Звать меня Кузнецов. Я один.

Александр Федорченко. Романтик родимых дорог

Говорят, есть во Вселенной планеты, коих вещество обладает большой плотностью. Привыкшим к земным понятиям, нам почти невозможно представить себе, что, скажем, напёрсток этой субстанции весит не привычных несколько граммов, а уже сотни. Наверное, так же трудно представить себе и воспитанному на традиционной поэзии, что мир Юрия Кузнецова — это уже некие другие измерения, они, как правило, не укладываются в привычные понятия.

Да, у него нередко и справедливо обнаруживаются свойственный тютчевской поэзии космизм и вселенский размах. И русской сказкой так и веет от многих стихов нашего земляка. Да только и сам он, романтик родимых дорог, знает, какое «время на дворе». А потому почти тютчевское начало кончается будничной правдой разуверившегося во многих ценностях человека, живущего в последней четверти XX века:

Первый сборник стихов Юрия Кузнецова вышел в Краснодаре, и назывался он «Гроза». Это было в 1966 году. Затем в Москве были изданы книги «Во мне и рядом даль» (1974), «Край света — за первым углом» (1976), «Выходя на дорогу, душа оглянулась» (1977), «Русский узел» (1983), «Душа верна неведомым пределам» (1986)… Но я всегда помнил, что Кузнецов — мой земляк, что его детство прошло на кубанской земле, в Тихорецке. Помните, он как-то писал: «Затем мы переехали в Тихорецк к деду и бабке, у которых были саманная хата с участком. В истории он ничем не примечателен, этот тихий городок… Дед мой любил выходить по вечерам во двор и смотреть в небо. Он долго глядел на звёзды, качал головой и задумчиво произносил: „Мудрёно!“» Далее Кузнецов заметил: «В этом слове звучала такая полнота созерцания, что его запомнили не только его дети, но и внуки. А мне он дал понять, что слово значит больше, чем оно есть, если им можно объять беспредельное».

Вдумаемся в слова Юрия Кузнецова, и тогда нам понятнее и ближе станет его поэзия. С его приходом на отечественный Парнас изменилось и представление о возможностях поэзии. Он заставил говорить о себе как тех, кто принял его сразу и безоговорочно, так и своих ниспровергателей и недоброжелателей. В стремлении «объять беспредельное» поэту удалось в лучших своих вещах путём соединения, казалось бы, несопоставимых понятий, их столкновения, высечь такие искры, от которых стало светло далеко вокруг. Его поэзия раздвигала рамки привычных понятий, как это и свойственно большому таланту, он встал в ней особняком и ему трудно подражать.

Как-то на переделкинской даче Юрий Селезнёв сказал: «Видишь тот флигелёк? Там всё лето Юра Кузнецов писал поэму „Золотая гора“! Сейчас он запоем читает „Поэтические воззрения славян на природу“ А. Афанасьева».

Мне думается, мощь и оригинальность кузнецовского стиха, его космизм, способность поэта различать ещё никому невнятные звуки нарождающегося хаоса — всё это, помимо интуиции и стремления «объять беспредельное» — идут от русской почвы, русского народного эпоса, столь своеобразно преломлённых в поэтическом сознании.

И ещё. Когда я читаю стихи Кузнецова, не могу сдержаться от мысли, что он всё же не одинок. В чём-то его искания были сродни и художнику Константину Васильеву. Представим на миг его картины «Северный орёл» и «Аллегорию» (о судьбе художника). Как близки им по духу своему стихотворения «Воют духи полярного круга…», «Великий инквизитор» и другие.

