Звать меня Кузнецов. Я один.

Валентин Малый Нерастерянный рай

— А вы знаете, где я был этим летом? — Спросил Кузнецов, когда мы шумно зашли в аудиторию на творческий семинар в самом начале четвёртого курса. — Я был там, где никто из вас никогда не был, а если и будет когда-нибудь, то очень не скоро… — продолжил он, как обычно, задумчиво всматриваясь в окно.

— Но мы можем отгадать! — Воскликнула всегда жизнерадостная М.

— Бесполезно. — Отрезал мастер. — Даже не пытайтесь.

Какие только города, континенты и страны не возникали перед нами: Гватемала и Арктика, Сингапур и Курилы, когда нашему мысленному взору представал грозный Кузнецов то в окружении папуасов и пальм, то на фоне полярных ледников. Но никто не решался озвучить свою версию, ведь все мы хорошо усвоили ещё с первого курса: «На Руси выскочек и самозванцев не любят!» Кстати, в разряд последних мог угодить любой, одним лишь неосторожным словом. А в мире, столько укромных уголков… и догадаться, куда занесло тем летом Юрия Поликарповича, оказалось совсем непросто.

— Я был, — сказал он, наконец, победоносно смотря поверх наших голов, — на даче, во Внукове, безвыездно.

— Ну ну… — Еле слышно прошептал кто-то с задних рядов. Мы прыснули от смеха.

— Я же говорил, — он слегка повысил голос, — никто из вас там, — на этих словах он поднял указательный палец вверх, — не был и вряд ли будет когда-то. А между тем, именно там я узнал: время для написания моей поэмы у меня ещё есть. И пока поэма не будет закончена, я не умру. — Через год он закончит поэму. Той же осенью его не станет.

Я начинаю специально не с первого с ним знакомства, поскольку даже наше обучение у Кузнецова, наш набор на его семинар — результат случая, во многом характеризующего эту непредсказуемую личность.

Первый курс тогда никак не мог быть под руководством Кузнецова — у него уже был семинар, обучение которого «перевалило за экватор», что по студенческим меркам означает спокойное существование до выпуска без отчислений и прочих неприятностей. Впрочем, судьба кузнецовского курса, мастерски описана в книге воспоминаний бывшего ректора С. Н. Е., но с «ректорской колокольни» разумеется, а вот со «студенческой скамьи», необъяснимое для кузнецовцев событие той поры, выглядело совсем иначе. Я хорошо был знаком со студентом К., учившемся на злополучном курсе. И он, из сочувствия к нашему несчастью быть новыми кузнецовцами, однажды изложил мне своё видение происшедшего.

— Пойми, был самый обычный семинар, когда все обсуждения уже закончены и рукописи перестали летать по аудитории. Кстати, — К. прервался и взглянул на меня, — ты ещё не знаешь, как летают рукописи?

— Нет, — удивился я, — а как?

— Увидишь в своё время, — ответил К. — просто Кузнецов запускает в тебя твоей же рукописью с криком «Здесь ничего нет!» Ну вот, рукописи уже отлетались, конец года, одна из последних посиделок… Всё время Поликарпович говорит о чём-то, а в конце объявляет: «Я распускаю семинар». Мы, понятно, сначала подумали — «снова Поликарпович шутит», но он был абсолютно серьёзен, посоветовал найти себе других мастеров, пока есть время, сказал, что мы ему неинтересны и работать с нами дальше он не намерен. Поднялся и ушёл. А через несколько дней мы действительно узнали: кузнецовский набор расформирован. Теперь понимаешь, куда ты попал? — К. испытывающе взглянул на меня.

Так, на вакантном месте разогнанного семинара, оказался наш курс. В кулуарах постоянно слышались истории, одна невероятней другой, о «беспределе», когда «стариков попёрли без объяснения причин»… Однако, причины, как позже я узнал, были и довольно веские.

