Звезда Любви

Глава 22

Шеховской не собирался задерживаться в Иркутске надолго, но передышка после трудного пути была просто необходима. На следующий день после приезда сразу после завтрака Поль взялся изучать черновик карты Амурского лимана, который любезно предоставил в его распоряжение Геннадий Иванович. Однако в картографии Павел был не силен, и он уже подумывал о том, что придется попросить Невельского разъяснить ему суть нанесенных капитаном на карту отметок и линий, как сам Геннадий Иванович явился в дом генерал-губернатора с тем, чтобы передать князю приглашение от Зариных на музыкальный вечер.

— Я понимаю, что Вам сейчас не до того, — смущенно улыбнулся Геннадий Иванович, — но вчера меня забросали вопросами о моем пребывании в Петербурге, и я рассказал в числе прочего, что имел счастие свести знакомство с Вами. Екатерина Ивановна и ее сестра Александра очень хотят познакомиться с Вами.

— Я буду, — улыбнулся в ответ Павел. — Непременно буду.

Вечером, облачившись в парадный вицмундир, Шеховской отправился к Зариным. Рано осиротевших Сашеньку и Катеньку Ельчаниновых после окончания Смольного института забрал к себе дядюшка. У Варвары Григорьевны и Владимира Николаевича Зариных собственных детей не было, и потому две осиротевшие племянницы нашли в их лице любящую семью. Девушкам ни в чем не отказывали, стараясь исполнить любой каприз: модные парижские туалеты, купленные на сибирское золото, шляпки, ленты, кружева. Не у всякой столичной модницы в гардеробе было такое изобилие. Сестры быстро покорили сердца всех молодых людей в округе, и в доме Зариных по вечерам часто собиралась веселая молодежь, играли и пели, устраивали танцы.

Так было и в этот вечер. Младшая, Катенька, давшая согласие Геннадию Ивановичу Невельскому стать его супругой, нынче воспринималась едва ли не как замужняя дама, а вот Сашенька по-прежнему была окружена сонмом поклонников. Весь цвет молодежи Иркутска был у ее ног. Окруженная толпой поклонников Александра обвела молодые веселые лица снисходительным взглядом и улыбнулась, полная сознания своей неотразимости и привлекательности, но услышав, что пожаловал еще кто-то из припозднившихся гостей, невольно перевела взгляд ко входу в гостиную. Едва только ее глаза встретились с взглядом молодого офицера, впервые пожаловавшего в их дом, как у девушки перехватило дыхание и отчаянно забилось сердце. Так вот каков, его сиятельство князь Шеховской! С трудом сглотнув ком в горле и справившись с волнением, Сашенька отвела глаза и продолжила начатый разговор. Краем глаза она успела заметить, как Невельской поспешил навстречу гостю с радостной улыбкой на лице. Заметив, что Геннадий Иванович вместе с ним направился к их тесному кружку, Александра отчаянно вцепилась в веер, чтобы не дрожали руки.

— Екатерина Ивановна, Александра Ивановна, позвольте представить Вам Павла Николаевича Шеховского, — обратился к ним Невельской.

— Очень приятно, сударыня, — улыбнулся Павел, поднося к губам затянутую в перчатку руку Кати, — весьма наслышан о Вас!

Катя опустила глаза и залилась очаровательным румянцем.

— Ах! Геннадий Иванович, — бросила она смущенный взгляд Невельскому, — право, мне неловко!

— Уверяю Вас, что слышал о Вас только хорошее, — усмехнулся Павел ее смущению.

Шеховской, привычный к салонному флирту, едва ли не скучая прошел весь церемониал знакомства, но когда его губы коснулись руки Александры, он ощутил, как вздрогнула девичья рука в его ладони. Подняв глаза, он удивлено взглянул в смущенно потупленные голубые глаза. Павел ничего не сказал, лишь поспешно отпустил руку Александры, и только едва заметная морщинка, пересекшая высокий лоб, выдала его растерянность. Он ведь не за этим пришел сюда, — нахмурился Шеховской, — ему вовсе не нужна любовь восторженной провинциальной девицы на выданье!

Веселье продолжалось, и только Шеховской был как бы в стороне от всего. Он о чем-то долго беседовал с Невельским и отвлекся от разговора только тогда, когда Катенька, поддавшись на уговоры молодых людей, села к роялю, и, взяв несколько аккордов, запела. Знакомые слова любимого романса Жюли ворвались в сознание: "Гори, гори моя звезда…". Князь переменился в лице, сердце стиснуло болью такой силы, что Павел, держась рукой за стену, медленно опустился на оказавшийся поблизости стул. Он снова словно бы перенесся в тот вечер в доме Радзинских, когда волнующий голос юной певицы совершенно заворожил его, а потом, обнимая тонкий стан, кружил ее в вальсе и тонул в омуте черных глаз.

