Звезда Любви

Глава 17

Из ворот усадьбы на широкий простор вырвалась запряженная в сани тройка и понеслась во весь опор, подгоняемая залихватским свистом и щелканьем кнута. Высокие, в пояс, сугробы вдоль дороги переливались россыпью бриллиантов в ярком свете морозного февральского утра. Заливаясь смехом, молодая женщина прятала лицо в роскошном собольем воротнике от обжигающего ветра, несущегося ей навстречу. На повороте сани опасно накренились, и, не удержавшись, Юля вылетела через низкий бортик прямо в высокий сугроб вдоль дороги. Снег, с виду мягкий и пушистый, оцарапал нежные щеки и разом обдал холодом, набиваясь за воротник и в рукава. Муфта ее куда-то отлетела, и мороз тотчас принялся кусать тонкие пальцы.

Перевернувшись на спину, она открыла облепленные снегом ресницы и замерла от восторга, глядя в бездонное, без единого облачка, синее небо. Господи, глубина-то какая! Аж дрожь пробирает, а в душе ширится и растет восторг и опьяняющее чувство свободы, — кажется, что будь за спиной крылья, так бы и взмахнула ими, и полетела в эту бескрайнюю высь и синь.

Павел, с трудом удержав поводья на крутом повороте, оглянулся назад через плечо, и тут же похолодело и упало ледышкою вниз сердце. Вдали на белом снегу, словно капля крови, алел крытый бархатом салоп его жены. Натянув поводья, Шеховской спрыгнул к облучка и бросился к ней напрямик через поле, проваливаясь по колено в снег и путаясь в полах длинной бобровой шубы.

— Юленька! — отчаянный крик подхватил и понес ветер в бескрайний белый простор.

Задыхаясь, бежал так, что нещадно закололо в боку, дыхание с хрипом вырывалось белым облачком изо рта. Упав на колени рядом с ней, Поль обхватил ладонями ее лицо.

— Юленька, родная моя, жива!

Сердце билось где-то в горле, нежданные слезы обожгли глаза. Сердито смахнув их рукавом, Павел, обняв жену за плечи, помог ей подняться. Да так и застыли оба, вглядываясь в глаза друг друга.

— Боже! Я даже в первом бою так не боялся, как сейчас, — отряхивая снег с воротника ее салопа, прошептал князь.

Мысль о том, что он мог потерять ее, обожгла, будто его кипятком обдали, а вслед за ней пришла непонятная слабость, дрогнули и едва не подогнулись колени.

— Со мной все хорошо, — приложив ладонь к его щеке, отозвалась Жюли, заглядывая в его обеспокоенное лицо. — Правда, все хорошо! Я даже испугаться не успела, да и снег мягкий.

— Бог мой, а руки-то ледяные, — заботливо согревая ее ладони в своих руках, едва заметно улыбнулся Шеховской, все еще мысленно кляня себя за неосторожность.

За спиной зазвенели бубенчики, всхрапнула коренная, запряженная в сани. Кучер Шеховских, до того ехавший верхом следом за санями, теперь подогнал сани и остановился около застывшей на снегу пары.

— Что ж Вы, барин! Легче надобно, легче. Сани вон чуть не опрокинули, барыню едва не угробили, — пробурчал он едва слышно, но Шеховской услышал.

— Ты, Мирон, говори, да не заговаривайся, — сквозь зубы процедил князь. — Забыл, с кем говоришь!?

Юля вздрогнула от ледяного тона супруга. После отъезда из столицы с нею он был мягче воска, но едва кто-то задевал его, и тотчас князь менялся на глазах. Мгновенно проступали черты истинного аристократа, который с самого отрочества воспитывался как хозяин всему, что окружало на много верст вокруг, и она ловила себя на мысли, что есть еще в нем те стороны натуры, о которых ей почти ничего не известно, и он старается при ней их не демонстрировать.

Павел помог жене устроится в санях, заботливо прикрыл колени меховой полостью и сел рядом, обнимая одной рукой за плечи.

— Трогай! — бросил он Мирону.

Сани легко заскользили по укатанной дороге обратно к усадьбе — желание кататься пропало, и Жюли с Павлом единодушно решили отправиться домой.

