Арбат

18

Ося Финкельштейн стоял у лотка и смотрел вслед писателям грустным и едва ли не завистливым взглядом. Он провожал их такими глазами, какими провожают удаляющихся богов на Олимп. Ему безмерно нравились их интеллигентная, неброская раскованность, умение с иронией говорить с толпой, отсутствие страха и закомплексованности при виде представителя власти, неважно — фээсбэшников или ментов, когда тебя вдруг зажимают в кольцо и требуют предъявить документы. Эти слова — «документы», «документики», «гражданин» — время волокло за собой, как грязный шлейф, со времен энкавэдэшников, никто никогда не знал, чем может закончиться общение с «сапогами», такое прозаическое, на первый взгляд. Никогда нельзя было просчитать, что именно от тебя надо, кто их прислал. Общение с «сапогами» никогда не оставляло светлого следа в душе, не оставляло и тени почтительности к власти, скорее, вызывало чувство брезгливости. Автор никогда не обратился бы к ментам, даже если бы его избивали, убивали на Арбате. Скорее, он бы обратился к братве. Они были надежнее, они держали слово. Менты не вмешивались в криминальную уличную жизнь, в ее сложные пульсации, в пробегавшие электрические разряды, в разборки. Они давали жить «мазунам» у обменных пунктов, они дружили с Нурпеком, Кареном, Закией, Садиром. Никого не удивляло, если на Арбате средь бела дня лежал на асфальте прикрытый газетами труп. Толпа его обходила стороной, как обходят кучку дерьма, разбившуюся бутылку кефира, труп собаки… Никто не наклонялся, чтобы проверить — а может, человеку просто плохо? Не удивляли москвичей и лежавшие частенько у парапета осенью и зимой мертвые бомжи, обессилевшие от холодов, от дрянной пищи из мусорных арбатских баков во дворах, считавшихся у бомжей самыми богатыми в России по качеству и количеству объедков, потому что в арбатских ресторанчиках ели так обильно, как не ели нигде в полосе Нечерноземья и Черноземья.

Будь у автора время и место на страницах этого повествования, он бы описал ресторанную арбатскую жизнь. Но сейчас она, как говорят менты, просто не в масть, не в кайф. С началом холодов бомжи накатывали на Москву, как прилив неотвратимого бедствия, и перед этим бедствием даже менты были бессильны, они не знали, куда девать бомжей, власти не предусмотрели для них ни приютных домов, ни резерваций, и они тихо, медленно вымирали в зимние длинные ночи, ютясь в старых машинах с ржавыми боками и выбитыми стеклами. Попасть в сырой подвал, пованивающий душной теплотой, крысами и мышами, — было для них мечтой. Зимой они мерли как мухи. Менты по рации вызывали «скорую» или, как говорили на Арбате, «труповозку», а потом шли в кафе преспокойно есть пирожные.

Ося побаивался ментов. Он был закомплексован. В глубине его души, где-то на самом дне, жили зародыши, неистребимые зародыши страха, и если на него начинали наезжать власть, чиновники или бандиты, — страх этот мгновенно вырастал до оглушительных размеров, звеня пульсацией в ушах, путая мысли, меняя тембр голоса… Ему не столь была обидна сама по себе потеря лотка, сколь болезненной и смехотворной стала сама история его борьбы за возврат лотка, история, ставшая на Арбате притчей во языцех. Эту историю мусолили от скуки злые языки, с видимым сочувствием спрашивая его: «Ну скоро ты добьешь этих гадов и вернешь лоток?» Шестнадцать ходатайств отправил Ося заказными письмами на имя мэра Юрия Лужкова. Он уже не доверял приемщицам писем в самой мэрии в Вознесенском переулке, где никто никому не давал номера регистрации жалоб. Они ссыпались бесследно в бездну и не оставляли даже внятных отзвуков. Но однажды все же «отзвук» случился. Часть Осиных цыдулек, пройдя инстанцию Департамента потребительского рынка, попала с гневной резолюцией замминистра Рыбалова в управу «Арбат». Прозвучал суровый упрек в том, что высокопоставленные чиновники и сам досточтимый мэр вынуждены страдать из-за жалоб лоточников. И зачем вообще расплодили на Арбате столько склочников-лоточников, не умеющих ужиться в торговом мирке, который до сих пор только потому и существовал, что никому из начальства не доставлял беспокойства.

