Арбат

25

Иногда Рок ходил на писательские сходки меченосцев в «Ассоциации», в бывшей дворницкой на Большой Молчановке, но там была такая теснота, негде было расслабиться и поговорить по душам, негде было, как говорил Гриболюбов, «отлить душу». Замечено, что человек подзаряжается энергией от себе подобных, он как бы лечится в этой среде, происходит взаимное зализывание ран, взаимное вылизывание шерсти, как в сбившейся вместе собачьей стае, воюющей с другими стаями на городских помойках. Боев не избежать. Шерсть время от времени летит клочьями. Но нужна нора, где можно вылизать раны, где можно обнюхать товарищей по стае, можно поскулить, можно обмозговать предстоящие бои. У наших героев такой норы не было. И что уж говорить, что попусту мечтать о литературном кафе, о тех литературных кафе, которые были в Москве в начале XX века. Писатель тогда, в годы разрухи, был не так одинок, как сейчас, в сытой, зажравшейся Москве приватизаторов.

Им нечего было делать в приватизированном Центральном доме литераторов. Чиновники не спрашивали их мнения, когда за взятки разрешили приватизировать этот дом человеку, нанятому завхозом и временным распорядителем. Но разве это волновало власти? Путин строил свою «вертикаль», Лужков строил «Отечество», свое «Отечество», пытаясь скрестить его с «Единством» и вырастить очередного монстра. Ему тоже было, в сущности, наплевать на писателей. Он не боялся их. И даже не старался приручить. Он не имел в них проку. О нем его подопечные чиновники и журналист Полятыкин написали уже множество книг, прославляя необыкновенного Юрия Михайловича. Рока тошнило от этих книг. Они не продавались с лотков и по рублю.

Никому не выгодно дать место для посиделок писателей. Сборища писателей, с точки зрения мэра, были вредны. Вредные были вообще всякие сборища мыслящих людей и вольнодумцев.

Игорю Року и Косте Збигневу приходилось только с горечью вспоминать об открытом в Москве в 1919 году литературном кафе «Стойло пегаса», хозяином которого была «Ассоциация вольдодумцев» — имажинистов во главе с Сергеем Есениным, Анатолием Мариенгофом, Вадимом Шершеневичем. Это «стойло» располагалось в помещении бывшего кафе «Бом», до революции принадлежавшего клоуну Михаилу Станевскому, сбежавшему в Париж. А неподалеку, в Настасьинском переулке, в помещении бывшей прачечной, в доме 1/52, находилось «Футуристическое литературное кафе», где организаторами были Давид Бурлюк, Владимир Маяковский, Василий Каменский.

На улице Тверской, дом 18, в помещении бывшего кафе «Домино» был клуб «Всероссийского союза поэтов».

Творческий человек не может жить без общения, он непременно сопьется или начнет тихо сходить с ума. И чтобы избежать этой беды, наши высокопоставленные писательские чиновники устраивали для узкого круга своего рода кафе у себя в кабинетах после пяти часов вечера. Вокруг них всегда клубилась стайка прихлебателей, собутыльников, готовых пить за «батюшку царя», за «Русь великую», за «матушку Россию»… за «Отечество»…

