Звезда Любви

Глава 19

Хотя лихорадка отступила, и Анна пришла в сознание, но была еще слишком слаба, чтобы ехать в Закревское. Доктор Леманн, осмотрев ее, сказал, что в его визитах нет больше необходимости, а от довольно сильных головных болей оставил ухаживающей за Анной нянюшке Агате настойку лауданума, которую та поставила в свой шкафчик, что-то бормоча себе под нос. По его совету граф Закревский решил задержаться в Александровском еще на неделю, ожидая, когда здоровье его так нежданно обретенной "дочери" пойдет на поправку.

А на улице вовсю бушевала весна. В пышном цветении распустилась в парке белоснежная черемуха, дурманя сладким ароматом. Оправившись от лихорадки, Анна впала в какое-то благостное забытье: днем она была тиха и безмятежна, часами просиживала в кресле около окошка, греясь в лучах теплого весеннего солнышка. Она часто раздумывала над тем, что сказал ей Василий Андреевич, и верила, и не верила ему. При слове "отец" губы сами собой складывались в улыбку, но тут же откуда-то приходило ощущение, что в последнее время отца в ее жизни не было. Но, Господи, кому и зачем могло бы понадобиться выдавать себя за ее отца и окружать ее такой непритворной заботой?! Она твердила про себя свое имя "Анна" — и чувствовала, что имя это и ее, и не ее.

Как же это было страшно — не помнить, не знать кто ты есть! Сидя около окна, Анна часто прикрывала глаза, тогда всем окружающим казалось, что она дремлет в теплых солнечных лучах, но это спокойствие было обманчивым. Все это время разум ее метался, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь лазейку в том непроницаемом занавесе, что окутал ее память. Она была уверена, что граф солгал ей о том, что произошло на самом деле. Случилось нечто страшное — настолько страшное, что он не пожелал говорить ей об этом. Ей казалось, что человек из ее снов имеет самое непосредственное отношение к той тайне, которой стало для нее ее же прошлое, и стоит ей только вспомнить, кто он, и все сразу встанет на свои места. И она пыталась. Это было словно путешествие по длинному коридору, завешанному полупрозрачными кисейными занавесками: отодвигаешь одну, потом другую, третью, берешься за следующую, и вдруг душа переворачивается от ужаса, будто за этой последней завесой ее и ждет то самое страшное открытие, и она каждый раз малодушно отступала, вновь отпуская одну завесу за другой. А потом виски сжимала нестерпимая боль, будто бы в наказание за то, что она пыталась проникнуть за эту завесу, и няня спешила к ней с лауданумом. Через некоторое время боль действительно утихала, девушка погружалась в дремоту, и каждый раз ей снились какие-то путаные сны, в которых она отчаянно цеплялась за руку человека, лица которого не видела, сознавая, что стоит ей отпустить эту руку, и она неминуемо упадет в пропасть и убьется. Анна с криком просыпалась, сердце колотилось где-то в горле. На ее крик в спальню торопливо входила нянюшка со стаканом валериановой настойки, и только после этого Анна вновь засыпала, уже без сновидений, чтобы проснуться поутру с тяжелой гудящей головой.

На предложение графа отправиться в Закревское Аннет не возражала. Она надеялась, что, возможно, в дороге она увидит хоть что-нибудь, что подтолкнет ее разум, и она вспомнит, кто она есть. Путь их лежал через Москву, где Василий Андреевич планировал остановиться, чтобы справить Анне новый гардероб. Она никак не могла понять, чем плохи были те платья, которыми до верху был набита гардеробная, примыкающая к ее спальне в Александровском, но примерив одно из них, пришла к неутешительному выводу, что, видимо, за время болезни она сильно исхудала, потому как прелестное утреннее платье нежно-голубого цвета было ей ужасно велико. Можно, конечно, перешить, решила она, о чем и сказала батюшке, но он как-то странно переменился в лице, а потом улыбнулся:

— Негоже новую жизнь со старым барахлом начинать, — покачал он головой.