Глава управы Мозгачев почесал свою кудлатую голову и задался вопросом: а зачем вообще на Арбате присутствует «Экпериментальная студия»? И какое отношение имеют актеры к торговле?

Судьба «Экспериментальной студии» повисла на волоске. Этот волосок должен был закономерно оборваться в конце месяца, когда подписывались разрешения на очередное продление срока торговли. Ося сам усугубил свою беду. Но что поделаешь с этим проклятым еврейским упрямством, с этим неотвратимым халдейским, семитским упорством, которое не позволяет сложить оружие в борьбе, даже если это бумажная борьба с мэром и с азербайджанской группировкой.

Знай о страданиях Оси Мансур, контролировавший от азербайджанской бригады Арбат, он повелел бы Садиру вернуть Осе лоток. Но кто был Ося и кто был Мансур? Как судьба могла свести их? Помочь могло разве что чудо. Или, как говорил Фемистоклов, «вибрация магнитных полей»…

Идея задеть самолюбие мэра уже давно развеялась в голове Фемистоклова. Жизнь доказала, что мэр был не настолько уж болезненно самолюбив. Что он научился терпеть удары судьбы и даже унижения со стороны Кремля. Он научился лавировать и держать удары, как неплохой кикбоксер, оставалось освоить и отточить технику работы и ударов ногами. Да и что значил Арбат в масштабной политической игре «группы Лужкова», включая все холдинги, партии и двенадцать газет? Мэр давно уже шагнул в своих притязаниях за пределы Москвы, фактически он уже прощался с первопрестольной, оставляя ее за собой как оприходованный тыл. Арбат был песчинкой этого тыла. Песчинкой в бастионах.