Обычно в Литинституте процесс обучения и творческие семинары не являлись взаимосвязанными. И, если за академические задолженности студент мог легко «вылететь», то творческая непрофессиональность очень редко становилась причиной для отчислений. Соответствовал тому и общий настрой — если на лекцию по, предположим, античной литературе необходимо было являться ровно в срок, с тетрадкой для конспектов и учебником под мышкой, то на семинар можно было придти с опозданием и явным намерением отдохнуть часок-другой, особенно в конце года. Кузнецов же был убеждён — семинары, а не лекции, на самом деле образовывают личность, именно поэтому, если обсуждений не предвиделось, творческие «посиделки», как их иногда называли учащиеся, превращались в лекторий, где темы определял сам Юрий Поликарпович. А в случае с разогнанным курсом, темой был «Образ Богородицы в русском искусстве». Напомню, в то самое время Кузнецов трудился над поэмой «Путь Христа». И сложно сказать, что именно подтолкнуло его к решению о роспуске семинара — нежелание студентов работать перед сессией или пренебрежение к теме, которой, так или иначе, посвятил он свои последние годы.

Был ли он воцерковлён? Не знаю. Думаю, что не был. Не был в привычном для нас понимании — чтении вечерних и утренних правил, посещении Богослужений, участии в Таинствах… Он был тем самым стариком, из своего последнего стихотворения, написанного за несколько дней до смерти, который «молится, как ведает». При этом все, даже те, кому творчество Кузнецова было неблизким, например, ещё один столп Литинститута Евгений Рейн, ставший преподавателем у меня, после смерти Юрия Поликарповича, отмечали особое, именно кузнецовское религиозное чутьё, где серьёзное и возвышенное нередко соседствовало с горькой усмешкой. Рейн даже говорил: «шутку Юрия сначала нужно разгадать, а разгадав, подумать — смеяться или плакать». Вспоминается хрестоматийное стихотворение Кузнецова «Атомная сказка», начинающееся в шутливой, почти игривой манере, свойственной народной традиции, а заканчивающееся до мурашек пробирающим четверостишием, когда, словно наяву видишь «улыбку познанья на счастливом лице дурака». Всё, сделанное им, и хорошее и, к сожалению, губительное для некоторых студентов — всё носило на себе отпечаток этой его горькой иронии.

Мы пришли на зачёт по творческому мастерству, бывший, в общем-то, формальностью. Те, кому надлежало покинуть семинар, уже покинули его после неудачного обсуждения (о примере неудачного обсуждения я расскажу ниже). Прочие же счастливчики протягивали мастеру зачётные книжки, где тот, исподлобья взглянув на студента, ставил свою роспись. Дошла очередь до меня. — Смотри! — Сказал Кузнецов и расписался. Я посмотрел: в книжке было написано «зачёт», а рядом стоял знакомый автограф. Оказалось, смотрели не все… и студент С. только дома увидел в своей книжке такое же размашистое — «незачёт». Он, как и многие до него, сначала подумал, что это шутка или ошибка и перезвонил Кузнецову, ведь времени на его перевод к другому мастеру уже не оставалось, к тому же на семинаре, где обсуждались стихи С., Юрий Поликарпович ни слова не сказал об отчислении.

— Да, — подтвердил Кузнецов, — я не зачёл ваши работы.

— То есть как, не зачли? — Спросил С. (к слову, он был отличником по академической успеваемости).

— А вот так! — Ответил мастер. — Ваши взгляды и стихи деструктивны. Я не вижу возможным вашего дальнейшего пребывания в институте…

Поговаривали, будто на глаза Юрия Поликарповича попался рюкзак студента С., молнию которого «украшал» перевёрнутый Крест (один из символов сатанистов). Символу же Кузнецов придавал огромное значение и не важно, разделял студент взгляды тех, чей символ болтался на его рюкзаке или просто носил перевёрнутое Распятие, как побрякушку, для Кузнецова символ означал ответственность. И точка. А вот одно из стихотворений студента С.:

Но почему Кузнецов обставил отчисление С. именно так? И почему многозначительно сказанное мне «Смотри!», было на самом деле адресовано С.?

