Арбат

4

Увы, мудрец Гурджиев не дожил до замечательных времен, когда улицы Москвы украсились миллионами лотков, киосков, палаток, тентов, тонарой, хот-догов и мини-маркетов, он так и не узнал, что человечество обогатится такой разновидностью лоточников, как певчий дрозд, — авангард и опора уличной торговли, столичной торговли, потому что без торговли, без уличной торговли Москва это не Москва, иначе где же взять деньги для взяток главам управ, заместителям и заместителям заместителей, советникам префектов, начальникам административных инспекций и прочим мелким отцам города и матерям Первопрестольной, мачехам и отчимам от генеалогического древа городских властей, взращенных и вспоенных сотнями Василиев Мочалкиных.

О Мочалкине в лоточных рядах говорили так: «Он может продать все, даже крошки со стола… Даже рваные башмаки… Выдумает легенду! Ну загнет, что это башмаки вице-премьера Валентины Матвиенко еще тех времен, когда она была никто, можно сказать, только подкрадывалась к властным структурам, прощупывала пульс политики или политиков… И купит-таки какой-нибудь дурак. У нас на Руси дураков — пруд пруди. Особенно среди коллекционеров. А в Москве их по статистике — семнадцать тысяч триста сорок один придурок. Собирают все: от мыльниц, утюгов, книг, спичечных коробков до самолетов и танков времен Второй мировой войны…»

Мочалкин никогда сразу не наседал на покупателя, как это делает попугай, едва несозревший читатель подойдет к столу и рысканет по обложкам в предвкушении наслаждения масляными глазами. Мочалкин издали, от края торгового пространства или ландшафта, обстреливал клиента прищуренным усмешливым взглядом и, если хотел, раздевал до скелета, до остова души, делая попутно рентгеноскопию кошелька. Он давал клиенту освоиться, оглядеться, впитать, можно сказать, запах его торгового пространства, проникнуться богатством тщательно подобранного ассортимента: тут были самые скандальные мемуары, отповеди, исповеди, трактаты, небольшая подборка-библиотечка для «голубых», семь ведущих шедевров для записных наркоманов, ну, например, непревзойденный, виртуознейший художник и мыслитель, беспределыцик подсознания, препаратор больных душ Уильям Берроуз, наверное и сам наркоман в прошлом, иначе откуда же знание таких глубин в его эпохальной «Мягкой машине», в романе «Джанки»… Впрочем, достаточно ему рекламы, а то зазнается. Но упаси вас бог спутать его с приключением прошлого века Эдгаром Берроузом, которого сейчас не продашь и за рубль. Поумнел народец. Нельзя не обронить ласковых слов и даже фраз в адрес такого мастера наркотической художественной тусовки, как Хантер Томпсон, автор романа «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», тоже украшение стола Мочалкина. Василий лично перечитал роман два раза с интервалом в месяц. Он расхваливал его перед покупателями не словами рекламных нудных и навязчивых приставал, а в форме беседы, задушевной беседы двух мирных, но истинных ценителей искусства. Вот его слова, запечатленные Костей на магнитофон для потомков и, возможно, для музея торгового искусства, который непременно построят торгаши вскладчину. Секите: «Это не роман, нет, это нечто большее, это закодированное словами биополе, трансформирующее при чтении в сознание все то, что переживал автор в момент созидания. Да вы пробегите глазами любую страницу, ну хоть здесь… Ну что, ловите, какая экспрессия, какой вулканище… Какой напор, эротический напор. Здоровый советский писатель, да и западный здоровый рядовой писатель так не сможет написать, хоть расшибись, это эмоциональный водопад больного гения. Вы замечаете, какая стилистика, какая силища языка, какие колоритные словечки, эта нарочитая грубость… Прочтешь сорок страниц — и ты заряжен энергией на весь день. Это не роман, это подзарядное устройство! На днях я купил кассету с фильмом Терри Гиллама по этому роману… Думал, получу еще большее удовольствие, чем от романа. Парадокс! Этот роман нельзя было экранизировать… Ведь фабулы нет. Это роман о состоянии души, о видении мира глазами больного, горячечного гения. Фильм слаб! Вся сила романа не в фабуле, а в самом тексте, в словесном ряде, генерирующем в читателе эмоции автора…»

Ну скажите честно, разве вы отказались бы купить роман Хантера Томпсона после всего услышанного всего за семьдесят рублей? И черт с ним, что в книге лишь триста сорок страниц и она в мягкой обложке. Василий мог бы продать роман Хантера и за сто рублей, но он придерживался принципа: не ломи, привечай, прикармливай постоянных клиентов, делай скидки при покупке нескольких книг. Он не позволял себе «впарить» клиенту какую-нибудь муру вроде эротического романа Краснухина «Ниже ватерлинии» или скабрезную «Голую пионерку» Кононова. Он обожал покупателей-эстетов, которым книга нужна не для того, чтобы «убить время», а для насыщения духа, и предпочитал торговать психологией, философией, историей. Он получал куда большее удовольствие от продажи «Велесовой книги» или Дж. Тойнби «Постижение истории», нежели от стоящих вдвое дороже американских учебников английского языка для эмигрантов. В свободные минуты Мочалкин непременно что-нибудь читал, он насыщался книгами, как хлебом. Маленькая «наркотическая библиотечка» его прельщала меньше всего, однако он все же прочел отечественный наркошедевр Баяна Шерина «Низший пилотаж», хит двадцатых годов, некогда запрещенный роман Виктора Агеева «Кокаин», Теофиля Готье «Клуб гашишистов», «Клуб любителей гашиша», «Трубка опиума», Шарля Бодлера «Искусственный рай»… Наркороманы покупали не те дикари-ширялыцики, которые тусовались на Арбате и на Лубянке, на Воздвиженке, где продавали наркотики, и на пятачке у забегаловки «Мальборо» на углу Никитского бульвара, а утонченные ценители кайфа, рыцари иглы, заложники гомеостата, умеющие удержаться на грани альгедонизма и вынырнуть из запредельной небытийности, куда они погружались лишь на время, как опытные пловцы баттерфляем. Эти покупатели астенического телосложения, с возбужденными маслянистыми глазами, сквозившими глубиной абсолютного футурума, спрашивали книги Олдса и Милнера, Стаффорда Бира, с презрением смотрели на Зигмунда Фрейда, считая его примитивистом, и посмеивались над поклонниками Карлоса Кастанеды, запутавшегося, как они считали, в мире мескалиновых грез, псилоцибиновых видений и кошмаров под влиянием отвара из мухоморов. У каждой философии, говорили они, есть свой химизм, свой ряд в таблице Менделеева.

Родись сегодня Платон или Сократ, они непременно прибегнули бы к наркотикам, чтобы познать четвертое измерение. Даже под влиянием пестицидов, этого мусора цивилизации, их философия обрела бы иной смысл, совершенно иначе смотрел бы на мир мудрец Гурджиев, разочаровалась бы в своей надуманной философии мадам Блаватская и, уколись она морфином, испытай экстаз, открыла бы, возможно, новое оригинальное учение, затмившее всех гедонистов древности… И именно определенный химизм консервантов группы «С» и «Б» в импортном сервелате обусловил формирование конституциональных особенностей мышления отечественных номенклатурных работников, высоких чинов ЦК КПСС, дежурных советских писателей — Альберта Лиханова, Александра Проханова, Олега Попцова…

Странное дело, эти выморочные читатели-запредельщики были прекрасными собеседниками, лица их всегда лучились улыбками, речи были полны незлого юмора, они никогда не торговались и чуточку смахивали на жителей какой-то другой планеты, на жителей некоей досотворенной абсолютности, блаженного «ничто». Они отражали мир, но не создавали. У них был избыток желаний, но они не были устремлены в будущее, они вязли и тухли в настоящем, эти желания гасли, как угли разбросанного веткой костра. И еще, как заметил наблюдательный и прозорливый Василий Мочалкин, у этих почитателей Хантера Томпсона и Уильяма Берроуза не было мечты. Они никогда ни о чем не мечтали. Отмеренный им мир мечты начисто съели морфин, эфедрин и фенамин, «мягкое порно». Этот мир загасило прекрасное, но мертвое сияние футурума.