Аня не стала спорить с родителем и безропотно подчинилась его воле. Москва встретила их теплыми майскими деньками, бесконечной сутолокою, обилием новых лиц. Анне казалось, что она попала в какую-то сумасшедшую круговерть, но память ее по-прежнему оставалась глуха. Только один раз, во время визита к модистке, возникло странное ощущение: будто она бывала здесь, но словно бы это была и не она. В памяти мелькнуло белое подвенечное платье дивной красоты, но она отогнала от себя это воспоминание, подсознательно чувствуя какую-то тревогу, словно с этим платьем было связано что-то очень и очень дурное. Может быть, она собиралась замуж, да не суждено было ее надеждам сбыться, — думала она по дороге в гостиницу, но попытка вспомнить хоть что-нибудь вновь вызвала приступ сильнейшей мигрени.

Воротившись в гостиницу, Анна слегла. Няня тотчас задернула тяжелые бархатные портьеры в ее комнате и накапала ей горькой настойки лаундаума, что посоветовал пить доктор при сильных головных болях. Сон не принес облегчения. Поднявшись к ужину, Аннет едва смогла сделать несколько шагов до уборной, как ее тут же вывернуло прямо на пол, голова закружилась, и она без сил привалилась к стене, утирая выступившие на глазах слезы. Умывшись с помощью горничной холодной водой, Аня вышла на балкон, но к перилам не подошла, испытывая почти панический ужас при виде кованой чугунной ограды. Прижавшись спиной к стене, она ждала, когда прислуга приберется в спальне.

У графа были дела в Москве. В Закревском была собственная маслобойня и небольшой кожевенный заводик, которые, однако, приносили немалый доход владельцу имения. Будучи в Москве, граф, как и собирался, посетил тех купцов, с которыми уже имел торговые дела, подтвердил ранее заключенные договоренности и приобрел новые деловые связи, чем был несказанно доволен. Он бы с удовольствием задержался еще, но Анна в Москве чувствовала себя потерянной. Все, чего ей хотелось — это тишина и покой, но в большом шумном городе об этом можно было только мечтать, и потому, как она ни старалась показать, что не возражает против подобной задержки, все же от проницательных глаз Закревского ей не удалость скрыть свое нетерпение.

По дороге в Закревское граф все чаще задумывался, как объяснит появление Анны в усадьбе. Решение ему подсказала давняя история.

Василию Андреевичу вспомнилась его племянница, дочь Юлии Михайловны Закревской. После трагической смерти родителей сироту сначала забрала на воспитание бабушка, а потом, когда и пожилая женщина упокоилась с миром, взяли в семью какие-то дальние родственники. Сам Василий тогда участвовал в войне с Польшей, а потом и вовсе позабыл о девочке. Получив ранение, молодой кавалергард воротился на родину, овеянный романтическим флером героизма, и занялся обустройством собственной личной жизни. Вспомнил он о ней лишь тогда, когда пришло письмо от той самой родни, которая приютила девочку, с известием о ее смерти в результате несчастного случая. Смерть племянницы, до того бывшей единственной наследницей огромного имения, враз сделала его богатым человеком. Граф с семьей перебрался в Закревское, испытывая, однако, при этом угрызения совести за то, что за все время так и не удосужился съездить к девочке, проведать ее, узнать, как ей живется у дальней родни. Ничто не мешало и ему поступить подобным образом. Он вполне мог выдать Анну за свою племянницу. Размышляя над этим, граф припомнил родственников своей покойной супруги.

Николай Опалев, старший брат его тогда еще невесты Ирины, служил в Севастопольском гарнизоне. Женился он года на два раньше Василия на дочери своего полкового командира. На венчание Закревских его не ждали, потому что знали, что жена его ходит их первенцем, а за дня три до свадьбы пришла радостная весть, что она разрешилась от бремени девочкой, которую нарекли Анной.