Обсуждение на семинарах в Литинституте — это отдельный разговор, а обсуждение у Кузнецова — особый случай. Скажу сразу, за все четыре с небольшим года, проведённых мной рядом с Юрием Поликарповичем, я ни разу не наблюдал сцену, описанную мне на первом курсе студентом К., — никаких летающих по аудитории рукописей не было. А вот восклицание «Здесь ничего нет!» — чистая правда. При чём, говорилось это так — Кузнецов поднимал рукопись над своим столом довольно высоко, держал её на весу некоторое время, как бы взвешивая, и уже потом восклицал, кидая на стол бумаги. Сразу вспоминалось Библейское сказание о Валтасаре и чудесной руке, начертавшей на стене слова, расшифровать которые мог лишь пророк Даниил: «Бог исчислил твоё царство, оно взвешено на весах и раздроблено». Словом, «Здесь ничего нет!»

Одних это обижало, других приводило в недоумение, третьих веселило от души. Но сам по себе кузнецовский возглас ничего не означал — обсуждение вполне могло пройти успешно — просто ученические стихи действительно редко содержат в себе нечто существенное и Юрий Поликарпович просто констатировал факт. Мои рукописи тоже постоянно попадали «на весы» мастера и вердикт был неизменен. Но, повторюсь, решение о том, остаётся ли студент на семинаре, в подавляющем большинстве случаев оглашалось Кузнецовым сразу же после обсуждения. И «выслуга лет» здесь не играла никакой роли.

Уже на старших курсах (когда именно не помню, но точно после «экватора») студент М. выставил на обсуждение подборку стихов. И оппоненты, по регламенту семинара их было двое, в целом высоко оценили работы М. Настала очередь Кузнецова.

— В подборке М. — сказал Юрий Поликарпович, — я увидел три хороших стихотворения. Трёх хороших стихотворений во всей подборке недостаточно для продолжения учёбы на семинаре. Ищите себе другого мастера.

Сурово? Сурово. Но здесь всё-таки сохранялась возможность выбора. Случай же со студентом С. — единственный из запомнившихся мне, когда Кузнецов не предоставлял никакой альтернативы.

Были и те, кто уходил сам, на семинары, где отношение к учащимся оказывалось более демократичным. Евгений Борисович, например, часто пригревал у себя студентов, несогласных с позицией Кузнецова, они благополучно доучивались и писали хорошие, как мне кажется, вещи. А мой собственный интерес к чтению литературы в оригинале, не скрою, проснулся именно на семинарах Рейна, у которого, как я уже говорил, мне выпала горькая честь учится год после смерти Юрия Поликарповича.

Рейн, как обычно, разгуливал по аудитории, он и сейчас преподаёт, наверное, дай Бог ему крепкого здоровья.

— Однажды Ахматова спросила меня, — заговорил Евгений Борисович густым, очень сочетавшимся с его сдвинутыми чёрными бровями басом: «Женечка, а вы владеете иностранными языками, читаете ли книги в подлиннике»? — Нет! — Ответил я, — и, должно быть, мне уже не научиться? «Что вы говорите! Не надо ничему учиться, просто открывайте книгу и начинайте читать». — Вот так советовала мне Анна Андреевна. — Заключил мастер.

Откровенно сказать, я почему-то сразу поверил методу Ахматовой, дошедшему до нас через Рейна, и, сначала со словарём, а позже самостоятельно осилил «Of human bondage» любимого мной в то время Моэма, позже ещё несколько книг английских классиков и современников, потом во мне проснулся интерес к разговорной практике. Действительно, ахматовский метод невероятно доступен для чтения на любых, по крайней мере, европейских языках, (позже я с удовольствием проглотил L'Étranger Камю). К тому же, он снимает некий барьер, обычно возникающий при постижении новых текстов — уже учась на богословском, я читал короткие притчи на древнееврейском арабском и греческом… Спасибо Евгению Борисовичу и Анне Андреевне.

Не знаю, чей подход был более правильным, — Рейн часто пускал творческий поиск студента на самотёк, никогда не давил и добродушно советовал, над чем следует работать, молот же Кузнецова был беспощаден ко всем без исключения. Даже к себе самому.