…О, если бы Василию Мочалкину судьбой было отмерено счастье самому формировать свой ассортимент!.. Увы, его ассортимент формировал «бригадир», человек родом из Одессы, с улицы Островидова, неунывающий Ося Финкельштейн, чьей воле были подвластны три лотка у Дома книги на Новом Арбате и еще один лоток на улице Воздвиженка, где продавались не книги, нет, а сувениры: обложки на паспорта, зачетки для студентов, трудовые книжки, удостоверения всех калибров и мастей, в том числе рассчитанные на дешевый мещанский вкус. Фирма называлась «Экспериментальная студия» и, как утверждал Ося, учредителями были Михаил Жванецкий, Михаил Задорнов и еще два юмориста рангом помельче. Юмор юмором, а деньги деньгами. Надо думать, сорок тысяч прибыли «чистыми» в месяц с каждого лотка не помешали бы ни одному юмористу, неважно — в Южном или Северном полушарии. Не помешали бы и трагику тоже. И неважно, был учредителем Жванецкий или нет. Но тем, кто сомневался, Ося с вызывающей улыбочкой, дескать — нате вам, утритесь, — показывал раскладушку с фотографиями, где дело происходило на эстраде, то ли в Одессе, то ли в Мытищах, но и впрямь Ося, а он, представьте, был ко всему еще и конферансье, был изображен в компании Михаила Жванецкого и Михаила Задорнова, все дружно хохотали на фотографии, это была дружная спайка смехачей, человек шесть. И, может быть, чей-то юмор из этой шестерки просочился в бизнес Оси на Воздвиженке, потому что тут были удостоверения «Президент партии лесбиянок», «Член клуба любителей пива», «Личная охрана президента»… Последнее удостоверение пользовалось особенным спросом. Его покупали дешевые мошенники. Где-то оно, наверное, срабатывало в расчете на «вислоухих» простачков, ведь в корочках не было указано «президент» чего именно — страны, фирмы, республики, клуба… В день уходило до ста обложек «ФСБ», «МВД», «МЧС» по тридцатке. Закупались они по шесть рублей. Многие москвичи, да и приезжие, тоже покупали их, чтобы бесплатно проходить в метро. Достаточно было наклеить фотографию на бланк и шлепнуть слегка расплывчатую печать. При большом потоке в часы пик ни один контролер метрополитена не позволит себе роскошь притормозить вас и разглядывать при слабом освещении вестибюля под лупой качество печати. Шанс нарваться на такую въедливую стервозу в московском метро был один из ста. Но повторяю — в часы пик. Днем вам могло не пофартить, а за подделку удостоверения грозила статья. Грозить-то она грозила, но в жизни милиция просто изымала у «зайца» корочки и выгоняла на улицу. Метрополитеновская милиция не любила волокиты с бумагами. Надо было вызывать оперуполномоченного… Да и арестованного «зайца» негде было держать.

Два крупных полиграфических комбината страны и шесть типографий, от Ростова до города Чехова, изо дня в день, из часу в час шлепали, шлепали всевозможные удостоверения. Они лавиной шли на Москву и Санкт-Петербург. В русской провинции человек может прекрасно прожить без удостоверения, зачем тратить лишние деньги. Тебя и так знает каждая собака. В Москве без удостоверения жить нельзя. У нас даже при знакомстве первым делом человек лезет в карман за удостоверением — вот я кто есть. Куда бы вы ни пришли, вас первым делом спросят: вы кто? Никто не схватит удостоверение, не станет проверять. Это неприлично. Нельзя сказать, что удостоверение открывает перед вами все двери, но оно слегка приоткрывает их, оно дает вам маленький, но реальный шанс как бы выйти на сцену и начать монолог. Остальное зависит от вашего артистизма… Удивительно, но вы никогда не увидите удостоверений у иностранцев. Русский человек без удостоверения — все равно что корабль без киля. Постойте пять минут в метро в часы пик… Здесь, на станции «Александровский сад», у Оси тоже есть торговая точка. Он не только продает. Он изучает. И, как утверждает Ося, имеющий дружбу с контролерами метрополитена, сегодня в метро без билета проходят шестьдесят две категории льготников. Все эти удостоверения надо «знать в лицо». Раньше Ося торговал и «левыми» трудовыми книжками, и пенсионными удостоверениями по пятьдесят рублей. Но к нему подошли люди Зураба из азербайджанской бригады и предупредили: «Ты знаешь, что такое монополия? Она у нас! На весь оригинальный товар от дипломов, аттестатов, удостоверений, трудовых книжек и пенсионок. А у тебя будет монополия на корочки… Мы тебе ее дарим. Блюди ее сам. Наказывай кого хочешь. Договорились? Или будешь звать на разборку одесситов? Тогда давай забьем стрелку».

Ося не стал звать одесситов. Юмористы — плохие бойцы. Они развращены юмором и не годятся для серьезной мужской работы и разборок. Но Осе хватает. Лишившись трудовых книжек и пенсионок, он стал больше внимания уделять книгам. И нашел-таки компенсацию. Судьба сделала ему подарок, прислав Василия Мочалкина. Все остальные продавцы у Оси — попугаи. Они то пребывают в состоянии летаргической расслабухи и безучастно созерцают наползающий на них мир, то пробуждаются, вертят головой по сторонам, прицельно фокусируют зрачок на подвалившем покупателе и начинают клевать его вопросами: «Что интересует? Что ищем? Что надо? А это вы читали?» Они не дают времени клиенту вжиться в атмосферу их торгового пространства, попугая не волнует, какую книгу ищет клиент, для него важно продать то, что лежит на столе. Он никогда не работает под заказ, не запоминает, что спрашивали вчера, сегодня… Он не анализирует спрос, не формирует ассортимент. Он работает с тем товаром, что ему выдал бригадир или хозяин. И если выручка падает, если книги не продаются, попугай не может качественно повлиять на игру судьбы, его воля не материализуется в конкретных, заранее выстроенных ходах, он не способен мыслить, как шахматист. Он не строит бизнес. Бизнес строит его судьбу.

Зато как доставал своими постоянными заказами Осю Финкельштейна Василий Мочалкин! Каждые два дня он передавал ему список необходимых книг. И если Ося не добывал этих книг через день, через два, Мочалкин не скандалил, не сыпал упреками, просто выручка вдруг падала вдвое, товар зависал на столе. А почему — бог его знает. Может быть, причиной тому были погасший энтузиазм Василия Мочалкина, пересыхающий водопад слов, притухший блеск глаз, отсутствие азарта, потому что в книжной торговле без азарта нельзя, здесь каждая книга — это как бы особая масть, а козыри — это книги, любезные сердцу продавца, и ты должен переиграть не только клиента, но и тех соседей рядом, что ревностно наблюдают за продажами друг друга и делают себе пометки на память: что идет и почем. Ося днями крутился по издательствам, по частным книжным мелкооптовым складам, ютившимся по всей Москве в каких-то подвальчиках, катакомбах, он успевал объехать типографии, где печатались тиражи наиболее ходовых книг, и не брезговал скупкой приворованного типографскими рабочими товара. В глубине души он презирал всех издателей, а особенно директоров государственных издательств, которых в Москве было пятьдесят восемь. «Нет, ты прикинь, какие они козлы, ну что они издают, — откровенничал он с Мочалкиным. — Тиражом десять тысяч Ильина. Собрание! Какие-то литературоведческие бредни возомнившего себя пророком комсомольского работника Владимира Бондаренко… Ну ладно бы издали Бахтина, это же глыбища, у нас любая старая книга его идет влет по стольнику. Ну коль зудит патриотизм, издали бы Бориса Шергина, народ его хочет. Хочет и платит. Издали бы «Гамбургский счет» Шкловского… В «Русской книге» весь склад забит неликвидами. Они банкроты! А кто у руля? Кто директор? Бывший председатель Госкомиздата, разваливший всю книжную индустрию страны в то время, когда в книжный бизнес ринулись даже мясники. Эти неофиты почти не имели денег, но имели чутье и здравый смысл. Через год они ворочали миллионами. Рынок был пуст, народ пожирал все: «про царей», про магию, про масонство, про ковбоев… Ты помнишь знаменитую фирму мясников «Интербук»? Они сделали миллионы долларов и свалили в Штаты… Эх, дали бы мне издательство… Как же, дадут! А куда пристроить бывших номенклатурщиков? Дружков партийцев? В «Современнике» бывший главный редактор журнала «Наш современник». Издательство обанкротилось, все их исторические романы по два рубля пошли в «слив». Из «Худлита» выперли чванливого директора, сел в его кресло его зам. Доразвалил издательство. Поперли и его. Пересел в директорское кресло бывший главный редактор. Нет, с этой ротацией бывших комсомольских вожаков мы не построим капитализма со шведским лицом. У них же нет чутья на читательский спрос, они не выходят из кабинетов к людям. И эту армаду рассохшихся дредноутов, броненосцев соцреализма адмирал Лесин хочет нацелить на мифический «национальный проект», поднять русский дух, зажечь обкраденный, обобранный народ патриотизмом… И кого он станет издавать? Пушкина? Мы не можем продать его и за рубль. Славный парень, бабник, дуэлянт, чертовски талантлив, но за последние сто лет его так засыпали нафталином, столько навешали лавров, так заталдычили уши со школьной скамьи всеми этими «образами» Ленского и Онегина… Ты давно читал Пушкина?

