоту, чем то, что может постигнуть его воображение.

протоиерей Александр Шаргунов

(Из письма Станиславу Куняеву, 8 декабря 2000 года).

Шаргунов Александр Иванович (р. 1940) — православный священник. В 1967 году он окончил Московский педагогический институт имени М. Тореза и одно время занимался поэтическими переводами. В 1977 году Шаргунов был рукоположен в сан священника. Спустя пять лет он окончил Московскую духовную академию, защитив диссертацию «Догмат в христианской жизни». Его перу принадлежит более десяти книг.

Вот Юрий Кузнецов… Природа и ему талант отвесила, — вон какие смолоду стихи писал. Теперь, правда, разное пишет — иногда такое выдаст, что и не знаешь, какая сила рукой его водила. А всё потому, наверное, что понял: популярности, хотя и дешёвенькой, комфорта, гонораров, тиражей не добьёшься, если не пойдёшь путём Евтушенко, который народ, взрастивший его, назвал «детьми Шарикова», обозвал «рылами», «самодовольнейшей грязью»… Страну, в земле которой покоятся его предки, — «отечественным болотом», а патриотов Родины смешал с «вандейским навозом» <…> И Юрий Кузнецов тоже туда же — за мировой славой. Вон как о самом святом пишет: «Отец, — кричу, — ты не принёс нам счастья!», «Я пью из черепа отца…». А вот о женщине:

Даже спьяну так не напишешь.

Иван Дроздов

(Из очерка «Унесённые водкой», 2001 год).

Дроздов Иван Владимирович (р. 1922) — писатель. В начале 70-х годов он работал заместителем главного редактора издательства «Современник». В это же время в этом же издательстве трудился и Юрий Кузнецов.

Позже Дроздов, вспоминая свою работу в издательстве, рассказывал о том, как много к нему приходило интересных поэтов. Они, писал Дроздов, «поэзию создавали могучую и гибельность пути показывали, истинное лицо противника называли… И всё-таки не было у нас пророка, духовного лидера. Не было поэтов, чья каждая строчка, сродни некрасовской, дышала бы любовью к Родине, призывом к борьбе…».

Появление на страницах «НС» поэмы Юрия Кузнецова о земной жизни Иисуса Христа вызвало резкий протест у некоторых (слава Богу, очень немногих) священников и их прихожан, причём речь идёт не столько о каких-либо «неугодных» критикам элементах этого произведения, сколько о том, что поэт вообще не должен был его создавать…

Однако, если мы пойдём по этому пути, придётся отвергнуть значительную часть классических творений литературы и искусства, ибо художественное претворение религиозной темы не может полностью совпадать с каноническим богословием. Стоит напомнить, что никем, кажется, ныне не оспариваемое полотно Александра Иванова «Явление Христа народу» в своё время подвергалось суровым нападкам со стороны чрезмерно «ортодоксальных» критиков.

Могут, впрочем, сказать и о том, что Льва Толстого, сочинившего в конце 1880-го — начале 1881 года «своё» евангелие, Церковь предала анафеме. Но дело обстояло, вопреки широко распространённому мнению, иначе. Во-первых, писателю ставилось в вину вовсе не сочинение о жизни Христа, а отрицание Его божественности и чудовищные хулы на Церковь. Во-вторых, Толстой не был — в отличие от Пугачёва или Мазепы — предан анафеме и даже, строго говоря, не был «отлучён» от Церкви. В «определении» Синода от 20–22 февраля 1901 года (то есть двадцать лет спустя после сочинения толстовского евангелия) констатировалось, что сам писатель «отрёкся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкови Православной». Далее Синод объявлял: «Молимся, милосердный Господи… помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви».

Разумеется, в поэме Юрия Кузнецова нет и намёка на отрицание божественности Христа и какой-либо хулы на Его Церковь. Что же касается таких элементов поэмы, которые могут быть оспорены с точки зрения канонического богословия, они в художественном творении поистине неизбежны. Точно так же, например, некорректно судить о художественном воссоздании явлений природы с точки зрения естественных наук.

Художественные произведения на религиозные темы создаются не для весьма узкого круга людей, обладающих существенными богословскими знаниями, но обращены ко всем людям, для которых восприятие таких произведений нередко становится наиболее доступным для них путём к обретению Веры.

Нельзя не сказать и об ещё одной стороне дела. За последние три четверти века русская литература (кроме эмигрантской и «подпольной») в сущности не обращалась к религиозным темам. Единственное, пожалуй, исключение — опубликованный в 1966–1967 годах в патриотическом журнале «Москва» роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», который, кстати, наверняка вызывает у нынешних «ортодоксов» гораздо более резкое неприятие, чем поэма Юрия Кузнецова. И есть все основания — несмотря на любые возможные «несогласия» — радоваться появлению этой поэмы. Верю, что абсолютное большинство приобщающихся Православию людей воспримут её как достойное свершение крупнейшего нашего поэта в канун его славного юбилея.

Вадим Кожинов

(«Наш современник», 2001, № 2).

В «Пути Христа» Юрий Кузнецов явил мироощущение человека, пришедшего к живому Христу. К Тому, Который сказал: «Не мир Я вам принёс, но меч». К Тому, Который изрёк: «Царствие Моё не от мира сего». К Тому, Который обронил: «Воздвигну храм Свой и врата адовы не одолеют его». С какой же благотворной тяжестью воспринимались сии истины!

Нет ни церкви, ни священника, ни таинств, ни Святых Даров…

Есть пустыня, Вифлеем, голая пещера, овечьи ясли, звезда, взошедшая с востока, и первые слова Нового Завета. Есть память, не дающая порвать связь с языческим восприятием мира. Есть русский человек, чей разум напоён живой и мёртвой водой символов, сказаний, песнопений старого мира. Перейти черту, отделяющую от мира нового, соединить в себе в едином равновесии два мировосприятия, вынести новую тяжесть Слова Божьего и нести дальше как своё достояние… Евангельские и апокрифические сюжеты, плавно переливаясь один в другой, находят своё воплощение в форме рифмованного гекзаметра, а сказовые зачины напоминают о сказочной стихии, питавшей русское мышление.

«Обуянный» — то есть одержимый. Но одержимый презрением к «народу торгашей и пророков», не ведающих о пришествии Сына Божия. Последний пророк мечет громы и молнии на головы заблудших и погрязших в грехе, каясь в собственной недостойности Того, Кто будет увещевать Словом любви и благостыни.

«Будьте как дети»… Эта Божья заповедь таилась в лоне давних строк поэта, стоящего на грани познания «стихии чуждой запредельной»…

И насколько же органичны в самой поэме песенные переливы, перебивающие торжественный лад гекзаметра, умиротворяющие душу, готовую распалиться от огненных словес! «Христова колыбельная», «Христова подорожная», «Песня Лазаря» — вечный мотив любви ко всему сущему, смутно всплывающий в памяти из тех времён, когда мир был напоён светом, теплом и лаской под голос матери, склонившейся над детской колыбелью.

«Древняя свежесть» и «вешняя звезда Вифлеема» осеняют поэму воедино, и сама природа в ней живёт в ладу и в едином ритме с поступью Сына Человеческого и Словом Его. «Долго об этом священные кедры шумели»… «Глухо об этом гремела вселенская ось и рокотали пещеры, пустые насквозь…» «Долго об этом рыдали народные хоры, и отзывались речные долины и горы…» Каждое деяние Христа на всём протяжении Его земного пути сопровождается вестью, которую разносит по миру природная стихия.