Но спустя месяц Севастополь охватила эпидемия холеры. Молодой офицер погиб вместе со своими сослуживцами, пытаясь усмирить взбунтовавшуюся чернь, а его супруга и дочь скончались спустя три недели в местном военном госпитале от поразившей их болезни. Охваченный холерными бунтами Севастополь представлял собой страшное зрелище, и царившая там неразбериха и сумятица во многом способствовала тому, что никаких бумаг о смерти Анны не сохранилось, да и выдавать свидетельство о смерти было некому. Сохранилась только запись о крещении девочки с таким именем.

Настоящей Анне Николаевне сейчас было бы двадцать лет. Три года назад упокоились с миром родители Николая и Ирины, потому опровергнуть слова графа Закревского о том, что привезенная им девица приходится ему племянницей по линии супруги, до сего дня пребывавшей на попечении бабушек и дедушек, было некому.

В Закревское приехали в середине июня, попав из теплой московской весны в знойное украинское лето. Приехав в усадьбу, граф первым делом вызвал в кабинет управляющего и сообщил ему, что привез с собой осиротевшую племянницу, которую намерен удочерить. И хотя дело еще не решено окончательно, однако всем велено было называть Анну его дочерью и относиться к ней как к хозяйке. Дворовые, не понаслышке знавшие, как барин убивался после кончины единственного дитя, не выказали удивления таким положением дел, рассудив, что, может, это и к лучшему.

Год назад, после смерти Аннет, Василий Андреевич не на шутку захворал, жаловался на боли в груди, сея среди людей своих беспокойство. Коль помрет барин, не оставив наследников, так кому имение достанется? А коли в казну отойдет, появится новый хозяин, и Бог его знает, что это за человек будет. А тут, получается, наследница уже есть, — заговорили с облегчением и в людской, и в деревне.

Анне Закревское понравилось, и почему-то даже не возникло сомнений в том, что она и раньше бывала тут. Барский дом являл собой роскошный особняк с колонами по фасаду. Высокие окна первого этажа выходили на мраморную террасу, перед которой заботливыми руками садовника были разбиты клумбы, поражающие разноцветьем садовых цветов. Дом окружал большой парк с непременным по моде того времени прудом и мраморной греческой беседкой на острове. С берега на остров был перекинут горбатый мостик с затейливо вырезанными деревянными перилами. Анна пруд и мостик обходила стороной, а вот фонтан в тени большого дуба ей полюбился, и она, нагулявшись по парку, подолгу сиживала около него на скамейке, позабыв обо всем на свете, прислушиваясь к щебету плиц в ветвях да тихому журчанию воды, что лилась тонкой струйкой из разинутой пасти льва.

Часто в этих прогулках к ней присоединялся Василий Андреевич. Анна ни о чем не спрашивала его, и он обходил разговоры о ее прошлом стороной, зато много рассказывал ей про имение, про соседей, и вскоре она поймала себя на мысли, что ей легко с Закревским: нравится его острый ум, открытость и доброжелательность, и потому она быстро прониклась к нему симпатией и вскоре уже без всякого труда и сомнений величала его батюшкой или папенькой.

Июнь выдался жарким и душным. Аннет засыпала только тогда, когда окно ее спальни было растворено настежь, наполняя ночь тихими звуками ночного парка. Но и в этой благословенной тишине преследовали ее порою странные видения. Сны эти были разными, но роднило их одно: какими бы путями она не проходила в них, в итоге все равно оказывалась висящей над пропастью, и держал ее при этом за руку человек без лица.