— Еще в школе, — ответил Василий Мочалкин. — Великий поэт, спору нет. Но я не представляю себе, как современная попса, рокеры, поклонники андерграунда, «оксфордские мальчики», скинхеды, хакеры будут декламировать: «Я помню чудное мгновенье…» Пушкина надо чуточку призабыть, чтобы потом слаще вспомнить. Ведь рвут же по стольнику Хармса, Введенского, Зданевича, Друскина… Сдвиг — это стиль современности. Сдвиг — вновь открытая Америка! Систематизация сдвига дает преломление в области смысла… Корабль современности… Загибоны футурни. Пророк Маринетти… Обэриуты. Заумный язык… Все это было сто лет назад, а перехлестывает по злободневности наш день. Вот Владимир Сорокин корячится под заумного тоже, подражает обэриутам, а не годится им и в подметки. Имитация — она и есть имитация. Тогда были созвездия, вспышки на солнце… А какие сейчас созвездия? Школ новых нет, равных футурне. Да никаких школ, по сути, нет… Одиночки — ковырятели слова. Ну и что они наковыряли? Ты открой эту «Голую пионерку» Кононова… Пишут в предисловии — «новый Набоков». Да у него одна лохмута, а не стиль. Под простонародный язык кукожится, то ли под приблатненных, то ли под бомжеватых… А берут ведь потихоньку и молодежь, и солидняки. Жизнь сейчас лохмутовая, заумная, и никак тут не в масть вспоминать о «чудных мгновениях». Пушкин нашему клиенту чужеват как-то: не посмеешься и не поплачешь… А на размышлизмы их все же тянет, попсовиков и хакеров. Ведь спрашивают Шекспира! Платят, как за Хармса, по сотняге. Выходит, старик Шекспир не устарел? И как бы это сказать… Он помужественнее, пожилистее Пушкина-аристократа будет, погрубее и поемче в своей средневековой мудрости. А раз берут, значит, никто его не сбросит с корабля современности. Современник он! Близок и понятен. Может, потому, что не обнафталинивали его в школах, не сдабривали сверх меры лавровым листом, не замусолили в памятниках… В Москве нет ни одного памятника Шекспиру!

— И слава богу! — засмеялся Ося Финкельштейн. — Не убила совковая культура позицию в нашем ассортименте… Не подкосила нашу выручку…

…Рядом, в двухстах метрах от торговых арбатских книжных рядов, на улице Поварской помещалось некогда гремевшее на всю страну издательство «Советский писатель». Сегодня писатели обходят этот дом стороной. Здесь не издаются книги. Все четыре этажа сданы в аренду туристическим фирмам и «Австрийскому дому». На первом этаже пивбар и закусочная, о чем вещает красочная вывеска у ворот. Пиво отменное, немецкое, бочковое, к нему подают раков и сосиски по-гамбургски. Но писателям нечем за них платить. Зато пивную оценили продавцы книг с Арбата, карманники и лохотронщики с Воздвиженки. Изредка буфетчик относит пять-шесть кружек холоднющего пива наверх, в директорский кабинет, за которым кроется уютная комната для гостей и господ акционеров издательства: Юрия Бондарева, Петра Проскурина, Валентина Сорокина, морского офицера Игоря Шереметьева и, конечно же, директора издательства Арсения Ларионова, низкорослого прищуристого боровичка родом из поморов, окопавшегося лет тридцать назад на партийной работе в столичных окопах. Любит Арсений пиво, есть грех. Может выпить за день дюжину кружек, если не потревожат. А тревожить некому: деньги за аренду капают: 400 долларов в год с квадратного метра, в здании четыре этажа. Деньги деньгами, а жить скучно. Особенно скучно жить без какого-то увлечения человеку, придумавшему себе профессию — писатель. Просто так пить пиво скучно, нужен повод, нужна идея, нужен запал, нужен катализатор, чтобы разогнать застоявшуюся, прокисающую в директорском удобном кресле кровь, нужен антигеморройный микроб в крови, нужен вирус азарта, какая-нибудь бредовинка, сумасшедшинка, чертовщинка, средство от закисания мозгов, поглотитель дрожжевого солодового распада… И Ларионов придумал идею, она пришла, как озарение свыше. Однажды утром, когда он с одышкой вошел в свой громадный кабинет и нечаянно кинул взгляд на литературную энциклопедию издания 1930–1939 годов. Рядом стояла литературная энциклопедия в девяти томах издания 1975 года.

— Эврика! — воскликнул сын помора и внук помора, забывший запах морских ветров Полуночника, Шалонника… — Вот моя компания, вот с кем я буду пиво пить да коротать дни.

И директор дал команду набрать на принтере календарь дней рождения знаменитых, известных и великих русских писателей… В том числе и советских, патриотического толка, но исключительно славян. Сюда не попали ни Василий Гроссман, ни Леонид Гроссман, ни даже Григорий Бакланов… Январь начинался празднованием дня рождения Грибоедова. Вы спросите: почему он начинался с буквы «Г»? Да потому, что на «А» не было на Руси ни великих, ни знаменитых, ни известных писателей, родившихся в январе. От всех этих Абасов, Абб, Абдукадуров и Абдул Хаков буквально рябило в глазах, они оккупировали почти весь первый том, здесь кишели Аксенфельды, было два Аксельрода, два Абрамовича — литературоведа, но, как истый славянин, Ларионов их презирал, презирал в душе, не выказывая презрения вслух. Аркадия Аверченко он не любил и потому не праздновал 13 марта, тем более что едкий юморист родился в Праге и был ярым антисоветчиком. Дореволюционный исторический писатель Авенариус не внушал доверия и был, скорее всего, по происхождению немец… Странно, но в энциклопедию не попал Августин… Но и за него не стал бы пить Арсений, потомок викингов, бороздителей северных морей. Австралийская литература вообще не шла в счет. Фантаст и приключенец Григорий Адамов был, пожалуй, мелковат, чтобы из-за него травмировать свою печень… Пить можно было начинать в первом томе только со 122 страницы, со славянофила Ивана Сергеевича Аксакова, поэта, философа, певца панславизма, оставившего после себя семь томов, так и не переиздававшихся в советские времена. Да, это была фигура, достойная памяти и возлияния! За ним шел отец — Константин Сергеевич Аксаков, лингвист, бытописец, охотник, природовед, сам не дурак выпить на природе, как истинно русский барин. На день рождения Аксакова-отца непременно заглядывал в редакцию соцреалист Петр Проскурин. Управляющий издательством Вячеслав Орлик после шестой кружки пива приносил из своего кабинета напротив аккордеон и пел приятным простудливым тенором с очаровательной хрипотцой на нижних басах русские романсы на стихи Аполлона Григорьева. Заглядывал на огонек бывший оргсекретарь Московского союза писателей, мир его праху, Виктор Кобенко, пересевший в годы капитализации в кресло председателя Литфонда России, яростный, трепетный охотник, любитель выпить «на кровях», и не только «на кровях», весельчак, так и пышущий здоровьем, сумевший пробиться из опереточных певцов к идеологическому кормилу писательского стада. У этого оглядчивого, расчетливого жизнелюба был сочный, глубокого залегания тенор, от которого ознобисто тенькали хрустальные рюмки в буфете и подрагивали стекла в запыленных высоченных окнах.