Когда Рок приближался к зданию Московской писательской организации на Большой Никитской, направляясь к метро после работы на лотках, у него всегда почему-то учащался пульс. Свет в окнах «советского» критика Владимира Ивановича Курицина горел допоздна, шторы задернуты, за ними двигались шаткие тени, кто-то взмахивал руками, произнося дежурные тосты. И когда выпивка кончалась, «гонец» спешил за очередными бутылками к ночному ларьку у метро «Баррикадная». Восемь лет Рок ходил вечерами мимо писательского Союза на Большой Никитской, и восемь лет вечерами каждодневно за шторами двигаются полупьяные или вовсе пьяные тени, они размахивают руками, беззвучно произносят речи, пустые речи мертвецов, порочные порождения порочной советской школы соцреализма, выпестовавшего этих призраков, наделившего их плотью и кровью, болтунов, проболтавших судьбы России, за которую они все пьют, пьют и пьют. Было бы нечестно не упомянуть тех, кого никогда не зовут на эти чиновничьи застолья. Здесь никогда не бывают настоящие писатели, сюда никогда не заглянет на огонек Владимир Орлов или Анатолий Ким, не зайдет Григорий Бакланов или Лев Анненский, здесь всегда на первое, на второе, на десерт — одно и то же: селедка, колбаска, сардельки, нарезной батон, банка огурцов. Бывший правдолюбец, бывший ниспровергатель авторитетов Владимир Иванович Курицин непритязателен, по временам во время занудных бесед он засыпает, но минут через пятнадцать спохватывается, когда кто-то объявляет очередной тост, и что-то быстро неверной рукой черкает в своем замызганном блокнотике. Он создает видимость, что процесс творчества никогда, ни на минуту, ни на секунду не замирает в его возбужденном, отравленном алкоголем мозгу, он черкает пять-шесть слов, чтобы все видели: процесс на контроле, «великий критик» не спит, вулкан не дремлет, лава кипит, хотя над кратером едва уловимо курится жидкий призрачный дымок, едва-едва попахивает серой, попахивает пережженной магмой. «Великий критик» — он и в пьянстве велик, он всегда загадочен и непредсказуем. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он…» Да, да, писателя вправе судить только писатель… Для читателя его тайны недоступны… «И только утренней порфирой Аврора вечная взойдет…» О, едва она взойдет, проснутся, кинутся за перо, разом протрезвев, и Курицыны, и Гусевы, и Синицины… Какие странные мы создания! У нас вроде бы так много органов, они так запутанно близко расположены в теле, урчащие, чавкающие органы, облизывающиеся органы, хватающие, наливающие, жующие, икающие, кашляющие, чихающие, смердящие… А писателю, нужно ли ему их так много? Не достаточно ли одной души? Или, на худой конец, душонки? Эфирно-прозрачной, светящей в темноте, переливающейся всеми цветами радуги в зависимости от настроения, от температуры, от времени года, от политической обстановки, от курса доллара, от верности жены, от лунных отливов и приливов? Писатель вообще должен быть не ходящей, не бродящей, не спотыкающейся по пьяни тварью, а летающей тварью, тварью, парящей над бытием, клюющей это бытие, как свою печень. А пьяных птиц никогда не бывает потому, что при таких скоростях запросто можно разбиться или налететь на фонарный столб и сломать крылья, а попросту говоря, офонареть. И будь писатель тварью летающей, птичья мудрость стала бы выше мудрости человечьей, птичья искренность стала бы выше фальшивых полуискренних человечьих душонок и каждого сразу было бы видно по полету. А так у нас, бродячих полупьяных поэтов, полет души сокрыт, мы только делаем видимость, что мы парим… А пусти нас над пропастью — мы тотчас разобьемся… Мы, писатели, представляем собою комбинацию каких-то странных существ, мы вроде бы живем в этом земном мире, пьем, как все остальные люди, смердим, как все, но нам тесно на этой земле, нам тесно на этой планете, и, как утверждал Владимир Иванович Курицын, мы оттого и пьем, что у нас нет крыльев. Да, увы, курица не летает! О, будь он Уткин или, на худой конец, Гусев, он ни за что бы не стал пить, но он-то всего лишь Курицын… Вроде бы человек с полетом и вроде как нет. Вот эта-то раздвоенность и заставляла пить… Но разве всем объяснишь? Разве ж поймут? Рок его понимал. И понимал, что никакая он не жертва соцреализма. Соцреализм — это чушь! Соцреалист никогда не будет страдать. А Курицын страдал каждодневно. И он прекрасно понимал, что его поведение, его попойки осуждают очень разные по стилю и духу писатели — и евреи, и русские, и казахи… Но как жить иначе на этой земле, если ты всего-навсего ползающая тварь, неспособная вырваться из колеи бытия? И эта колея тебя засасывает все глубже и глубже. И завтра могут выгнать с этой важной вроде бы должности, лишить председательства над писательским стадом. Да ведь он и сам понимал, что никакой он не председатель. Он в лучшем случае просто заседатель. Отседатель… Зиц-отседатель времени. И ему опостылел этот кабинет. И все эти проклятые собутыльники, лезущие со своими тостами выпить за матушку Русь. А пьет ли она сама, эта матушка? Не представляет ли она сама тоже комбинацию неких странных процессов? Неких материальных структуральных космических завихрений и протуберанцевых вспышек, как помигивающий бакен на реке, предупреждающий, что сюда нельзя плыть, что здесь отмель, выпуклость материи, нездоровая выпуклость материка…