Однажды ей приснился красивый офицер, его серые глаза были печальными, около губ, возвещая о какой-то утрате, залегли скорбные складки, на рукаве мундира была повязана черная шелковая лента. Проснувшись, Анна вскинулась и приложила руку к груди, стараясь унять пустившееся вскачь сердце. Так горько и одиноко стало на душе! Перед мысленным взором все еще были эти серые глаза, лишившие ее покоя, но вот черты лица расплывались, и как бы она ни напрягала память, вспомнить его лица так и не смогла. Словно что-то дорогое отняли у нее, когда исчезло это принесенное душной июньской ночью видение.

Проснувшись поутру, Анна долго лежала в постели и поднялась только тогда, когда в комнату осторожно заглянула горничная. Наташа помогла ей с утренним туалетом, причесала темные локоны и принялась застегивать платье у нее на спине. Анна поморщилась, ощутив, как туго обхватил грудь лиф, а ведь платье было пошито совсем недавно.

— Таша, затяни корсет потуже, — обратилась она к горничной.

— Нельзя, барышня, туже, — вспыхнула Наталья.

— Это почему же? — отвернулась от зеркала и удивленно воззрилась на горничную Аннет.

— Так в тягости Вы, мне Агата сказала, что нельзя Вас затягивать… — пролепетала девушка, опуская глаза.

Ноги Анны подкосились, и она рухнула в кресло. Боженька милостивый, да как же так! — прижала она ладонь ко рту. А кто же отец ее ребенка? Как же жить ей с этим, коли не помнит она ничего?!

Мысли закружились в голове ее нестройным хороводом. Тотчас, как мозаика, сложилась картинка: и привидевшееся в Москве подвенечное платье, и пруд в Александровском. Верно, она собиралась замуж и уступила избраннику своему, а он по каким-то причинам отказался от нее, и тогда ей, дабы скрыть свой позор, ничего не оставалось, как только покончить с собой, оттого и бросилась она в пруд.

Намыслив себе подобное, она разрыдалась, не на шутку перепугав Наталью. Горничная кинулась за старой Агатой, что приехала вместе с барышней из Александровского. Ворча себе под нос, Агата вошла в комнату и, обняв зашедшуюся в слезах барышню, заговорила тихо и ласково.

— Ну шо ж ты, голубонька моя, сердце рвешь себе! Сделанного-то не воротишь, а то, что в тягости ты, я уж давно знаю, почитай, месяца три уж должно быть.

— Да как же я батюшке-то в грехе таком признаюсь? — отняла руки от заплаканного лица Аннет.

— А ты его сиятельства не бойся, он тебя не осудит. Вот так и скажем ему, что, мол, дедом он скоро станет, — улыбнулась старушка.

— Не смогу! — отчаянно всхлипнула Аня.

— Сможешь, голубонька моя, сможешь, — погладила ее по плечу Агата. — Дитя — это ж радость великая, и про батька его не думай — Бог ему судья.

Это ласковое "голубонька моя" было словно бальзам на душу. Успокоившись, Аннет спустилась к завтраку. Она долго собиралась с силами, чтобы начать разговор с отцом. От прислуги она уже знала, что папенька ее сердцем слаб, и волновать его не следует, но и утаивать свое положение она долго не сможет. Василий Андреевич, окончив трапезу, поднялся из-за стола, собираясь заняться делами, но его остановили слова Аннет:

— Папенька, мне поговорить с Вами надобно, — комкая в кулачке салфетку, обратилась она к нему.

— Что-то случилось? Опять кошмары ночные мучают? — забеспокоился Закревский, глянув в ее хмурое лицо.

Анна отрицательно покачала головой. Господи, да где же сил-то взять слова эти произнести?!

— Тогда что? Мигрени опять?

— Папенька, осрамила я Вас! У меня будет ребенок, — еле слышно выдавила Анна и опустила голову.