Станислав Куняев

(Из статьи «Путь ко Христу!», 2001 год).

Куняев Станислав Юрьевич (р. 1932) — стихотворец. Юрий Кузнецов никогда не считал его большим поэтом, но с уважением относился к нему как к литературному бойцу.

6 ноября 1992 года поэт сочинил стихотворение «На юбилей Станислава Куняева». Он писал:

В этот век, когда наш быт расстроен,

Ты схватился с многоликим злом.

Ты владел нерукопашным боем,

Ты сражался духом и стихом.

В этот день, когда трясёт державу 

Гнев небес, и слышен плач и вой,

Назовут друзья тебя по праву 

Ветераном третьей мировой.

Бесам пораженья не внимая,

Выпьем мы по чарке горевой,

Потому что третья мировая 

Началась до первой мировой.

В 1998 году Кузнецов откликнулся на предложение Куняева и возглавил в журнале «Наш современник» отдел поэзии. Однако, окунувшись в журнальные дела, поэт сильно разочаровался в Куняеве и как в редакторе.

Надо отметить, что до Куняева редакция журнала «Наш современник» Кузнецова как поэта фактически игнорировала. При Викулове его напечатали всего два или три раза. Куняев в этом плане проявил большую широту: он печатал Кузнецова без ограничений, понимая, что имеет дело с большим художником.

Он — поэт конца, он — поэт трагического занавеса, который опустился над нашей историей. Только так и следует его понимать <…> Юрий Кузнецов не снисходит до утопии. Он говорит тёмные символические слова, которые найдут свою расшифровку, но не сегодня и не завтра. Именно поэтому ему дано громадное трагическое дарование. Именно трагическое. Он — один из самых трагических поэтов России от Симеона Полоцкого до наших дней. И поэтому та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова.

Евгений Рейн

(«День литературы», 2001 год, март).

Рейн Евгений Борисович (р. 1935) — поэт. Он много лет дружил с Иосифом Бродским и, может, именно поэтому очень долго находился как бы в тени своего бывшего товарища. Хотя некоторые его стихи ни в чём не уступали лирике Бродского, а в чём-то даже и превосходили её.

В «нулевые» годы Рейн, испытывая острую нужду в деньгах, стал навязывать туркменским властям свои услуги, выразив готовность перевести стихи Туркменбаши. В писательском сообществе идея поэта вызвала возмущение. В ответ Рейн объявил войну своей ученице Татьяне Бек и развязал против неё травлю.

Говоря о последней из христианских поэм Юрия Кузнецова и факте самовольного помещения поэтом ряда своих — если бы вымышленных, а то ведь реально существовавших в истории и живущих сейчас! — персонажей в адские глубины, просто невозможно не коснуться нравственной стороны его творчества и, в частности, такого из «смертных» для христианина грехов как гордыня. Именно она ведь является той движущей силой, что позволяет приверженцам метода постмодернизма без малейших колебаний использовать по своему усмотрению не принадлежащие им художественные открытия и находки своих литературных предтеч, «опуская» в случае необходимости любые великие сюжеты, образы, а также фигуры самих их авторов до диктуемого законами постмодернизма уровня пародии и осмеяния, дающих возможность быстро и без особых духовных затрат вырасти до размеров вершителя исторических судеб.

Николай Переяслов

(Из статьи «Латентный постмодернизм Юрия Кузнецова»).

Переяслов Николай Владимирович (р. 1954) — литературный критик. В середине 90-х годов он перебрался из Самары в Москву и устроился на работу в аппарат Союза писателей России, видимо, полагая, что вместе с должностью получит и славу. Но карьера у него так и не задалась (его даже не стал долго держать в своих помощниках московский мэр Лужков). Да и критиком он оказался никаким.

…Большого читателя всё-таки нет, всеобщего литературного процесса нет, и главное: нет ощущения, что вокруг этих «слов» действительно сплачивается Россия. Показателен в этом отношении один из ярчайших (и лютейших) поэтов патриотической России, Юрий Кузнецов. Его фундаментальный сюжет — гибель мира. И в новейшем цикле, озаглавленном «Русское время», он пророчит:

Лев Аннинский

(«Дружба народов», 2002, № 6).

С моей точки зрения, один из наших лучших поэтов — Юрий Кузнецов. У него есть стихи, которые я абсолютно не принимаю, особенно когда он говорит о женщинах-поэтах: мол, есть три типа поэзии — рукоделие типа Ахматовой, истерия типа Цветаевой, всё остальное — безликий тип. Но как составитель поэтической антологии и как поэт я никогда не пропущу стихи Кузнецова. Он — один из лучших наших современных поэтов.

Евгений Евтушенко

(Из интервью Александру Щуплову для «Российской газеты», 2002 год).

Евтушенко Евгений Александрович (р. 1933) — поэт. Когда-то он собирал целые стадионы. «Как это ни парадоксально, — писал Михаил Светлов, — но… в своих социальных стихах Евтушенко куда лиричней, чем в своих рафинированно-лирических стихах». В 1964 году Евтушенко в своей поэме «Братская ГЭС» провозгласил: «Поэт в России — больше, чем поэт».

Умер не Божий Дар, являвший миру неповторимые образы. Отслужил своё — организм, обладавший этим Даром.

И всё же весть — ошеломляющая.

Смерть была внезапна, как разящая разум молния. Она не была запланирована всяческими слухами, лежаниями на больничных койках и т. п.

Многие современные стихотворцы патриотического толка, в том числе и я, жили за Юрием Кузнецовым, как за каменной стеной: пока жив этот несравненный Поэт — живы и мы, т. е. — жить можно. Но он ушёл… не попрощавшись. Его как бы срочно вызвали. Позвали. Вряд ли — «всеблагие». И вряд ли — на пир. Его позвали в могилу. А ведь он не был стариком в поэзии, её пенсионером. Он работал. Да и по возрасту, во всяком случае — для меня, который старше Юры на десять лет… Печально, однако — неотвратимо. Т. е. — безжалостно.

Юрий Поликарпович Кузнецов был и остаётся крупнейшим русским поэтом, и не потому ли, вот уже второй день после его смерти, — ни слуху, ни духу в средствах массовой информации об этой утрате, во всяком случае — здесь, у нас в Питере. О каком-нибудь гандболисте-футболисте долдонят по радио и телеку до хрипоты! А ведь все эти «исты», в том числе от политики, — ничто по сравнению с гением от поэзии. Ибо нравственный вклад его в судьбу народа несравним с усилиями марионеток.

Повторюсь: можно горько поплакать по усопшему человеку, по его хрупкой оболочке, но Дар Божий, которым этот человек обладал, — нерушим. Ибо — нерукотворен. А Душу Поэта — упокой Господи!

Глеб Горбовский

18 ноября 2003 года

Глеб Александрович Горбовский (р. 1931) — поэт. Юрий Кузнецов считал, что в русской поэзии 90-х годов если кого и стоило выделить, то в первую очередь Горбовского. Другие поэты, по его мнению, по своему уровню стояли намного ниже.

Есть знаменитая русская могила, там на камне выбито: «Здесь лежит Суворов».

Неохота выбирать оценочные эпитеты для Юрия Кузнецова. Здесь вот, перед нами, лежит Юрий Кузнецов.

Это истинно эпоха в нашей литературе и жизни. Один из последних общенациональных поэтов. Центробежные силы господствуют; все разбились на жалкие кучки. Юрий Кузнецов — да, из общих.