Жизнь в Павлово после блеска и великолепия Петербурга текла лениво и неспешно, ничто не нарушало покоя обитателей барского дома. Некоторое оживление наступило с приходом Масленицы, когда в селе устроили небольшую ярмарку и гулянье. Местные лавочники и заезжие торговцы прямо на сельской площади выставили свой товар на открытых лотках, около которых толпились покупатели, весело торгуясь и прицениваясь к товарам. В самом центре площади стояло чучело Масленицы, которое по традиции сжигали в последний день гуляний. Были и вездесущие цыгане. Один из них, здоровый детина в алой шелковой рубахе и коротком овчинном тулупе нараспашку, вел на длинной цепи усталого, безразличного к окружающей его толпе медведя. Детвора обстреливала косолапого снежками и с визгом разбегалась врассыпную, когда он поднимал лохматую голову и рычал, поводя вокруг оскаленной мордой.

Шеховские, оставив сани на краю сельской площади, неспешно прогуливались по ярмарке. Завидев господ, крестьяне кланялись в пояс молодому князю и княгине, и только цыгане, озорно поблескивая черными глазами и переговариваясь на своем непонятном языке, не спешили выразить почтение. Жюли остановилась около яркого лотка, сплошь увешанного цветными шалями. Тонкая работа привлекла ее внимание.

— Купите, барышня, — улыбнулась ей молодец, стоявший за лотком. — Таких платков во всей округе не сыщите, отец из самого Нижнего привозит.

Сняв перчатку, княгиня провела рукой по тончайшей шелковистой шерсти.

— Почем? — усмехнулся Шеховской.

— Для Вас, барин, двести, — тотчас весело отозвался продавец.

Павел расплатился не глядя, и тончайшая шаль перекочевала из рук торговца к нему. Накинув ее на плечи жены, Поль улыбнулся.

— Вот теперь ты у меня на молоденькую купчиху похожа, — рассмеялся он. — Самое время блинов поесть да чаю выпить из блюдца, как ты когда-то хотела.

Подхватив ее под руку, он двинулся дальше. Неожиданно прямо перед ними как из-под земли выросла цыганка.

— Позолоти ручку, красавица! Всю правду скажу, — кланяясь Юленьке, пропела она.

Шеховской хотел было отогнать ее, но Жюли, положив руку на его плечо, остановила его. Скинув муфту и стянув тонкие перчатки, она доверчиво протянула руку этой дочери свободного племени, возраст которой на глаз невозможно было определить. Цыганка чуть повернула ее ладошку и внимательно вгляделась в сплетение линий.

— Большая беда тебя ждет, красавица, — мрачно изрекла она. — Одна останешься. Тьма окружит тебя, разум твой будет пребывать в смятении, в спячке, а когда пробудится…

Юля ощутила, как холодеет сердце в страшном предчувствии.

— Довольно! — прервал мрачное пророчество Павел, глядя как смертельная бледность разливается по лицу его жены. — Прочь пошла! — бросил он ей в ладонь мелкую монету.

— А ты, князь, зла на меня не держи, я и сама не рада, когда такое вижу — невесело усмехнулась цыганка. — Тебя-то самого тоже лихие денечки ожидают. Ох, и далеко тебя судьбинушка забросит, еще проклинать ее будешь! — безнадежно махнув рукой, она повернулась и заспешила прочь, оставив молодых в полной растерянности.

— Бред! — зло бросил Шеховской. — Не слушай ее! Сама не ведает, что говорит.

Юленька покачала головой, отгоняя пригрезившееся страшное видение: то ли мутная тьма, то ли сизый туман клубится вокруг, куда ни кинь взгляд, и чьи-то зловещие тени скользят в этой полутьме, протягивая к ней руки со скрюченными пальцами, будто сама смерть за ней пришла.

Не спалось ночью молодой княгине. Не давало ей покоя мрачное пророчество цыганки. Отдернув тяжелую бархатную портьеру, Юленька встала около окна. И зачем Павел оборвал вещунью, не дал сказать, чего ей еще от жизни ждать? Какая потеря ей грозит? Взгляд ее скользнул по освещенной призрачным светом луны комнате и задержался на светловолосой голове супруга, что покоилась на мягкой пуховой подушке. Ледяной дланью страха сжало сердце. Сглотнув ком в горле, Юля метнулась к постели, обхватила его за плечи и разрыдалась вдруг, ибо открылся ей неожиданно весь страшный смысл пророчества. Павел тотчас проснулся, не понимая со сна, что происходит, но крепко обнял зашедшуюся в слезах жену.