— Красивый романс, не правда ли? — услышал он девичий голос у себя над ухом.

Повернув голову, Павел встретился глазами с незаметно подошедшей к нему Александрой.

— Да, — отозвался он. — Моей жене он тоже очень нравился.

— Ваша жена тоже поет? — с вымученной улыбкой поинтересовалась Александра.

— Пела, — ответил Шеховской. — Она умерла.

— О, простите, Бога ради! — смутилась Сашенька.

— Не стоит извинений, откуда вам было знать, — ответил Павел.

Саша не могла придумать, как продолжить разговор, а стоять рядом с князем и молчать было попросту неприлично, но сам Павел ничего не сделал, чтобы облегчить ей задачу. В эту минуту Шеховской мыслями был далек от Иркутска. Внезапно поднявшись со стула, князь разыскал Невельского глазами и направился к нему, оставив Александру в одиночестве. Переговорив с Геннадием Ивановичем, Шеховской торопливо простился с Владимиром Николаевичем и Варварой Григорьевной и покинул гостеприимный дом Зариных.

Наутро он принял решение без промедлений, пока держится зимник, отправляться в Якутск. С началом марта потеплело. Еще пару недель назад в Иркутске стояли сухие трескучие Сибирские морозы, а нынче, в преддверии близкой весны, с юга потянуло влажным ветром. Днем на солнце санный путь подтаивал, а ночью вновь покрывался тонкой коркой льда.

Ямщик спешил, то и дело подгоняя резвую тройку, что как птица летела по укатанному тракту. Шеховский зябко кутался в меховую полость, пряча лицо от обжигающего ветра в воротник бобровой шубы. Прохор, сидевший рядом, с утра приложился к дорожной фляге со спиртом и теперь клевал носом.

Наверное, зря он решил ехать в Сибирь, — усмехнулся Павел. На Кавказе в эту пору куда теплее, а там глядишь, и кончились бы мои мучения… Нужно было в Нижегородский полк переводится, — нахмурился он. Уж чего-чего, а морозов Поль не любил, куда милее сердцу была поздняя весна, когда все вокруг утопало в яркой молодой зелени, благоухали цветением сады вкруг усадьбы. Но и с этой порой теперь были связаны самые горькие воспоминания. Очнувшись от горестных дум, Павел заметил впереди одну из столь редких здесь почтовую станцию. Сани замедлили ход и остановились во дворе. От разгоряченных быстрой ездой лошадей валил пар, и подбежавшие конюхи споро выпрягали их и уводили в конюшню.

— Ваш благородие, — обратился ямщик к Шеховскому, — темняет уж, мож, здесь заночуем, а поутру снова в путь?

Выбравшись из саней, Павел повел плечами, разминая затекшие мышцы.

— Можно и здесь, — поглядывая на розовеющий вечерней зарей небосвод, виднеющегося над темным сосновым бором, согласился он. По ночам дороги в этих краях были не безопасны: путники вполне могли стать добычей голодной волчьей стаи или других хищников, куда более страшных, чем четвероногие. Много в сибирских лесах было беглых каторжан, что не брезговали промышлять грабежом и разбоем на здешних дорогах.

К концу марта, cчастливо избежав всех опасностей в пути, добрались до Якутска. Сам город Павлу не понравился. Практически все строения представляли собой черные бревенчатые срубы. Начавший таять снег превратил улицы в жидкое месиво из грязи и подтаявшего снега. Человека от Муравьева в Якутске не ждали, и потому встретили Шеховского хотя и радушно, поселив в лучшей гостинице, но не без настороженности. Поль чувствовал, что местное начальство чего-то ждет от него, очевидно, подумав, что он прибыл от Муравьева с целью учинить проверку; когда же князь сообщил, что в Якутске он проездом, и конечная цель его путешествия Петропавловск, местные чиновники вздохнули с облегчением и тотчас вызвались найти ему проводника. Показали и гордость Якутска — самый большой рынок пушнины, на котором заключались многомиллионные сделки на десятилетия вперед. Однако же, как Шеховской ни спешил, ему пришлось задержаться в этом городке.