Она слышала, как со свистом выпустил воздух сквозь стиснутые зубы отец, и, тяжело опираясь на стол, присел на стул. В голову Василию Андреевичу пришла та же мысль, что и Анне поутру. Все стало на свои места — девушка оказалась в интересном положении и решила просто покончить собой, не вынеся позора; но тотчас вспомнились и слова доктора Леманна о том, что у нее на затылке была довольно большая опухоль, как следствие сильного удара по голове. Конечно, она могла и сама удариться, падая откуда-нибудь с высоты, но ведь могли и попытаться избавиться от нее — да хотя бы и отец ребенка, не пожелав поступить как порядочный человек и решив, что она и дитя ему будут помехой и обузой. Как бы то ни было, вскоре на свет появится ни в чем не повинное дитя, а он, стало быть, станет ему — или ей, тут уж как Господь даст, — дедом.

— Ну, что ж, — тихо вымолвил граф, — Господь так распорядился, и не нам на его волю роптать. Дай Бог, чтобы дитятко здоровое родилось.

Оба замолчали. Анна мучилась от неизвестности, не смея спросить у графа о своём прошлом, чтобы пролить свет на таинственную личность отца своего ребенка, а Василий Андреевич страшился того, что она станет задавать вопросы, на которые у него нет ответа. Улыбнувшись нарочито жизнерадостно, граф подошел к ней, сжал в руке похолодевшую ладошку и коснулся поцелуем бледной щеки:

— Аннушка, душа моя! Не стоит предаваться унынию, тебе сейчас не только о себе думать следует. Береги моего внука! — погладил он ее по плечу. — А из-за разговоров да толков не переживай — поговорят люди и забудут, время любые скандалы стирает из памяти.

Признавшись в своем грехе отцу, Анна успокоилась. Жизнь снова вошла в свою колею — до тех пор, пока в Закревское не нагрянули с визитом соседи.

Из соседней Березовки пожаловала вдовствующая графиня Левашова. Александра Платоновна, тридцатитрехлетняя вдова генерал-адъютанта Александра Васильевича Левашова, и раньше была частым гостем в Закревском, а особенно зачастила с визитами после смерти своего супруга. Относив, как и полагается, ровно год траур по усопшему, вдова вновь стала вести весьма активный образ жизни: выезжать с визитами, принимать гостей. Однако же особый интерес для нее представлял граф Закревский — богатый вдовец, к тому же после смерти дочери лишившийся законных наследников. Сама же Александра Платоновна хоть и была женщиной далеко не бедной, но все же во многом зависела от милостей своего пасынка, Сергея, который ныне нес службу в Преображенском полку и в родовое имение наведывался крайне редко. Мысль о том, чтобы женить на себе соседа, давно и прочно засела в ее хорошенькой головке, и оттого появление невесть откуда взявшейся дальней родственницы, которую к тому же, как твердила молва, Закревский собрался удочерить, никак в ее планы не входило.

Конечно, можно было бы попытать счастья в столице. Ведь она еще молода и очень даже привлекательна, но того содержания, что назначено ей было по завещанию, вряд ли бы хватило на то, чтобы, проживая в столице, ни в чем себе не отказывать. Вот когда пожалела Александра Платоновна, что не родила своему супругу ребенка, ведь в этом случае она могла бы рассчитывать на куда более значительную часть состояния Левашовых; но поначалу сама Александра с помощью верной горничной приложила все усилия, чтобы не забеременеть, а потом уже и супруг ее перестал наведываться в ее спальню. У Левашовых был собственный особняк в Петербурге, но едва ли Серж согласился бы терпеть мачеху, к которой с самого первого дня никаких теплых чувств не питал, под одной крышей.

Был бы у нее ребенок от супруга, — рассуждала сама с собой очаровательная вдова, — она без труда убедила бы графа Закревского, что сможет подарить ему столь необходимого наследника. Но теперь оставалось рассчитывать только на себя, на свою еще не увядшую красоту и молодость.