XXI век, третье тысячелетие, как и следовало ожидать, начинается неудачно для нашей литературы. Проскурин, Юрий Кузнецов…

Много точек. Людей измотали 90-е годы, теперь мы это расхлёбываем. К чему я это?

Юрий Кузнецов был человек жёсткий в самом лучшем смысле этого слова. Он всегда помнил о главном и не шёл на компромиссы ни в духовном, ни в житейском плане.

Человек волевой и мужественный как творец и как гражданин.

И ничего другого нам и не остаётся и не может остаться.

Владимир Гусев

2003 год.

Творчество многих поэтов, имена которых сейчас «на слуху», не несёт в себе той великой духовной новизны, оставленной Юрием Кузнецовым… Например, «Атомная сказка» — это определение целого века, а быть может, и двух. И почти единственное во всей истории. Быть может, нечто похожее было у Боратынского, но Юрий Кузнецов сделал это, по моему мнению, точнее и сильнее.

Когда звучит имя Юрия Кузнецова, мне слышится музыка Вагнера, Скрябина, Прокофьева, Свиридова — это тот звук, который он нам оставил вместе с удивительной поэтикой, былинной поэтикой, вернувшейся к нам, поэтикой построения современного мифа… И в то же время поэтикой библейского масштаба. Он был в масштабе своего исторического времени…

Владимир Костров 2003 год.

Костров Владимир Андреевич (р. 1935) — поэт очень скромного дарования, но рано научившийся входить в нужные «обоймы» и быть всегда на виду.

Вспоминаю середину 1960-х годов. В Краснодаре тогда появились очень интересные, перспективные ребята Юрий Кузнецов и Валерий Горский. Да, были и другие ребята, которые подавали надежды, но, к сожалению, не все смогли себя реализовать. А вот Кузнецов уже тогда выделялся. Я, когда познакомился с первыми его стихами, сразу почувствовал: появляется великий поэт. И вдруг он с Кубани исчез, поступил в Литературный институт, да так и остался в Москве.

Исхак Машбаш

(«Литературная Россия», 2003, 11 апреля).

Машбаш Исхак Шумафович (р. 1931) — адыгейский писатель. Он всю жизнь стремился к лидерству, встать вровень с Кайсыном Кулиевым и Давидом Кугультиновым, а оказался заурядным интриганом, который в читающей России никому не интересен.

Весной 2003 года Машбаш и Юрий Кузнецов оказались вместе в Нальчике. Появилась возможность организовать диалог двух писателей.

Кожиновская проницательная практичность, прозаическая пристальность его очков неприятно процедила и оклассичила многие стихи Юрия Кузнецова: сковывала и вроде приостанавливала крылатость и высоту поэта, приземлила его слово и страсти, отравила бесцветьем. А Юрий Кузнецов — знаменитый поэт <…> И Юрий Кузнецов — молодец. В партию вступил с моей рекомендацией, а переводами занялся один. Много перевёл. Даже за «Библию» зацепился, переклал на современный язык Иисуса Христа. Но Вадиму Валериановичу Кожинову дюжины и дюжины стихотворений преподнёс. Ишь, суровый и независимый какой: классик — классик, орла по размаху крыльев видать. Не жадничает — на посвящениях Иисусу Христу и Вадиму Кожинову?..

Валентин Сорокин

(«Московский литератор», 2003, № 1).

Сорокин Валентин Васильевич (р. 1936) — поэт. В 70-е годы он был главным редактором московского издательства «Современник». Возглавлявший тогда это издательство Юрий Прокушев всерьёз заявлял, будто «Валентин Сорокин — поэт, равный Некрасову, Блоку, Есенину!» Другой коллега Сорокина по «Современнику» — Александр Байгушев утверждал, что его соратник якобы был культовым поэтом «русских клубов» и что его стихи наизусть знал один из руководителей страны — Константин Черненко. Но, кроме пафоса, у Сорокина никогда ничего не было. Он так и остался всего лишь посредственным сочинителем, который до невозможности заиграл патриотическую тему, напрочь лишив её каких-либо идей.

…Наш современник, замечательный русский поэт Юрий Кузнецов — замечательный, Царство ему Небесное! — тоже потерпел поражение, когда написал три поэмы: «Детство Христа», «Юность Христа» и «Путь Христа». Там он в своей политической гордыне писал очень по-советски. Так нельзя.

Владимир Крупин

(Из интервью, данного главному редактору газеты «Православный Санкт-Петербург» Александру Ракову, 2004 год).

Крупин Владимир Николаевич (р. 1941) — писатель. Когда-то Юрий Селезнёв назвал его надеждой русской литературы. Это не помешало писателю через какое-то время предать критика. Зато потом Крупин стал всех учить вере. Такие настали времена.

У него была мечта: заново перевести «Илиаду» и «Одиссею». Собственно, к ним уже и в XIX веке не подходила тогдашняя «стихов пленительная сладость» и ложно-велеречивые эллинизмы и славянизмы (не Кузнецова слова, но его мнение). Согласен: русский перевод Гомера — он в стране мощных былин и песен, но после Малахова кургана, после обороны Сталинграда и скитаний Григория Мелехова и Андрея Соколова был обязан появиться заново. Он мог оказаться не просто ближе к грандиозному подлиннику, чем получалось у Жуковского и Гнедича, во времена задумчивых князь Андреев. Он мог стать и лучше подлинника. Но — не повезло богатырю русского слова, что был таким родным особенно стану воинов. Не хватило времени и на новый перевод «Лесного царя» Гёте (он у нас сейчас даже в классической версии несколько колченогий). Я обещал Кузнецову подстрочник, но исполнить не успел.

Сергей Небольсин

(«Наш современник», 2004, № 11).

Небольсин Сергей Андреевич (р. 1940) — литературовед. Практически вся его научная жизнь связана с Институтом мировой литературы им. А. М. Горького. С Юрием Кузнецовым он впервые познакомился летом 1991 года, совершая вместе с бригадой журнала «Наш современник» рабочую поездку по частям Дальневосточного военного округа и Тихоокеанского флота. Впоследствии учёный посвятил поэту несколько статей.

В конце ноября 1990 года Юрий Поликарпович приезжает ко мне в гости: он задумал купить дачу и просит меня подобрать на Ярославщине домик. Я нахожу где-то в Некрасовском районе домушку, подходящую по цене, он приезжает, смотрит… а потом категорично говорит о требующей ремонта избе:

— Нет, не подниму!

Ночует в этот день он у меня дома; это — первый и последний его визит ко мне. Меня поражает его вид: он сильно похудел и уже не так могуч, как прежде.

Пить он, однако, не бросает — и мы пьём и у меня дома, и в электричке, по пути в райцентр… помню, что в вагоне мне становится плохо и я долго стою в холодном тамбуре, приходя в себя; он же тем временем читает мою новую книжку, изданную, по новой моде, за свой счёт. Когда я возвращаюсь, он признаётся, что над одним стихотворением даже всплакнул — и я с тех пор, читая или показывая кому-то свои «Ладони», не устаю хвастливо повторять: «Над этим стихотворением плакал Юрий Кузнецов!»

Евгений Чеканов

(Из воспоминаний о поэте «Мы жили во тьме при мерцающих звёздах: Встречи с Юрием Кузнецовым», журнал «Русский путь на рубеже веков», 2004, № 2).