Проводник и в самом деле нашелся довольно быстро. Уже на второй день в комнаты, которые занимал Шеховской в сопровождении местного чиновника пришел низкорослый якут, возраст которого было совершенно невозможно определить. Широкое плоское лицо, покрытое тонкой сеткой морщин, по своему виду напоминало печеное яблоко, одет он тоже был весьма своеобразно: охотничья куртка и штаны из оленьей кожи, мягкие сапоги да небольшой кожаный мешок за плечами, с которым он, по всей видимости, никогда не расставался. Неоспоримым достоинством проводника было то, что он прекрасно понимал русскую речь и сам довольно сносно говорил по-русски. Звали его Буотур, он внимательно выслушал Шеховского, но выезжать в ближайшее время категорически отказался.

— Плохой нынче тайга, сырой, голодный, — спокойно и даже где-то с сознанием собственного достоинства и значимости произнес он. — Ехать можно, когда дорога высохнет. Сейчас никак нельзя. Плохо.

— И когда же она высохнет? — сложив руки на груди, раздраженно поинтересовался князь.

— Когда ыам придет, — пояснил Якут.

— Май по-нашему, — объяснил молодой человек, приведший проводника.

— Это что же, мне придется здесь до мая месяца прохлаждаться? — возмутился Павел.

— Раньше он не пойдет, потому как считает, что сейчас не подходящее время для перехода, а сами Вы не доберетесь, — пожал плечами молодой чиновник. — Если бы Вы по Аянскому поехали… Он намного лучше Охотского, да только по нему до Петропавловска недели на две дольше добираться.

— Значит, поедем по Охотскому, — все еще сердясь, ответил Шеховской.

— Вот Вам и время будет собраться в дорогу, Ваше сиятельство, — улыбнулся молодой человек, — а Буотур поможет в сборах.

Павел, без особых проблем доехавший от Петербурга до Якутска, даже представить себе не мог, сколько всего им понадобится в дорогу. Как оказалось, по Охотскому тракту почтовые станции практически не встречаются, и надеяться им придется исключительно на собственные силы. Буотур посоветовал прикупить еще двух вьючных лошадей. Маленькие якутские лошадки, были хоть и неказисты с виду, но волне способны везти на себе довольно много поклажи. Одежду Шеховского якут также раскритиковал. Посомневавшись немного, князь все же приобрел по его совету охотничью куртку. Единственное, что из снаряжения путников вызвало восхищенный возглас у проводника — английское ружье Павла. Буотур долго вертел его в руках под гордым взглядом владельца, прищелкивал языком, вскидывал приклад на плечо.

— Хорош, очень хорош, — похвалил он, возвращая ружье хозяину.

Наконец, покончив с утомительными сборами, небольшой отряд, состоящий из самого Шеховского, Прохора и проводника, выехал ранним утром из Якутска по Охотскому тракту. Снег уже почти сошел, оставались только небольшие островки в самых затененных участках тайги, но даже сейчас дорога и в самом деле была отвратительной, потому им едва удавалось покрывать до полусотни верст за день, и Павел понял, как прав был настоявший на задержке Буотур. Он давно не проводил в седле столько времени и поначалу с непривычки чувствовал к концу дня чудовищную усталость, но старался ни единым жестом не выдать своего состояния, потому как маленький якут, который явно был старше его, несмотря на тяжелые переходы по-прежнему был бодр и, казалось, не ведал усталости. Стараясь не обнаружить свою слабость перед проводником, Поль наутро садился в седло, сцепив зубы и стараясь не морщиться от боли во всем теле.

Но на четвертый день он чувствовал себя уже гораздо лучше: хотя тело по-прежнему ломило от усталости, но Павел ощутил, что изменилось что-то внутри его самого, словно появился некий стержень, который придавал сил и заставлял двигаться вперед, невзирая на трудности, которыми изобиловала дорога. Буотур оказался хорошим охотником, и благодаря ему в рационе у путешественников, помимо запасенных вяленого мяса и соленой рыбы, появилась свежая дичь, готовить которую доверили Прохору. В этом нелегком путешествии Шеховский сам ощущал, как стирались те границы, что раньше просто немыслимо было нарушить, исчезали условности, к которым он привык с пеленок, даже Прохор, которого он раньше и не замечал, считая само собой разумеющимся наличие прислуги, теперь воспринимался им иначе.