Малокровный поэт Никифор Грач на спевках только хекал, раззевал рот и с живостью что-то рисовал в воздухе в такт песне тонкими, мраморно синевшими жилками вен руками. Он был не в меру чувствителен, как все лирики, а посему после третьей кружки пива на его глаза с красноватыми веками набегала скупая мужская слеза…

Во дворе издательства стоял книжный ларек, одинокий и забытый читателями, единственным украшением которого был трехтомник знаменитого слависта Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», изданный в 1991 году. На полках ларька теснились четыре романа самого директора Ларионова, изданные в последние годы, собрание сочинений председателя Союза писателей СНГ Тимура Пулатова, романы акционеров — Анатолия Жукова, Алеся Кожедуба… Да стоит ли перечислять, если их никто все равно не покупал. А между тем этот заиндевелый очаг культуры, этот дом князя Юсупова, где жил легендарный Красин, мог бы стать эпицентром книжной жизни Москвы. Деньги, получаемые от аренды, Ларионов не желал вкладывать в издательское дело, скаредничал. Но Костя Збигнев предложил ему конгениальный проект. Дело в том, что в 1992 году в Москве после приватизации букинистических магазинов, превратившихся в бары, в кафе, в скупки серебра и икон, ни один магазин не принимал художественных книг и специальной литературы.

— На квартирах у москвичей закисают десять миллиардов книг, — доказывал Костя Ларионову. — Люди мечтают продать эти залежи хоть по трояку, хоть по пятерке. Мы организуем во дворе «Совписа» гигантскую скупку, а на улице, вдоль забора поставим тридцать лотков, построим во дворе два павильона — один для художественной литературы, другой для технической и медицины.

— А на черта мне все это надо, — ухмыльнулся Ларионов. — Зачем лишняя головная боль? Я писатель, а не коммерсант… Лишние деньги портят художественную сущность творческой личности… — Вот так рассуждал партократ и бюрократ Арсений Ларионов, предпочитавший паразитировать за счет аренды. Арендой жил весь Арбат, весь Никитский бульвар, вся Москва, это был разлом, генетический разлом нации, разделившейся на арендосдателей, то бишь блатных партократов, захвативших особняки, заводы, институты и не знавших, что с ними делать, и арендосъемщиков, молодым поколением предпринимателей, вынужденных кормить и себя, и «старичков» арендосдателей. Выйди завтра закон, запрещающий сдавать в аренду офисы, склады, подвалы, Москва обнищала бы вмиг. Арендой жили все пять Союзов писателей, Союзы художников, журналистов, кинематографистов, все три тысячи московских благотворительных фондов… Арендосъемщики стали как бы неким новым орденом тамплиеров, у них была идеология, отличная от идеологии арендосдателей, посадивших на крючок всю страну.

— Об этом ли либеральном чуде мы мечтали, когда в 1993 году шли на баррикады? — восклицал маленький Ося Финкельштейн, вывихнувший себе мизинец в драке на баррикадах. Он люто ненавидел всех арендосдателей Восточного полушария. И Западного тоже. Он ненавидел всеми фибрами печени и селезенки всех арендосдателей галактики и метагалактики на двести миллионов парсек, он презирал даже тех арендосдателей, что ютились на орбитах Венеры, Сатурна и Марса, и, как сказал мудрец Гурджиев, понять по-человечески арендосъемщика может только арендосъемщик. Ося каждый год менял дислокацию своего склада. Его обворовывали арендосдатчики. Впрочем, это громко сказано, и вправе ли назвать арендосдатчиком дворника, сдающего часть сырого подвала без договора, без гарантий, без малейшей охраны, зато предоставляя вам бесплатно зверинец, обиталище крыс, мокриц и пауков. Ося обживал подвалы Малой Молчановки и Большой Молчановки, он пытался снять подвал у Арсения Ларионова, но тот отказал ему. Последний год Ося арендовал угол у Мумуки, подсобника ресторана «Грузинская кухня» в Мерзляковском переулке. Грузины захватили весь двор, но этого им показалось мало, и они замуровали черный выход во двор дома номер пять по Никитскому бульвару, рядом с музеем-усадьбой Гоголя, пристроили со стороны двора куб из кирпича, вышел прелестный складик площадью в комнату метров на пятнадцать. Здесь хранили товар владельцы пяти фирм, в том числе «нелегалы», торговавшие на Новом Арбате орешками, восточными сладостями, канцтоварами, солнцезащитными очками, пиратскими видео- и аудиокассетами без разрешений управы «Арбат» из года в год, платя за право положить на ночь банановую коробку с товаром всего десять рублей. У Оси было двадцать коробок. Стеллажи и столы оставляли на ночь во дворе прямо под дождем, ветрами и снегами, тут ничего не пропадало, охраняли ютившиеся арбатские старожилы — бомжи. У каждого арендосъемщика был свой ключ. Но книги стали пропадать и здесь. Ося терпел. Куда деваться? Прибыль с лихвой покрывала ущерб. Но даже этому шаткому благополучию пришел конец. На Новом и Старом Арбате появились два брата: Миша и Паша, рыночный самум принес их в Москву из славного города Владимира. Братья быстро сообразили, что на хранении книг, кассет, сладостей и прочей чепухи можно построить свой автономный бизнес. Первым делом они сняли пристройку у Мамуки чохом, став единственными обладателями ключей, а торгашам предложили вывозить их товар по утрам на «точку» и забирать вечером по цене двадцать рублей с коробки. Не прошло и полугода, как братья стали монопольными арендаторами всех лучших подвалов вблизи Нового и Старого Арбата, они организовали бригады грузчиков, сварили из стали громадные, по-крестьянски крепкие телеги, поставив их на метрополитеновские колеса от эскалатора, и с веселым гиканьем курсировали по улицам, шугая очумевших, погруженных в заботы прохожих.

Так и не сумевшие солидаризироваться лоточники-москвичи невольно попали в заложники к двум расторопным, смекалистым крестьянам, махом покорившим сердце Москвы — Арбат. Нет-нет, вы даже не представляете, господа читатели, что значит быть хозяином трех-четырех подвалов на Арбате, быть их генеральным арендатором: к вам на поклон идут не только бомжи, не только арбатские проститутки, скупщики и перепродавцы ворованных вещей, наркоманы, искатели камеры хранения на одну ночь чего угодно, но главное, без досмотра, — с вами заводит дружбу криминал, без наезда, потому что истинные дела делаются только полюбовно. Настоящие бандиты, а не нахрапщики-отморозки, прежде всего вежливы и умеют находить контакт с людьми… Вскоре Паша и Миша обрели на Арбате вес, у них было прикрытие на случай случайных конфликтов, а главное — они знали подноготную всех лоточников, выведывали их коммерческие тайны, у кого и кто был поставщиком товара, по какой его завозили цене, какая была дневная выручка, кто и как доставал разрешения на торговлю в управе «Арбат» или, минуя ее, в самой префектуре, у зама по торговле госпожи Коржневой, продлевавшей разрешение сразу на два месяца. Таких называли «коржневцами», они пользовались особым уважением, за ними стояли люди с высоким удельным весом. Лариса Алексеевна Коржнева была очаровательная женщина, пережила двух префектов и монументально вросла в свое кресло. Но не о ней сейчас речь, что ей до этого подвального мирка, до маленьких арбатских тайн «выживальщиков», как называли себя обитатели подвалов, расположенных под трассой, по которой раза два в день проносился в сопровождении лимузинов президент, который тоже ничего не знал об этом мирке, обиталище крыс и мокриц, где царили — уже уровнем ниже — крестьянские дети Паша и Миша, от которых в немалой степени, а может, и в большой, как знать, зависела жизнь президента. Ведь в коробках, в ящиках, в мешках, в пакетах, в баулах, в туесках могло храниться все, что угодно… От потолка подвала до шин лимузина было расстояние всего в метр… Подвалы Арбата патронировала кавказская братия, о тайнах подвалов не знали ни в ФСО, ни в ФСБ и уж тем более не ведали ни сном ни духом в МВД. Да что МВД, что значили все сыщики Москвы против маленького начальника подсобок Мамуки, застроившего выход во двор из дома-музея номер пять по Никитскому бульвару. Против него были бессильны все инспектора управы «Арбат», все начальники ГРЭПов, ДЭЗов, даже сам замглавы управы Георгий Левонович Бульбулян не рисковал заходить во двор, где располагалась «Грузинская кухня», потому что его тотчас осаждали жалобами, петициями жильцы дома, а особо обитатели подъезда номер два, лишенные возможности выносить к мусорным бакам, красовавшимся гирляндой вдоль Мерзляковского переулка, ведра с бытовыми отходами… Сорок шесть жалоб лежало в бульбуляновском столе с автографами жильцов дома номер пять. Но разве поднимется рука истинного сына Кавказа против других сыновей Кавказа, даже если они ресторанщики, сибариты, а не джигиты?

— Пусть выносят ведра с мусором через второй этаж по коридорам, — обронил как-то в приступе малодушия Бульбулян.