Есть церковное Предание, когда ученики трёх Великих святителей — Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста до хрипоты спорили, что важнее — строгость святителя Василия, рассудительность высокопреосвященнейшего Григория или милосердие владыки Иоанна. Их примирили сами святители, явившиеся своим ученикам с наказом не создавать распри, ибо одних приводила к Вере прямота, других — умное слово, а третьих — снисходительность.

Конечно, святителем он не был. И к советской патетике в духе «зато он был светочем слова» и т. д., душа у меня не лежит. Но одно могу сказать точно — обычное у многих студентов представление, будто Кузнецов сам ничего не читал, кроме Есенина, и другим не давал — было очень и очень ошибочным. Учась уже на семинаре Рейна, мы легко могли дискутировать о Набокове и Довлатове, например. А сам Евгений Борисович был сильно удивлён, что мой любимый поэт — Пастернак, но более всего он удивлялся тому, как это терпел «суровый Поликарпович». Кузнецов был на редкость образованным, и рассуждения о его ограниченности — не более, чем миф. Кажется, моя последняя встреча с ним — яркое тому подтверждение.

Был семинар-лекторий, темой на котором стало обсуждение нами недавно вышедшего диска с фонограммами голосов выдающихся поэтов XX столетия. Мы слушали голоса Блока, Есенина, Твардовского. На диск, разумеется, попали и записи самого Кузнецова.

— Какие пожелания, — спросил Юрий Поликарпович, когда большую часть программных фонограмм мы уже прослушали.

— Мандельштам и Пастернак, — отозвался Г.

— Цветаева и Ахматова, — послышалось тут же.

— Бродский, — попросила Н.

— Пожалуйста! — Ответил мастер.

Оставшуюся часть занятия мы слушали своих любимцев.

— Что же тут эдакого? — Может возникнуть вопрос. — Сейчас ничего, но по представлениям большинства студентов современников упоминание вышеуказанных фамилий на семинаре Кузнецова должно было породить гром и молнии. Неправда. Просто он призывал не останавливаться на одних именах, не подражать тем, кому подражают все, смотреть шире, если угодно.

Как часто доставалось Пастернаку, так же могло «перепасть» и Данте, и Мильтону, «растерявшему Рай»… Пишу я это лишь с одной целью: познакомить вас с таким Кузнецовым, каким он был в жизни. Единственное и постоянное его требование (к сожалению, осмысленное мной, как всегда, поздно) — не останавливаться.

P. S.

А с утра позвонил телефон. И один из друзей, взявший почитать мои разрозненные воспоминания на предмет их правдивости, резюмировал:

— Всё-таки, ты приукрасил слегка, ведь Кузнецов не дописал свою поэму про Рай. То есть, если он действительно тем летом, во Внукове, был там, кто-то обманул его про время…

Не обманул. И поэму Юрий Поликарпович дописал. И здесь я уверен, хотя опубликованный в «Нашем современнике» вариант был назван отрывком из неоконченной поэмы. Просто нужно внимательно перечитать, зная эпический склад кузнецовского дарования. Если «Сошествие во ад» демонстрирует нам целую галерею персонажей и образов, то в «Рае» мы видим лишь скольжение от Древа познания к первым христианам, оканчивающееся грозным заветом Игнатия Богоносца:

Тут нужно только напомнить, почему церковное Предание называет Игнатия Богоносцем — Христос, обняв именно Игнатия, когда тот был ещё ребёнком, сказал: «Если не будете, как дети, не войдёте в Царствие Небесное». (Мф. 18, 3) Где-то здесь, думаю, и кроется загадка «неокончености» кузнецовского Рая.

г. Пушкино,

Московская обл.

Валентин Вадимович Малый родился в 1982 году в Ростове-на-Дону. Он окончил Классический лицей, Литинститут и Православный Свято-Тихоновский Университет. Сейчас поэт работает пономарём в храме вмч. Пантелеимона.