Павел с удовольствием перенимал у Буотура его охотничьи навыки. По дороге им часто встречались небольшие таежные озера, изобиловавшие только что вернувшимися из теплых краев утками. Остановившись на ночлег на берегу такого лесного озера, Павел отправлялся вместе с якутом на охоту, оставляя Прохора обустраивать лагерь. В этот раз добыча оказалась невелика: всего лишь два селезня, да и тех подстрелил Буотур. Павел так хотел быстрее добраться до места, что почти не смотрел под ноги, и, споткнувшись о выступающий из земли корень, чтобы не упасть, ухватился за какую-то ветку, которая сломалась с громким треском. Тут же из прошлогодних сухих камышей взметнулась стайка диких уток, и Буотур успел сделать всего два выстрела. Князь даже не успел зарядить ружье; к тому же, падая, он просыпал патроны, что были в кармане охотничьей куртки. Большего позора для охотника и представить было невозможно, и расстроенный Шеховской отправился в лагерь один, оставив Буотура вытаскивать из озера подстреленную им добычу. Он шел по хорошо заметной тропе, отмахиваясь от жужжащего со всех сторон гнуса и не особенно глядя по сторонам. Выйдя на открытое место, Поль замер: прямо перед ним, в каких-то двадцати саженях, ворча и недовольно косясь в сторону охотника, стоял бурый медведь. Очевидно, что лесной великан, пробудившись от зимней спячки, был голоден, а звуки выстрелов его уж точно не порадовали. Шеховский замер, затаив дыхание; опустив руку в карман куртки, он нащупал последний оставшийся из взятых с собой патронов, отчаянно надеясь, что медведь уйдет, не проявив к нему интереса. Какое-то время бурый хищник стоял почти неподвижно, настороженно принюхиваясь, но вдруг взревел и поднялся на задние лапы.

— Близко! Как же близко! — с досадой прошептал Шеховской, загоняя патрон в ствол. — Не успеть, никак не успеть!

Поль вскинул ружье и выстрелил. Взревев, зверь рванулся к нему, и в тот же миг где-то сбоку раздался дикий пронзительный крик. Это кричал Буотур, отвлекая внимание зверя на себя. Вставший на дыбы хищник на мгновение замер, развернулся и двинулся на нового врага, взмахнув огромной лапой и сбив с ног замершего в оцепенении охотника, но грохнул второй выстрел, и медведь свалился замертво в двух шагах от сбитого им на землю Павла. Шеховской, пошатываясь, сел, лицо саднило, и осторожно коснувшись щеки, Поль с ужасом уставился на окровавленную ладонь. Спускаясь с небольшого пригорка, к нему уже бежал Буотур.

— Глупый! — кричал он. — Глупый! Зачем один ушел?!

— Неужели не попал, — со стоном пробормотал Павел, все еще не веря, что он мог промахнуться со столь близкого расстояния.

— Попал, — проворчал якут. — В самое сердце попал, — стукнул он кулаком себя по груди. — Медведь сильный, охотник его убил, а он еще будет бежать.

Приподняв голову Шеховского, Буотур осмотрел рваную рану, оставленную когтистой медвежьей лапой на лице князя.

— Счастье твое, мог голова оторвать, — поцокал языком якут.

Вернувшись в лагерь, Павел чуть не до смерти перепугал своего денщика. Отдав Прохору уток, проводник промыл и обработал рану князя, а затем занялся медвежьей тушей. Прохор почти до самого вечера причитал над хозяином, как наседка.

— Как же ж так, Павел Николаевич, это ж какие шрамы останутся?

— Полно тебе, — отмахнулся Шеховской. — Чай, не красная девица, чтобы слезы лить по красоте утраченной. Радоваться надо, что жив остался!

И хоть говорил он это небрежно, стараясь не выказать истинных чувств, на душе кошки скребли. Поутру Поль проснулся, едва рассвело. Поврежденная щека, смазанная каким-то вонючим снадобьем из запасов Буотура, онемела. Подойдя к озеру, он склонился над гладкой поверхностью, пристально вглядываясь в расплывчатое отражение. Под запекшейся коркой невозможно было ничего разглядеть. Да, уж красавцем больше тебе не быть, — вздохнул князь и, обернувшись, с ненавистью глянул на растянутую на кольях шкуру.

Задержавшись на озере еще пару дней, тронулись в путь, как только стало ясно, что кроме изуродованной щеки, других последствий от нападения медведя для Шеховского не наступило. Благодаря стараниям Буотура рана не воспалилась и не возникла частая в подобных случаях лихорадка.