Не желая мешать отцу обсудить с соседкой какие-то дела, связанные с обширным хозяйством, Анна решила пройтись по парку и была крайне удивлена, когда Александра Платоновна, передав графу толстенный гроссбух для проверки, выразила желание к ней присоединиться. Дамы молча шли по тенистой аллее. Аннет недоумевала: зачем было соседке навязывать ей свое общество, если при этом она то и дело кидала на нее раздраженные взгляды. Когда дом скрылся из виду, Александра остановилась и вынудила Анну сделать тоже самое.

— Скажите, Анна, отчего Вы не вышли замуж, а предпочли приехать в Закревское? Вы ведь уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно устроить свою жизнь.

— Я не понимаю Вас, madam, — отозвалась Анна, задетая недоброжелательным тоном вдовы.

— Неужели?! — прищурилась Александра Платоновна. — Не иначе, как рассказали Василию Андреевичу какую-то душещипательную историю, прикинулись беспомощной сироткой, — и все только для того, чтобы он удочерил Вас!

— Удочерил?! — не поверила услышанному Аннет. — Так он не мой отец?!

— Бог мой, дорогуша, Вы в своем уме?! Он Вам такой же отец, как и мне. Его дочь, Анна, — сделала она ударение на имени, — умерла год назад.

Аня едва не задохнулась от боли, что стиснула сердце. Зачем, зачем, ее обманули? Кто она и откуда?

— Простите, сударыня! Вы правы, я не в своем уме, — подобрав юбки, Анна быстро зашагала по алее к дому, с трудом сдерживая слезы.

Вновь вся ее жизнь, все то, к чему она успела привыкнуть, рушилась, как карточный домик. Войдя в дом, она направилась в кабинет того, кого уже привыкла считать своим отцом. Распахнув двери, она остановилась на пороге, все еще не решаясь войти.

— Аннет! — поднял глаза от толстенного гроссбуха граф. — Что случилось, на тебе лица нет?

— Зачем Вы это сделали? Зачем сказали, что я Ваша дочь?

Василий Андреевич поднялся с кресла и застыл около стола. Та боль, что звучала в ее голосе, была ему понятна и отозвалась эхом в собственной душе. Закревский устало прикрыл глаза. Признаться ли во всем, раскрыть все карты, или вновь солгать?

— Анна! — начал он.

Но девушка остановила его решительным жестом.

— Не называйте меня Анной! Как мое настоящее имя?!

— Увы, мне это неизвестно! — вздохнул граф. — Я нашел Вас на следующий день после Пасхи на берегу Финского залива. Это было в годовщину смерти моей дочери. Вы были без памяти и настолько плохи, что Вас сначала за утопленницу приняли, а когда Вы пришли в себя, то ничего не помнили о себе, — Закревский замолчал, собираясь с мыслями.

Молчала и Анна, не в силах прийти в себя от свалившегося на нее потрясения.

— Я решил, что это рука провидения, Божья воля, если хотите. Отняв у меня дочь, Господь в день годовщины ее смерти послал мне Вас, — тихо продолжил он. — И Вы за это время и в самом деле стали для меня дорогим и близким человеком. Сейчас Вы вольны уйти и забыть меня, но мне бы хотелось, чтобы Вы остались, стали моей семьей. К тому же Вы ждете ребенка, подумайте о его будущем!

— Боже, я совсем не знаю, что мне делать! — простонала Анна, присаживаясь на низенький диванчик.

— Принять жизнь такой, какая она есть, — тихо отозвался граф, не сводя с нее внимательного взгляда. — Так, как принял ее я.

— Но почему Вы решили удочерить меня? Не просто помочь, но сделать частью Вашей семьи, наследницей?

— Вы моя семья, Анна, другой у меня нет и быть не может. Вы можете сказать, что я мог бы жениться и завести себе наследника, но дело в том, что для меня это невозможно. А Вы — Вы мне напомнили одну прекраснейшую женщину, которую я знал и которой восхищался еще мальчишкой, и Вы, как и я, совершенно одна на этом свете, потому мне захотелось сделать так, чтобы Вы отныне были в безопасности и ни в чем не нуждались. Вы останетесь? — с нескрываемой надеждой обратился он к ней.