— Обещай мне, что не оставишь меня! — прошептала она сквозь слезы, с надеждой заглядывая в любимые глаза.

— Обещаю, — поглаживая ее по спине, отозвался Шеховской, силясь понять причину ее страхов. Жюли еще долго всхлипывала в его объятьях, отчаянно цепляясь за него, пока не заснула.

Закончилась Масленица, наступил Великий пост, и не особо набожная до того Юленька вдруг зачастила в небольшую сельскую церквушку. Часами простаивала она под образами, беззвучно шевеля губами, просила милости не так для себя, как для своего супруга.

Воротившись однажды домой из церкви, Жюли увидела у крыльца роскошный дорожный экипаж Шеховских, на зиму поставленный на полозья. Великолепная карета была почти доверху забрызгана грязью — снег уже местами подтаял, но не настолько, чтобы решиться путешествовать на колесах. Подавив тяжелый вздох, девушка поднялась на крыльцо, где ее едва не сбил с ног лакей, выбежавший из дверей, чтобы забрать остававшийся в карете багаж. Из столицы приехал князь Николай Матвеевич, и дворня сбилась с ног, стараясь угодить хозяину имения. Все вокруг пришло в движение, каждый был занят каким-то делом, вчера еще сонный дом стал похож на растревоженный муравейник. Раздраженная этой бестолковой, как ей казалось, сутолокою, Юля прошла в свои комнаты. Разболелась голова — то ли от поднятого шума, то ли от аромата ладана, которым насквозь была пропитана маленькая церквушка, она прилегла и сама не заметила, как задремала, пробудившись только к обеду.

Вечером вся семья собралась за ужином в небольшой уютной столовой. Старый князь был непривычно мрачен и замкнут, и все за столом также притихли. После ужина он пригласил сына в кабинет для приватного разговора. Юленька, терзаемая дурными предчувствиями, поднялась в свою спальню, где с помощью горничной приготовилась ко сну. Отпустив девушку, она села перед зеркалом и, упершись подбородком в сложенные на туалетном столике руки, приготовилась ждать мужа, да так и задремала.

Проснулась она от того, что словно бы плыла по воздуху. Испугавшись, попыталась шевельнуться, но тотчас услышала знакомый голос:

— Тише, тише! И как только ты со стула не упала? — прошептал Павел, укладывая жену в кровать.

Шеховской прилег рядом, но не потянулся к ней, как обычно, не обнял, а закинув руки за голову, вытянулся на спине и уставился на голубой бархат балдахина над головой. Юля тут же ощутила владевшее им беспокойство: все тело его было как натянутая струна, казалось, тронь — и зазвенит. Павел молчал, и она тоже не решалась начать разговор, понимая, что пока он сам не решится поделиться с ней всем, что тревожит, и слова от него не добьешься.

— Придется мне в столицу воротиться, — тихо начал он.

— Когда? — спросила она.

— Прямо поутру и поеду, — отозвался Павел, поворачиваясь к ней и обнимая одной рукой.

— Возьми меня с собой, — стараясь унять дрожь в голосе и сдержать предательские слезы, что так и норовили выкатиться из-под ресниц, попросила Юленька.

Поль, приподнявшись на локте и внимательно глядя ей в лицо, отрицательно качнул головой:

— Дороги нынче совсем развезло, ни карета, ни возок не пройдут. Я верхом поеду.

— Так и я верхом, — попыталась уговорить его молодая княгиня.

— Нет, Жюли! Тебе эти тридцать верст всей сотней покажутся. Вот придет весна, подсохнет дорога, тогда и приедешь, — ласково улыбаясь ей, ответил муж.

— К чему спешка такая? — обиженно просила Юленька. — Ведь тебе отпуск, почитай, до самой Пасхи дали.

— Есть у меня дела, со службой не связанные, — помрачнел Шеховской, откидываясь на подушки, — но тебе о том знать не надобно.