Буотур уверенно вел небольшой отряд одному ему известными тропами. Они уже давно отклонились от Охотского тракта и теперь целиком полагались на своего проводника. За это время раны на лице Шеховского зажили, но на время пути Павел, чтобы скрыть уродовавшие щеку шрамы, идущие от виска к подбородку, отпустил бороду.

В Петропавловск добрались почти через два месяца после того, как покинули Якутск, и только здесь Павел наконец-то увидел себя в зеркале. Однако же, тщеславие грех, — усмехнулся он, разглядывая заросшего бородой незнакомца.

— Прохор, бритву приготовь! — крикнул он денщику, раскладывающему его вещи в их временном пристанище.

— Никак бриться решили, Ваше сиятельство? — оторопел денщик. — Так ведь видно будет.

— Что ж теперь, паранджу надеть? — усмехнулся Шеховской.

Позже, рассматривая в зеркале свое отражение, Павел задумчиво провел по щеке кончиками пальцев. Два красноватых шрама с неровными краями пересекали левую щеку от виска до подбородка.

— Слава Богу, что цел остался, — пробормотал он, отворачиваясь от зеркала.

Губернатор Камчатки Завойко встретил их хорошо, хотя и не сумел скрыть своего недовольства тем, что Муравьев прислал к нему своего человека. Неужели не доверяет? — думал Василий Степанович, пытаясь понять истинную цель приезда Шеховского. Завойко показал князю все, что удалось сделать за год после его назначения на должность губернатора, показал оборонительные укрепления, которые в свой последний визит в Петропавловск приказал возвести граф Муравьев. Пробыв в Петропавловске почти месяц и изучив состояние дел, Павел отправился обратно в Иркутск уже другим путем. Из Петропавловска на небольшой шхуне он добрался до Аяна, а оттуда уже по вполне сносному Аянскому тракту, построенному Завойко еще в его бытность представителем Российско-Американской Компании в Аяне, до Якутска. В Иркутске князя Шеховского ожидало в числе прочих письмо от отца. Оно пришло в самом начале июня и пролежало в канцелярии Восточно-Сибирского ведомства почти до конца лета, дожидаясь его возвращения.

По весне, едва в Финском сошел лед, начали свой промысел рыбаки. В утлой лодчонке закидывали невод, надеясь на улов двое мужичков, отец и сын, из ближайшей к заливу деревеньки, но латанный-перелатанный невод, как нарочно, зацепился за что-то на дне залива. Старик долго чесал затылок, сидя в лодке: вода все же была еще слишком холодна для того, чтобы попытаться нырнуть и отцепить невод, а ежели тащить его, то можно и вовсе порвать, — думал мужик. Решившись, мужик зло сплюнул за борт и принялся тянуть сеть изо всех сил, а молодой парнишка тут же кинулся помогать отцу. Нехотя сеть поддалась, и вскоре они уже вытянули нечто, запутавшееся в сетях, из воды и втащили свою находку в лодку. Распутав сеть и приглядевшись, старик истового перекрестился.

— Господи, помилуй! Утопленник, — пробормотал он. — Баба, похоже.

Не решаясь притронуться к страшной находке, отец и сын взялись грести к берегу, и едва лодка причалила в устье Стрелки, парнишка со всех ног кинулся в Стрельну за местным урядником. Прибывший полицейский скривившись от отвращения осмотрел вытащенное из воды тело. Судя по всему, в воде оно пробыло около года и успело разложиться, а то, что сохранилось, не позволяло с уверенностью заявить о личности погибшей, поэтому его внимание привлекло жемчужное ожерелье на шее утопленницы. Довольно дорогая вещь позволяла предположить, что найденная женщина принадлежала к сословию благородному. Ломая голову над тем, кем могла быть покойница, урядник припомнил, что именно в этих местах год назад искали, но так и не нашли тело сброшенной с моста в реку Стрельну княгини Шеховской, поэтому решено было во избежание недоразумений доставить тело в Петербург и пригласить кого-нибудь из родных княгини для опознания.

Весть о том, что предположительно нашли тело его невестки, застала князя на службе, и Николай Матвеевич не мешкая отправился в участок, чтобы либо удостовериться в том, либо опровергнуть заявление полицейских. Князь долго стоял над тем, что осталось от тела утопленницы, понимая, сколь многое от него сейчас зависело, и зная, что ему нельзя было ошибиться. Господи! Как хорошо, что Павел не видит этого, — перекрестился он. У вытащенной из залива женщины были темные волосы, и она была невысокого роста — это было, к сожалению, все, что он мог сказать о ней.