Аня долго вглядывалась в его взволнованное лицо, а потом кивнула головой, поняв, что не сможет сказать ни единого слова. Как она может покинуть его? Куда она пойдет? Да и будет ли еще кто в ее жизни относиться к ней так, как ее приемный отец?

Неизвестно, чего ждала графиня Левашова, раскрыв Анне глаза на истинное положение дел, но благодаря ей Василий Андреевич даже испытал некоторое облегчение: теперь ему не придется страшиться того, что однажды правда выплывет наружу.

Теперь же, получив согласие Анны, граф Закревский в тот же день дал указание своему поверенному выправить бумаги на имя Анны Николаевны Опалевой, приходившейся его жене племянницей и начинать дело об удочерении.

Тело молодой княгини Шеховской так и не нашли. Полиция Петербурга пришла к выводу, что Юлия Львовна погибла, потому как в противном случае она уже давно должна бы была объявиться. Об этом и доложил Николаю Матвеевичу с соответствующими соболезнованиями полицейский исправник, потому как Павел Николаевич к представителям закона выйти отказался.

Задержание убийцы и раскрытие преступления, совершенного более полугода назад, оказалось настоящим подарком для петербургской полиции, и теперь по делу Аристарха Поплавского было назначено показательное расследование, долженствовавшее завершиться таким же показательным судом. В интересах расследования князя Павла Шеховского попросили не покидать Петербурга, хотя к знакомому ему следственному приставу попросили явиться лишь однажды.

Помня, с каким высокомерным пренебрежением он разговаривал с князем в Петропавловке, ныне сей доблестный полицейский являл образец смиренного почтения, выражая восхищение прозорливостью Павла и искренее недоумевая, почему никому более не показалась подозрительной такая осведомленность Поплавского о событиях того трагического вечера. Возможно, в другое время Павел не упустил бы возможности отыграться за свое прошлое унижение, сейчас же все это казалось ему мелким и суетным. Так или иначе, но расследование совершенно очевидного дела затянулось почти на три месяца, и все это время Шеховского спасала только служба. Он и ночевать часто оставался в полку, потому что в его апартаментах в доме на Сергиевской ему все напоминало о Юле.

Суд тоже растянулся без малого на месяц, и Павел когда сам, когда вместе с Мишелем присутствовал на всех заседаниях. Он проклинал собственную гордыню, слушая рассказ Поплавского о разговоре с Юлей в той самой подворотне, откуда он увез ее, уже бесчувственную, на Стрелку. Ведь сколько раз пыталась его юная жена узнать у него, что его так тревожит, а он с высокомерной пренебрежительностью отмахивался от нее, отвечая, что во всех своих проблемах разберется сам. Разве стала бы она преследовать Аристарха, если бы знала, в чем он его подозревает? А теперь выходит, что он едва ли не собственными руками толкнул ее навстречу убийце.

После суда над Поплавским, Павел впал в состояние мрачной меланхолии. Аристарха Павловича признали виновным в совершении двух убийств и приговорили к смертной казни через повешение. Младший Шеховской пожелал присутствовать, чтобы видеть, как тот, кто лишил жизни его жену, заплатит за свои злодеяния. Спустя три дня после вынесения приговора он стоял на плацу Семеновского полка, сжимая в кулаке обручальное кольцо Юли, которое ему отдали после того, как Поплавского обыскали в день ареста. Он не отвел глаз до тех пор, пока тело бывшего помощника директора императорских театров не повисло в петле, не подавая более признаков жизни. Однако присутствие на казни не принесло ему ни облегчения, ни удовлетворения. Разве может смерть негодяя вернуть ему ту единственную, которая, как он понял только теперь, была для него смыслом жизни?