Чеканов Евгений Феликсович (р. 1955) — поэт. В 1979 году он окончил Ярославский университет. Его первые стихи в своё время попали к Юрию Кузнецову. Поэт кое-что даже отобрал у Чеканова для альманаха «День поэзии. 83». Интересно, что в целом этот альманах потом разгромила в «Правде» Юлия Друнина. Но зато Друнина отметила подборку Чеканова, назвав строки молодого автора «необходимыми, как патроны винтовке».

Позже Кузнецов написал короткое предисловие к одной из книг Чеканова.

Юрий Поликарпович Кузнецов — самая яркая классическая звезда русской поэзии века минувшего и века нынешнего. Мастер символов и космической тьмы, глашатай мифов и русского национального духа, в стихах которого жест — шедевр, фраза — афоризм, пауза — золото, слово — музыка.

Поэзия Кузнецова — это зрячий посох классической лиры, который будит таинственные родники, спящие в душах людей ушедших времён и сегодняшних дней.

Кузнецов — поэт в высшем, в божественном понимании таланта поэта.

«Гений, — сказал Расул Гамзатов, — это человек, который каждый день разговаривает с Богом».

Кузнецов, даже разговаривая с самим собой, ищет Бога.

Магомед Ахмедов

(Альманах «Литрос», 2005, вып. 6).

Ахмедов Магомед (р. 1955) — аварский поэт. В 1979 году он окончил Литинститут (семинар Ал. Михайлова) и тогда же выпустил на родном языке первый сборник «Ночные письмена». С 2003 года поэт возглавляет Союз писателей Дагестана.

В поздних стихах появляется у Кузнецова и тема, которой не могло быть ни в напористых молодых стихах, ни в «средний» период с таинственными мифами, — это тема терпения («Терпи, — мне чей-то голос говорит, — / Твоё терпенье небесам угодно») и смиренного отождествления своего творения с народным. Поэт обращается к молчащему колоколу:

Именно в стихах 90-х годов далёко расходятся два образных мира, две интонации. С одной стороны, обостряется высокая, трагическая нота, сгущается разлитая во всей его поэзии печаль. Поэзия порой подступает к самому порогу отчаяния. <…> Но вот что удивительно: именно в последних сборниках (и это — «с другой стороны») появляется, во-первых, светлая печаль — уже как бы за гранью и природных бурь, и гражданских битв, «после вечного боя», а во-вторых, восторг перед хрупкой преходящей красотой мира…

Елена Ермилова

(«Литература в школе», 2006, № 1).

Я думаю, что кощунства в поэме о Христе нет, что богочеловеческая природа Христа не подвергается сомнению, тем более что и во всей поэзии Кузнецова нет «проклятья заветов священных» (как у блоковской Музы). Но вот насколько он перешёл грань, отделяющую духовное от плотского, в своём настойчивом и неотступном стремлении помочь людям увидеть то, что увидел он сам — живого Христа — судить я не берусь. Мирянам же, усердствующим в филиппиках, мне кажется, надо посоветовать проникнуться тем духом смирения, который ощутим в поздней лирике Кузнецова. С точки зрения эстетической, «посюсторонней», как кажется, можно сказать, что в этом ярком и мощном творении иногда поэту изменяет чувство меры, когда он пытается додумывать некоторые евангельские «сюжеты», а Христос порой принимает образ русского былинного «доброго молодца» или античного героя.

Елена Ермилова

(«Литература в школе», 2006, № 1).

Последние поэмы Юрия Кузнецова вновь, после булгаковского «Мастера» и леоновской «Пирамиды», ставят вопрос об ответственности художника перед христианством, о возможности литературного обращения к священным сюжетам. «Путь Христа» рассказывает о жизни Иисуса от рождения до воскресения и соответствует многим событиям четырёх канонических Евангелий. «Сошествие в ад» — не только видение загробного мира, но и апокалипсис Кузнецова, суд над культурой и мировой историей в традициях беспощадного повествования, восходящего к «Откровению Иоанна Богослова». Никаких выпадов против христианства в стиле модных ныне Дэна Брауна (роман «Код да Винчи») и Жозе Сарамаго (роман «Евангелие от Иисуса») в поэмах нет. Повествователь в «Пути Христа», герой, сошедший в ад в другой поэме, сам Кузнецов — христиане, которые веруют в Бога, зная, что никакая мифология, литература и авторский произвол не ограничат Его присутствия. Перетасовки образов, речей и понятий, столь частой в авторских апокрифах, здесь не происходят. Нравственные оценки, поставленные евангелистами, сохраняются. Никуда не исчезает и духовный образ мира: здесь есть Христос и вечная жизнь, происходит прощение и спасение достойных, есть ад для падших. Основные христианские идеи: грехопадение, искупление, Страшный суд — присутствуют. Лазарь воскресает, бесноватый исцеляется, искушения в пустыне преодолеваются. Чужие — те, кому совершенно не интересно русское богоискательство, — последних поэм Кузнецова не заметили. Заметили свои. Внимательно прочитали и сразу стали больно бить — за кощунство и гордыню, за недопустимое смешение литературы с религией.

Алексей Татаринов

(Из статьи «Последние апокрифы», 7 октября 2006 года).

Татаринов Алексей Викторович (р. 1967) — литературовед. В «нулевые» годы он возглавил кафедру зарубежной литературы и сравнительного литературоведения в Кубанском университете.

Юрий Кузнецов был пророком — и это не метафора и не преувеличение.

Кирилл Анкудинов

(«Литературная Россия», 2007, № 50).

Мощный талант, спору нет. Но перехваленный смолоду (Кожинов назвал его гением), однобокий, без развития, деградирующий к концу века. Его сочинения «Сошествие в ад» и «Христос» почти графоманские (я не дочитал), а отдельные стихи — просто пародийные.

В последнем интервью Владимиру Бондаренко (опубликованном в Ex Libris в январе 2004 года) Юрий Кузнецов, говоря о работе над «Раем», доматывается до пошлой публицистики о кризисе октября 1993 года: «…Я ещё подумываю, будет ли в Раю Григорий Распутин? Я склонен к этому, подумаю. Конечно, от себя я никуда не денусь, но я старался как можно больше внести объективности и в мировую, и в русскую историю. Чтобы это не только от меня исходило. Чтобы мой взгляд вписывался в большой угол зрения других людей. А что касается живых людей, попавших у меня в Ад, думаю, это почти бесспорно. Много зла сделали. Ответственны перед Богом. Те, например, кто подписал письмо 42 либеральных писателей об уничтожении инакомыслящих, — куда их было девать? Только в Ад».

Правда, из его стихов 1991 года меня поразил «Живой голос» — даже пожалел, что не мною написано…

Я был с ним шапочно знаком. Грубоватый, крупный, малоподвижный, похожий на памятник Одновременно было в нём что-то рыхлое, бабистое (мягкое, вялое рукопожатие). Однажды сидели вместе за столом в ЦДЛ — он, я и Женька Карпов с Ольгой Афремовой (которую Женька настойчиво продвигал). Юра вещал: женщины поэтами не бывают… Незадолго до его смерти мы выступали вместе с другими на вечере Литинститута…

Патриотисты в некрологе объявили его великим.

Кирилл Ковальджи

(Из блога поэта в «Живом журнале», запись от 26 декабря 2007 года).

Ковальджи Кирилл Владимирович (р. 1930) — поэт. В 1954 году он окончил Литературный институт и затем пять лет проработал журналистом в Кишинёве. Потом поэт больше десяти лет прослужил консультантом в аппарате Союза писателей СССР.

В 70-е годы Ковальджи вёл свою литературную студию, в которой занимались Иван Жданов, Александр Ерёменко, Юрий Арабов, Алексей Парщиков и другие поэты.