Ожерелье, которое предъявил для опознания полицейский, было довольно недешевой изящной вещицей. Оно представляло собой нитку жемчуга с красивой и сложной застежкой в виде цветка, инструктированного бриллиантами, однако князю вещь эта была не знакома. Боясь принять неверное решение, он посоветовал показать его сестре Юлии Львовны, княгине Горчаковой, что и было незамедлительно исполнено.

Полицейского, явившегося в дом князя Горчакова, пригласили в кабинет, где он и застал молодую княгиню и ее супруга. Едва взглянув на предъявленную полицейским урядником вещь, Полина тотчас лишилась чувств, а когда пришла в себя, с уверенностью заявила, что это ожерелье принадлежало ее сестре и было подарено ей ее супругом Павлом Николаевичем Шеховским на Рождество. Она даже вспомнила, что именно его видела на сестре в тот день, когда они ждали Пасхального крестного хода.

После ухода полицейского Полина никак не могла отойти от случившегося и, едва успокоившись, вновь начинала плакать.

— Я не верю! Не верю! — шептала она, цепляясь за лацканы сюртука Мишеля, сидевшего рядом с ней на софе, и пряча залитое слезами лицо у него на груди. — О, Господи, ее и в самом деле больше нет!

— Полно убиваться, Полин, — гладил жену по спине Михаил, — ведь почти год прошел, и такой конец был вполне предсказуем.

— Да, я все понимаю! Но пока не нашли тела, оставалась надежда, — подняла блестящие от слез глаза Полина.

— Я понимаю, что это тяжело! Нам остается только смириться.

— А что, если я ошиблась? — всхлипывая, пробормотала Полина. — Нет, не могла! Это и в самом деле то самое ожерелье, — тут же покачала она головой.

— Мне жаль, — пробормотал Горчаков.

Вытащив из кармана платок, князь протянул его жене. Полина промокнула глаза и, всхлипывая, прижалась к нему всем телом. Обняв ее, Михаил принялся укачивать ее, как ребенка, шепча ей на ухо слова утешения.

— Спасибо, — прошептала в ответ Полина, — спасибо Вам за то, что Вы есть у меня!

— Я люблю Вас, Полин! — вздохнул Михаил. — Когда Вам больно, мне тоже больно.

— Мишель, я хочу ребенка, — едва слышно прошептала Полина, не решаясь взглянуть ему в глаза. — Очень хочу, мальчика, похожего на Вас, или девочку.

Горчаков замер, боясь поверить услышанному. Он уже совсем было решился уехать из Петербурга в Синявино, и только свалившиеся на них безрадостные новости отложили неизбежный, как он считал, разговор с женой.

— Полин, Вы не в себе сейчас, — пробормотал он.

Полина подняла голову, и отстранилась от него.

— Нет! Я сказала именно то, о чем думаю все последнее время. Я хочу быть с Вами, Вы нужны мне, Мишель.

— А Шеховской? — помедлив минуту, спросил Горчаков. — Он больше Вас не волнует?

Задавая этот вопрос, он понимал, что причиняет боль и ей, и себе, но не мог поступить иначе: он должен был знать.

— Не волнует, — едва заметно покачала головой Полина.

— С глаз долой — из сердца вон? — горько усмехнулся Михаил.

— Зачем Вы так со мной, Михаил Алексеевич? Мне нет причин лгать Вам. Я ужасно боюсь остаться в одиночестве, и не потому, что ежели Вы оставите меня, — да, да я знаю, что Вы собирались уехать в Синявино, — печально улыбнулась Полина, — общество отвернется от меня, а потому, что жизнь, как Вы могли только что убедиться, слишком быстротечна, и мы можем потерять то счастье, что нам даровано судьбой, в любую минуту.

— Может, Вы и правы, Полин, — положил свою руку поверх ее маленькой ладошки Горчаков. — Означает ли это, что Вы желаете видеть меня в своей спальне нынче?

Полина, смутившись, покраснела, но решительно кивнула.

— Я буду ждать Вас нынешним вечером и всегда, когда Вам будет угодно. Мы не могли бы отменить все сегодняшние визиты…

— Да, конечно, я немедленно отпишу, — поднялся с софы и направился к столу князь.

От Горчаковых полицейский урядник направился в особняк Шеховских, где передал Николаю Матвеевичу ожерелье, сказав, что княгиня Горчакова без колебаний признала в нем ожерелье, подаренное ее покойной сестре, и выразив при этом соболезнования.