Интерес Оси к торговле падал. Он уже два месяца не ездил в Серебряный Бор на дачу Жванецкого и не отвозил его долю в книжной торговле, потому что доля эта становилась все меньше и меньше, стыдно было возить, да и надеялся Ося, что Жванецкий сам вспомнит о ней. Но Жванецкий не звонил ни домой, ни на мобильник. Они вели с Жуком на ОРТ новую эксклюзивную телепередачу «Вместе с Михаилом Жванецким», обычный одесский треп, треп, как говорят на Молдаванке, «за жисть», одесская философия жизни. И это нравилось толпе, нравилось стране. Страна была всеядна. В жизни было маловато юмора. Народные недра уже не порождали даже анекдотов — ни про Ельцина, ни про Путина, ни про Чубайса. Народ глупел. А те, над кем можно было посмеяться, сами посмеивались над толпой, барахтавшейся в нищете. Ося с неменьшим интересом слушал по «ящику» поливу в вольном стиле Лолы и Шурика Цыкало. Ося умел заливать и получше. Когда-то он просто забивал своим одесским юморком алчного Шурика и гордую Лолу на эстраде, но, в отличие от Шурика Цыкало с улицы Островидова, он не владел менеджментом. Потому и ударился в книжную торговлю. Здесь он был сам себе царь и бог, улица кормила и поила, развлекала до поры до времени и никто не докучал, не капал на мозги. Он был вольный казак и волен был вешать на уши толпе лапшу любой конфигурации в соответствии с ассортиментом. Улица, улица ты моя, Воздвиженка и Арбат, когда-то в старину называвшийся Горбатым, Орбатым, Орбой. Ведь какой кайф стоять на солнышке в теплый осенний денек и хохмить с прохожими-покупателями, с покупателями-прохожими. Каждый маленький диалог можно насытить юморком. С каждой дамой, подошедшей к лотку, есть повод поговорить, вызвать ее, потенциальную читательницу или, как говорят в Одессе, «читачку», на откровенность. Разговор с московскими пышными дамами, с откормленными дебелыми девицами в лопающихся от сексапильности джинсах в обтяжку, с тридцатилетними незамужними покупательницами книг по психологии одиночества, журналов «Брачные объявления» и «Знакомства» — доставлял ему несказанное удовольствие. Он умел вызвать женщину на «душевный» разговор. Он никогда не был записным ловеласом, занудным приставалой с сальным блеском в оловянных глазах кобеля. Он был эстетом трепа. Треп с мужчиной не оставлял накала в душе, это был треп однополярный, а треп с женщиной, не обязательно красивой, не обязательно очень умной, был трепом двухполярным. Он любил женщин без жеманного кокетства, женщин, поглощенных каким-то идефиксом, он обожал феминисток, обожал женщин-мошенниц, обожал откровенничать с дамами, у которых счет на любовников перевалил за второй десяток. И дело было даже не в том, что они развесив уши слушали его и покорно покупали рекомендуемые им книги Джойс Бразерс «Что должна каждая женщина знать о мужчинах», «Маски» Леви-Стросса, «Характероанализ» Рэйха. Дело было не в деньгах, не в наваре. Заради красивой беседы, как говорят в Одессе, он был готов отдать книги за полцены, он мог проесть этот навар, пригласив дам в соседнее кафе «на рюмку кофе и кусочек пирожного»… Важно было победоносное погружение в насыщенное женскими ионами биополе, окунание в их мир грез, подзарядка сознания, искрение катода от анода, неуловимое перетекание их протонов в его мир. После таких задушевных и откровенных бесед в кафе, когда незнакомый человек в непонятном азарте порой доверяет другому свои самые сокровенные переживания и тайны, его переполняла жизнеутверждающая энергия. Потенциометр сознания едва не зашкаливало от высокого вольтажа. Порой ему казалось, что он одержал еще одну победу, ему доверчиво Оставляли телефон, их было множество, он должен позвонить и якобы достать еще одну замечательную книгу, которая поможет женщине решить мучающую ее загадку, но он, конечно же, не звонил. Не было, не существовало таких книг. Только живой человек мог помочь живому человеку! Но разве женщине это докажешь? И стоило ли это доказывать им? Пусть ищут, пусть занимаются самокопанием, пусть еще раз посетят его лоток… Но иногда случались и короткие романы, умопомрачительные по своей скороспелости, бешеные, как атомный взрыв, но такой взрыв, после которого не оставалось гнетущих, разрушающих душу последствий. Просто происходил мощный полярный разряд. Пострадавших не было. Жертв в поле видимости не наблюдалось. В выигрыше были обе стороны. И следующая встреча могла произойти так же случайно, так же непредвиденно, так же бурно, так же умопомрачительно. И в этой непредсказуемости была своя не то чтобы прелесть, не то чтобы очередной отзвук победы, потому что еще неизвестно, кто кого побеждал, в ней, скорее, был отзвук пьянящего несовершенства мира, неосознанного провала в Абсолют, насыщение неудачника от неудачницы и наоборот, когда два минуса дают при перемножении плюс. Это нельзя было объяснить даже законом Паркинсона… И пока его коммерция шла удачно, он не хотел признаваться себе, что в нем живет неудачник. И именно поэтому он так прекрасно чувствовал приближение к лотку женщин-неудачниц, умудряясь скрыть от них эту же червоточинку в своей душе. Книжный мир для него был лишь прибежищем. Выдуманным раем. Заповедником Гоблинов. Фемистоклов верно вычислил его. И Поль Папюсов, предсказатель судеб, был в своем суровом диагнозе прав: Ося не родился баловнем судьбы. Рокфеллер из него не мог получиться. Не состоялась бы карьера и на административном поприще. Он не умел заискивать, не умел льстить, не умел прогибаться. За все, что он получал, он привык платить. Деньгами, телом, нервами, временем. Да, он родился в зодиакальном созвездии Рыб, в доме Юпитера, а Юпитер любил поиздеваться, поиграть с судьбой, с людишками. Он и впрямь был в душе артист. Но мало ли в мире непризнанных талантов? Непризнанных гениев? Непризнанных Эйнштейнов и Линкольнов? Сколько их на Руси! Не только Русь, весь мир, вся вселенная заряжены неудачей, сам образ мира несовершенен, как говаривал старик Эйнштейн. Удачи и созданы для того, чтобы их сменяли неудачи, иначе мир станет одноцветен. Но важно не сломаться. Несовершенство мира — слабое утешение… Особенно в коммерции. Именно поэтому «новые русские» и коммерсанты никогда не читают философских книг…