Конечно, Кузнецов времени первой своей литературной славы — это «солдатский сын», и всем памятны ставшие почти хрестоматийными его «Возвращение», «Гимнастёрка», «Его повесили»… Юрий Кузнецов остался бы в русской поэзии, даже если бы он написал лишь одно стихотворение об отце. Ну что стоит, казалось бы, за личной драмой? Но притроньтесь к сжатой до предела пружине — и на вас обрушится весь динамит войны, выплеснутся все слёзы, страдания народа:

Немало стихов у Юрия Кузнецова вызваны ощущением апокалиптичности нашего времени. Отсюда и гигантский плавник, прорезающий сушу в поисках воды, и почти библейское «Се последние кони. Я вижу последних коней». После подобного рода видений становится поистине страшно за нашу неразумную цивилизацию, лишающую себя ежеминутно испокон веку привычного окружения. И всё это в угоду ненасытным претензиям на комфорт и удовольствия. Вот потому Кузнецов и писал:

Лежит передо мною ещё одна книга поэта «После вечного боя». Небольшой, как и все его сборники, этот содержит в себе немалый заряд энергии, и после того как в сознании читателя возникнут те самые вспышки искр, высекаемых поэтическим словом — это будет уже другой человек. Или вот это стихотворение «Русская бабка». Оно продолжает русскую тему поэта, которая с годами становится одной из центральных в его творчестве. И здесь поэт достигает высот, свойственных своему таланту. В его стихах дышат страсти времени, когда «в душе и рядом бьётся тьма со светом», «раскаты грома слышатся в крови». Как верны предчувствия его перед крахом Советского Союза в стихотворении «Я видел рожденье циклона…». Подобного рода озарения свойственны лишь талантам, отмеченным свыше.

Пусть оппонентам поэта кажется, что в своей поэзии Кузнецов только тем и занимался, что пугал доверчивого читателя, а тому, мол, вовсе и не страшно. А нам остались строки, такие, как эти: «Россия-мать, Россия-мать. Доныне сын твердит…» или:

Слагая строки о своём провинциальном городке, где «улицы выходят прямо в степь», поэт писал и такое: «Был город детства моего — дыра, Дыра зелёная и голубая…». Сказано хлёстко и по-кузнецовски размашисто.

Между прочим, в документах прошлого и разных справочниках мне удалось раздобыть кое-какие сведения об этой географической точке на карте России. Так со временем я узнавал, что к концу XIX при станции Тихорецкой на земле станицы с одноимённым названием был расположен хутор. Арендная плата, получаемая станицей от него, составляла 60 тысяч рублей ежегодно. С самого основания станция, будучи узловой, имела важное значение в ряду других на Владикавказской железной дороге. Неудивительно, что здесь были сосредоточены железнодорожные мастерские, которые обслуживались довольно внушительными кадрами рабочих и служащих. Отсюда и выросший близ станции огромный по тем временам посёлок с кирпичными корпусами, образовавшими правильные улицы с мостовыми. Уже в то время в пристанционном посёлке были хорошая библиотека, клуб, больница, стали готовить кадры железнодорожников, коммерческое училище, здесь проживали жандармский полковник, врач и начальник депо. Был разбит парк.

На самом хуторе Тихорецком были двухклассное училище (мужское) и частная женская прогимназия.

В 1905 году была заложена Николаевская железнодорожная церковь, на постройку которой железная дорога «отпустила пособие в 10 000 рублей, остальные средства изысканы церковно-приходским попечительством». Церковь была освящена в 1908 году. Как описывали её: «Иконостас бетонно-мраморно-мозаичный, пол из цветных бетонных лещаток, внутри церковь оштукатурена и частью расписана». В годы войны с немецкими фашистами эта церковь пострадала от бомбёжек, после же войны лежала в руинах и наконец была взорвана из-за слухов, что там якобы обитают некие призраки, появляющиеся в сумерках и в ранние часы… Обитатели городка пугали своих детей нашумевшими «бабой с усами и дедом с волосами».

Исследователи творчества Юрия Кузнецова обратили внимание на то, что тема железной дороги, тема поездов играет важную роль в его творчестве. Теперь мы видим, что нота эта у поэта не возникла вдруг, из ничего, а является весьма органичной. Таковы, к примеру, стихи «Дерево у железной дороги», «Между двух поездов», «Где-то в поезде ехали двое», «Змеиные травы», «Отцепленный вагон» и другие.