И может быть, Владимир Иванович Курицын специально и собирал вокруг себя слизняков писательского сообщества, худших представителей хомо-пишущего, хомо-стряпающего сапиенса, чтобы получше изучить этих тварей божьих и создать коллективный персонаж эдакого совокупного пишущего, пописывающего мерзавца… И черкал с натуры, обрисовывал штрихи в своем блокнотце, как работающий жирными короткими мазками, точечными ударами Ван Гог… Может быть, он и впрямь сочинял на досуге нечто сногшибанное о мертвых писательских душах. И эти новые «Мертвые души» будут под стать гоголевским «Мертвым душам», ибо само название, как нельзя более, подходило всем нашим политикам и обустроителям Новой России. Перелицованной России, Прокипяченной и Отутюженной наново России… Или, может, он писал роман «Новые души»? Потому что никакие эти «новые русские» не русские… Странным образом идеи, бродящие в горячечном мозгу Владимира Ивановича Курицина, не отражались в русской жизни, не отражались в его общении с писателями. Он не доверял их никому, даже жене… За напускной грубостью, за напускным петушиным молодечеством в нем жила ранимая, куриная душа. И он сам питал к ней чувство идиосинкразии. Он никогда не ел кур, не ел цыплят. Ни жареных, ни вареных… Ни куриную колбасу… В нем всегда жило ощущение ущербности и раздвоенности… Он хотел писать прозу, а вынужден был довольствоваться тем, что стал критиком. А кого здесь было критиковать? Этих жалких «новых душонок»? Псевдославянофилов, даже не поднявших меча, когда ельцинисты-евреи душили Русь, кастрировали ее, кастрировали СССР… Ни одного яркого романа о перестройке… Ни одной кровоточащей вещи о нашем больном времени… Ни одного романа-казни, писательской казни, писательского приговора своему народу, допустившему поругание Руси… Попирание Руси… Потому и пил, что не о ком было писать критических статей, критических монографий…

Его кабинет был завален книгами. Но он давно ничего не читал. Ему противно было брать книги в руки. На столе высилась стопка романов Генри Миллера, выпущенных издательством «Азбука». Он пил с питерскими азбучниками, державшими в Москве склад, весь вечер, а потом показал им в углу стопку романов Генри Миллера, выпущенных другим петербургским издательством, а именно «Лимбус-пресс», и спросил:

— Вы что там у себя, в Питере, все охренели от этого Генри Миллера, вам что, больше нечего издавать? «Сексус», «Плуксус», «Нексус»… Трилогия про шланг… Про фаллос… Человек начал с романов про фаллос и кончил… И все его романы — это продолжение «Тропика Рака». Это перепевы «Тропика Рака…» Он не стал Хемингуэем, а замахивался перещеголять Достоевского… Оплевал Томаса Манна… Он классический пессимист, американский еврей, а пишет, что нормален, яркий представитель нордического типа… И никакой он не великий стилист. Да вот возьмите любую его страничку философствований… из «Тропика Козерога»… «Все, что происходит, когда оно исполнено глубокого смысла, имеет характер противоречия. До встречи с той, по чьей милости это пишется, я всерьез полагал, что разгадка всех вещей кроется где-то вовне — в жизни, как говорится… Я вообразил, когда на нее наткнулся, что хватаюсь за жизнь, за нечто такое, за что мог зацепиться. Вместо этого я окончательно оторвался от жизни…»

Да, он писатель, этого не отнять… Но меня убивает, что его уже ввели как обязательного автора в школьную программу, в программу всех русских лицеев. И школьницы мечутся по городу в поисках «Тропика Рака» и «Тропика Козерога»… А русские писатели вроде как забыты… Это траханое Министерство просвещения само намеренно американизирует русскую жизнь! А потом мы удивляемся — откуда у молодежи западная мораль, откуда появилось поколение «пепси»…

Нет уж, что ни говорите, а Владимир Иванович Курицын был патриот, хотя и развалил Московскую писательскую организацию. Но чего не простишь страдающему за Русь человеку…

Наверное, его простит и незаслуженно охаянный Генри Миллер, как простила самого Генри Миллера раздолбанная им Америка и поднявшая его на щит за искренние слова. И если бы Генри Миллер состоял в Московской писательской организации, Владимиру Ивановичу Курицину пришлось бы несладко. Да и не сумел бы он удержаться в своем председательском кресле.