Это прозвучало как приговор, не подлежащий обжалованию. И жизнь по инерции вошла в колею, мусор стали выносить через соседний подъезд, народец из дома номер пять поворчал, но смирился. Он был сломлен. Да и устали жильцы писать… Куда еще писать, если приговор вынес сам Бульбулян. Мамука торжествовал! Он отпраздновал эту победу, как Шамиль праздновал победы над генералом Ермоловым, пытавшимся покорить Кавказ сто с лишним лет назад. И что уж говорить о жалких попытках наехать на Мамуку майора доблестной пожарной инспекции Девушкина, человека, достойного медали за редкое искусство проникать за штрафами в самые извилистые арбатские дымоходы. Слаб человек, слаб, особенно ежели у него прекрасный желудок, печень не увеличена и наличествуют замечательные вкусовые рефлексы. Нет, не мог геройский сын огня Девушкин, укротитель пожаров, устоять против грузинской кухни, против сациви, против джанджоли, хачапури, «Мукузани», настоящего «Мукузани», а не того, что разливают из цистерн в бутылки под Карачарово… Левушкин позорно отступил, как отступил бы всякий раб желудка. Маленький кусочек Москвы, тамбур у выхода из подъезда, по негласной договоренности отошел ко владениям Грузии, а за хранение книг, орешков и прочего уличного товара Паша и Миша задрали цены еще круче. Надо было смываться. И Ося стал искать. Самым лакомым кусочком был дом по адресу: Поварская, восемь дробь два, и рядом стоящий особняк, выходивший фасадом на Мерзляковский переулок, а тылом в заветный двор по адресу: Поварская, восемь дробь один. Какие здесь были чудесные по заброшенности подвалы! В самом конце двора стоял сваренный из ржавых кусков железа высоченный, объемистый бункер — хранилище товара Кольки-еврея, торговавшего журналами у входа в почту в двадцати метрах от арки. Ося мучительно завидовал Кольке-еврею, жившему здесь в тенистом дворе, пропитанном миазмами, на правах полной автономии среди задерганных субъектов «федерации арендосъемщиков». У Кольки был брат сварщик, и они пять лет назад на свой страх и риск, заручившись поддержкой вечно пьяного дворника дяди Варфоломея, сварганили этот саркофаг, пестревший размашистыми надписями: «Не мочиться», «Здесь вам не туалет», «Санитарная зона»… Бульбулян обходил этот угол двора, зажимая пальцами нос. Туалетов на всем Новом Арбате было два, то бишь биотуалеты-кабинки. Отец города Лужков — строитель благословенный — слишком рано ушел в политику, не облагодетельствовав ни Новый, ни Старый Арбат клозетами в достаточном количестве. Народ мстил городским властям за небрежение к их естественным нуждам вульгарнейшим и категоричнейшим образом, благо саркофаг Кольки-еврея создавал удобное прикрытие от окон дома по Поварской, восемь дробь два, половину которого занимало какое-то общежитие фонда поддержки то ли китайцев, то ли малазийцев, но первый, самый сырой этаж населяли вездесущие хохлы и молдаване. Каждая пядь сырых подвалов здесь была сдана в аренду. В аренде же был и весь последний подъезд со двора, где дом треснул по шву, лестничные марши покосились, а часть восточного люда была выселена из зиявших гнилыми окнами квартир. Здесь хранили книги и стеллажи пять лоточников: Акула, Барбос, «коржневец» Филипп Филиппович Подмалинкин, член партии «Духовное наследие России», и братья Брыкины. Ося пытался прибиться к ним, но Подмалинкин и братья Брыкины воспротивились.

— Хватит нам во дворе одного еврея, — наложил вето Подмалинкин. — Посели в этот дом еще и Финкельштейна, обязательно вспыхнет международный скандал… Пусть попробует пробиться в соседний дом к Сан Санычу.

Соседний дом на Поварской, восемь дробь два, был в еще худшем состоянии, чем дом дробь один, он выходил фасадом на Новый Арбат и начало Поварской, где в семнадцатом веке была слобода придворной царской челяди, жили стряпухи, егермейстеры, форейторы. Фасад дома обрызгали турецкой краской лет пять назад, украсили вывесками, подмарафетили трещины в стенах, но со стороны двора это были сущие руины: в правом крыле местами провалились полы, сгнили надоконные балки, стекла в окнах были выбиты, иструхшие створки мотало ветром, укрыться от холода было невозможно, и бомжи строили здесь норы из алебастровых плит и плит ДСП, оставшихся от шкафов. Дом числился на реконструкции, жить в нем было нельзя. Почему его отдали в аренду Мосрыбхозу — это загадка. Какое мог иметь отношение Мосрыбхоз к этому особняку? А между тем сообщим придирчивому читателю, что никакой загадки вовсе и не было — дом приносил деньги, и немалые. Приносило громадное правое крыло, состояние которого комиссия оценила как «удовлетворительное». Сан Саныч, потомственный рыбовод, лет десять как отошел от рыбьих дел. Подмосковные пруды зарастали тиной. Да и какая рыба могла идти в сравнение с субарендой на Арбате! Дом приносил в месяц десятки тысяч долларов. Половину второго этажа занимал Фаба-банк, половину — некоммерческий благотворительный фонд «Триумф» Бориса Березовского, задача которого состояла в выдаче литературных премий размером в пятьдесят тысяч долларов по поручению попечительского совета, куда входили Василий Аксенов, Андрей Битов, Фазиль Искандер и другие мэтры пера. Три этажа занимала тихая, неброская гостиница, без вывески, где можно было за пятьсот рублей снять номер на день, на ночь, на час… Еще здесь размещались ФБГ-банк и десятка три мелких фирм, не представляющих для потомков никакого исторического интереса, если не принимать в расчет тот факт, что раз в месяц все компьютеры правого крыла давали сбой и отключались на двадцать минут. Объяснить эту загадку не мог ни один специалист. Нас с вами интересует не надводная, а подводная часть айсберга, именуемая в Управлении охраны памятников Москвы как доходный дом дворянина Василия Никитича Гирша, построенный в 1894 году архитектором Николаем Струковым на месте снесенной усадьбы княгини Прасковьи Борисовны Голициной. На углу в 1772 году помещалась впритык к винной лавке аптека Ивана Миллера, а поперек нынешнего Нового Арбата, где прежде треть занимал бульвар с липами и стояли стожки сена, шли винные погреба, выходя на Старый Арбат. Хозяином этих погребов был некто Иоганн Калкау, химик, пиротехник и владелец пяти книжных лавок в Охотном ряду. На Старом Арбате у него была своя типография…

Винные погреба были позже перегорожены. Часть из них попросту замуровали, чтобы преградить путь миграции крыс и избавиться от сырости. Со стороны Старого Арбата был свой отдельный вход. Под домом Гирша вырисовался длинный сухой подвал, тянувшийся почти до Хлебного переулка. Этот маленький экскурс в романтику подземелий объясняется очень просто: судьбе было угодно подставить Игорю Року с Костей подножку — их благодетель и арендосдатель, мент из дома со львами, запил и стал приворовывать книги. Он изрядно пощипал их маленький склад. Нужно было срочно менять дислокацию, и наши герои объединили усилия с Василием Мочалкиным и Осей Финкельштейном в поисках пристанища. Сан Саныч сдал им вполне сухую конуру за сто долларов в месяц. В подвале теснился пестрый люд. Здесь арендовали угол два предсказателя судьбы со Старого Арбата, три колдуна и фокусника, один пожиратель огня и шпагоглотатель, две проститутки, едва достигшие шестнадцати лет — Неля и Оля, — эдакие джинсовые херувимчики, выдававшие себя за продавщиц хот-догов и вечно державшие на виду в наружном кармане на груди медицинские книжки. Скупщик ворованных часов, плейеров, мобильников и даже велосипедов Костя по кличке «Гном». В качестве ночных охранников здесь бесплатно жили два вора — Геша и Арнольд. Надо отдать должное — в подвале ни у кого не пропадало даже спички, и это лишний раз служит иллюстрацией пословицы: «Ворон ворону глаз не выклюет». Эти замечательные по яркости, по изломам судьбы, по колоритному языку персонажи могли бы населить, обжить и окомфортить вполне самостоятельное повествование, триллер, памфлет, оду, эпиталаму в зависимости от фантазии и причуд автора. Были бы персонажи, был бы инкубатор персонажей и идей в голове автора, а Москва представляет такое раздолье… Сегодня Москва — это поистине Клондайк для писателя, только бури шурфы поглубже. Можно занятно написать про некоммерческий благотворительный фонд «Триумф», детище Бориса Абрамовича для отмывания денег, изобразить размашистой кистью всех членов жюри, заседания за рюмкой чая попечительского совета то в Москве, то в Лос-Анджелесе, то в штате Алабама, то в Ванкувере, где у писателя Василия Аксенова есть милый уютный укромный уголок и кровать с балдахином. Показать пересуды о лауреатах… Давно пора написать роман «Мэрия», трилогию «Кремль», повестуху «Управа «Арбат»»… Ведь тоже персонажи хоть куда, сами лезут на страницы, отталкивая друг друга, стараясь перекричать, и разве что не сулят автору взяток, как Городничий или Хлестаков. А спросите их по-трезвому: зачем им это? А так… Русский человек чего только не отдаст, чтобы выпендриться, чтобы показать себя во всем шике, свою яркость, особенность, необычность, особенно ежели он «новый русский». Но и такие персонажи автор должен любить. И что уж говорить про обитателей подвалов, детей русской провинции, обсосков русской провинции, ублажителей Москвы, отрыжки общества, которую столица перемалывает каждый день и сплевывает на обочину жизни, даже если эта обочина именуется Новым Арбатом, президентской трассой, охраняемой сотней фэсэошников Дмитриев Подхлябаевых… Странно все же, господа-товарищи-судари, почему так манит в Москву и именно на Арбат со всей Руси, со всей Украины бомжей? Почему сюда, как магнитом, тянет всех обсосков со Средне-Русской возвышенности и нечерноземной полосы? Ведь не тянет же сюда якутов или евреев из Биробиджана, не тянет чукчей, не тянет эскимосов, не тянет затопленных, обманутых Кремлем жителей славного города Ленска…