Князь уехал рано, только рассвело, пока пригревавшее уж совсем по-весеннему солнышко не успело еще растопить подмерзшую за ночь жидкую грязь, в которую превратились все окрестные дороги, надеясь без помех одолеть хотя бы половину пути.

Юленька осталась в поместье. Дни потянулись однообразно и уныло, словно и не было той радости, что совсем недавно согревала ее, словно солнышко исчезло из ее жизни вместе с отъездом супруга. Она по-прежнему почти каждый день ходила в маленькую церквушку и, подолгу стоя под образами, тихо молилась, пытаясь изгнать из души те мучительные страхи, что поселились в ней после встречи с цыганкой на ярмарке. Софья Андреевна, заметив, что невестка ее совсем впала в уныние, старалась, как могла, развлечь ее. Дамы подолгу сиживали вечерами за разговорами и рукоделием. Belle-mХre (свекровь) Жюли охотно делилась с невесткой воспоминаниями о неугомонном сорванце, каким рос ее обожаемый Павлуша. Юле нравилось слушать истории о детстве ее супруга, и она вдруг поймала себя на мысли, что ей хочется иметь собственного ребенка, как две капли воды похожего на Павла. Это бы заняло ее пустые и скучные дни. Ведь, как показала жизнь, муж ее не всегда будет рядом с ней, а так у нее было бы о ком заботиться, чем занять себя. Помимо тихих бесед со свекровью, еще одним утешение стали письма Полин. Она писала ей о том, что они с князем Горчаковым решили не отступать от традиции многих молодожёнов и обвенчаться на Красную горку, к вящему удовольствию Докки, которая через три дня после этого объявления уговорила Сержа покинуть столицу и вернуться в Кузьминки. И хотя тон письма сестры был бодрым и радостным, и она писала, с каким нетерпением ожидает дня венчания, чувствовалась в этих строках какая-то нарочитость и недосказанность, как будто она не столько Юлю, сколько сама себя пыталась убедить в том, что пишет.

Иногда из соседней Грачевки приезжала с визитами Мари. Княгиня тепло принимала родственницу, надеясь втайне, что Мари найдет общий язык с Юлей. Девушки и впрямь стали ближе друг другу: как ни противилась этому Мари, но при ее музыкальной одаренности дивный голос молодой княгини не мог не покорить ее, и она с удовольствием аккомпанировала ей. Для Софьи Андреевны не была секретом давняя влюбленность Машеньки в ее красавца-сына, и она даже надеялась когда-то, что Павел обратит внимание на свою кузину, но — не случилось. И как бы ни хороша была Маша, Павел ее славянской красоте предпочел экзотическую внешность Жюли. Княгиня приняла его выбор умом, но не сердцем. Присматриваясь к своей невестке, она украдкой тяжело вздыхала. Юленька внешне напоминала ей маленькую птичку колибри: яркую, красивую, подвижную, с быстрой сменой эмоций на красивом лице, однако за этой внешне хрупкой оболочкой таился целый океан страстей. И хотя сама девушка этого еще не осознала, княгиня, как женщина, умудренная немалым жизненным опытом, умевшая легко и изящно лавировать среди интриг высшего света, остро это почувствовала. Может, от того и противилось все в ней такому выбору единственного сына: с Юленькой его жизнь всегда будет подобна плаванью по бурному морю, тогда как Маша стала бы для него спокойной уютной гаванью.

В середине апреля вернулся Павел. Шеховской, который никогда не любил проводить время в Павлове, вдруг затосковал в Петербурге по тихой деревенской жизни. Но не столько тишина и покой влекли его в родовое гнездо — ведь там осталась та, с которой ему было так хорошо в эти несколько месяцев, что прошли после Рождества.

Тогда он поспешил вернуться в город, обеспокоенный рассказом отца о том, что в особняк на Сергиевскую улицу вновь заявился полицейский урядник, желающий непременно переговорить с молодым князем по делу об убийстве mademoiselle Ла Фонтейн. Поль вспомнил слова директора императорских театров Гедеонова, что его помощник Поплавский принимал самое деятельное участие в жизни актрисы после ее расставания с Шеховским, поэтому князь попытался разыскать Поплавского, но тот как в воду канул. На службе он не появлялся, сказавшись больным, по тому адресу, что дал ему Александр Михайлович, как оказалось, уже давно не проживал, и найти его в огромном городе оказалось делом практически безнадежным. Шеховской с удивлением обнаружил, что квартира Поплавского находилась в аккурат над апартаментами Элен, и у него возникло подозрение, что не только болезнь вынудила Поплавского оставить службу и где-то затаиться. Не раз его посещала мысль, что Аристарху Павловичу может быть кое-что известно о гибели mademoiselle Ла Фонтейн и, возможно, даже имя настоящего убийцы, но доказать ничего не мог.