Тело княгини Шеховской похоронили на семейном кладбище в Павловском, куда его доставили из Петербурга в наглухо заколоченном гробу. После погребения и панихиды Николай Матвеевич долго сидел в своем кабинете, не зная, где найти слова, чтобы написать сыну о произошедшем. Злополучное ожерелье лежало перед ним на столе, жемчуг таинственно мерцал в ярком солнечном свете теплого майского дня, а бриллиантовая застежка вспыхивала всеми цветами радуги.

Год назад этот же самый радужный блеск привлек внимание одной особы. Молодая цыганка, собирая хворост для костра на берегу залива, увидела в песке нечто, блеснувшее в лучах заходящего солнца, и, опустившись на колени, стала осторожно шарить рукой по песку. Ее поиски увенчались успехом, о чем возвестил восторженный возглас. Отряхнув свою находку от песка, цыганка полюбовалась изысканной вещицей, а потом, не долго думая, надела ее себе на шею и, прикрыв свою находку шалью, бросилась подбирать рассыпанный по берегу хворост.

В табор, ставший на ночлег на берегу залива, она вернулась, когда уже совсем стемнело, и тут же попала под горячую руку ревнивого супруга. Ее мужу Петше показалось, что его жена слишком долго отсутствовала, да к тому же отсутствовала, как оказалось, не одна она. Петша знал, что один их соплеменник давно положил глаз на красотку и по его мнению только и ждал удобного случая, а сегодня его тоже не было в таборе. Заметив на шее "неверной" супруги новую безделушку, цыган рассвирепел и потащил ее к реке. Не дав ей сказать ни слова и несколько раз ударив несчастную по лицу со всей силы, он выхватил нож и всадил его прямо в сердце женщины, однако опомнившись, решил избавиться от тела, а своим соплеменникам сказать, что его жена якобы приглянулась местному барину и потому ушла в ближайшую усадьбу. Завязав в подол юбки несколько булыжников, Петша погрузил тело в лодку, оставленную на берегу рыбаками, и, выйдя на ней в залив, выбросил убитую супругу за борт. Вернув лодку на место, поутру он сделал вид, что сходил в усадьбу и вернулся один, потому что его жена приняла решение остаться с молодым барином и в табор возвращаться не собирается. Цыгане не считали изменой, если какая-нибудь цыганка дарила свои ласки кому-нибудь из иноверцев за несколько золотых, — более того, подобный заработок даже приветствовался. А зная вздорный и ревнивый характер Петши, ему поверили, рассудив, что его жена вполне могла остаться с приглянувшимся ей гаджо в поисках лучшей доли.

Именно это тело и нашли год спустя рыбаки.

Разрешившись от бремени, Анна поправлялась медленно. Организм, ослабленный сначала лихорадкой, перенесенной ею по весне, а потом беременностью, казалось, растерял все свои жизненные силы. Закревский с тревогой наблюдал за ее состоянием, приглашая из Киева все новых и новых докторов, доктора же в один голос советовали подождать. Василию Андреевичу вдруг сделалось страшно: он успел не на шутку привязаться к Аннушке и теперь боялся, что и она покинет его, едва появившись в его жизни. За мальчиком, названным Николаем Васильевичем, потому как появился он на свет в аккурат на Николу зимнего, взялась ходить старая Агата. Закревский хотел было найти няньку помоложе, но Анна, которая привязалась Агате, выходившей ее саму, уговорила его доверить Николку старой нянюшке.

К февралю здоровье ее немного улучшилось, но она по-прежнему никуда не выходила и не выезжала из дома. Часами просиживала она в детской, наблюдая за сыном. Аня пытливо вглядывалась в его лицо, пытаясь угадать в нем черты того, кто был его отцом. Уже сейчас было видно, что у малыша будут серые глаза, а волосы темные, как у нее самой. А может, и отца его были темные волосы? — думала она, улыбаясь тому, как Николка пытается поймать ее палец, которым она медленно водила перед его лицом. В такие минуты сердце ее замирало от радости и материнской гордости. Он мой! — ликовала душа. — Мой сын! Да разве важно, кто его отец, если я люблю его больше жизни своей, и, не задумываясь, отдам ее за него?! — думала она. Но Аня лукавила. Ей бы очень хотелось знать, кому она обязана появлением на свет Николая, и она то и дело перебирала в уме различные варианты. Не раз ей приходило в голову, что, возможно, отца его нет в живых. Может, он погиб, и именно потому она и решилась вести счеты с жизнью? Думая об этом, Аня чувствовала, как глаза ее наполняются слезами. Любила ли она его? Наверное, любила, — вздыхала она, — иначе разве ж болело бы так сердце от одной мысли, что смерть могла разлучить их навсегда? Может, от того и становилось ей так страшно при мысли, что однажды память вернется к ней?