…Их ангелы-хранители, воры Геша и Арнольд, оказались заядлыми читателями, Рок разрешили им брать книги на их вкус. Они перечитали все опусы плодовитого популиста-психолога Павла Таранова «Логика хитрости», «Секреты поведения людей», «Мошенничество и трюки»… Прочли Фрома «Быть и иметь», Франкла «Человек в поисках смысла», Гелнера «Слова и вещи»…

Жажду познания такого рода литературы со стороны воров, бандитов, киллеров, рэкетиров, аферистов можно понять: им тоже хочется расширять горизонты и перспективы, создавать имидж, паблик рилейшнз, отшлифовывать конструктивизм и мобильность, но они совершенно равнодушны к так называемой пробандитской литературе, ко всем этим «Бандитским Петербургам», «Бандитской Москве», «Бандитскому Житомиру и Жмеринке»… От триллеров они отмахиваются, как от навозных мух, считая, что это «фуфло» для народа. «Вор в законе», «Я — вор»… Раздутая романтика этого чтива им только на руку, народ должен быть снисходительным к ворам.

Замечено, что в последнее время для нашего деградирующего пестрого населения нет ничего милее книг по психологии, по мистике, по переселению душ, и наши герои снова и снова завозили в подвал пачки книг, выпущенные петербургскими издательствами: «Путешествие души в царство мертвых», «Загробная жизнь в Древнем Египте», «Технология переселения душ», «Жизнь во сне», «Наука о переселении душ в исламе»… Это были самые желанные книги для обитателей подвалов. Проститутки Неля и Оля просто проглатывали это чтиво. Они верили в бессмертие. Нынешнюю свою жизнь они не ставили ни в грош. Их никто не ждал в маленьком городишке Кокоревка на Брянщине, мать Нели спилась, отец погиб на железной дороге в катастрофе… Она никому не была нужна в этом мире, работы в Кокоревке для нее не было, а как учиться, если тебя никто не может прокормить и одеть дома.

— После смерти моя душа должна переселиться в молодого, высокого, красивого парня, — мечтательно и чуть смущенно поведала Однажды Оля, прочитав «Загробную жизнь в Древнем Египте». — Но я бы не хотела, чтобы он жил сегодня, завтра, здесь, в Москве… Чтобы он вообще не жил в ближайшие десять лет в России, в ближайшие пятьдесят даже лет… Да и вообще чтобы он никогда не жил здесь… Пусть моя душа перенесется в Австралию!

— Но почему в Австралию? — спросил Рок.

— А я читала в журнале «Семь дней», что там очень приветливые и добрые люди, все тебе улыбаются на улице, в пабах… И если видят, что человек в беде, что человек слаб, что он прогнулся… ему помогут, его поддержат. Я влюблена в австралийцев. Даром бы им давала…

— А ты когда-нибудь их видела?

— Видела. Туристов… Они группкой шастали. Был там один отпадный мужик, молодой, с бородкой. Я ему глазки строила, подмигнула… Ну он клюв развесил, а не сечет…

— И как ты вычислила, что они австралийцы?

— А у двоих на майках было написано по-английски «Привет из Австралии», «Фриендли фром Австралия»…

Не надо быть Фрейдом, чтобы сказать — почти каждый купивший книгу о переселении душ испытывает дискомфорт в этом мире, на него обрушились маленькие или большие беды, душа его дала трещинку и сквозь нее астральное тело уже нацелилось в небытие, выпустило щупальцы и шарит ими окрест, примериваясь, за что бы ухватиться. Страдания выживают его из рабской страдающей плоти, съежившейся под ударами судьбы, инфляции, повышения цен на коммунальные услуги, распоряжениями мэра, скачками доллара вверх, гипершоковой терапией Германа Грефа, указом президента о повышении таможенных пошлин… Маленькие Душонки, большие души, распахнутые души, продажные Души постоянно готовятся к отлету. К отлету готовятся даже люди без души. Бомжи, воры, честные чиновники, не умеющие брать взяток, молоденькие проститутки… Осень перелетов… Миграция стаек душ… Но наступит ли весенний прилет? Осуществится ли приземление? Или прилунение? Великий, страшный обман нужен человеку как спасательный круг. Почему этот спасательный круг придумали мудрые египтяне? А русские, как всегда, оказались неизобретательны. Мудрец Гурджиев был лекарем живых душ, но не утешителем, нет. Он не был певцом блаженного отлета. Отдадим должное замечательному его ученику, профессору Петру Демьяновичу Успенскому, автору «Тертум Органум» и «Новой модели вселенной»… Он распахнул перед усталыми душами неустроенных космос, он сделал его уютным и как бы обжитым, он позволил прикоснуться к нему уже здесь, на земле, введя в четырехмерное пространство без головоломных формул теории относительности Эйнштейна.

…Каждый московский бомж, каждый безработный, каждый пациент двухсот московских больниц с немытыми окнами, прозрачными супами и позавчерашним бледным чаем втайне мечтает о переселении души. Они не читали наших книг, у них нет денег, они просто перелетные странники, временно задержавшиеся на уютной планете с фонтанами — «Москва», где, увы, не умели свить гнезда или выпали из гнезда… И все же не все московские бомжи мечтают о переселении душ. Есть бомжи, сумевшие поймать за хвост жар-птицу. Таким был бригадир всех арбатских книжных лоточников, в том числе и «арбатской гвардии», человек по кличке Сюсявый. Никто никогда его на этот пост не назначал, он появился здесь лет семь назад, брюки его пестрели латками, на худых плечах моталась ветровка, выстиранная, аккуратно заштопанная. В молодых, смеющихся глазах светился ум и задор, от глаз радиусом разбегались веселые морщинки, смеялось постоянно все его лицо, большой сильный рот был растянут в улыбке, немножко нервной, немного деланной, слегка артистичной, чуть-чуть смущенной. Поговорив с ним минут десять, вы начинали понимать, что это своего рода маска, проявление защитного рефлекса неуверенного в себе человека, стремящегося понравиться и даже угодить. Вот верное слово — этот человек стремился всегда всем угодить, он был «угождатель» с большой буквы, заискивающий «угождатель», но не противный до слащавости и самоуничижения. Эта «угождавость» граничила с предупредительностью лощеного приказчика богатой купеческой лавки. За этой «угождавостью» всегда чувствовалась легкая ирония к собеседнику и едва уловимая демонстрация собственного достоинства. Вот такой набор оттенков, такая палитра гримас. Ему было тридцать лет, он был рослым, сильным парнем с правильными чертами лица и среди сегодняшних персонажей Арбата мог сойти за одного из пришлых, залетных покорителей Москвы, ловца удачи в мутном рыночном море. Этот тип гибких, увертливых, сметливых ловкачей, умевших в нужную минуту вызвать к себе сострадание и жалость, уважение за оказанную услугу, благодарность за подсказку и передачу нужной информации, покорял в свое время Париж, Монте-Карло и Нью-Йорк. Этот тип был описан Мольером, Расином, Диккенсом и Олдосом Хаксли, этот тип не имел национальности, он был космополитичен, он скользил по времени, как по стеклу, отражаясь в нем то в живописных лохмотьях, то в цилиндре и фраке, то в джинсовой куртке или лосинах, он врастал, как сорное семя, выработавшее стойкий ген, в феодализм, в капитализм, в социализм… Кроме всего прочего, он блестяще играл в шахматы и на спор за ничтожную сумму, за сто-двести рублей, предлагал любому прохожему сразиться с ним. Одно время такие блиц-турниры процветали на Новом Арбате у дома номер два, где толпились шахматисты-прохожие, играли с шахматистами-книжниками, с шахматистами-бомжами…