Юрий Кузнецов, например, был поэтом на много порядков более антисоветским, нежели тот же Гандлевский; «мифо-модернизм» Кузнецова был неимоверно опасен для марксистской идеологии, а «критический сентиментализм» Гандлевского — вполне вписывался в нормативную эстетику советского искусства семидесятых годов. Однако Юрий Кузнецов активно публиковался в советских изданиях и всемерно обсуждался в них — потому что его идеологом был Вадим Кожинов, певец эволюционного хода развития русской культуры, глашатай вписывания традиционных национальных ценностей в советскую парадигму (и ползучего вытеснения советской парадигмы этими ценностями изнутри).

Кирилл Анкудинов

(«День литературы», 2008, № 6).

Должны ли мы сегодня, признавая Юрия Кузнецова крупным поэтом, однако затушёвывать его идейную противоречивость, только потому, что к концу своего жизненного пути он ездил с нами, отчаянными русскими патриотами, на массовые патриотические выступления-митинги? Литераторы в «перестройку» передрались, даже такой «наш» Виктор Астафьев дрогнул — подписал гнусное письмо в поддержку расстрела Верховного Совета, за Ельцина и либералов против патриотов. А Юрий Кузнецов, напротив, из стана либералов и авангардистов демонстративно пришёл к почвенникам и патриотам. Да, он сделал трудный выбор, и это было его вызовом ельцинскому предательству. Но авангардистских противоречий — ни духовных, ни художественных — его патриотический выбор, сделанный в нашем решающей политическом противостоянии, отнюдь не снял <…> Почему же Юрия Кузнецова мы должны приглаживать? Почему тут боимся, что Юрия Кузнецова, признав авангардистом, мы как русского поэта потеряем? Я убеждён: не надо лакировать Юрия Кузнецова под продолжателя традиций русской реалистической поэзии. Кузнецов никогда не был таким продолжателем.

Александр Байгушев

(Из книги критика «Культовый поэт русских клубов Валентин Сорокин», М., 2008)

Байгушев Александр Иннокентьевич (р. 1933) — партийный разведчик. В 1956 году он окончил филологический факультет Московского университета и вскоре стал неофициальным помощником главного идеолога КПСС Михаила Суслова. По его словам, Суслов лично поручил ему в начале 60-х годов найти в патриотическом лагере и раскрутить противовес Евгению Евтушенко. Выбор сначала пал на Егора Исаева, которому в случае успеха власти даже пообещали присудить Ленинскую премию.

…Некоторых стихов Кузнецова я не могу принять. У него есть стихотворение, как сыновья где-то под мостом насилуют мать. И ведь как это оправдывают? Вот, говорят, некогда был обычай пить из черепов предков. Да мне-то какое дело? Вот и свастика сначала была символом солнца, но я воочию видел, что под ней происходило! А потом, как у многих способных, талантливых людей, у Кузнецова было много неприятного, сплошное «яканье», мания величия. Я считаю, что строчки: «Я один Кузнецов, остальные обман и подделка» и, например, «Моя фамилия — Россия, а Евтушенко — псевдоним» — одного уровня бездарности.

Владимир Бушин

(Из интервью критика Михаилу Бойко, «НГ Ex Libris», 2008, 26 июня).

Бушин Владимир Сергеевич (р. 1924) — критик, начинавший свой путь в литературу с романов о Карле Марксе. Кроме того, он периодически писал стихи, но их всерьёз никто никогда не воспринимал. В том числе и Юрий Кузнецов.

Я припал душой к его стихам сразу. В Карелии, выступая однажды перед солдатами воинской части, по случившемуся под рукой журналу «Юность» прочёл его стихотворение «Пилотка». О том, «Что я ещё пешком под стол ходил, А для меня уже пилотку шили». Думаю, что солдатам понравилось, да и автору какая-никакая реклама. А вот представитель политотдела выслушал с безучастным лицом — упоминание отцов шло вразрез с самой идеей армии:

Когда-то в Магадане оказались мы с ним в числе руководителей творческих семинаров на Совещании молодых писателей Крайнего Севера. В один из дней, вернее утр, полёживали на койках в общем номере, перемогая вчерашнее и слушая по местному радио собственные выступления. Слушать свой голос со стороны — удовольствие совсем не большое. Тут входит поэт Анатолий Пчёлкин, тогдашний магаданец, полечить гостей. Как-то незаметно беседа за пивом перешла в спор. Мы лежали по койкам, Толя сидел на стуле. И с чего-то стал задирать гения: мол, не так уж ты силён, как тебя раскручивают. Кузнецов поначалу отбивался:

— Что, «Атомная сказка» слабая вещь? А «Возвращение»? А «Гимнастёрка»? Никто из вас такого не напишет.

Пчёлкин от такой нескромности загорячился:

— Знаешь, Юра, будешь выёгиваться, набьём морду!

Кузнецов тут отвернулся к стене, бросив:

— На моём уровне всё равно вы не существуете.

А вечером в каком-то из залов города состоялся литературный вечер. Уж тут Кузнецов оттянулся по полной! Во свой черёд он решительно вышел на край сцены и в полный голос стал метать в зал стихотворение за стихотворением одно другого сильнее. После каждого публика взрывалась аплодисментами. В поэте словно весь день сжималась честолюбивая пружина — и вот он отпустил её! А мне помстилось, что поэт хочет раздавить овациями сидящего за спиной Пчёлкина. Ничего не скажешь, характер.

Роберт Винонен

(«Литературная Россия», 2008, 25 июля).

Винонен Роберт Иванович (р. 1939) — поэт ингерманландского происхождения. В 1966 году окончил Литинститут (семинар Льва Озерова). В 1972 году защитил в Тбилиси кандидатскую диссертацию «Переводчик как творческая индивидуальность».

Одно время Винонен возглавлял кафедру художественного перевода в Литинституте. В 1997 году он переехал в Финляндию.

…Скажу вам один великий аргумент в пользу народности Кузнецова. Это — способность его поэзии ложиться на серьёзную, высокую музыку. Я сейчас не говорю именно о своих произведениях. Недавно был юбилей одного известного эстрадного поэта, он широко отмечался, показывали различные его эстрадные опусы. Но дело в том, что есть простое доказательство, что это — не настоящее. На его тексты нельзя написать высокой музыки. А стихи Кузнецова дают такую возможность. Для меня это одно из доказательств того, что он — великий поэт. Потому же легко ложатся на серьёзную музыку и Пушкин, и Тютчев, и Лермонтов, и Блок. И даже Рерих, Набоков, Бунин… Как и они, Кузнецов способен стать соавтором своеобразных интересных произведений в жанрах камерной, вокальной, хоровой музыки. И я уверен, что мы наблюдаем только начало этого процесса.

Композитор Георгий Дмитриев

(«Душа моя», Краснодар, 2008, № 6).

Дмитриев Георгий Петрович (р. 1942) — композитор. После окончания в 1961 году Краснодарского музыкального училища он по рекомендации Дмитрия Шостаковича поступил на композиторское отделение к Дмитрию Кабалевскому в Московскую консерваторию. В его музыке всегда преобладала древнерусская тема. Музыковед Н. Крашенинникова утверждала: «Георгий Дмитриев в своём творчестве, связанном со словом, охватил самые различные пласты русской (и не только) литературы — летописи, мифы, канонические тексты, жития святых, народные песни, исторические документы, прозу и поэзию русских классиков, малоизвестных авторов прошлого, современных писателей и поэтов… Не будет преувеличением назвать Г. Дмитриева композитором-мыслителем, способным через виртуозный монтаж смыслов (смысловых носителей — в том числе и вербально оформленных), через из сопоставление, многозначную игру и множественность перекличек выстроить уникальную музыкальную драматургию произведения, концептуально заострённую и неизменно новую».