Сам же Аристарх Павлович, подслушав разговор молодого Шеховского с директором императорских театров Гедеоновым, судьбу свою искушать не стал и, не мешкая, съехал с квартиры, найдя себе другое жилье в противоположном конце столицы. До театра стало добираться далеко и неудобно, но он смирился с этим, ибо это была столь мизерная плата за то, чтобы ощущать себя в некоторой безопасности; когда же молодые Шеховские удалились в имение, он вздохнул с облегчением. Однако узнав, что Павел Николаевич вернулся в столицу и разыскивает его, Поплавский запаниковал. В тот же день он оставил в кабинете Гедеонова записку о том, что простудился и вынужден будет на некоторое время оставить службу, чтобы поправить здоровье. Никто в театре не был осведомлён о его новом месте проживания, и Аристарх счел за лучшее пока затаиться, но не мог же он вечно сидеть в четырех стенах и ожидать, когда князь разыщет его? Отчего-то Поплавский был уверен, что Шеховскому уж давно стала известна правда об убийстве его бывшей любовницы, и разыскивает его Поль только для того, чтобы посчитаться с ним и за смерть прекрасной Элен, и за свое вынужденное пребывание в казематах Петропавловской крепости. Помощник директора императорских театров снова и снова лихорадочно обдумывал свое положение, перебирая в уме различные варианты своего спасения, но, как назло, ничего не приходило ему в голову. Он ведь так хорошо все придумал, и все было именно так, как он и хотел, пока невесть откуда не взялась эта то ли Анна Быстрицкая, то ли Юлия Кошелева с заявлением, что князь провел ночь у нее. Кто и когда признавался в таком, да еще когда тебя и не спрашивают?! И не потому ли она вернулась в Петербург княгиней Шеховской, что заставила князя женитьбой заплатить за спасение от петли? Избавиться бы от нее! Старого-то князя, говорят, женитьба сына на бывшей актрисе не порадовала…

Устав от бесплодных поисков Поплавского и ощутив самую настоящую тоску по молодой супруге, Павел Николаевич воротился в Павлово не солоно хлебавши. Как ни старался он не показать Юле своих переживаний, но она все же заметила и несвойственную ему задумчивость, и тень беспокойства, что все чаще набегала на его лицо. Что-то угнетало его, не давало покоя, но отчего-то муж держал все в себе, не спешил поделиться с нею предметом своего беспокойства. В душе ее вдруг шевельнулась нехорошая мысль о том, что, возможно, причиной этого стала другая женщина, но она тут же мысленно оборвала себя, обругав последними словами, когда вспомнила, как он бежал к ней, выпавшей из саней, по заснеженному полю, с каким страхом заглядывал ей в лицо, как крепко обнимал и шептал ей в волосы всевозможные слова любви, прижимаясь губами к кудрявой макушке, а потом отряхивал от снега упавший в сугроб капор и заботливо, как маленькой, завязывал его под подбородком. Испытывая безотчетную тревогу и страх за него, Жюли попыталась осторожно выведать у него, что его тревожит, но Шеховской не пожелал говорить с ней откровенно и свел разговор к тому, что все его печали — не ее забота, он сам в состоянии разобраться со всеми своими неурядицами, и вообще не женское это дело — влезать в дела супруга. Слово за слово, и супруги рассорились. Жюли, до глубины души уязвлённая таким его ответом, спать отправилась сразу после ужина, не пожелав разделить вечер со всеми домочадцами.

И хотя Павел за женой своей очень соскучился, однако, раздраженный ее расспросами, не сдержался и вспылил. Ночь он провел в своей спальне, не решившись зайти к ней и попросить прощения за свои злые и холодные слова, так обидевшие ее.