С наступлением весны Анна уже совершенно оправилась и с удовольствием проводила все свое время с сыном. Ее совершенно не волновало то, что происходило за стенами усадьбы, и она старалась не думать о том, как будет воспринято появление на свет Николя. И хотя сама Анна нисколько не интересовалась уездным обществом, загадочная личность приемной дочери Василия Андреевича вызвала немалый интерес среди соседей графа. Однако даже ближайшей соседке Закревских графине Левашовой от дома было отказано после того, как с ее легкой руки в местном обществе пошли разговоры об интересном положении подопечной Василия Андреевича.

Молва единодушно приписала отцовство Закревскому. Узнав об этом, Василий Андреевич так расстроился, что тут же слег с сердечным приступом. Все заботы об имении неожиданно свалились на хрупкие плечи Анны. Аня поначалу растерялась: начиналась посевная, надо было отдать распоряжения о покупке молодняка, и еще, казалось, тысячи дел ожидали ее решения. Однако вскоре у нее вошло в привычку днем вести дела вместе с управляющим, а вечером, сидя за ужином с графом, рассказывать ему о проделанном за день. Василий Андреевич с возрастающим интересом следил за ее успехами, хвалил за верно принятые решения и гордился тем, как легко она вникала в суть происходящего в обширном хозяйстве имения. Вскоре к Анне стали обращаться с просьбами и за советом, и некоторое время спустя уже она сама находила в этом немалое удовольствие.

Самым обычным делом для нее стало с утра приказать запрячь двуколку и самой отправиться на маслобойню или на выгон, посмотреть на изрядно увеличившееся в этом году стадо. Единственным местом, которое вызывало у нее отвращение был кожевенный завод: Анна с трудом переносила запах, который источало это производство, и потому редко бывала здесь, полагаясь в основном на управляющего.

Управлять коляской ее научил кучер Закревских Егорка, подобрав довольно смирную кобылку, которую и запрягали всякий раз по просьбе барыни. Ане понравилось самой править лошадью, и вскоре она выезжала уже одна, оставляя Егора в усадьбе.

Выехав за ворота усадьбы, Анна пустила лошадку неспешной рысью по хорошо укатанной дороге. Любуясь ярким солнечным утром, зазеленевшими всходами на полях, блеском, протекающей неподалеку речушки, Аня заметила, что, довольно лихо погоняя породистого скакуна, к ней приближается всадница. Она узнала madam Левашову. Поравнявшись с коляской, Александра Платоновна резко осадила жеребца, крепко удерживая поводья затянутыми в кожаные перчатки маленькими, но сильными руками.

— Анна Николаевна, право, какая нежданная встреча! — улыбнулась графиня. — Вы вместе с Василием Андреевичем в своем Закревском совсем затворниками сделались — никуда не выезжаете, никого не принимаете. Совсем соседей своих забыли!

— Забот полно, Александра Платоновна, — отозвалась Аня, — не до гостей нынче.

— А как здоровье драгоценного Василия Андреевича? — поинтересовалась графиня, с трудом удерживая гарцующего под ней скакуна.

— Спасибо, уже лучше.

— Ну, а как сыночек Ваш? — усмехнулась Александра Платоновна.

— Благодарю, Николенька в полном порядке, — прищурилась Анна.

— Василий Андреевич рад-радешенек, наверное: на склоне лет-то долгожданного наследника получить, — многозначительно протянула графиня.

— Что Вы имеете в виду? — холодно поинтересовалась Анна. — Если Вы полагаете, что он отец Ники, то Вы глубоко заблуждаетесь, — с трудом сдерживая клокочущую ярость, продолжила она. — Отец Ники погиб.

— Прошу прощения, Анна Николавна! Я совсем не это имела в виду, — отозвалась графиня. — Я только хотела сказать, что Василию Андреевичу несказанно повезло с такой родственницей, как Вы. Слышала я, что только благодаря Вам все имение и держится после болезни графа.

Аня чуть наклонила голову, принимая извинения.

— Стараюсь, как могу, — едва заметно улыбнулась она и поспешила закончить неприятный разговор. — Прошу прощения, но я в самом деле спешу, будем рады видеть Вас в Закревском.

— Я заеду проведать Василия Андреевича, — улыбнулась графиня. — Благодарю за приглашение! — тронув жеребца, обернулась она.