Мне 36 лет, и моё первое воспоминание как человека относится к тому времени, когда мне было три года и когда мы с мамой и младшей сестрой поехали в Москву повидать отца, учившегося в то время на Высших литературных курсах. Помню огромный город, спешащих всегда куда-то людей и… шоколадные конфеты в форме золотых монет. В ту нашу встречу из друзей отца я запомнила молодого мужчину, который жил в общежитии по соседству с моим отцом, и я собирала свои игрушки и ходила в его комнату поиграть. А он, сидя на своей кровати, наблюдал за мной и улыбался. Позже из слов отца я узнала, что это был сокурсник отца, карачайский поэт Муса Батчаев, по «вине» которого отец познакомился с Юрием Кузнецовым. Москва запечатлелась в моей памяти с первой встречи и сыграла в моей жизни и жизни моей семьи, в частности отца, в его судьбе как поэта, в его взлётах, успехах неоценимую роль. Москва дала отцу возможность познакомиться и подружиться с великим Юрием Кузнецовым. Их творческий тандем — это дуэт двух выдающихся, удивительно талантливых и одарённых личностей — дал мировой литературе, в частности литературе России и Азербайджана, прекрасные произведения. Отец всегда читал свои новые стихи или переводы мне. Он это делал, даже когда я ещё была довольно юной. Позже, повзрослев, я поняла, что он считал мою душу ближе к себе и делился тем священным даром, своими стихами-детищем, которому только что дал новую жизнь. Его стихи в переводе Юрия Кузнецова всегда отличались от переводов других поэтов. Отца переводили известные поэты России. Но как будто все остальные просто переводили его стихи на другой язык, а дядя Юра жил жизнью этих стихов, зарождался с ними, проносил их через себя, через свою душу. Недаром отец так дорожил его переводами. Он говорил, что дядя Юра очень редко переводит, только лишь когда стихи ему очень понравились. Позже я поняла, почему он редко переводил. Ведь он не переводил ради перевода, а вложил колоссальную работу и оставлял свою «печать» в каждом переводе. Уже будучи способной понимать и оценивать стихи отца, я, несмотря на переводчика, могла с лёгкостью узнать «почерк» Юрия Кузнецова. Это трудно описать словами, но в этих стихах я могла чувствовать душу отца. И по той красоте и вкусу русского языка в тех переводах можно было невооружённым глазом «увидеть» «печать» Юрия Кузнецова… Он безумно красиво перевёл стихотворение отца «Гранат».

Ещё Юрий Кузнецов был скуп на похвалы. Он редко писал предисловия к какой-то книге. Слышать от него хоть маленькое одобрительное мнение стоило немалого. Когда он написал предисловие к сборнику стихотворений отца, изданному в издательстве «Художественная литература», отец не мог поверить этому. Причём это было написано так мастерски и красиво, что об отце говорили повсюду в Азербайджане. Своим мнением он мог сделать человека знаменитым. Потому что все знали — Юрий Кузнецов не льстил никому. Он ценил талант и настоящую поэзию.

Гюльзар Исмаил

2008 год.

Гюльзар Исмаил — дочь азербайджанского поэта Мамеда Исмаила. Кандидат юридических наук. Работает в Финляндии, в Хельсинки.

Введённый в литературный процесс, вживлённый в него усилиями Кожинова и многих других людей Кузнецов очень быстро взял типично-стандартный имидж советского литератора в соответствии с общепринятыми принципами эпохи «застоя» — вступил в Союз писателей, заседал в парткомах, во всевозможных комиссиях, служил в издательствах «Современник» и «Советский писатель», в журнале «Наш современник», преподавал в Литературном институте, как обычный литчиновник тех лет <…> Значение его как личности, творческой индивидуальности преувеличено: это — не тот поэт, который продолжил традиции великой русской классической поэзии.

Инна Ростовцева

(Из беседы с Игорем Михайловым, «Литературная учёба», 2008, № 6).

Я могу сказать с чистой совестью, несмотря на то, что его взгляды мне не близки, но Юрий Кузнецов — очень крупный, выдающийся поэт. Утрату которого так называемая либеральная творческая интеллигенция так и не заметила.

Михаил Синельников

(18 марта 2008 г.).

Синельников Михаил Исаевич (р. 1946) — поэт. В 1968 году он окончил Ошский пединститут. Его первая книга стихов «Облака и птицы» вышла в 1976 году. Особенно стоит отметить заслуги Синельникова как переводчика.

В стихах Юрия Кузнецова есть строго выверенная ось симметрии. Впечатление, что крутани его, и стихотворение будет вращаться как варёное яйцо, долго, не задевая никакие предметы на столе. Но потом вращение надоедает и «яйцо» останавливаешь рукой.

Михаил Андреев

(«Литературная Россия», 2009, 13 февраля).

Андреев Михаил Васильевич (р. 1954) — поэт, который, по наблюдениям Инны Ростовцевой, «всегда держал в нашей поэзии антилирическую, антирубцовскую, если так можно выразиться, ноту». В своё время его стихи привлекли внимание Иосифа Бродского. Однако популярность приобрела не его лирика, а тексты к песням, которые исполняли группы «Любэ», «Иванушки Интернэшнл», «Корни» и «Фабрика».

Мы — дети войны; невольно обнаружилась некоторая схожесть детских впечатлений. Похоронный треугольник невольно связал нас в некое братство своего времени; за нами молодёжь народилась уже иная, не испытавшая раннего голода и трагизма жизни. Судя по стихам, Юрий Кузнецов был уязвлён сиротством, гибель отца наложила отпечаток на характер. Он постоянно вспоминает войну, но вспоминает с торжеством победителя и мужеством воина. Отсюда, быть может, некоторая нелюдимость и скрытность; некому было прикрыть грудью и приходилось защищаться самому. Отсюда одиночество, ветер, бездна, откуда не возвращаются; бездна, в которой борются стихии, куда отчего-то манит, до жути в груди, до сердечных спазм. «Шёл отец невредим», — и вдруг бездна, лишь клуб страшного вихря в лицо из тёмной сосредоточенной в себе глубины, где таится иная, недоступная пониманию жизнь. Сколько счастия ожидалось с возвращением отца, — и вдруг пустота. «Отец!.. Ты не принёс нам счастья!» — жестоко восклицает отрок. Утрата долго казалась невосполнимой, эту брешь мог заполнить лишь живой отец и больше никто. И с другой стороны, — размышляет позднее Кузнецов, — ну, предположим, вернулся бы отец с войны, и что? Стал бы я благополучным генеральским сынком, и поэтический родник, открывшийся из тайных недр, скорее всего, замутился бы, иль заилился и иссякнут… Гибель отца — детское горе, которое позднее потухает и погружается в забвение, но гибель отца — и благое страдание, из которого проклюнулся поэт.

Владимир Личутин

(Из статьи «Взгляд», 2009 год).

Личутин Владимир Владимирович (р. 1940) — писатель. Он окончил отделение журналистики Ленинградского университета. Его перу принадлежат романы «Скитальцы», «Раскол», «Любостай», «Миледи Ротман» и другие книги. Юрий Кузнецов всегда относился к Личутину с неизменным уважением и высоко отзывался о романе писателя «Раскол».