Но что Генри Миллер, он давно витал в эмпиреях, а его душа нашла себе реальное воплощение на бренной земле, воплотившись в ставропольского писателя и атамана Шуйского. Курицин был потрясен, когда узнал, что казачий атаман, автор романа «Дон», поссорился с Арсением Ларионовым и подал заявление о выходе из Союза писателей России. Вся литературная Москва ждала — к чьему писательскому стану примкнет Степан Заболотов-Затуманов, символ проснувшейся России, автор романа «Дон выходит из берегов».

— Надо его обязательно приветить, — сказал Курицин оргсекретарю Полубесову, не сочинявшему ничего, но зато слывшему замечательным организатором. Полубесов писателей не любил и даже презирал. Но надо ведь было где-то служить. И он служил в Московской писательской организации. Свой имидж он поддерживал тем, что ежемесячно устраивал в одном из громадных кабинетов на втором этаже распродажи импортных секондхэндовых кофточек, пиджаков и брюк, а в конце каждого квартала — конфискованной обуви. И писатели прощали ему то, что так и не было открыто давно обещанное литературное кафе с дешевым чаем и бубликами, с вечерними трезвыми посиделками.

Как только промелькнула весть, что атаман Заболотов-Затуманов появился в Москве вместе с атаманом из Ставрополья Шуйским, известным историческим писателем, Полубесов послал за ними пригласить на свой день рождения. Приоткроем тайну: родился он в апреле, на день позже Владимира Ильича Ленина, но из политических соображений справлял день рождения раз пять в году.

На празднование пригласили лишь избранных. Столы накрыли в бывшем издательстве «Воскресенье» в Борисоглебском переулке. После третьего тоста за матушку Русь, за батюшку царя Заболотов-Затуманов разоткровенничался:

— Ларионов — шельмец. Он назначен исполнительным секретарем Союза писателей СНГ от лица Сергея Михалкова, тайно продлил аренду ресторанщикам-азербайджанцам на пять лет. Подписал секретарь Иван Шеремет. Упрочили положение азеров. А сами прикидывались такими, понимаешь, патриотами…

— А ведь не имел он юридических полномочий и права продлевать с ними договор, — подливал масла в огонь Курицин. — «Дом Ростовых» принадлежит правительству. Две недели назад суд принял решение забрать «Дом Ростовых» у фирмы «Эфес».

— И Ганичев хорош, — продолжал Заболотов-Затуманов. — Пустил на первый этаж Союза писателей России ресторанщиков, «новых русских»… Все идет с молотка, все писательское имущество. Других путей зарабатывать деньги не ведает. А надо бы книги издавать. Триста издательств в Москве. Люди миллионы гребут. И ни одного писательского издательства. С ума вы все посходили, зажирели, водки много пьете. Пропили мозги. Нет, надо, надо нам, брат Шуйский, вести на Москву казачьи полки. С Путиным воевать пока не будем, а вот за имущество писательское — повоюем. Поддержишь нас, брат Курицин?

— Да я что же, я конечно… Хотя я человек сугубо штатский и малость близорук, — мямлил Курицин и поправлял очки. — Но писательская общественность вас поддержит. Сколько у нас на сегодняшний день членов? — спросил Курицин у Полубесова.

— Две тысячи триста тридцать девять штыков! В том числе и дамского полу, — бодро ответил Полубесов. — Возмущение по причине нищеты и неоплаты больничных листов Литфондом достигло апогея…

— Ну вот и славно, — сказал атаман Шуйский. — Ждите нас после седьмого ноября. Будем брать писательский дом. Заждался Лев Николаевич.