Помнится, в годы учёбы на историко-филологическом факультете я не раз слышал от Валерия Горского о каком-то Юрке Кузнецове: «Ты не знаком с ним? Он тоже пишет стихи. Это мой друг, он из Тихорецка. Надо вам познакомиться»… Потом наш общий знакомый Славик Акулаев позвал как-то к себе на улицу Казачью, что близ Карасунов, полдня ждали Кузнецова из Москвы, вокруг кусты сирени, сад разросся, поэта нашего всё не было и не было, а хозяин рассказывал, как он каждой весной к 9 мая возил в Москву букеты этой самой сирени — Юрке, в Москву. Не дождались мы тогда Кузнецова. Помню, была мимолётная встреча в трамвае — Вадим Неподоба, сияющий от радости, потянул меня за руку и познакомил с поэтом. Потом все направились в кафе на углу Мира и Седина. Ехали поэты в район, выступать…

А однажды Юрий Селезнёв, выйдя из своего московского дома на углу улиц Красной Армии и Трифоновской, указал на ближайшую многоэтажку, и промолвил: «Видишь, вон на том этаже свет в окне? Это Юра Кузнецов работает, пишет стихи…»

Было время, когда в Краснодаре проходил выездной секретариат Союза писателей России. Я подошёл к одиноко стоявшему Юрию Кузнецову, напомнил о себе. Заметил, между прочим, что недавно встречал Акулаева. «Славка!.. — протянул он задумчиво. — Да, это была наша молодость… И она никогда не вернётся».

«Да, это была наша молодость, и она никогда не вернётся». Он сказал это так, словно только что перед ним промелькнул Тихорецк, почти полувековой давности, гудки паровозоремонтного завода по утрам, огромный глиняный ангар для зенитных установок близ военного аэродрома с ястребками на лётном поле, магазин на Штыковой и «круглые порожки», пристанционный паром с хрустящими ракушечными дорожками, клумбами петуний, душистого табака и вербены. А по выходным — фланирование поросли младой по Бобкин-стриту, где были свои у каждого излюбленные стороны — здание Бобкин-Стрит и Габкин-Штрассе. Совсем на одесский манер! И, конечно, танцы с заезжим оркестром, где взвывали трубы, тромбоны и саксофоны… Заправлял этой музыкой музыкант некто Вадим из Краснодарского мединститута. Как было тогдашним модникам не похвастаться своим «ёжиком», чёрной перекрашенной рубашкой либо белыми, а то и красными, входящими в моду, носками!

И сегодня, когда я вспоминаю его, то вижу глаза человека много пережившего, незащищённого, много повидавшего, глаза грустные и в то же время спокойные от уверенности в себе. Это наши местные высоколобые «ценители» его творчества ничего лучшего у него не отыскали, кроме строки о том, как в лунную ночь лошадь выщипывает свою тень. «Старик! А ведь здесь что-то есть! Что-то есть!» Другие, так те и вовсе великодушничали: «А мы его в Москву отправили. Пусть там подучится». Вспоминаю тот разговор, и в такие минуты мне представляется послевоенное детство, пыльная буря наносит сугробы в окраинные дворики, засыпает заборы, их откапывают, а вокруг — бескрайние хлебные поля с лесополосами, длинные скирды соломы вокруг города, объездчики на лошадях — стражи от расхищения колосков, подобранных со стерни… И как праздник — приезжий зверинец, большие базары по осени с возами сена, подводами ячменя, пшеницы, птицей живой, свиньями, ну и, конечно, то, что манило и давало крылья душе — свистки паровозов, перестук колёс эшелонов и звёзды, звёзды над степью. И ощущалось, когда глядели на белые таблички остывающих после долгого бега вагонов, пространство — Сибирь, Урал, Кавказ, а там — города — Омск, Сталинград, Кисловодск, Дзау-Джикау… По крышам вагонов бегают отчаянные сорвиголовы, по перрону снуют с чайниками — за кипятком… И дедов домик саманный на улице Меньшикова, 98, разве мог он устоять, сохраниться, пока тот, кто вырос в нём, облачившись в рубашку-ковбойку и в модных башмаках, спасает от атомного смерча пальмы Кубы, а подошло время — и Родину-мать? Когда полыхнуло бы так, что мало не показалось никому… И то ладно, что на месте дома поэта теперь музыкальная школа и доска памятная, напоминающая о том, что здесь когда-то проживал наш поэт…