Вечером, идя в подвал, Ося все чаще прихватывал с собой бутылку коньяку. Поль Папюсов делил с ним компанию. Дни уже стали холодными, по утрам были заморозки. Удав Васька мерз на Арбате, приходилось кутать его в капроновый чулок. Кобра Клава болела, простудив на ветру зубы. Рюмка-другая коньячку не вредила здоровью колдунов после напряженного рабочего дня. Фемистоклов тоже не отказывался маленько «принять на грудь». Заглядывал на огонек и алупкинец Никифор Передрягин, так и не обретший надежного сухого пристанища. Он временно хранил свои пожитки и бога Саваофа в кирпичной пристройке Мамуки, но там стала протекать шиферная крыша: кто-то из жильцов из мести бросил с пятого этажа на крышу кирпич. Хорошо под шифером были доски. У бога Саваофа от сырости малость расслоилась картонная голова, коротали батарейки… Бизнес продвигался все хуже и хуже. Москвичи не желали узнавать предсказаний своей судьбы, им было не до будущего, разобраться бы с настоящим: подорожало отопление в квартирах…

…Иностранцы схлынули с Арбата. Закрывались нарядные армянские и азербайджанские летние ресторанчики, улицы стали как-то голы. Из иностранцев на Арбате поздней осенью появлялись только работники посольств, крупных коммерческих фирм, шныряя по антикварным магазинам в поисках дешевого антиквариата, хрусталя, мейсеновского фарфора, стульев и кресел работы Чиппендейла. Они четко знали свою судьбу. Сомнения не грызли их душу.

…Изредка к богу Саваофу подходили мелкие купчишки из Подмосковья, державшие на автобусных станциях палатки с напитками. На них и кормился Никифор Передрягин.

Фемистоклова и Поля Папюсова кормили главным образом сорвавшиеся богатенькие алкаши, желавшие пройти кодировку. В минуты просветления они понимали, что водка — это тупиковый путь блаженства в мире виртуальных грез самого низкого разлива. Жизнь сулила и более высокий кайф…

Фемистоклов слыл у работников ОВД «Арбат» своим человеком. На Арбате у него была прочная ментовская крыша. Его обходили стороной рэкет и даже инспектора управы «Арбат». С ним почтительно здоровался Моисейкин. В минуты сеансов кодирования ментов Фемистоклов настоятельно требовал от них откровения, он брезгливо нырял, закрыв глаза, зажав нос, в глубины ментовских душ, барахтался там, высвечивая наросты алчности, полипы мздоимства, накипь скопидомства, сталактиты вожделений. Ему доверяли тайны души, но не служебные. Он зарекомендовал себя «железным мужиком». Чужие тайны умирали и погребались в нем, как в саркофаге. Он был беремен тайнами ментовских душ, они копошились в нем змеями и тяготили по ночам. Фемистоклову снились тяжелые, мутные, похмельные сны, и он понимал, что его резервы экстрасенса и целителя тают на глазах, нужна была самораскодировка, требовалось провести акт очищения. Поль Папюсов в меру своих биоэнергетических возможностей пытался ему помочь, он делал таинственные магические пассы вокруг головы и в области сердца, а затем стряхивал с рук искрившие, невидимые простым глазом при дневном свете сгустки дьявольской энергии. Чем больше исцелялось ментов, тем слабее становился Фемистоклов. И вот настал день, когда он решил, что в работе с ментами надо сделать перерыв. Их поток не иссякал, они шли уже не только из ОВД «Арбат», они шли из ОВД «Краснопресненская» и других подразделений.

В системе МВД начались серьезные перетурбации. Новый министр внутренних дел Сергей Грызлов решился навести порядок. Он шел тернистым путем перестановки кадров, он перетряхивал замусоленную колоду и ставил на место проворовавшихся королей еще не насытившихся валетов, часть королей он сбросил в прикуп, часть откинул в «жир».

Ликвидировав РУОП, он хотел создать новую гвардию по борьбе с бандитизмом. Майорские, полковничьи, капитанские погоны летели по ветру, как лепестки. Вспомнили о том, что надо создавать ментовскую идеологию, возродить ведомственные журналы, поднять на щит журналы «Милиция» и «Пожарное дело», реорганизовать управление информации и раскрутить механизм репродуцирования честных и преданных милицейских кадров. Но где их было взять? Была у министра сен-симоновская по смелости идея привлечь в милицию интеллигентов, создать элитное подразделение в сердце Москвы, на правительственной трассе, клонировать тип мента мыслящего, мента — фаната правопорядка, показательный женский батальон «неподкупных» суфражисток, гордых, самодостаточных феминисток, и начисто отказаться от деревенщины, от неприкаянных провинциалов.