Поэма «Путь Христа» Ю. Кузнецова написана глубоко, напряжённо и, вместе с тем, свободно по форме. Кузнецову удалось разобраться в себе; ведь он был более язычник в своём творчестве; язычник в смысле формы. Он использовал народную, языческую философию, поэтическое воззрение русского человека слОвянина на природу (славянин я умышленно написал через О, потому что оно происходит от «словенские народы»). Заговорить о Православии для Кузнецова было внове. Если Рубцов был проникнут Православием, то Юрий — нет. Только генно он чувствовал Творца, но не через религию.

Владимир Андреев

(Из статьи «Тайна — причина поэзии», альманах «Литрос», М., 2010, вып. 11).

Андреев Владимир Фомич (р. 1939) — поэт. В начале 1980-х годов он был редактором книги Юрия Кузнецова «Русский узел», которая вышла в московском издательстве «Современник».

Великий дар у Кузнецова, но и его надо оценивать трезво. Он не побоялся говорить о том, что понял в Православии, а верующим не надо бояться говорить о том, что он не понял.

Елена Дедина

(Из письма в редакцию еженедельника «Литературная Россия», 9 февраля 2010 года).

Дедина Елена Ивановна — поэт. Она автор сборников «Птица Память», «О Тебе радуется…» и «Вересковый сад». Живёт Дедина в Мордовии.

Кузнецов, хотя и поэт мысли, принадлежащий к той же традиции русской поэзии, что Тютчев, Боратынский (о котором Пушкин говорил, что он «поэт мысли»), но всё-таки он поэт мысли, которая, прежде всего, опрокидывается в живой, имеющий прямое отношение к нашей текущей жизни образ. И этот образ — есть главное по отношению к той или иной мысли, к тому или иному выводу, который можно сделать из его поэзии. И этот образ всегда новый, всегда неожиданный по отношению к набору существующих понятий, существующих идеологий. И этим отличается истинный поэт от поэта так называемой, простите, «культуры». Культура, которая выводит одно понятие из других и, так сказать, этим щеголяет, она, собственно, не является культурой. Культура как ориентация человека в жизни имеет смысл только тогда, когда она непосредственно относится к текущей нашей жизни, касается нашей души — живой, сейчас существующей. Тогда она, собственно, является культурой, а не, извините, книжным производством разного рода друг из друга вытекающих понятий и любованием этими понятиями. Кузнецов совершенно не таков. Каждая его мысль опрокинута в новый, им открытый из действительности образ, и этот образ объясняет действительность чрезвычайно глубоко и далеко и вперёд, и назад. Хрестоматийный пример — это его «Атомная сказка», которая всколыхнула очень многих людей.

Пётр Палиевский

(Из стенограммы выступления учёного на конференции «Юрий Кузнецов и Россия», 17 февраля 2010 года).

Палиевский Пётр Васильевич (р. 1932) — литературовед. В 1955 году он окончил филфак МГУ и всю свою дальнейшую судьбу связал с Институтом мировой литературы им. А. М. Горького. В Союз писателей его рекомендовал Александр Дымшиц.

Однако Палиевский всю жизнь осторожничал. Когда начинались острые политические схватки, он почти всегда уходил в тень, предпочитая дирижировать процессом из-за кулис, а то и вовсе занимал выжидательную позицию. Исключением стало его участие в 1977 году в дискуссии «Классика и мы».

Вы верно подметили об одиночестве Кузнецова. Я не помню, с кем бы он дружил в Литинституте, не считая Батимы. Он был затворником и, кажется, не подпускал к себе никого близко, кроме, конечно, земляков. Одно время мы жили по соседству, в левом крыле общежития, если смотреть на Останкинскую башню. У меня складывалось впечатление — парень сам по себе. Наглухо сурком вжился в комнату-нору, иногда показывая на свет свою мордаху. Как вспоминал Шукшин о своей молодости: вынырну на свет, глотну воздуха и обратно на дно. Юра писал да читал. Иногда выползал на кухню или в магазин. В пьянках его не замечал (не в пример Льву Котюкову, который без спросу лез в компании, пьяный вёл себя по-хамски, за что и получал синяки). И удивительна, конечно, история с его походом за окно «из-за девчонки». Мы, студенты, считали, что Юра пошёл за водкой, и качали головами, ибо был более безопасный путь — через подвальные окна. К слову, водку покупали у магазинного сторожа за 5 рублей, бормотуху — дешевле.

Владимир Сорокажердьев

(Из письма Вячеславу Огрызко, осень 2010 года).

Сорокажердьев Владимир Васильевич (р. 1946) — мурманский краевед. В своё время он окончил Литературный институт и затем работал в Мурманском отделении Всероссийского географического общества.

Отношение Юрия Кузнецова к сюрреализму остаётся непрояснённым, но его интерес, открытость к окружающему Россию миру и к зарубежной культуре общеизвестны. Он переводил Байрона, Китса, Рембо, Мицкевича, свободно рассуждал о «Фаусте» и «Дон Жуане» Байрона, Вашингтоне Ирвинге и Томасе Вулфе. Волею судьбы последний раз я видел его в библиотеке Литературного института, где он брал «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна, книгу, последняя фраза которой стала афоризмом: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».

Сергей Дмитренко

(Из выступления в ИМЛИ на конференции «Юрий Кузнецов и мировая литература», 9 февраля 2011 года).

Дмитренко Сергей Фёдорович (р. 1953) — литературовед и критик. В своё время он окончил Литературный институт. В конце «нулевых» годов критик стал шеф-редактором приложения «Литература» к изданию «Первое сентября».

Прощание с ним под высокими сводами храма Вознесения у Никитских ворот для многих запечатлелось какой-то особой тишиной напряжённого недоумения. Да разве он иссяк — под стать поздней осени за стенами? Разве всё сказал, что мог и ещё хотел выразить? Я же его совсем недавно видел — в общем зале бывшей Ленинки, в тесном пространстве на выдаче книг, где ему по какой-то причине не подготовили заказанные тома. Он был в необычном для меня волнении, почти вне себя, как-то грузно переминался с ноги на ногу, будто оскорблённый лев, готовящийся разнести в клочья и в пыль всю эту разладившуюся машинерию библиотечной обслуги. Заметив меня скошённым глазом, продолжая переминаться, он пробормотал, нет, проклокотал со своим южно-русским, кубанским придыханием: «Га?!. Что это?.. Уже и книг не дают!» Я постарался хоть как-то его утешить: «Боюсь, пора нам вообще отсюда куда-то выписываться. Больше времени уходит, чтоб заказать да получить, чем читать». Так и не знаю, дождался ли он в тот час своего заказа. Но, попрощавшись с ним, я вдруг порадовался про себя такой его по-юношески страстной книжной ненасытности.

Юрий Лощиц

(Из интернет-газеты «Столетие: Информационно-аналитическое издание Фонда исторической перспективы», 2011, 14 января).

Лощиц Юрий Михайлович (р. 1938) — писатель. Его перу принадлежат книги о Дмитрии Донском и Иване Гончарове. Юрий Кузнецов с симпатией относился к его документальным книгам о славянстве. Но поэта он в нём не видел. Лощиц очень обижался на то, что Кузнецов не хотел печатать его стихи в «Нашем современнике», бегал жаловаться к Куняеву, но Кузнецов своё мнение о поэтической беспомощности Лощица не изменил.