Довелось мне как-то побывать в гостях у редактора газеты «Тихорецкие вести» Евгения Сидорова. Сидели мы, сидели за столом, и вдруг хозяин и говорит, обращаясь ко мне: «А Вы, оказывается, можете не проронить ни слова, хотя сидим мы тут больше часа. Несколько дней назад на этом же стуле (и он указал на моё место) — сидел Юрий Кузнецов. Я подумал тогда: „Какой молчаливый земляк наш! Но вы меня удивляете — очень!“» Пришлось мне сослаться на нездоровье. А вскоре прочитал в газетах некролог о безвременной кончине Евгения Сидорова — совсем ещё молодого и, казалось, полного сил и здоровья…

Не первый день там и сям слышишь заверения «знатоков» о том, что русская литература, мол, умерла, в лучшем случае допускается, что-де Юрий Кузнецов как раз и был поэтом конечного её периода, т. е. времени смерти её. Понапрасну тщитесь, господа из похоронной команды. Близок час, когда словесность наша воспрянет, а стихи Юрия Кузнецова станут разучивать в школах, и книжки его возьмут с собой космонавты, к дальним созвездиям. Потому что ходят уже по русской земле мальчишки, которых вот-вот позовёт родная земля — Россия, потому что ещё не все поезда просвистели и не от нашей звезды погас свет.

Нынче о Юрии Кузнецове написано, кажется, больше, чем им самим. И только Кубань показывает вялотекущий градус оценки его творчества. Место в музее для его книг, библиотека его имени на Гидрострое — это всё? В Москве задуман памятник ему, есть эскиз. Самый крупный, масштабный поэт ракетного, космического времени — и уже «поэт конца русской литературы»? Заблуждаются те, кто вымучил формулировку: «В XX веке литература не терпит прилагательных». Не только терпит, но и нуждается в них, когда речь заходит о неповторимости таланта. И потому, когда звучит имя Юрия Кузнецова, все эпитеты восторженного характера не только уместны, но и необходимы. Потому и повторяем: «Юрий Кузнецов — выдающийся, замечательный, удивительный русский поэт!» Некоторые утверждают, что и великий он. Может быть, но об этом скажут уже следующие поколения в России. Время рассудит.

Подобно своим соратникам Юрию Селезнёву и Вадиму Кожинову, Юрий Кузнецов стал явлением эпохи. «Остальные — обман и подделка», — говорил он, явно дразня и раззадоривая бесчисленных тусовщиков, особенно ангажированных «шифровальщиков пустот» на Парнасе, будь то так называемые постмодернисты, исповедующие андеграунд или маньеризм.

г. Краснодар

Александр Георгиевич Федорченко родился 23 августа 1942 года на Кубани в городе Тихорецк в семье железнодорожника. После школы он два года отработал на Тихорецком мясокомбинате и только потом поступил на историко-филологический факультет Краснодарского педагогического института. Получив диплом, Федорченко стал воспитателем несовершеннолетних преступников в Каменномостской спецшколе. В 1967 году он связал свою дальнейшую судьбу с Кубанским сельхозинститутом. В середине 70-х годов его друг критик Юрий Селезнёв попытался помочь ему поступить в аспирантуру Литературного института, но из этого ничего не получилось. Позже Федорченко издал в серии «ЖЗЛ» биографию академика П. П. Лукьяненко.