Поль вынужден был признаться себе, что с исчезновением Поплавского предпринятое им самостоятельное расследование обстоятельств смерти mademoiselle Ла Фонтейн зашло в тупик. Видимо, все же настало время обратиться за помощью. Перебирая в памяти всех друзей, кому бы он мог довериться в столь деликатном деле, он решительно отвергал одного за другим. Оставался только Мишель. Ему не хотелось тревожить Горчакова, когда он был так увлечен ухаживанием за сестрой Жюли, но иного выхода у него не было.

Проснувшись рано поутру, младший Шеховской решил написать письмо князю Горчакову. Коротко изложив все, что ему стало известно из разговора с Гедеоновым, Павел попросил у него помощи в поисках Аристарха Павловича Поплавского, потому как Михаил, как заядлый театрал, имел множество знакомств среди тех, кто был близок к театру, и сообщал, что намерен в ближайшее время вернуться в Петербург и продолжить начатое расследование.

Павел уже дописывал письмо Горчакову, когда в кабинет постучался встревоженный управляющий: Буйный, жеребец князя, на котором он приехал из Петербурга, захромал после дальней дороги. Шеховской, считавший Буйного не просто конем, а скорее верным другом, не раз спасавшим ему жизнь в недалеком военном прошлом, вынося из самой гущи боя, бросив недописанное письмо на столе, вместе с Фомой Ильичом поспешил на конюшню.

Чего только не передумала за ночь Юленька, однако в конце концов рассудила, что муж ее прав, и негоже ей, женщине, совать свой нос куда не следует. За завтраком она Павла не застала и, напрасно прождав мужа все утро, решила сама начать нелегкий разговор. Узнав у лакеев, что князь направился в кабинет, она робко заглянула в приоткрытые двери. В кабинете никого не было, но на обычно чистом столе лежали какие-то бумаги, а кресло было отодвинуто так, будто хозяин покинул кабинет второпях и собирался вернуться к работе. Не совладав с любопытством, Жюли скользнула к столу и быстро пробежала глазами написанные четким размашистым почерком строчки, когда за дверью послышались чьи-то шаги. Испугавшись, что ее застанут за этим недостойным занятием, Юля опрометью кинулась к двери и едва не столкнулась с горничной. Покраснев, как маков цвет, девушка выскользнула из комнаты, и поспешила к себе.

Взяв в руки томик "Айвенго", Жюли присела в кресло. Она попыталась было читать, но тайком прочитанные строки письма мужа к князю Горчакову не давали ей покоя. Зачем вдруг Павлу понадобилось разыскивать Поплавского? Перебирая то немногое, что успела о нем узнать за свою недолгую театральную жизнь, она вспомнила, что в последнее время он проживал в близком соседстве с покойной mademoiselle Ла Фонтейн. И тут, словно вспышка молнии, Юлю осенила догадка: а не был ли Аристарх именно тем самым свидетелем, что указал на ее супруга, как на убийцу Элен? И не потому ли Павел не может разыскать его, что, опасаясь его гнева, Поплавский предпочел скрыться? Но ее-то Аристарху Павловичу бояться нечего, она с легкостью сможет разыскать его и убедить рассказать всю правду в полиции, — подумала Жюли. Она ничего не стала говорить мужу о своих догадках, опасаясь, что он или как всегда отмахнется от нее или, того хуже, запретит ей даже думать о том, чтобы принять участие в поисках Поплавского, но решила, что непременно поможет супругу.

Юля помирилась с супругом в тот же день. Она легко простила ему все обиды — прежде всего потому, что уже знала причину его плохого настроения и теперь просто выжидала подходящего момента, чтобы начать действовать самостоятельно.

Незадолго до Пасхи молодая чета Шеховских вернулась в столицу. Юле не было нужды придумывать причины для поездок по городу — какая же Пасха без подарков? — и она решительно приступила к выполнению своего плана.

Вернувшись в столицу, она первым делом съездила на квартиру к Поплавскому, но его там не нашла. Расспросив швейцара, она выяснила, что жилец сей съехал и нового адреса не оставил. Прямо оттуда она отправилась в Александринский театр в надежде застать там Мартынова. Насколько она знала, тесной дружбы с Поплавским он не водил, но их вполне можно было назвать приятелями. Но и там ей не повезло: Мартынов не знал, где искать Аристарха Павловича. Все, что было ему известно, так это то, что Поплавский занемог и попросил несколько дней отпуску, чтобы поправить здоровье, однако вот уже месяц не появлялся в театре. Озадаченная такой таинственностью, молодая княгиня вернулась домой.