Мы были в одном семинаре. Кивали друг другу при встречах. Дистанцию, раз и навсегда установившуюся, не разрывали. Я ценил в нём то, что и после, добившись признания, он сохранил «отдельность» — что особенно, по-моему, ценно, и от поднимавшей его на щит «команды Кожинова», у него хватило, если не юмора, то иронии не побрататься и с этой тусовкой.

Вадим Перельмутер

(Из письма к Вячеславу Огрызко) 2011 год.

Перельмутер Вадим Григорьевич (Гершевич) (р. 1943) — литературовед. Во второй половине 1960-х годов он учился вместе с Ю. Кузнецовым в Литинституте и занимался в семинаре С. Наровчатова. После развала СССР Перельмутер переселился в Германию.

Кузнецов был требовательным человеком, каждое своё печатное слово он взвешивал, гранил. Подтверждение тому его проза о времени учёбы в Литературном институте. Мы видим здесь очень уверенную самоапологетику: выбросился, будучи нетрезвым, из окна — вокруг этого события возведён целый мистический «забор». Бил бутылки о потолок в общежитии (вряд ли он в тот момент сочинял шедевры!), это, оказывается, эстетическое действо. Но в этой самоапологетике всё-таки нет ничего оскорбительного по отношению к другим, зато есть стремление к красоте, жажда проникнуть в глубину явления, пусть даже и самого ничтожного.

Лидия Сычёва

(Из статьи «Кто как живёт, тот так и пишет», «Литературная Россия», 2011, 21 января).

Сычёва Лидия Андреевна (р. 1966) — писательница и общественная деятельница. Она считает себя ученицей Валентина Сорокина. Её позиция очень чётко выражена в интервью Екатерине Глушик. Сычёва заявила: «Духовная власть в России сегодня принадлежит биороботам, которые управляют с помощью телевидения. Потому что люди, даже очень плохие, не могут делать со страной то, что происходит у нас. На подобную информационную политику способны либо оккупанты, либо мутанты-биороботы. Русские по духу люди не могут так относиться к культуре, к традициям, к детям, к обществу вообще».

Мережковский как-то сказал, что Пушкин распался на две свои ипостаси: на ясновидца духа Достоевского и на ясновидца плоти Толстого. Ожидался поэт, который преодолел бы эту антиномию. Именно таким поэтом был Юрий Кузнецов.

Владимир Фёдоров

(Из беседы учёного с Максимом Газизовым «Москва против Москвы», газета «Литературная Россия», 2011, № 28, 15 июля).

Юра

[Кузнецов. — В. О.]

Виталий Амаршан

(Из интервью Евгению Богачкову, «Литературная Россия», 2 ноября 2012 года).

Вчера я вернулся из Москвы, с Кузнецовских чтений в ИМЛИ. О Москве мог бы сказать многое, но не буду. Скажу о Кузнецовских чтениях… Ну, не выходит каменный цветок, не получается раскрутить Юрия Кузнецова. По «чтениям» это было очень заметно. Не-почвенники боятся ступать на территорию, контролируемую почвенниками. А для почвенников Кузнецов избыточен. Им нужны лирика и пафос. Лирика у Кузнецова есть, но до Рубцова ему далеко; пафос у него тоже есть, но всё же Кузнецов — слишком аналитичный (и ироничный) по складу своего дарования поэт. Попытки представить Кузнецова «православным гуру», некогда очень активные, ныне тоже сходят на нет, но как раз этому можно радоваться.

Кирилл Анкудинов

19 февраля 2013 года.

В Кузнецове прочно сидело заложенное безотцовщиной чувство изгойства, его защищала независимость. Он пугал непредсказуемостью своих высказываний даже о классиках: «Мелькнул в толпе воздушный Блок, Что Русь назвал женой И лучше выдумать не мог В раздумье над страной». Но у Блока есть строки и побезвкусней, хотя он был бы великим поэтом, даже если бы написал только «Девушка пела в церковном хоре…». Но почему бы не подерзить Блоку? Правда, встречаются неприятные строчки, особенно о женщинах, у самого Кузнецова: «Ты в любви не минувшим, а новым богат, Подтолкни уходящую женщину, брат». И о других писателях Юрий Кузнецов отзывался с жестокой откровенностью. Никогда никому не поддакивал и даже дразнил всех свои угрюмством.

Евгений Евтушенко

(Из статьи «Сирота во чреве материнства», газета «Новые известия», 2013, № 112).

«Сошествие во ад», следующая поэма Юрия Кузнецова (в ней в преисподнюю поэта вводит не Вергилий, а сам Христос), если говорить прямо, выглядит пародией на первую часть «Божественной Комедии». Разумеется, автор поэмы этого не хотел, он соперничал с Данте, но его поражение в поединке с великим флорентийцем было предопределено. И дело не только в том, что в данном произведении, как и в поэме «Путь Христа», хватает кощунственных эпизодов, свидетельствующих о невежестве автора в религиозных вопросах. И даже не только в том, что практика постмодернизма, характеризующегося, как уже говорилось, «вольным или невольным пародированием и принижением всего святого и высокого, обесцениванием духовно значимых символов», не требует духовной дисциплины, школы мысли, которую прошёл автор Божественной Комедии как христианин, как ученик крупного мыслителя и поэта Брунетто Латини. Дело — в отсутствии любви.

Такое сопереживание и сострадание томящимся в аду немыслимо для Юрия Кузнецова. Он скопом помещает в ад великих. Горят в вечном огне политики и полководцы, Ленин и Сталин, Корнилов и Махно, Деникин и Тухачевский. Не пощадил он и ребёнка — Павлика Морозова. Обрёк на вечные муки мыслителей и учёных — Кампанеллу, Декарта, Гегеля, Эйнштейна; великих деятелей мировой культуры Шекспира и Чаплина; русских классиков — Белинского, Тютчева (вместе с Денисьевой). Гоголь летает в пылающем гробу!.. Над всеми произнёс поэт беспощадный суд. Надо иметь либо весьма странное представление о загробном воздаянии, либо жестокое сердце, чтобы помещать в преисподнюю католическую святую, мученицу Жанну д’Арк. Орлеанская девственница приняла Смерть на костре инквизиции. Поэту этого показалось мало — он предал её вечному огню.

«Сошествие во ад» было опубликовано за несколько месяцев до смерти поэта. Кузнецов хотел продолжать соперничество с Алигьери, но Бог судил иначе: «Рай» остался незаконченным. Церковные пастыри говорят, что Господь забирает человека в лучшие минуты. За несколько дней до кончины Юрий Кузнецов пишет «Молитву» — стихотворный пересказ легенды о трёх старцах, лёгшей в основу известного рассказа Льва Толстого. Молитва отшельников, не знающих даже «Отче наш», у писателя звучит так: «Трое Вас, трое нас. Господи, спаси ты нас!» За неё Господь сподобил старцев даром хождения по воде «аки по суху». Заметим, что три простеца молятся о личном спасении. У Кузнецова не так:

Осознание греховности и христианская любовь ко всем — необычный мотив в творчестве Юрия Кузнецова. Господь дал ему испытать их перед кончиной. Хочется верить, что с этими чувствами его душа подошла к вратам небесного рая, о котором поэту не было суждено написать при жизни.

Владимир Смык

(Из статьи «Прогулки без Пушкина, или Поэзия вседозволенности», 2013 год).

Смык Владимир Филиппович (р. 1941) — журналист. Он окончил журфак МГУ и потом работал в АПН и в газетах «Рабочая трибуна» и «Гудок».