— У меня нынче под утро случилось видение, — говорил Фемистоклов в приливе дружеских чувств. — Во мне скопилась колоссальная ментовская энергетика. Было предзнаменование, что снимут Жору Козлова. У него много грехов. Есть сотни поводов погнать с работы любого начальника ОВД. Случай с гексогеном — лишь одна из зацепок убрать с Арбата Козлова. И вот сегодня я узнаю, что в ОВД «Арбат» назначен новый начальник — Таратонкин. Он прежде был замначальника УВД Северного округа. Полковник Кобылин в главке смещен… Коррупционные связи нарушены… Теперь Таратонкин волен делать на Арбате все по своему усмотрению. Братва ищет связей с ним, а он присматривается к братве. Но он не спешит… Старший лейтенант Полтора Ивана на многое мне открыл глаза, вторые глаза… Сейчас на Новом Арбате, Арбате и Воздвиженке сто сорок два нелегальных лотка. Считай, с каждого по сотне в день — это треть миллиона в месяц. Пропустит мимо себя этот куш Таратонкин или не пропустит — не знает никто в ОВД. Не знает и братва. Для братанов — это сущие копейки. Важно другое — замажется ли Таратонкин в игре. И если замажется — его можно потом катануть… Катануть через своих же. А если он не скурвится, игру распишут промеж собой другие менты, не останется в стороне и начальник МОБ — милиции общественной безопасности, фамилия его Огрызкин.

— Да ты не тяни. В чем же было видение? — спросил с нетерпением Поль Папюсов.

— А в том, что с Арбатом вроде все ясно, да неизвестно, как станут делить Новый Арбат. На Арбате Таратонкину не дадут наводить порядок, здесь самая крутизна. Здесь серьезная крыша ГУВД. Здесь крутятся миллионы долларов. А новоарбатский лоточный мир никого особо не интересует… И привиделось, братцы, мне, что с Нового Арбата уходят и Карен, и Садир, и Закия, и Нурпек, и даже бесстрашный Зуди. Исчезают биотуалеты Карена, исчезают цветочные балаганчики, появившиеся на месте стеклянных домиков…

— Но почему они исчезают, почему, черт возьми?! — не утерпел алупкинец Никифор Передрягин.

— Вот в этом-то и весь вопрос, — ответил без тени обиды глуховатым голосом Фемистоклов. — Видение есть видение, оно не объясняет причин… Перемещения материи не указывают волю адепта, его можно только предполагать. Но вот что мне удалось узнать: Сеня Король нынче как бы бригадир среди нелегалов. Не менты теперь собирают мзду, а Сеня Король. Так сказал Полтора Ивана.

— Да, Сеня процветает, — заметил грустным голосом Ося. — У него восемнадцать нелегальных точек на Новом Арбате, начиная с точки канцтоваров у троллейбусной остановки напротив дома номер два. Да десять столов напротив Дома журналистов Москвы. Там он торгует видео- и аудиокассетами, компакт-дисками… Только одна эта «журналистская» точка приносит ему по двадцать тысяч в день. Да пять точек напротив Центрального дома журналистов с канцтоварами и табачными изделиями. Сеня Король — везунчик. Он выписал из Жмеринки семь новых продавцов и всем оформил тут же в Союзе журналистов Москвы регистрацию. Есть там и такая контора… Но что он бригадир нелегалов — я не знал.

— У Сени теперь большие связи, — продолжал Фемистоклов. — Он вошел в контакт с азербайджанской бригадой. Он мог бы тебе помочь. Но захочет ли?

— Значит, надо сделать так, чтобы он захотел, — проговорил с мстительными нотками в голосе Поль Папюсов. — Есть два пути: позитивный и негативный. Король-то он король, но ведь нелегал… Можно спровоцировать ситуацию, когда его попрут с этих мест, хотя, с точки зрения уличной этики, это не совсем благородно, не по-рыцарски…