Описывать коллегу по уличному промыслу — дело неблагодарное и даже опасное. Но прочтет ли когда-нибудь Сюсявый эту отповедь? Вряд ли… Торгуя книгами, он почти ничего не читал, он проглядывал книги по диагонали и резюмировал — «пойдет» или «не пойдет». Он относился к ним как к сырью, как к средству, они были для него товаром, позициями ассортимента. И он, надо отдать ему должное, умел обеспечить ассортимент. Начинал он с простого продавца в фирме «Афонькин и Кº», владевшей пятью лотками и торговавшей в основном «деловухой». Через год он стал маркетологом, потом в силу своих организаторских способностей вырос до заместителя Афонькина. В лоточном мире чинов нет, иерархическую ступеньку, которую он занимал, определяла лишь доля в прибыли. Он был самый высокий дольщик после Афонькина. Вы спросите: почему его называли «Сюсявый»? Какой в этом смысл? Или намек? Вот фраза из романа Станюковича «Побег», которая позволяет пролить свет на истину: «Среди речи южных городов порой выделялось торопливое, громкое и в то же время вкрадчивое «сюсюканье»… балаклавских греков». Эта фраза может стать как бы анатомическим срезом сущности Сюсявого, приехавшего в Москву из Балаклавы и жившего здесь без регистрации, тусовавшегося в самом сердце столицы семь лет, не показывая никому своего паспорта, где было написано, что он гражданин «нэзалэжной Украины». Он всегда носил с собой военный билет, где на приписном свидетельстве поставил маленький штампик… Но не в том суть. Какое могут иметь значение документы, если речь идет о душе… вернее, о ее фибрах и модуляциях. Сюсявый говорил громко, темпераментно, и в то же время в его речи была неприметная вкрадчивость, мягкая мелодичность то ли балаклавских греков, то ли крымских хохлов, а может, того и другого. Он и впрямь был изворотлив и хитер, как Одиссей, а речь его, порой захлебывающаяся от возбуждения, как у тетерева на току, была смачно сдобрена всевозможными украинизмами и грекизмами, он налегал на мягко произносимое «г», говорил «та ладно», мог переспорить кого угодно, он был королем, жонглером силлогистики, магом эвристики, владея в равной степени методами индукции и дедукции. Язык — именно это оружие сделало его незаменимым в борьбе, а вернее, в обороне «арбатской гвардии» от наездов ментов. Он умел гипнотизировать их словами, оборачивать их в рулоны фраз, забивать им уши паклей междометий и метафор, оглушать гиперболами и при этом непрерывно облучать улыбками разной степени накала, околдовывать пассами. Речь его подкреплялась живейшей жестикуляцией, он рисовал в воздухе невообразимые иероглифы, воздевал персты к небу, и менты невольно задирали голову, завороженно следя за этим мельтешением его синеватых волосатых кистей, пытаясь постичь смутную логику языка жестов. Что глубже проникало в их сознание: слова, гипнотизм каскада улыбок или лингвистика жестикуляций — трудно сказать. Но все это давало безотказный результат. Как вы сами понимаете, менты приходили не послушать Сюсявого, хотя во всех подразделениях, контролировавших Арбат, его называли человеком-легендой. Все было прозаично — им нужны были деньги. Но ведь важно, сколько дать, а сколько не дать. И как дать. И как отказать, но не обидеть.

Бог свидетель, и вы, читатель, тоже, Рок нигде не произнес фразы: «Сюсявый давал нашей доблестной милиции взятки». Этого просто не может быть, потому что это звучит вульгарно. И все описываемое — лишь художественные построения. Как там говорил Александр Сергеевич Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Но ведь бывает, что и правда похлеще вымысла? Действительность порой приводит в шок самых отъявленных мечтателей и писателей. Особенно нынешних писателей, оторопело взирающих на нашу действительность и немеющих от нее.

Прежде чем вывести на асфальтовую арену Арбата Сюсявого, надо чуть-чуть подробнее прорисовать ландшафт и расстановку сил, сделать рекогносцировку рыночных механизмов и приоткрыть маленькие бюрократические шлюзы, за которыми теснятся, плещутся тайны…

…Чтобы торговать легально — надо иметь разрешение. Надо уметь его пробить и оформить. Желающих — хоть отбавляй. Но вот вопрос: как стать избранником случая? Как снискать милость судьбы? А если не судьбы, то судьбоносца-чиновника, от одной подписи, от одной закорючки которого зависит вся твоя жизнь. «Арбатская гвардия» — это конгломерат, не распадающийся и не меняющийся уже девять лет. И чтобы быть молекулой этого конгломерата, надо иметь не только молекулярные связи. Все хотят жить. И по-человечески это понятно. Нельзя всех любить и удовлетворить все ходатайства. Кто-то должен пасть жертвой. Любят избранных. Любовь должна быть взаимной. Если вы подумали о взятках, то это слишком примитивно. Мир молекулярных связей куда сложней и даже поэтичней. Современный чиновник порой может пойти на жертву и выдать разрешение, чтобы не иметь головной боли и лишних хлопот. Шахматная партия богата дебютными идеями.

Смешно сказать, но такие просоленные арбатскими циклонами и самумами волки, как «арбатская гвардия», люди-боги, одни клички которых говорили сами за себя: «Барбос», «Бульдог», «Акула», — не умели общаться с чиновниками, писать и оформлять ходатайства, рассыпаться в благодарностях, делать реверансы, подносить цветы и подарки, а в управах чиновники как бы соперничали между собой — кому и сколько поднесут сегодня букетов, на сколько роз и каких: по «семьдесят» или по «пятьдесят»… Поверьте, честолюбие женщины порой превыше всяких меркантильных интересов. Иное дело менты. Они прозаичны. Цветы им ни к чему. «Денег, денег, денег… И побольше», — написано в их глазах. Они не то чтобы брали, они заглатывали намертво. Но ни Бульдог, ни Акула Додсон, ни Барбос не умели давать «на лапу». Хотя, казалось бы, все так просто. Как там у Есенина: «Дай, Джек, на счастье в лапу мне…» Бульдога буквально корежило при одной мысли о том, как он будет осуществлять это действо. Акула говорил: «Да я лучше эту сотнягу порву у них на глазах…» Барбос вздыхал и яростно сплевывал, скрежеща желтыми волчьими зубами. Они готовы были биться на кулаках, таскать пуды книг, терпеть жесточайшие морозы и обледенения, но некий рыцарский кодекс, некая благородная струнка души не позволяли им пачкать руки. И тут нашелся посреди ник — Сюсявый. Мастер пассажей, он показал на деле, что порой ментам можно и не платить. Он был «хомо сапиенс проникающий». Проникающий во все кабинеты. Он приходил туда с ворохами улыбок, у него всегда были кучи уличных захватывающих новостей. Он знал все обо всех наисвежайшие тайны! Ими его в избытке снабжали продавцы дундуки, попугаи и певчие дрозды. Не стучал только Василий Мочалкин. Не стучал Ося Финкельштейн. У них было прикрытие, слабое прикрытие в лице крупнокалиберных юмористов: Михаила Жванецкого и Михаила Задорнова. «М» в квадрате — как говорил Ося. Стучали и Акула, и Бульдог, и Барбос. Это была своего рода плата за страх. Рьяно стучал член партии «Духовное наследие России» Подмалинкин… У него был богатый опыт партийной работы с коммунистических времен, когда он был начальником ЖЭКа в доме номер сорок один по Ленинскому проспекту. Сюсявый умел всколыхнуть в людишках эдакую пролетарскую стукаческую солидарность, этика которой сводилась к совковому примитивизму: «Мы одна семья, и все должны обо всех все знать…» Хотя знали не все. И не всё. Но Сюсявый знал многое. Он фильтровал Арбат. И за это его ценили фэсэошники. Особенно лейтенант Дмитрий Подхлябаев, контролировавший угол Нового Арбата и Никитского бульвара, где правительственный кортеж на повороте притормаживал, это был наиболее ответственный участок, наиболее опасный на случай диверсии… Ведь чеченцы назначили за голову Путина миллион долларов… Для них он стал целью номер один.