Вся столица готовилась встречать светлый праздник Пасхи: в лавках прислуга закупала продукты, на кухнях голова шла кругом от запахов праздничной снеди, торговцы готовились выставить свой товар на Сенной площади, ожидая немалую выручку от торговли в этот день.

В день Воскресения Господня на площади перед Исаакиевским собором собралось множество народу. Юля вместе с Полиной тоже собирались принять участие в крестном ходе и с утра, укрывшись от мелко моросящего дождика в легкой двуколке, ожидали его начала. Народу в храме собралось столь много, что нечего было даже думать о том, чтобы присутствовать на утренней литургии. К тому же, проснувшись, Жюли почувствовала себя странно: закружилась голова, к горлу подступила дурнота и все тело покрылось липкой испариной. Решив, что за ужином переусердствовала с солёными грибами, Юленька отказалась от завтрака, опасаясь возвращения неприятных ощущений и ограничилась только чашкой чая с молоком. Недомогание задержало ее, и потому к храму они приехали слишком поздно, уже после начала службы. На свежем воздухе полегчало, и вскоре проснулся такой аппетит, что она даже пожалела, что не взяла с собой корзинку с пирогами.

После возвращения из Павлова у Юли, пожалуй, и не было возможности поговорить по душам с Полиной, а ей никак не давало покоя то странное ощущение, что вызывали в ней письма сестры. Вот и сейчас, стоило ей спросить Полину о ее чувствах к Мишелю, как та после пары ничего не значащих фраз вдруг принялась восхищаться перчатками, что были на руках у Юли, попросила их примерить и теперь любовалась, как они ладно сидят на руках. Впрочем, перчатки, подарок Софьи Андреевны, и впрямь были хороши и изумительно подходили к костюму, но так ли все ладно с помолвкой сестры? Задумавшись, она обвела глазами сновавшую перед двуколкой разодетую толпу. На какое-то мгновение ей показалось, что в этом пестром сборище лиц мелькнуло одно знакомое. Испугавшись вдруг, что упустит его из виду, Юля, подобрав юбки, соскочила с двуколки, крикнула застывшей в немом изумлении Полине, чтобы та дождалась ее, и кинулась за каким-то человеком в черном плаще. Жюли все дальше продвигалась по улице в направлении Казанского собора, ее ярко-синий плащ еще несколько раз мелькнул в толпе, и вскоре Полина потеряла ее из виду. Она была так поражена, что не сразу сообразила, что к чему. Опомнившись, она хлопнула перчатками по спине сидевшего на козлах извозчика Никитку и велела тому ехать за сестрой.

— Помилуйте, барышня, — развел руками мужик, — мне туточки никак не развернуться, пока не разойдутся все.

Понимая, что возница прав, Полина все же не смогла сдержаться, пообещав ему в сердцах все кары небесные, соскользнула с коляски и бросилась догонять сестру. Двигаясь наугад, Полина уж совсем было отчаялась, когда вдруг толпа расступилась, пропуская небольшой кортеж, и девушка заметила яркое одеяние Жюли почти в самом конце улицы. Ускорив шаг и поминутно сталкиваясь с теми, кто спешил на площадь, она протискивалась вслед за ней.