Испросив длительный отпуск в полку и пообещав вернуться к венчанию Горчакова, назначенному на 12 ноября, в конце августа Шеховской уехал в Ильинское. Он не мог более находиться в Петербурге, не мог более выносить сочувствия друзей и близких, но и там он не нашел покоя. Все напоминало о ней: сама усадьба, маленькая церквушка, где свершился обряд венчания, Кузьминки, до которых рукой было подать. Он узнал, что у Кошелевых родился сын, которому он приходится дядей, но не мог себе представить, что появится на пороге их дома без Юли. Невозможно было смириться с мыслью о том, что ее больше нет. Все, что у него теперь осталось — это обручальное кольцо на шелковом гайтане рядом с нательным крестом.

Илья Петрович, управляющий Ильинского, от всей души сочувствуя горю молодого барина, тем не менее старался, как мог, отвлечь его от мрачных мыслей делами поместья.

Вот и сегодня по его настоятельной просьбе Павел с утра объехал засеянные озимыми поля, осматривая дружные всходы и соглашаясь, что со сроками, пожалуй, не прогадали, таким полям под снег уходить не страшно. Он понимал, что все время только и делает, что соглашается с управляющим, и для него не были секретом неловкие маневры Ильи Петровича, имеющие единственной целью отвлечь его от бутылки бренди, что в последнее время ежевечерне появлялась на столе в спальне молодого князя и оказывалась пустой поутру, но он сделал вид, что ничего не заметил.

Вернулись в усадьбу после полудня, уставшие и голодные. Пока накрывали стол к обеду, Поль прошел в свои покои переменить одежду. На глаза ему попался конверт, сиротливо лежащий на туалетном столике. Павел без труда узнал почерк Катенина. Торопливо вскрыв конверт, он пробежал глазами короткое послание.

Александр Андреевич писал, что сочувствует его горю, но тем не менее считает своим долгом напомнить, что прежде всего князь Шеховской находится на государевой службе, и потому, как бы ни было тяжело, ему надлежит помнить о своем долге перед отечеством.

Дочитав, Павел отложил письмо и устало опустился в кресло. Вытянув ноги в забрызганных грязью сапогах, крикнул Прохора, который тотчас явился на зов, будто чертик из табакерки, появившись из гардеробной. Шеховский только скосил взгляд на свои грязные сапоги, как денщик тут же принялся стаскивать их с него.

— Собери багаж, — бросил Поль. — Завтра в столицу выезжаем. А то я уж совсем скоро в провинциального барина превращусь, — невесело усмехнулся он.

— Вот и ладно, Ваше сиятельство. Вот и хорошо. Время все лечит, — тихо пробормотал Прохор, тайком осеняя себя крестным знамением.

Не то, чтобы не нравилась ему молодая княгиня, но отчего-то была у него с самого начала неизвестно откуда взявшаяся уверенность, что добром этот тайный брак не кончится. Делая вид, что ему ничего не известно об истинном положении дел, Прохор сразу смекнул, что поселившаяся в апартаментах на Морской девица никакая не полюбовница барину, а как есть венчанная супруга. Он-то хорошо помнил, как хозяин его к той же Ла Фонтейн относился: Шеховскому до чувств красотки никакого дела не было, да и мнением ее он особо не интересовался, тогда как с Юлией Львовной все было иначе. Ужо он помнил тот вечер, когда барыни целый день дома не было, а князь как зверь метался из комнаты в комнату, места себе не находил, — вздохнул Прохор, забирая грязные велингтоны, чтобы вечером почисть. Однако Николаю Матвеевичу о своих подозрениях ни слова не сказал, рассудив, что старый барин не вечен, а у молодого в услужении ему еще долго быть. Да вон как оно все обернулось, — продолжал про себя сокрушаться денщик. — Жаль барыню, молодая да красивая была.

Наутро после завтрака, тепло простившись с управляющим, Павел отбыл из Ильинского в Петербург. Но не только Павел Николаевич торопился в столицу.