Для меня было загадкой, что смог бы, что успел бы невооруженный Дмитрий Подхлябаев, имевший только рацию, в случае нападения? Тротуар Нового Арбата был забит легковушками, «газелями», фургонами, а начиная от дома номер два азербайджанская братва держала нелегально, без каких-либо разрешений, девять стеклянных домиков для цветов на колесах размером с приличную кухню, подключенных кабелем к особнякам. Они катали эти домики по тротуару, выискивая позицию для торговли, мешая чертыхавшимся прохожим, а по вечерам катили к самой мостовой и протягивали букеты прямо в кабины подлетающим на «мерсах» бандитам, «новым русским», богатым чиновникам, торопящимся на свидания с любовницами. Сюда частенько подъезжал на «лендровере» Павел Бородин и брал букет на две тысячи — двадцать кроваво-красных роз. И Даже ему не пришла в голову мысль, что из этих домиков, густо замаскированных цветами и способных укрыть пять автоматчиков, можно легко совершить нападение.

Писатель невольно просчитывает ситуацию наперед. Порой невольно выстраивается сюжет. Некая сценическая версия. Или роман-предвиденье… Пищи для воображения предостаточно. И мои подсознательные опасения были не напрасны. Но об этом после, после…

Первая стычка наших героев с Сюсявым произошла из-за торговых столов. Москва до 1998 года продавала товары с дюралевых обшарпанных столиков, накрытых измызганным брезентом, под которым прятали коробки с товаром. Костя придумал стеллаж — «пять ступеней». Чертеж утвердили в ФСО, выставив условие — его высота на Новом Арбате не должна превышать метр тридцать сантиметров. В целях безопасности. Но кому нужна была эта безопасность? Кто и когда соблюдает у нас формальности, мешающие зарабатывать деньги? Все лоточники вскоре пристроили к стеллажу надстройку, и высота стала более двух метров. Для ментов это стало поводом «соскоблить» с каждого лотка лишние полсотни в день. Сюсявый кричал:

— Ты намеренно занизил высоту! Ты пошел на поводу у фэсэошников! Теперь мы все на крючке у ментов! Они будут доить нас из месяца в месяц, из года в год…

— Но ведь на новом стеллаже вдвое больше книг, чем на столах, уберите надстройки, — препирался Костя. Увы, никто не собирался отказываться от соблазна продать еще больше книг.

…Если очень захотеть, есть двенадцать поводов придраться к любому лоточнику, торгующему на улице. И слава богу, не все менты их знали. В должностных инструкциях такие тонкости не прописаны. Они наугад могли потребовать прейскурант, ценники, накладные, книгу отзывов, квитанцию об оплате за уборку мусора вокруг лотка. В конце месяца все лоточники сдавали Сюсявому на продление разрешение на торговлю и три дня были, по сути, беззащитны, у них на руках оставались лишь ксерокопии с печатью управы. Менты игнорировали их. На разрешении было ясно написано: «Ксерокс разрешения недействителен». Но разве с начальством спорят? Начальству надо внимать и любить его! Даже заискивающая критика могла дорого обойтись.

Спасти от милиции, от регулярной «дойки», могли только дружба или видимость добрососедских с ней отношений. Среди ментов порой встречались нормальные ребята, надо было только найти подход, завязать «душевный» разговор, сломать официоз. В большинстве своем это простые деревенские парни, даже не окончившие школу милиции и приехавшие в Москву, спасаясь от безысходности и безденежья в провинции. Какие к черту блюстители порядка! Они были такие же «выживанты», такие же жертвы рыночной стихии. В душе они ненавидели москвичей, завидовали им, и именно этим объяснялась вспыхивавшая в них порой необычайная жестокость. Это были люди иной ментальности, их души как бы работали на другой частоте, они были в столице чужаками. Порядок в Москве могли навести только москвичи, но они не шли в милицию. Кого из высоколобых коррумпированных чинуш в ментовских главках волновало, что толк от этих парней минимальный, криминальный мир улицы заражал их алчностью. Недаром лондонских «бобби» набирают только из жителей Лондона, провинциалов не берут: лондонцы слишком уважают себя, чтобы доверить блюсти законность и порядок случайным парням из деревни. И что уж удивляться тому, что продавцы из провинции и сержанты милиции из Тулы куда быстрее находили общий язык, чем москвичи.

Порой Рок хотел написать памфлет о московской милиции. Она совершенно иная, чем в провинциальных русских городах, где милиция чаще бывает с «человеческим лицом»… В Москве провинциальный милиционер, сержантик или ефрейтор, получающий две тысячи рублей, подвержен сотням искушений, и было бы смешно приставить к каждому психолога, обучающего не брать взяток. Тогда к полковникам и генералам МВД надо бы приставить по Сигизмунду Фрейду и Феликсу Дзержинскому с маузером.

…Вот такая мораль. Вот такой всплеск резонерства, такой выхлоп дидактического пафоса. И поверьте, его трудно остановить, если в тебе еще не сопрел, не истлел за ненадобностью для отечества гражданин.

Посещавшие лоток иностранцы диву давались: пестрел, цвел Новый Арбат и Воздвиженка милицейскими кепками, кокардами, пилотками. Ну прямо «шесть часов вечера после войны».

— У вас что сегодня намечается здесь, уж не митинг ли Зюганова? Или сбор бойскаутов? — спрашивал американец Пол Хьюмен. — И почему они все с автоматами? Где их вещмешки? Предстоят бои? Перестрелка с бандитами?

— Да нет. Это они «пасутся». В основном здесь сейчас вневедомственная охрана. Окончание смены, расслабиться надо… А вообще на Арбате три сорта милиционеров: охрана объектов по договорам, муниципальная милиция и территориальная, то бишь ОВД «Арбат», бывшее шестое…

— У них у всех разные задачи на улице? — пытался понять Пол Хьюмен. — Они ловят разных по значимости преступников?..

— Да нет же. Ну так заведено в Москве: муниципалы охраняют городской порядок, «шестерки» тоже охраняют городской порядок, но только на своей территории, на Арбате.

— А те не на своей?

— А те охраняют вообще Москву… У них здесь патруль. Дислокация! Ее в любую минуту могут изменить…

Менты вальяжной походочкой дефилируют вдоль лотков по Воздвиженке, вприщур поглядывая. Каждый месяц появляется какой-нибудь новый ефрейтор, и с ним надо «общнуться», нащупать контакт, пока его не охмурил Сюсявый и не наплел какой-нибудь байки про то, дескать, что Игорь Рок с Костей не отстегивают, не башляют в общий взнос. Но на их лотке нет надстройки. Они не нарушают конвенции.

Воздвиженка — это вам не Новый Арбат, здесь торгует самая крутизна, здесь место куда побойчее и деньги текут звонче. Треть точек — нелегалы. Вот тебе и отстежка. Вот и пастьба. Пол Хьюмен удивляется — почему много милиции? А что толку ходить по пустынным переулкам да по глухим дворам? Ловить котов да крыс? Про Воздвиженку можно написать целый роман. Но позволит ли напечатать Сашка Муркин? Он тот еще цензор. Живо укоротит перо. И у азербайджанцев неплохо поставлено дело с цензурой. Менты с ними раскланиваются, как стрельцы у Боровицких ворот с боярами в семнадцатом веке: взаимное уважение и почет! Много будешь болтать — найдут с маленькой дырочкой от шила между лотками. Никого здесь этим не удивишь. Может человеку плохо. Да полно, никто не кинется поднимать, никому не нужны лишние приключения, упаси бог, запишут свидетелем… Пусть Гиляровский про Воздвиженку пишет, он лихой дядя, а мы лучше про Новый Арбат и Старый Арбат. Здесь больше романтики, хоть меньше денег. На Старом Арбате сплошь одни романтики. Там и книг никто не покупает. Одну мишуру да антиквариат…