Аристарх Павлович, низко надвинув на глаза цилиндр, спешил вернуться на квартиру. За время своего вынужденного добровольного заточения Поплавский малость поиздержался, и сегодня, превозмогая страх перед возможным преследованием, решился все же съездить в театр, где у него была припрятана кое-какая сумма на черный день. Деньги он хранил в костюмерной в одной из коробок с такими древними и ветхими париками, что вряд ли кто-то решился бы туда заглянуть без особой на то надобности в течение ближайшего столетия. Теперь, когда деньги из коробки благополучно переместились в его карман, задерживаться на улице не было причины, однако ощущение чьего-то внимательного взора преследовало его последние четверть часа. Поплавский ускорил шаг, запетлял, как заяц, по улицам и подворотням, но это неприятное ощущение только усилилось. Тогда он в очередной раз резко изменил направление и углубился в сторону, противоположную от своей цели. Желая убедиться в обоснованности своих подозрений, Аристарх скользнул в узкую подворотню, ведущую во внутренний дворик доходного дома. Место было столь узким и темным, что и в самый солнечный день здесь царил полумрак, а сегодня и день был пасмурным. Прижавшись спиной к стене, Поплавский ждал появления своего преследователя или преследователей. Каково же было его изумление, когда вместо ожидаемого громилы или полицейского в подворотню впорхнула худенькая маленькая женщина. Дама остановилась, тяжело дыша, приложила руку к груди, а затем откинула с лица вуаль, мешавшую ей разглядеть чтобы то ни было при столь скудном освещении. Аристарх узнал ее и едва не вскрикнул изумленно — перед ним была бывшая актриса императорских театров Анна Быстрицкая, ныне княгиня Юлия Львовна Шеховская. Тотчас волна злобы всколыхнула его душу: если бы не она, его план непременно бы удался. О, как он ненавидел в этот момент ее, а еще более ее супруга — этого заносчивого князя, которого Элен, — и он готов был в этом поклясться, — любила до последнего своего вздоха, несмотря на все те слова ненависти, что кричала ему в пылу бессильной ярости, свесившись полуголая из окна. Не помня себя, Поплавский шагнул ей навстречу. Юля испуганно охнула, но, признав его, робко улыбнулась. Глаза не обманули ее, это действительно был Поплавский. Она сама шагнул ему навстречу:

— Аристарх Павлович, это в самом деле Вы! — обрадовалась она.

— Чем могу быть полезен, сударыня? — отвесил издевательский поклон Аристарх.

Озадаченная его тоном, Жюли остановилась в нескольких шагах от него.

— Я хотела всего лишь поговорить с Вами, — начала она.

— О чем же? — усмехнулся Поплавский.

— Скажите, это ведь Вы указали полиции на моего супруга, как на возможного подозреваемого?

— Допустим, — обронил Аристарх, не спуская с нее внимательного взгляда. — Чего Вы хотите от меня?

— Я хочу, чтобы Вы рассказали правду. Сказали, что Павел Николаевич не убивал Элен.

Поплавский захохотал:

— И тем самым подписал себе смертный приговор?! — но тотчас оборвал этот смех, увидев, как побледнело лицо его собеседницы, расширились и без того большие глаза в тот момент, когда к ней пришло понимание только что сказанного им.

— Это Вы! — выдохнула Жюли. — Вы убили ее!

Она повернулась, чтобы бежать, но Аристарх ухватил ее за плащ и резко дернул девушку на себя. Не удержавшись на ногах, Жюли упала на колени, но тотчас поднялась опираясь руками о стену. Поплавский замер в нерешительности. На какое-то мгновение их взгляды встретились, и Юленька заметила, как нерешительность в его взгляде сменилась выражением лютой злобы. Испугавшись, она что было сил рванулась к выходу на улицу, слыша его торопливые шаги за спиной. Поплавский, понимая, что от оживленной улицы ее отделяет лишь несколько шагов, отчаянно взмахнул тростью с тяжелым серебряным набалдашником и опустил ее на голову княгини.

Коротко вскрикнув, Жюли упала к его ногам. Кровь отхлынула от ее лица, сделав его неестественно бледным. Боже! Что, если он убил ее? — отступил на шаг от лежащей на мостовой княгини Аристарх. Что, если кто-нибудь видел его и молодую женщину, вбежавшую следом за ним в эту подворотню? Надо избавиться от тела, — мелькнула мысль у него в голове. — Нельзя оставить ее здесь, где любой может найти ее в самое ближайшее время, и свяжет эту страшную находку с ним, выходящим из подворотни. Изобразив на лице беспокойство, он закричал.

— Помогите, моей сестре сделалось дурно! Кто-нибудь, остановите экипаж!

Сердобольные прохожие помогли остановить пролетку, куда он погрузил бесчувственную Жюли и забрался сам. Запыхавшаяся Полина успела разглядеть только синий плащ сестры и незнакомого мужчину, что удерживал ее подле себя на сидении. Пролетка сорвалась с места и исчезла за поворотом улицы, увозя Юленьку.